Последнее письмо

Александр Ивкин

ПОСЛЕДНЕЕ ПИСЬМО


     «Здравствуйте, мои дорогие мама, папа, брат Вилли и горячо любимая сестренка Анна. Шлю вам приветствие из далекой России.
Передаю почтение и от моих друзей. Все они славные ребята. Нашего земляка, Ульфа Лейера, вы, конечно, знаете, а с Шаппером я вас знакомил в своих прошлых письмах. Вместо бедняги Экарта к нам прислали рядового Отто Шефера, он баварец, из-под Фюрта. Мы еще не успели с ним близко познакомиться, но я надеюсь, что Отто станет достойной заменой нашему выбывшему товарищу. С Экартом все прояснилось, его отправляют домой. Бедолаге ампутировали отмороженные пальцы на левой ступне, теперь он будет хромать. Вот так печально закончились его приключения.
     Обо мне не беспокойтесь. У меня все хорошо. Спасибо вам за посылку. Носки и вязаная шапка мне пригодились. Здесь бывает очень холодно, до минус сорока. Я не представлял, что такое возможно. Мы надеваем на себя ворох одежды и долго смеемся, разглядывая друг друга. Особенно всех веселит толстяк Ульф. Облачаясь в зимний маскировочный костюм, он становится похожим на белого медведя. Ходит он так же, в развалку, и рычит на всех, когда голоден.
     Хочется написать о многом, но вы же знаете, какой из меня писатель. Здесь в этом мне помогает Йохан Шаппер. Он беспощадно правит мою писанину, точно господин Хорст – наш школьный учитель. Интересно, как поживает этот старый зануда? Передавайте ему привет и обязательно скажите, что Эрнст Хельвиг, которого он частенько ругал за неуспеваемость, теперь геройски сражается на Восточном фронте.
     Вот уже два месяца я нахожусь здесь. Работы у нас, полковых связистов, много. И днем и ночью, при любой погоде мы мотаемся между подразделениями, как заведенные. Связь необходима, без нее никак. Наш ротный, обер-лейтенант Цвирке, любит повторять, что кабель связи – это нерв фронта. Оборви его, и тело всей армии станет бесчувственным, глухим и слепым. Не скрою, бывает тяжко, но служба мне нравится.
     Отец, я часто вспоминаю твои рассказы о «боевом братстве». Сегодня это понятие для меня не просто слова. Теперь я знаю: на фронте нет отдельной судьбы, нет частного, здесь все общее. Мы спим вместе и едим из одного котла. Радости и печали мы переживаем сообща. В бой идем плечом к плечу. Мы всё делим поровну: и жизнь, и смерть. Мои товарищи – мои братья. И я, не задумываясь, готов пожертвовать собой ради любого из них. Люди, которые меня окружают, такие разные, но все мы, словно пальцы, сжатые в единый кулак, и поэтому мы непобедимы! Скоро, очень скоро, мы вернемся домой с миром. Если кто-то скажет обратное, то я просто рассмеюсь ему в лицо.
     Война – это самопожертвование ради высшей цели. Но вам беспокоиться не о чем, дорогие мои. Пока самое плохое, что со мной может случиться, это обморожение. Как говорит весельчак Ульф: «Тому, кто готов отдать за Родину жизнь, куска отмороженного мяса тем более не жалко».
      Здесь не хватает теплых вещей. Я очень жду посылку с шерстяным свитером, о котором вы мне написали. Недавно мне посчастливилось выменять у знакомого артиллериста отличный меховой жилет. А вчера я сторговал у местного аборигена ватные штаны и телогрейку. Не могу найти хорошую обувь. Она на вес золота. Видел русские валенки – это как раз то, что мне нужно. В таких шерстяных сапогах никакой мороз не страшен.
       Вилли, в своем письме ты спрашивал: встречал ли я русских солдат? Да, братишка. Совсем недавно со мной произошел интересный случай. Мы, как обычно, проверяли линию связи. Нас было четверо. Близился вечер. Наш патруль продвигался по лесной дороге. Прошли сильные снегопады, и кабель приходилось выдергивать из-под сугробов. Мне повезло первым заметить людей, которые прятались за елками. Я предупредил товарищей, и мы взялись за оружие. Шаппер, он у нас старший, распорядился всем залечь на обочине и приготовиться к бою. Затем он громко и строго приказал незнакомцам поднять руки вверх и выйти на дорогу. Ты ведь знаешь, Вилли, – твой брат не из пугливых. Я вжался в снег и тщательно прицелился в одну из темных фигур за деревьями. Палец застыл на курке. Люди в лесу зашевелились. Видя, что мы настроены решительно, они подняли руки и стали по одному выходить на открытое место. Это были красноармейцы. Шаппер приказал им сложить оружие. Находясь под нашими прицелами, солдаты побросали винтовки.Я насчитал восемь человек – вдвое больше, чем нас. Эти люди сгрудились в кучу, угрюмо поглядывая в нашу сторону. Грубые, покрытые черной щетиной лица, глубоко посаженные глаза. В их сутулых фигурах чувствовалась тупая первобытная сила. Они были грязные, худые, заросшие. Их летние шинели больше походили на ободранное тряпье. Мы приняли решение отвести их в расположение части. Первым делом красноармейцы стали просить еды и курева. Я хотел угостить самого назойливого прикладом, но Йохен Шаппер остановил меня, сказав, что с пленными следует обращаться гуманно. Он разделил между ними галеты из своего пайка и даже поделился табаком. Русские были счастливы, некоторые начали улыбаться и что-то лопотать на непонятном языке. Мы построили их в колонну по двое и повели. Я смотрел на эту процессию и думал, что сотням тысяч подобных солдат, оболваненных командирами, на самом деле нужны только еда и табак, поэтому все они, рано или поздно, бросят свое оружие к нашим ногам.
     Отец, так получилось, что передо мной противник, с которым когда-то столкнулся и ты. Похоже, здесь ничего не изменилось. В прошлом, обманутые своим царем, они потерпели поражение и теперь, запуганные идейными вождями, проиграют эту войну. Ты выгнал неприятеля прочь с нашей земли. Я продолжу твое дело и добью врага в его логове. Не правда ли, это нас сближает?
      Мама, за меня не волнуйся. Поцелуй маленькую Анну. Берегите себя. Вы – самое дорогое, что у меня есть. Надеюсь, мы скоро увидимся. Любящий вас, сын и брат Эрнст Хельвиг.
Восточный фронт. Декабрь 1941 г.»

