Что-то этакое

Почему-то мне посчастливилось понять, что человек живёт в полностью реальном мире с полностью фиктивным отображением. Слова «полностью», «реальном», «фиктивном», да и «понять» – это тоже отображения, из мира, где человек опустошён, где у него нет доступа к своей собственной жизни. Это не ложные слова, и в них нет того, что можно было бы назвать «злым умыслом»; нет никакой преднамеренности, а только необходимость, пусть кажущаяся, пусть привычная: если поезд скользит по рельсам, то это не значит, что он плох или же делает это намеренно, а значит только то, что он не может – и не должен – передвигаться иначе; итак, требования к восприятию не должны упираться как в неразрешимый вопрос в требование – также фиктивное – изыскать для поезда возможность летать. Абстрактная прямая (которых в реальной жизни нет и не может быть даже в самой для «прямизны» благоприятной точке) никогда не станет чуть изогнутой, то есть никогда не станет реальной, краем стакана или даже линией, отведённой по линейке; и дело тут не в допущении и приближении, а в том, что, предполагая возврат из абстракции в реальность, мы применяем законы абстракции, а не реальности. Идеальное, то есть отвлечённое, кажется более значительным, особо очищенным; и кажется также, что откуда и добраться до настоящего бытия мира – бытия вещей, как не из этого Великого Отвлечения: из прямизны даже не ментальной, а силлогической данности; из данности, которая дана как по необходимости предположительная схема. В чём необходимость такого взгляда на всё? – исключительно в том, что мы глядим именно так, и этот иррегулярный, испорченный взгляд в силу закреплённости в мозгу, в истории, в самом подходе восприятия, чувствования, в том, как схема и концепция влияет, возможно, даже на первичные восприятия, закрепляя разрешения на те или иные «ощущения на входе» уже генетически, – этот взгляд («взгляд») и есть человек: во всяком случае – его им принятое, для него приемлемое начало. Мы не плохи как существа – мы просто так глядим; и не наша вина, что мы глядим мимо мира.

Не было внедрения революционней, чем взгляд на мир из приблизительной конструкции, которая негласно была провозглашена лучшей, даже каким-то образом благородней, рафинированней, чем мир. В итоге мы получаем не то, чего хотим, а то, на что соглашаемся: доступное восприятие. Существуют ли эти форматы восприятия на самом деле? Есть ли они жизнь? Да. «Да» потому, что можно слушать музыку в MP3, а можно многоканальную. Это есть… вернее, так происходит на самом деле. Всё это – разные уровни и способы жизни звука, но они отличны тем, что они хоть и стремятся полностью отобразить звук, но само направление отображения не может быть звуком; они «прописаны под восприятие» такое, какое оно уже есть; и если со звуком у нас в итоге получается всё окей (раз мы временно, на сегодня с этим согласились), то с жизнью так не получится, так как жизнь распространяется тем фронтом, кроме которого в качестве жизни жизни более не существует. Можно выделять и приспосабливать её части, но тогда неизбежно мы упираемся в проблему доступного формата, который и предполагается развивать, модифицировать, словом, улучшать (с чьей-либо точки зрения), и это очень правильно и даже хорошо, но делает жизнь в некотором роде порционной. И это ещё ничего; но что вы скажете о чувствах, которые тоже подаются как порционные, как предписанные к чувствованию в их изображённом качестве; что вы скажете тогда, когда вы поймёте или вам  покажется, что вы поняли, и поняли правильно, что чувствовали что-то по линейке, да ещё измерявшей несуществующую прямую в вашем внутреннем мире, сплошь сконструированном на базе доступного эмоционального предложения. Согласится ли кто-либо с подобным «эмоциональным сервисом»? Да, конечно; так как было же сказано, что «пусть я и знаю, что вкус этого мяса – это лишь результат некоего воздействия на мозг, а настоящего мяса здесь нет и в помине, – пусть  так, но мне важен результат, то есть вкус мяса, а вернее, переживание, блаженство от ощущения этого вкуса». (Из «Матрицы».) Однако то, что, может быть, может удасться со вкусами, запахами, звуками, изображениями, со всем тем, что не имеет смысла кроме того, что несёт в себе непосредственно, то есть как своя собственная суть, которая не из чего не состоит, кроме самого себя, эта непосредственная, чистая выделенность, чистая данность там, где вещь (относительно) проста и поэтому доступна к имитации, – это «то», которое может быть воспринято целиком и нерефлективно и которое, следовательно, доступно для искусственного отображения,  – это «то» – только внешняя оболочка мира. Мы могли бы имитировать тело (какая была бы разница, какое оно, откуда оно и кем создано, если удалось бы создать чистый аналог?!), носитель для, к примеру, целей выживания или же присутствия этого тела в условиях, где обычное, не модифицированное тело не может существовать. Однако уже и здесь мы, если мы замечаем этот факт, конструируем (если предположить, что это «могли бы» есть реализованное «можем») то, что уже есть – только в других условиях; но мы не можем научить это тело, будь оно сколь угодно созданным или, напротив, первозданным, жить в жизни, а не в конструкции жизни: не в жизнеподобии.

