Александр Александрович Григоров ум. 08. 10. 1989

По окончании подготовительных курсов экскурсоводов Костромского бюро путешествий и экскурсий мне захотелось проложить по Костроме обзорную литературную экскурсию, однако с отдельными объектами показа и немаловажными элементами рассказа будущей экскурсии обнаружились затруднения.
Достоверные сведения о месте и времени рождения и смерти костромских писателей, а также местонахождении, к примеру, главного народного училища в опубликованных источниках отсутствовали, но, надеясь, что краеведам они все же известны, я и позвонил старейшему из них.
На случай, если он плохо слышит, последним вопросом я и хотел ограничиться, однако все опасения оказались излишними, а вместо коротких ответов на несколько вопросов я получил приглашение прибыть к нему домой.
Таких посетителей в его полуподвале перебывало, наверное, не меньше, чем у Толстого в Ясной Поляне, но к моему приходу, как ни удивительно, хозяева подготовились, потому что с порога предложили мне выпить чаю с вареньем, накануне собственноручно сваренным Марией Григорьевной.
После такого приема ни о каких делах, разумеется, и речи быть не могло, поэтому разговаривали только о приятном – ягодах и фруктах, минувшем лете и хорошо знакомом и мне доме отдыха на станции Морской между Ростовом и Таганрогом, где они вместе побывали два десятка лет назад, а поскольку одного вечера для общих воспоминаний оказалось недостаточно, с меня взяли обещание побывать у них в самое ближайшее время.
В следующий раз мы побеседовали о полукаменном доме Владимира Сергеевича Григорова на углу Смоленской и Свердлова, в котором я тогда проживал, и некоторых других известных ему адресах Григоровых в Костроме, и только с третьего раза мне удалось вырулить и на литературные объекты, достоверных сведений о которых у него, впрочем, не оказалось, зато мы в подробностях обсудили все достоинства Анны Ивановны Готовцевой.
Он показал мне отпечатанную им на папиросной бумаге выписку из не существующего больше формуляра ее отца, согласно которому она являлась сверстницей Пушкина, а я в ответ процитировал ему мадригалы Пушкина, Языкова и Вяземского и письмо последнего Пушкину, в котором о тридцатилетней женщине, согласно его выписке, говорилось, как о «милой девице».
- Может быть, она хорошо сохранилась, - великодушно предположил он.
Все эти великосветские разговоры происходили теплой осенью 1985 года, и один из них подавно состоялся на лавке во дворе его дома и оттого ярче остальных запомнился его откровенными ответами и на другие вопросы.
Когда я совсем уже собирался уходить и перед уходом поинтересовался у него тем, кто же все же скажет мне, где находилось главное костромское народное училище, и он совсем не великодушно ответил:
- Никто.
И когда я стал перебирать фамилии его многочисленных соавторов и получил первое представление о персональном составе костромского краеведения.
И когда уточнял их взаимоотношения, а также обстоятельства появления или непоявления в печати некоторых подготовленных им материалов.
Не сказать, правда, чтобы услышанное сделало меня более осмотрительным и менее расточительным, но хотя бы подготовило к таким ситуациям.
Тем временем как раз вышла из печати «Лермонтовская энциклопедия», генеалогическая часть которой, оставившая не у дел всех лермонтоведов, полностью была сделана Григоровым и присвоена какой-то редакторшей, а его фамилия лишь однажды упоминалась в каком-то частном случае.
Как и моя впоследствии при преобразовании нескольких сотен его карточек с одними лишь фамилиями моряков и ссылками на сгоревшие в 1982 году в ГАКО документы в книгу «Без Костромы наш флот не полон…», якобы подготовленную, составленную и верифицированную указанными лицами.
Персоналия костромских дворян-мореплавателей на моих глазах, собственно, и составлялась и оставила у меня два воспоминания – грустное и веселое.
Грустное потому, что я не мог ему ничего посоветовать или отсоветовать и не сумел помочь, отыскав в доступных мне источниках, кто такой, к примеру, Жозеф Готовцев и за что он был убит своим пьяным сыном.
Хотя в других случаях не составляло труда уточнить его и собрать дополнительные сведения, которые, впрочем, так и остались им не использованными.
Ни областной, ни музейными, ни какими-либо другими библиотеками он не пользовался, а личной не имел, если не считать нескольких случайных книг.
То есть оказался единственным исследователем среди популяризаторов.
Веселое же воспоминание было связано, как ни странно, с названиями и техническими характеристиками кораблей, на которых плавали костромичи.
Все мои познания по этой части ограничивались одним приложением к прочитанному еще в детстве роману «Цусима», но не мог же я упустить свой шанс.
Названия отечественных кораблей, правда, с той поры у меня почему-то повыветрились, и я привел ему лишь список японских, да и то до середины, но и этого, как выяснилось, оказалось достаточно, чтобы его развеселить.
Не могу не упомянуть и о его великолепной памяти, которой он и сам удивлялся.
Даже у меня, вроде бы привыкшего держать в голове немало необходимого и еще больше для повседневной жизни бесполезного, после каждого разговора с ним, пересыпанного датами, фамилиями и названиями, то в одном, то другом полушарии попеременно обнаруживалась локальная боль.
Через пару месяцев я соорудил экскурсию и по местам Островского в Костроме, в которой фигурировал и дом прадеда Александра Александровича, у которого я разжился и необходимыми сведениями о его прадеде.
И обнаружил пресловутый парадокс под названием «сапожник без сапог».
Поскольку в областной архив он за тем, собственно, и ходил, чтобы выяснить родословную Григоровых, но, выяснив родословные их родственников и замечательных мореплавателей, собственную так и не закончил.
Что не без сожаления впоследствии отмечалось мной и в опубликованном к столетию со дня его рождения обзоре «Вокруг Григорова».
Едва ли теперь кому-либо доведется ее закончить да и квалифицированно расшифровать и опубликовать что-нибудь из сохранившегося.
Мне, во всяком случае, даже заглянуть в его личный и недоступный для исследователей архив в областном государственном архиве так и не довелось.
Знать, не судьба.
Зато я знаю, кто такой Жозеф Готовцев, хоть и не решился в книге упомянуть о том, что и он был пьян, когда пьяным сыном был задушен подушкой.