                1

     «Как выглядит холод? Возможно, он прозрачен и чист, словно воздух морозной ночью. Или он подобен искристому снежному вихрю, что клубится над верхушкам сугробов? А может, холод – это вирус, мельчайшей взвесью распыленный вокруг? Достаточно сделать вдох, и он проникнет в тебя. Холод – это коварный хищник, выслеживающий добычу. Он подкрадывается осторожно, медленно, незаметно. Если сидеть тихо, то его можно услышать. Слышишь? Это он скрипнул половицами в соседней комнате. Видишь? Это он шевельнул тканью задвинутых на ночь штор. Чувствуешь? Это он коснулся твоей руки еле ощутимым дуновением. Никто не знает, как выглядит холод. Но он уже здесь...»
     Эрнст боялся сделать вдох. Так он лежал целую вечность. Это было странное состояние. Мысли роились в голове, словно назойливые насекомые. Они мелькали в глазах, жужжали над самым ухом, мешали сосредоточиться на главном. И от них нельзя было отмахнуться. Кто-то задавал Эрнсту вопросы и сам же на них отвечал. Этот тихий, монотонный голос рождал видения. Молодой человек слышал отчетливый скрип половиц в соседней, родительской комнате. Он видел, как качнулись тяжелые шторы, расшитые фантастическими цветами и драконами. А через мгновение его руки что-то коснулось. Легкий сквозняк. Сонное дыхание старого дома. Стылое прикосновение холода. Гигантская доисторическая рептилия, извиваясь всем телом, медленно шагала мимо кровати...
     Это был самый страшный детский кошмар Эрнста Хельвига. Он приходил только во время сильной болезни. Когда мальчик метался в горячечном бреду, и по бледному лицу его катились крупные горошины пота. В такие дни мама всегда находилась рядом. Ее глаза были печальны, а ладонь сухой и прохладной. Отец подходил и выглядел озадаченным. Он присаживался на край кровати и сидел молча. Иногда возле Эрнста появлялось испуганное лицо младшего брата Вилли. На него строго шикали, и Вилли исчезал. В доме все говорили только шепотом, небольшие окна были задернуты плотными шторами. Всю ночь напролет на столе тускло мерцала свеча, а на стенах комнаты дрожали искаженные зыбкие тени...
     «Что со мной? Я болен? Как я оказался дома? – сквозь непрерывный шум в голове Эрнст пытался размышлять. – Ведь это совершенно невозможно. Мой дом, моя семья – они так далеки отсюда, что встреча с ними теперь кажется сном».
     Иногда мысли прояснялись, и Эрнст чувствовал, что вот-вот вспомнит что-то очень важное. Но снова и снова все тот же тихий, монотонный голос погружал его в пучину видений...
     «Как выглядит холод? Он подобен ископаемому ящеру с длинным извивающимся телом. С маленькими неподвижными глазками. С острыми ледяными зубами, торчащими из приоткрытой пасти. Его движения медлительны. Поступь изогнутых когтистых лап тяжела и уверенна. Он никуда не торопится. Он равнодушен ко всему окружающему. Он не из этого мира. И повсюду, где бы он ни находился, его стылое дыхание отравляет воздух».
     Эрнст сделал судорожный вдох и очнулся. Воздух в землянке был отравлен холодом. Молодой человек так закоченел, что не чувствовал собственного тела. Товарищи спали мертвым сном. Никто не пожелал встать и подкинуть дров в топку. Огонь погас, и самодельная печь остыла. Эрнст пытался вспомнить, кто сегодня дежурит по хозяйству. Кажется, это был Йохен Шаппер. Обычно он лучше всех справлялся со своими обязанностями. В чем дело, почему так холодно? Эрнст недовольно поморщился и стал звать Шаппера:
– Йохен! Какого черта?! Затопи печь!
От звука собственного голоса он окончательно пришел в себя. Перед глазами лежал снег. «Откуда в землянке снег?» – удивился солдат. Он попытался встать, но левое бедро пронзила такая сильная боль, что Эрнст вскрикнул. Он не мог понять, что происходит. Стараясь не шевелить ногой, молодой человек огляделся.
     Землянки не было. Была ночь, и был лес. Голубоватый снег и черные стволы деревьев. Вдоль сугробов тянулись ломаные полосы теней. Пробивая еловые ветви навылет, ярко светила луна. Холодные звезды равнодушно помигивали в пустоте ночного неба. Снег искрился миллионами алмазных песчинок. Звенящая тишина и мертвенный свет создавали ощущение нереальности. Эрнст смотрел на все это в оцепенении. Сон продолжается?
И вдруг, разрушая безмолвный мир, на молодого человека обрушилась грохочущая лавина памяти. Подобно литерному составу она пронеслась сквозь него, ослепив сознание лентой недавних событий. Солдат в отчаянии обхватил голову и застонал. Вместе с памятью в тело вернулась боль, которая засела в левом бедре. Любое неосторожное движение превращало эту боль в пытку. Расцарапанное лицо саднило, руки и ноги окоченели от холода. Голова кружилась, волна за волной к горлу подкатывала приторная тошнота. Эрнст ворочался в снегу до тех пор, пока не оперся спиной о поваленный ствол дерева. Устроившись так и немного отдышавшись, он начал себя осматривать. Левая штанина маскировочных брюк от бедра и ниже пропиталась кровью. Снег в округе был усеян черными пятнами. «Я ранен! – первая осознанная мысль прозвучала в голове как приговор. – Теперь я истеку кровью или замерзну!» Эрнст Хельвиг посмотрел на окружившие его ели и тихо прошептал:
– Господи, помоги мне! Господи, не оставь меня! Господи, дай мне сил! – ему больше не к кому было обратиться.
   