Мы видим монаду (назовём это так) и «видим» то, что неделимо для того, кто вне неё. Пусть представлении о неделимом, или более не делимом, или из «его индивидуальности неделимом», или о «неделимом с точки зрения стороннего наблюдателя» (что представляется мне честным, поскольку указывает на то, что вещи обособлены внутри себя и недоступны из стороннего космоса), – пусть это представление суть одно из представлений, но я полагаю, что те, кто до этого додумывались, додумывались до вещей последующих, до одинаковых выводов, отвергая одно и то же или сходное и приходя к одному и тому же или сходному. Так же, как я, они, думаю, путались в чём-то пугающем и кажущемся большей частью чушью, так же осмеливались сказать что-то такое, что разрушало конструкции незаинтересованных в истине людей, так же разрушали нагромождения в прилежащем к истинному состоянию вещей. В конце концов, это так и было им дано – они просто додумались. Они додумались потому, что иначе не сходилось. И, возможно, они видели ошеломляющую разницу между абстрактной прямой и везде и во всём выгнутым миром. Видели – и видели попытки реверсивного построения мира из концепции, из схемы, из навязанного метода измерения: построения – а не измерения. Смысл рушился, так как мерят – меримым, а строят – строимым.

Однако не следует наделять существующее – не схему, не конструкцию, которая выдержит всё, что от неё потребуют, потому что создавалась именно так и именно для этой цели: выдерживать любой вписанный в неё смысл, – а именно существующее – не следует нагружать его смыслами и атрибутами, ему не свойственными, воображёнными: мы не сможем «прописать» их в нём. И это всё же основное противоречие. Потому что иначе – прекрасные девушки временно становились бы звёздами (или чем-то ещё так же и даже более желаемым) и ночами сходили бы к каждому – к каждому отдельно, но к каждому уникально: они сходили бы с небес (или с подиума) только ко мне, к каждому «только мне»; и только к «только мне», – вечнодевственные, как Афродита. Это и была бы – и это и есть Афродита. Но это не то, о чём можно судить.