                2

     Больше всего Эрнсту хотелось снова проснуться и понять, что все произошедшее случилось с кем-то другим. Еще вчера ему было как-то странно думать о своей смерти. Будущее виделось долгим, а в письмах к родным летели обещания скорой встречи. В душе крепла уверенность, что даже война не в силах лишить его возможности управлять своим завтра. Тяготы службы становились привычными. Эрнст уходил на боевые задания, нисколько не сомневаясь в их успешном завершении. Ощущение опасности притупилось, и походная жизнь начала обрастать обыденностью. Молодой человек строил планы и верил – с ним ничего не случится. Теперь все это осталось в прошлом. В непостижимо далеком вчера...
     Короткий зимний день, едва набрав силу, быстро угасал. С востока его теснила угрюмая серая мгла, готовая перейти в массированное наступление по всему фронту. Чужой негостеприимный лес, заметенный декабрьскими снегами, еще не выглядел таким враждебным, готовым бесследно поглотить любого заплутавшего здесь. Но где-то в глубине его уже ворочался, пробуждаясь от сна, дремучий дух, не ведающий пощады к непрошеным гостям. Пробуя свои силы, он скручивал и сотрясал иссушенные морозом стволы деревьев. Поддавшись его воле, огромные ели по очереди со стоном обрушивали с себя лавины снега, поднимая в воздух клубы колкой ледяной пыли. Тишину промерзшего леса периодически нарушали протяжные скрипы, которыми вековые великаны оповещали друг друга о неслыханном вероломстве.
     Под их кронами, вздрагивая обледенелыми боками, плутали в непроходимых сугробах две лошадки, вяло подгоняемые своими наездниками.
– Мы заблудились, Эрни, пока не стемнело надо поворачивать назад!
Йохен Шаппер, в зимних маскировочных штанах и куртке, был похож на необычайно распухшую мумию, с головы до ног обмотанную белыми тряпками. Толстый, покрытый инеем шарф, накрученный вокруг шеи, сковывал движения. Обращаясь к товарищу, ефрейтор поворачивался всем телом. Маленькой, приземистой лошадке Шаппера приходилось туго. Она то и дело по брюхо увязала в глубоком снегу, тяжело приседала на круп, выпрыгивала и снова увязала. Из её ноздрей, облепленных хлопьями замершей пены, валил густой пар. Позади плелась лохматая лошадка Эрнста Хельвига, она покорно ступала «след в след» по разрытому снежному коридору. Сам Эрни раскачивался и балансировал в седле, помогая животному двигаться вперед. Больше часа они блуждали по лесу. Приглушенный шарфом голос Йохена звучал раздраженно:
– Зря я тебя послушал! Надо было и дальше ехать вдоль просеки. Давно были бы на месте.
– А кто у нас старший? – Эрнст не преминул тут же огрызнуться. – Ты сам принимал решение и нечего теперь на меня сваливать!
– Ладно, не заводись. Возвращаемся на дорогу.
– Это что получается, столько времени впустую? Вот уж нет! – Эрнст дернул поводья в сторону и стал активно работать пятками, заставляя лошадку вылезти из проторенной тропы на снежную целину. Поравнявшись с Шаппером, он продолжил:
– Ты можешь поворачивать, а я пойду вперед. Вот увидишь, через полчаса я буду сидеть у печки, наслаждаться теплом и ждать, когда заварится кофе.
– Эрни, не дури. Мы поворачиваем. Это приказ!
Разговор был окончен, ефрейтор развернул лошадь и двинулся обратно. Эрнст, выждав паузу, направился за товарищем. Теперь солдаты держались на расстоянии друг от друга. Один ехал, молча размышляя о чем-то своём, второй же продолжал вполголоса возмущаться. Обиженно шмыгая носом, Эрни досадовал:
– Что за несправедливость? Пехота, закутавшись в шинели, прячется у себя в окопах. Каждые четверть часа они бегают в теплый блиндаж греться. Артиллеристы вообще на улицу носа не показывают – отстрелялись и в избу. Все сидят по норам. Даже русских не слышно! И только мы, как проклятые, должны мотаться весь день на холоде, обеспечивая связь... Будь она неладна вместе с этими ледяными дебрями и бесконечными морозами!
     Йохену надоело слушать нытье товарища. Он напомнил другу о том, что в здешних лесах полно выходящих из окружения красноармейцев – эти люди представляют собой замерзшие, голодные банды, плохо вооруженные, но от этого не менее опасные, и встреча с ними не входит в его (Шаппера) планы.
– Поэтому не мешало бы тебе заткнуться! – подытожил Йохен.
Он хотел добавить что-то еще, но внезапно смолк, привстал на стременах и застыл, прислушиваясь к лесу. Заметив такое, Хельвиг натянул поводья и остановил лошадь.
– Ты чего? – настороженно прошептал он.
В ответ ефрейтор быстро вскинул руку, приказав товарищу молчать. Эрни начал озираться по сторонам. В какой-то момент он уловил легкий запах дыма. Лошади, почуяв близость жилья, стали шумно втягивать морозный воздух, вскидывать седые от инея морды, резко фыркать, водить ушами и переминаться с ноги на ногу.
Кроме звуков, издаваемых лошадьми, ничего не было слышно.
– Что там? Деревня? – Эрнст с трудом перекинул ногу через пятнистый круп и спрыгнул на снег. Его ботинки полностью зарылись в сугробе.
– Подержи лошадей, я схожу посмотрю.
Шаппер еще некоторое время прислушивался, затем сполз с седла и, приняв поводья, предостерег товарища:
– Будь осторожен, из леса не высовывайся. В деревню не входи. Как осмотришься – сразу назад!
Эрнст только отмахнулся:
– Да ладно тебе...
Он подтянул ремень карабина и медленно двинулся туда, где в просветах между широкими елями угадывалось открытое пространство.
     Со спины молодой человек выглядел нелепо. Белый маскировочный балдахин, одетый поверх трофейной телогрейки, треугольный капюшон, скрывающий голову, толстая шея, обмотанная шарфом в несколько оборотов. Стеганые ватные штаны и разъехавшиеся, кое-как зашнурованные ботинки с торчащей из них соломой. На руках огромные и плоские, как две лопаты, варежки, внутри которых еще и пара шерстяных перчаток. Только портупея с подсумками и карабин выдавали в этом странном чучеле солдата. Его неуклюжая фигура вскоре затерялась среди деревьев. Эрнст осторожно, без суеты продвигался вперед. Каждый метр по глубокому снегу давался с трудом. Прежде чем сделать очередной шаг, молодой человек высоко задирал ногу, вытаскивая ее из сугроба. При этом он изо всех сил старался сохранить равновесие, балансируя в неудобном положении. Очень скоро Эрни почувствовал, что ему становится жарко. Он скинул с головы капюшон и постарался ослабить шарф, который подобно питону туго стягивал шею.
Лес поредел. Размашистые хвойные ветви, покрытые тяжелыми шапками, уступили место тощим деревцам, между которыми белыми оплывшими свечками торчали причудливые пирамидки молодого ельника. Эрнст остановился, чтобы немного передохнуть. Хотелось снять с себя все оболочки, вздохнуть полной грудью, размяться. Но солдат знал: этого делать нельзя. Холод легко проникнет внутрь, и тогда разгоряченное тело быстро остынет. Согреться потом будет невозможно. Русский мороз беспощаден. Стоит ему хорошенько в кого-нибудь вцепиться, и он уже ни за что не упустит своей добычи. За несколько месяцев, проведенных в России, Эрни не раз видел, как это бывает.
     Сначала мороз весело заигрывает с человеком. Он шутливо пощипывает его за уши и нос. Он покрывает колким инеем волоски на лице и ворсинки на одежде. Словно потешаясь над человеческой беспомощностью, он заставляет путника, застигнутого врасплох, исполнять нехитрый танец. Подобно марионетке, которую дергают за нитки, тот начинает приплясывать на месте, с ложным задором похлопывая себя по разным частям тела. Когда морозу надоедает эта игра, он берется за дело по-настоящему. Обжигая дыхание своей жертвы, он вонзает в ее легкие тысячи острых игл. Одновременно с этим его стылые ладони скользят внутрь, под несколько слоев одежды. Впиваясь ледяными клыками в пальцы рук и ног, мороз беспощадно их пережевывает, доставляя невыносимую боль, от которой нет спасения. Вскоре человек уже не чувствует конечностей, он пытается растереть свои пальцы, но их словно не существует. Тело в борьбе за тепло начинает бить озноб. Рассудок в какой-то момент поддается панике, судорожно ищет выход, заставляет двигаться, куда-то бежать, искать укрытие... Силы расходуются быстро. Вскоре приходит усталость и безразличие ко всему. Возбужденное сознание успокаивается. Медленно и неизбежно, до тех пор, пока тело, скованное холодом, не застынет совсем. Теперь даже движение не спасает от смерти, оно приносит лишь мучения. И чтобы избавиться от нестерпимой боли, человек выбирает покой. Тот самый, который незаметно становиться вечным...
     Русский мороз беспощаден. Противостоять ему может только огонь. Он дарует людям живительное тепло, объединяя и удерживая их возле себя. Большие русские печи в деревенских избах, наскоро сложенные каменки в укрытых снегом блиндажах, железные печурки в крохотных землянках – вот главные зимние храмы здесь. Это к ним тянутся тысячи озябших рук. Это возле них находят утешение и покой тысячи заблудших душ, невзирая на национальность и вероисповедание.
      Сейчас, когда по всему фронту вместо грохота канонады над траншеями трещат затяжные, небывалые по своей суровости морозы, каждый выход на улицу подобен подвигу. Воевать в таких условиях – выше человеческих возможностей. Стало казаться, что свинец и сталь не способны нанести такой урон, который ежедневно приносит русская зима. Сотни, тысячи обмороженных. Деморализация и уныние среди личного состава. Никто не ожидал такого поворота событий. Все должно было закончиться до наступления холодов. Но вышло иначе. Командование вермахта объявило, что на помощь Красной армии пришли силы природы. Русский климат был объявлен главным врагом. Германская армия увязла в бескрайних заснеженных просторах России. Двигаясь все медленней, она растянулась на тысячи километров и, в итоге, встала. Мечтая о теплых квартирах, замерзающий вермахт смотрел в цейсовские стекла биноклей. Он с любопытством разглядывал азиатские луковицы православных храмов, возвышающихся над крышами непокорных русских городов.
     Все изменилось. Под ударами Красной армии линия фронта стала медленно выгибаться в обратную сторону. Теперь никто уже не говорил о скорой победе. Германская армия окапывалась и утеплялась, готовясь к долгой зимовке. Фатерланд заботливо слал посылки с теплыми вещами, собранными по всей Германии для отправки на Восточный фронт. Пропагандисты рапортовали: сотни тонн теплой одежды, миллионы немцев, принявших участие в кампании! Но этого всё равно не хватало. Поэтому солдаты утеплялись, кто как мог. Телогрейки и валенки, тулупы и шубы, шерстяные носки и меховые шапки, свитера и жилетки, даже портянки – все, что могло согреть, ценилось на вес золота. Обладатель любого предмета из вышеперечисленных по праву считал себя счастливчиком.
     Недавно в роту Эрнста Хельвига пришло несколько посылок от немецкого народа. Лично ему достался роскошный длинный шарф и шерстяные перчатки. Из дома молодому человеку прислали носки и вязаную шапку, а две недели назад он удачно выменял еще и меховой жилет. Вдобавок ко всему, у Эрнста уже имелась трофейная телогрейка и две пары портянок. Вернее, полторы пары – из одной портянки солдат сделал себе теплые наушники. Только с обувью обстояло не очень. Ботинки были холодными, и Хельвига спасали все те же русские портянки и солома, в которую он оборачивал ступни. Сейчас в ботинки набился снег, и ноги на сгибе стопы начинали основательно подмерзать. Эрнст с тоской подумал о теплой печке и сухих ногах.
     Лес кончился. Серая стена разбежалась в стороны, опоясывая полого уходящее вниз поле. В его центре, посреди белого пространства из снега торчала небольшая деревенька, вернее то, что от нее осталось. Беспорядочно натыканные покосившиеся заборы, черные обугленные остовы изб и редкие холмики на месте сгоревших сараев. Людей не было видно. Следов тоже. На краю деревни молодой человек разглядел чудом уцелевшую постройку – чумазую бревенчатую баньку, расположенную особняком. Из высокой железной трубы на ее крыше вился сизый дымок. Солдат еще раз внимательно огляделся и шагнул в сторону деревни.   