Смысл мифа – в индивидуальном и единственном явлении божественного каждому «я», но в таком явлении, которое не признаёт ни разницы времён, ни местоположения, ни разницы душ, ни разницы тел. Вероятно – не хотелось бы предполагать качества и повадки Вечного, но вероятно – оно обнаруживается во всегда и в везде, и это обнаружение Вечного нами – вопрос восприятия, а не снисхождения; благодать не снисходит, скорее мы возвышаемся к ней. Просто вдруг можем её увидеть. Странно же было бы требовать от всегда, везде и во всём присутствующего в мире ещё и дополнительных усилий, ещё и влезание в моё личное духовное окно. Мы, в конце концов, не требуем от цветов, чтобы они  росли прямо из подушки или чтобы далёкое дерево, которое мы почему-то любим, заходило к нам в гости. Не то чтобы мы этого не хотели – но вещи не таковы, хотя бы они были таковы внутри нас. – Божественное не то чтобы является, оно есть до и после человеческого, то есть в своём всегда в этом человеческом везде, везде там, где ступила нога человека, тогда, в тот миг, когда человек оказывается в любом своём «здесь». Оно обнаруживает своё «сейчас», вернее, «вот сейчас!», обнаруживает посредством настроенности человека, упования человека на чудесное, и оно именно обнаруживается, а не снисходит; обнаруживается, но не так, как Робинзон обнаружил след дикарской стопы, а так, как он обнаружил след чуда, божественного присутствия в отпечатке обычной дикарской стопы; обнаружил то, что должно было разрушить его одиночество и отчаяние, вернее – сразу, в единый миг разрушило его, даже если бы последствия такой находки были бы для него плачевны. – С другой стороны, представим себе разумного таракана, который обнаружил, что в его мире хлебных крошек, размножения и обитания, миграций и технологического совершенствования обитает также нечто невероятное, то, чего нельзя объяснить ни с точки зрения насущной необходимости, ни в смысле присутствия агентов сопредельных империй (других тараканов). Не так важно, что подумали бы тараканы в этом случае; но вот что было бы наверняка: ощущение, что это «нечто» поселилось в их тараканьем мире, а не мысль о том, что это они, тараканы, со своим прошлым и будущим, были допущены в мир этого чуда, в мир этих теперь обнаруживающихся и принимаемых ими за чудесные проявлений. Ибо что может быть чем-то высшим разрозненных проявлений, если это не таракан? Большая заслуга человека уже в том, что он всё-таки допускает возможность существования существа выше, умнее, чувствительней, лучше, справедливей – и даже правдоподобней его. Это хороший старт, пусть пока и неоправданный. Но вряд ли человек допустит, чтобы какой-то я судил о человеке.

И есть фантазия, это внутреннее, которое, очевидно, может кое-чему научить. Например, тому, что мы вольны и даже должны жить в мире и представлять у себя в гостях и цветы и деревья и всё, что мы любим и осмеливаемся любить на свой страх и риск и даже рискуем называть своим; но это самое малое, самое первоначальное из того, что надо сказать. Мы вольны и должны делать мир своим и жизнь своей даже в чисто умственных построениях. Ничто и никогда не рождалось из незаинтересованности, из заезженного репертуара, пригодного к массовому употреблению. Но что-то в жизни всегда настоятельно требует «не отклоняться от темы», требуя на самом деле всего лишь его, это что-то, воспроизводить, так как это «что-то» только так и способно жить: жить и «делать жизнь». Это – некая «антифантазия»: нечто существующее в жизни, но превыше и помимо жизни, это, источающее собственную жизнь в той мере, в какой мы соглашаемся это «что-то» возрождать. Этот паразит не во многом нуждается; он страшно жизнестоек; иногда достаточно даже не веры в него, а одного взгляда в ту сторону, где он предполагается, чтобы он воспрял к жизни и пошёл её «делать». Удивительная вещь! как просто уничтожить действительные, реальные вещи – и как трудно, большей частью невозможно разрушить предубеждения, то есть то, что впечатывается в наше жизненное существо тридцать шестым кадром, что – для нас – неизвестно откуда взялось и из своей потаёности весьма успешно управляет нами. Это почти наверняка вещь незначительная, поскольку зачем ей быть значительной, если она воздействует в обход рассудка, вне каких-либо обсуждений. Значительными должны быть вещи, так сказать, с открытым забралом, так как через них привходит в жизнь сила; но вещь, изнутри и незримо подтачивающая чувства и рассудок, должна быть не видна и мала уже в силу своего положения: ей ни к чему быть «большой и сильной». (Споры по поводу выеденного яйца или, скажем, харизма «харизматических лидеров» – это из этой области.) Уж не говоря о том, как полезны они, как помогают людям в их скромной жизни и в борьбе – часто против самих себя, а по большей части затем, чтобы человек активно примирился со своим миром под анекдотическим девизом «Писаюсь – и тем горжусь!»