                3

     Дверь строения приоткрылась. На изрезанный глубокими тропинками двор вышел старик в латаном тулупчике и затертой шапке-ушанке. Он медленно проковылял к занесенному колодезному срубу. Безуспешно подергав намертво примерзшую крышку колодца, дед отдышался и принялся сгребать ведром снег. Набрав необходимое количество, и хорошенько утрамбовав его сверху, старик собрался идти обратно. В этот момент он увидел перед собой солдата. Вздрогнув от неожиданности, пожилой человек выронил ведро, судорожным движением стянул с себя шапку и застыл – согнутый пополам, с шапкой в руках и с выражением испуга на изрытом морщинами лице. Редкие волосы на его голове были абсолютно белыми.
Такое поведение показалось Эрнсту забавным. Он подошел к старику и спросил:
– Кто у тебя там? – молодой человек кивнул в сторону бани.
Варежки Эрнст снял, так как стрелять в них было невозможно. Несмотря на толстые шерстяные перчатки, пальцы начали основательно подмерзать. Солдат нетерпеливо прикрикнул на деда:
– Ты слышишь? Я спрашиваю, ты здесь один?
Старик не мигая смотрел на ствол карабина, направленный в его сторону. Казалось, он не понимает ни слова.
– Да что с тобой разговаривать! – Молодой человек потеснил деда с дороги и шагнул к домику.
Толкнув от себя скрипнувшую дверь, он осторожно заглянул внутрь. Сначала, солдат ничего не увидел. В домике было темно и надымлено. Постепенно глаза привыкли к сумраку, и он разглядел, что сразу за дверью располагается крохотный предбанник, от пола до потолка забитый дровами. Направо вела еще одна дверца, совсем маленькая. Чтобы в нее войти, Эрнсту пришлось пригнуться. Следующее помещение оказалось немного просторнее. Через закопченное оконце в парную, превращенную стариком в жилище, падал тусклый желтоватый свет. Слева от входа стояла небольшая железная печурка, внутри которой весело потрескивали поленья. От нее исходило тепло. Напротив двери, от стенки до стенки протянулась широкая полка. Судя по тому, что здесь лежал целый ворох заскорузлых одеял, она служила хозяину кроватью. В углу на ней темнела груда каких-то тряпок. Над полкой, отгораживая ее от основного помещения, висела выцветшая занавеска в цветочек. Она была сдвинута в сторону. Внизу, под полкой, виднелся сваленный в кучу хлам. Многие вещи сильно обгорели. Справа от двери, у окошка располагался небольшой, грубо сколоченный столик с аккуратно сложенной на нем посудой. Вся посуда была черной от копоти. Рядом со столиком стояло два самодельных табурета.
     Эрнст подошел к широкому пОлоку и, подцепив стволом карабина край одеяла, резко откинул его в сторону. Пусто. Затем он заглянул за занавеску. Там в углу, на маленькой полочке, под самым потолком, помигивала свечка. Своим тусклым мерцанием она освещала обугленную по краям икону. С потрескавшейся дощечки на молодого человека взирал строгий лик святого. Некоторое время Эрнст с любопытством его разглядывал, а затем, усмехнувшись, пробормотал:
– Надо же, а я думал, они молятся на Сталина...
Солдат еще раз осмотрелся и, не заметив ничего подозрительного, вышел на улицу.
Старик стоял на прежнем месте. Губы у него посинели.
– Иди в дом. Околеешь.
Эрнст сначала махнул рукой, но, не дождавшись реакции, слегка подтолкнул деда к двери. Кажется, только после этого пожилой человек очнулся, и, пролепетав что-то, заковылял в свое жилище.
– Подожди! Возьми это. Нагрей воды. – Солдат протянул ведро со снегом и быстро, не оглядываясь, направился к лесу.

     Через час Йохен Шаппер и Эрнст Хельвиг, разомлевшие от жара, отдыхали, сидя на скомканных одеялах. Обоих клонило в сон. Солдаты сняли кожаные портупеи, белые балахоны и верхнюю одежду. Все это было свалено рядом на широком пОлоке. Карабины стояли прислоненными к стене. Над печкой, среди травяных сборов, сушились, свисая вниз, портянки, носки, шарфы и варежки. В маленьком помещении было душно. Запах кожаной амуниции и сохнущих портянок, смешавшись с ароматом душистых трав, развешенных под потолком, составлял сложную смесь. На столе, потеснив закопченную посуду в угол, стояла раскрытая седельная сумка, а рядом с ней отсвечивали металлом две пустые банки из-под консервированного мяса. Вокруг банок было накрошено. Тут же лежала промасленная бумага с разложенными на ней остатками «маршевого» пайка. В алюминиевых кружках дымился только что заваренный кофе.
     Йохен Шаппер, борясь с отяжелевшими веками, набивал табаком свою любимую разборную трубку с изящно изогнутым костяным мундштуком. Эрнст полулежал, откинувшись на стену, и сквозь прикрытые веки наблюдал за стариком.
     Дед сидел у двери на табурете и выглядел отрешенным, будто происходящее здесь его вовсе не касалось. Когда солдаты въехали во двор, пожилой человек откуда-то принес большую охапку сена. Бросив ее лошадям, он не пошел в дом, а остался во дворе. Эрнст видел через закопченное стекло, как старик разговаривает с животными, осторожно счищая намерзшие на их мордах мутные ледяные сосульки.
Когда пожилой человек зашел в дом, его незваные гости уже вовсю хозяйничали внутри. Старик пододвинул ведро с растопленным снегом ближе к печной трубе и скромно сел на табурет у двери. Руки он сложил на коленях, после чего уперся затуманенным взглядом в одну точку. Он неподвижно сидел, когда солдаты, громко переговариваясь, раздевались и развешивали свои вещи для сушки. Тихонько сидел, когда Йохен раскладывал продукты на столе, а Эрнст нахально рылся в чужом хламе под полкой. Старик был неподвижен, когда солдаты длинными ножами вскрывали консервные банки и ели, кроша ржаным хлебом на стол. Он и сейчас сидел, уставившись потухшим взором в пустоту.
     Эрнст Хельвиг перевел взгляд на старую икону, бережно хранимую хозяином в углу под потолком.
– Ты ему не нравишься! – молодой человек пихнул локтем товарища. – Смотри, как он на тебя смотрит.
– Кто? – не отрываясь от своего занятия, спросил Йохен. Он продолжал старательно набивать трубку.
– Святой, на дощечке... – Эрнст, улыбаясь, кивнул в сторону занавески.
Йохен сначала поднял глаза на старика, а затем повернулся и посмотрел на икону.
     В желтом мерцании тонкой восковой свечи струился размытый лик. Сквозь черную копоть на покрытой трещинами доске тускло отсвечивало позолотой изображение Иисуса. Изогнутые вверх брови, резкие морщинки и черные точки глаз. Его взгляд и впрямь казался строгим, а зрачки, обведенные тонкой золотой нитью, гневно вспыхивали огненными искорками.
– Ух, как сверкает на тебя! Того и гляди, испепелит! – Эрнсту явно нравилась его собственная шутка, и он засмеялся.
– Угомонись, Хельвиг, это не смешно! – Йохен был раздражен. Но молодой человек и не думал униматься.
– Боишься русского бога? А ты помолись ему, и он тебя помилует! – Эрнст шутливо перекрестил товарища.
– Ты ведешь себя, точно варвар! Да будет тебе известно, что у нас с русскими один бог! И прекрати юродствовать, я не намерен потакать твоей глупости! – Шаппер отвернулся от Хельвига и принялся возмущенно сипеть трубкой, выпуская клубы ароматного дыма.
– О, запыхтел как паровоз! Обиделся! Наш капеллан был бы тобой очень доволен! При встрече я обязательно расскажу ему, как ты вступился за русского бога. Может, тогда наш святой отец от вермахта возьмет тебя к себе в псаломщики. – Эрнст заливался смехом. – Ты будешь у него лучшей служкой!
     Йохен попыхивал трубкой и не обращал внимания на остроты. Хельвиг некоторое время еще пытался зацепить товарища, но, видя тщетность своих усилий, скоро отстал совсем. Он протянул руку и взял со стола кружку с кофе. Подув на нее и сделав осторожный глоток, солдат переключил внимание на старика.
– Не слушай его, дед. У нас с вами нет ничего общего! А потому и боги у нас разные. – Эрнст обхватил пальцами пряжку своего ремня. – Видишь, что здесь написано? Эти слова означают: бог с нами! А вот вы своего прогнали! Вы позабыли о нем! Без вашей веры он ничтожен и слаб. Кому такой бог теперь нужен? Кого он может спасти? Кого защитить? – солдат усмехнулся. – Вот что я скажу тебе: молись-ка ты лучше на Сталина!
Старик никак не реагировал на молодого человека, и тот помахал ладонью перед его лицом. – Эй, ты меня слышишь? Ты коммунист? – старик по-прежнему смотрел в одну точку.
– Не понимаешь? – Хельвиг навел на него указательный палец и сделал вид, будто прицеливается.
– Руки вверх! Ты что, глухой? – Эрнст повернулся к товарищу.
– Послушай, Шаппер, как ты думаешь, что он ест? Траву эту, что ли? – солдат щелкнул пальцем по сухому венику на стене. Вниз с шорохом посыпались листья.
– И сколько ему лет? Я думаю, девяносто или все сто. А может, он вообще не ест? – Хельвиг опять хохотнул, довольный своей шуткой.
Шаппер, окутавшись дымом, молчал. Эрнст, не стесняясь, разглядывал хозяина этого убогого жилища.
– Йохен, смотри какие у него шикарные валенки! В таких никакие морозы не страшны. – Молодой человек с восхищением уставился старику на ноги. – Послушай, дед, какой у тебя размер? Давай меняться!
Когда Хельвиг нагнулся и бесцеремонно стащил со старика валенки, Шаппер не выдержал и прикрикнул на товарища:
– Да что на тебя нашло, Эрни? Оставь деда в покое! Посмотри, у него и так ничего не осталось! А ты собираешься забрать последнее!
Хельвиг выпрямился и удивленно посмотрел на друга:
– Я не собираюсь забирать, я хочу поменяться! Он все равно никуда не ходит, зачем ему такая обувь? Я отдам ему ботинки, – с этими словами Эрнст приложил подошвы чужих валенок к своим ногам и разочарованно воскликнул: – Черт! Они же огромные, размера на два больше моего! – Затем он повернулся к товарищу и, внезапно изменив тон, гаркнул: – Ефрейтор Шаппер! Ты забываешь, что идет война, а у меня постоянно мерзнут ноги! Я солдат и мне надо воевать! Понимаешь? Воевать, а не трястись от холода! Я приказываю тебе подобрать сопли и перестать ныть! Ясно? Выполнять! – и Хельвиг снова прыснул, довольный собой.
– Но ведь ты воюешь не с ним, Эрни! Этому старику достаточно страданий. – Шаппер покачал головой, поднялся и начал собираться. – И потом, как ты поедешь? Они же тебе большие, ты растеряешь их по дороге...
Эрнст, все еще пребывая в образе унтер-офицера, продолжал:
– Отставить! Даже этот дряхлый дедушка из них не вываливается. А уж я, солдат величайшей армии мира – и подавно! – он перестал кривляться и спокойным тоном добавил: – Ботинки я себе еще раздобуду, а вот валенки...Ты же сам будешь у меня их просить. Только я еще подумаю, давать ли...
– Шут. Думать он будет. Давалка... Собирайся, уже темнеет, надо торопиться. – Йохен осторожно выбил свою трубку в пустую консервную банку, открутил мундштук, хорошенько продул его, завернул все в специальную тряпочку и аккуратно уложил сверточек в правый нагрудный карман кителя, над которым гордо распростер свои крылья германский орел.
     Когда Эрнст выходил на улицу, он краем глаза заметил, как Йохен Шаппер, забрав со стола седельную сумку, вытащил из нее какой-то сверток и быстро сунул его старику в руки. Кажется, это был их последний паек. Но молодого человека это уже не волновало, до места оставалось рукой подать.
     Солдаты взобрались в седла и скоро выехали со двора. Когда они покинули деревню, старик медленно поднялся, положил сверток на стол, босыми ногами прошаркал по грязному полу, кряхтя взобрался на широкий пОлок, повернулся к иконе и стоя на коленях начал креститься, отбивая торопливые поклоны. Его дрожащие губы повторяли одно и то же:
– Господи, прости их, грешных! Ибо не ведают, что творят...
Внизу, в сумраке убогого жилища, стояли прислоненные к порогу, раскисшие от тепла черные солдатские ботинки.
    
                4

     Дорога оказалась давно не хоженой и сильно заметенной. Иногда ее приходилось угадывать по еле различимым признакам. Но все же главным в ней было то, что она вела в нужном направлении. А это означало скорое возвращение. Отдохнувшие лошади бодро разгребали копытами небольшие сугробы. Дорога петляла. Она, то извилистой просекой врезалась в лес, то выскакивала на открытое место. Синие сумерки уже зажгли в небе первые холодные звезды. Горизонт над лесом бледно подсвечивался всполохами далекого пожара. С наступлением темноты всполохи становились все ярче. Периодически откуда-то доносились приглушенные расстоянием хлопки выстрелов. Эхо долго кружило их по лесу.
     Ехали молча. Эрнст Хельвиг, довольный удачным днем, находился в приподнятом настроении. Ступням было тепло. Единственное, что его сейчас заботило, это как не потерять валенки. Они действительно плохо держались на ногах и постоянно норовили соскользнуть. Ехать в них было неудобно, но солдат терпел.
     К ночи мороз усилился. Эрнст плотнее перемотал шарф и поднял задубевший капюшон. По всем расчетам, они уже должны быть на месте. Казалось, еще немного, и впереди появятся посты их подразделения. Но за очередным поворотом тянулась все та же лесная просека, которая заканчивалась следующим поворотом. Хельвиг смотрел на покатую спину товарища, мерно раскачивающуюся в седле. От самой деревни Йохен Шаппер не проронил ни слова. Сейчас, в сумерках, он еще больше походил на безмолвную мумию, забинтованную до самых глаз.
Чтобы привлечь внимание товарища, Эрнст тихонько свистнул. Йохен не реагировал. Конечно же, он все слышал, но мысли его были заняты другим. Ефрейтор прокручивал в голове недавние события. Он вспоминал сгоревшую деревню. Вспоминал заметенные снегом дворы, поваленные заборы, высокие печные трубы, казавшиеся неприлично голыми вне стен домов. Вспоминал остовы сараев и какие-то обломки, торчавшие из сугробов. Во время пожара крыши домов обрушились внутрь комнат, похоронив под собой всю нехитрую утварь и простую деревенскую мебель. Иногда среди черных головешек можно было разглядеть гнутые металлические спинки кроватей. В черном обугленном проеме одной из стен на ржавой петле висела оконная рама, белая краска на ней вспучилась и пошла пузырями. Прогорклый запах гари витал над разоренной деревней. Когда ее охватило пламя, люди не бросили свои дома. Несколько часов они боролись с огнем, помогая друг другу и спасая все, что еще можно спасти. Но деревня сгорела. Жить стало негде. Поняв это, люди ушли. Черные от копоти, отравленные дымом, они брели по дороге. Повсюду на их пути встречались лишь скелеты деревень и осиротевшие жители, идущие в неизвестность.
     Йохен вспоминал старика и его убогое жилище. Солдат злился на себя за то малодушие, с которым он принял кривлянья Хельвига. Злился за унижение, которое он допустил в хижине. Шаппер злился на себя, злился на своего товарища, злился на обстоятельства. А еще он вспоминал, как на богослужениях армейский капеллан в своей речи, обращенной к солдатам, неоднократно называл русских нацией богоборцев, а Россию – территорией без бога. Но всего два часа назад Йохен своими глазами видел русского старика, спасшего из огня икону...
     На душе было тяжко. Боль и разрушения, царившие вокруг, Шаппер невольно проецировал на себя и своих близких. Каждый раз, испытывая необъяснимую тревогу, он задавался вопросом – в чем состоит его долг перед родиной здесь, на охваченной пламенем чужой земле? Почему чувство святости долга перед отчизной тем больше угасает в нем, чем дальше удаляется он от границ своего отечества? Почему с первых же километров чужих дорог понятие «священный долг» начало трансформироваться в нечто иное? С каждой сожженной деревней, встреченной на пути, с каждой семьей беженцев, торопливо сходящих на обочину при виде солдат, это понятие блекло, теряя свою убедительность. Так происходило до сегодняшнего дня. Сегодня Йохен Шаппер понял, что никакой долг не может заставить человека сжечь мирную деревню. На это способен только приказ, который отменяет любые нравственные обязанности, продиктованные совестью. Отныне – он обретает здесь силу и святость, превращаясь в непререкаемый закон. До недавнего времени, Йохен, как образцовый солдат, чтящий устав, не видел разницы между: «быть движимым долгом» или «быть движимым приказом». Но теперь эта разница казалась ему очевидной.
     Вопросов было много. Ответов не было совсем, и это мучило. Йохен запутался в мыслях, он никак не мог найти выход из лабиринтов умозаключений. Обычно ему помогала в этом его трубка. Шаппер представил, как они приедут в расположение части, доложат о прибытии, как придут в землянку, как он сядет у печки, достанет трубочку и окутается дымом. Вот тогда все встанет на свои места. От этой мысли на душе стало немного легче.

                5
 
     Выстрелы в лесу прекратились. Теперь тишину нарушала только храпы лошадок да ребяческая возня Эрнста, который упорно пытался привлечь внимание своего товарища. Он пустил в ход последнее средство. Молодой человек сгребал снег с широких еловых лап и катал снежки. На сильном морозе комки выходили рассыпчатыми и до цели не долетали. Помучившись так несколько минут, Хельвиг не выдержал:
– Эй, Йохен, просыпайся! Хватит молчать. Скажи уже что-нибудь. Едем как на похоронах. Или ты все еще завидуешь моим новым валенкам?
– Нужен ты мне со своими валенками... – послышалось из-за спины Шаппера.
Эрнст обрадовался:
– Ну, наконец-то! Я уже решил, что ты оглох. Едет – молчит. На вопросы не отвечает...
– Зато от тебя покоя нет. Болтаешь без умолку! Пристал, как репей... – Ефрейтор поддал пятками в бока лошади, и та пошла расторопней. – Вот что, Хельвиг. Слушай приказ. Прекратить разговоры! Ты не в парке на прогулке, внимательнее смотри по сторонам!
     Короткий разговор смолк. В сгустившихся сумерках лес придвинулся к дороге вплотную. Теперь он без боязни тянул свои темные ветви к людям, стараясь дотронуться до них кончиками ломких чувствительных пальцев. Эрнсту было неуютно молчать, но он держался, как мог. Солдат поглядывал на деревья, окружавшие его со всех сторон. Воображение рисовало дремучую чащу, населенную нелюдимыми и опасными существами, которые, таясь человеческого глаза, внимательно наблюдают за двумя всадниками, ожидая лишь удобного момента, чтобы броситься на них. Молодой человек представлял себя орденским рыцарем, призванным в эти земли для усмирения невежественных язычников. Представлял себя магистром, с острым мечом, покоящимся в ножнах, перекинутых за спину и с прикрепленным к седлу квадратным щитом. Он ощущал себя средневековым воином, закованным в тяжелую броню и окутанным белым плащом, расшитым накрест черной тесьмой. В таком одеянии ему были бы не страшны ни звериные когти, ни острые стрелы, ни даже вражеские пули...
Эти фантазии прервал встревоженный голос Шаппера:
– Внимание! Впереди кто-то есть.
Хельвиг притормозил свою лошадь и, вглядываясь в темноту, радостно произнес:
– Наконец-то добрались!

     Вдоль дороги двигались тени. При появлении всадников, неясные силуэты быстро рассредоточились по обочинам и затихли. Эрнст громко и отчетливо прокричал пароль, после чего добавил :
– Здесь ефрейтор Шаппер и рядовой Хельвиг, рота связи, мы возвращаемся с задания, не стреляйте!
Из темноты что-то ответили. Но прежде чем Эрнст заподозрил неладное, он услышал резкий окрик Йохена:
– Это русские! Назад!
В то же мгновение темноту разорвала серия коротких вспышек. Одновременно с грохотом выстрелов отчаянно заржали испуганные животные. Лошадь Эрнста рванулась в сторону, встала на дыбы, и, скользнув по обочине, провалилась в придорожную канаву, занесенную снегом. Хельвиг не удержался в седле. Удар был оглушителен. Левое бедро обожгла пронзительная боль, дыхание застряло в горле вместе с криком. В глазах ослепительно сверкнуло, и мир погас.
     Прошло всего несколько мгновений, и Эрнст снова открыл глаза. Ему показалось, что он пробыл без сознания целую вечность. Молодой человек утопал в глубоком сугробе. Снег был везде: в ушах, в носу, в глазах и даже во рту. Хельвиг давился снегом, пытаясь его выплюнуть. Легкие разрывал кашель. Солдат слышал страшный, нечеловеческий вой совсем рядом и не мог понять, что это такое. Беспомощно барахтаясь, Эрнст пытался найти точку опоры. При этом он все глубже погружался в белую трясину. Превозмогая боль, молодой человек стал делать загребающие движения руками, словно он находился в воде. Понемногу Хельвиг выбрался из канавы. Все это время выстрелы со стороны дороги не смолкали, не смолкал и страшный вой. Только перевернувшись на спину, Эрнст разобрался в происходящем. В нескольких метрах от себя, посреди дороги, он увидел лежащую на боку сильно вздрагивающую лошадь, которая в смертельной агонии лягала копытами воздух и издавала ужасные звуки. В тени ее силуэта прогремел выстрел, и молодой человек узнал своего товарища. Придавленный умирающим животным, он принял бой. Эрнст вспомнил об оружии, но карабина нигде не было. Солдат шарил руками вокруг, но находил лишь снег. Лес наполнился грохотом перестрелки. Пули тонко взвизгивали над самой головой, с тугими шлепками входили в тело хрипящего животного, звенящим рикошетом устремлялись к звездам. Когда выстрелы со стороны дороги прекратились, а лошадь Шаппера наконец затихла, Хельвиг позвал друга:
– Йохен, ты как? Потерпи немного. Я сейчас!
Чтобы подобраться ближе, Эрнсту необходимо было выползти на дорогу, но его словно парализовало. Непреодолимый страх удерживал молодого человека на месте. Он никак не мог оторвать себя от снега. Солдат слышал, как русские переговариваются между собой, и даже заметил какое-то движение совсем рядом. В этот момент Йохен выкрикнул:
– Эрни! Уходи! Слышишь? Уходи! Ты мне не поможешь... со мной кончено... Уходи! – это был не его голос. Шаппер мучительно выдавливал из себя слова, произнося их с тяжелым надрывом. Он хрипел, сдерживая боль.
Русские что-то прокричали в их сторону. В ответ Йохен выстрелил в темноту, наугад, положив винтовку на тушу мертвой лошади. После чего Эрнст опять услышал его страшный хрип:
– Эрни! Уходи! Эрни...
Хельвиг, словно во сне, стал медленно пятиться назад. Он делал это лежа на спине, взгляд его был направлен в сторону дороги. Солдат видел, как Йохен Шаппер трясущейся окровавленной рукой расстегнул подсумок и извлек оттуда обойму с патронами. Защелкнув ее в карабин, он снова положил оружие на неподвижный бок лошади. Когда из снега на противоположной стороне дороги поднялся темный силуэт, Шаппер выстрелил. Силуэт тут же исчез. Русские открыли огонь. Пули снова защелкали сбитыми ветками. Эрнст глазами, полными ужаса, таращился в темноту, озаряемую короткими вспышками. Каждая вспышка на долю секунды выхватывала из тьмы яркую неподвижную картинку, которая фиксировалась в памяти, словно черно-белая фотография. Вражеский выстрел. Вспышка. Картина наполовину срезана черным контуром убитой лошади – все, что перед ней, скрыто во мраке, все, что за ней, на мгновение вспыхивает белым. Белые стволы деревьев, ослепительный снег и неподвижно застывшие фигуры людей с поднятыми винтовками. Эрнст слышит, как Йохен быстро перезаряжает свой карабин – тонко звякнула, отскочив в сторону, стреляная гильза. Ответный выстрел. Картина меняется. Вспышка озаряет спину мертвого животного – теперь уже все, что за ним, погружается во мрак, а все, что перед ним, становится отчетливым и ярким, словно над лесом зажгли мощный прожектор. Вспыхнувший белым Йохен Шаппер, неестественно вывернувшись всем телом, одной рукой сжимает карабин, второй рукой упирается в окровавленный снег, стараясь удерживать себя в сидячем положении. Ног не видно, они придавлены серой бесформенной массой. Лицо солдата искажено от боли, его профиль неузнаваем. Через мгновение все снова погружается во мрак. До следующего выстрела.
     Эрнст, всхлипнув, прошептал: «Прости меня, Йохен!» Затем молодой человек перевернулся на живот и быстро пополз к лесу. Он все еще слышал голос Шаппера, обращенный к нему:
 – Эрни! Уходи! Слышишь меня? Уходи... – Теперь он стрелял без остановок, делая перерывы лишь для того, чтобы вставить новую обойму. Русские перестали ему отвечать. Эрнст полз вперед, не обращая внимания на боль. Его сознание фиксировало каждый выстрел, сделанный товарищем. Кажется, молодой человек даже считал их вслух:
– Один, два, три, четыре, пять. Следующая обойма. Один, два, три... – Эрнст не мог понять, почему Йохену не отвечают. Когда солдат в очередной раз обернулся, дороги уже не было видно. Но она все еще находилась рядом. Понимая это, Хельвиг продолжал упорно ползти вперед. Он вздрагивал каждый раз, когда ночь разносила по округе звук выстрела. Очередное эхо, пролетев над ним, заплутало в лесном лабиринте без возврата. Все стихло. Эрнст замер. С минуту он прислушивался. Ему сильно мешали гулкие удары сердца. В какой-то момент молодому человеку почудилось, что вблизи хрустнула ветка. Хельвига охватила паника. Он рывком поднялся и, сильно прихрамывая на левую ногу, бросился в ночную чащу. Солдат бежал вперед, не разбирая дороги, ветки яростно хлестали его по лицу, стволы деревьев внезапно вырастали перед ним, а кусты норовили спутать ноги. Он падал, полз, вставал и снова падал. Несколько раз молодой человек скатывался в овраги, сверху на него обрушивались лавины снега, и он задыхался в снежной пыли. Так продолжалось долго. Эрнст потерял счет времени. Наконец, обессилев совсем, он упал и больше не смог подняться...

                6

     – Господи, помоги мне! Господи, не оставь меня! Господи, дай мне сил! Эрнсту Хельвигу больше не к кому было обратиться. Очнувшись ночью посреди чужого, занесенного сугробами леса, раненый, истекающий кровью человек был обречен на гибель. Эрнст понимал – спасти его может только чудо. Но сидеть в ожидании бессмысленно: вряд ли его начнут искать так быстро. Вряд ли его вообще станут искать здесь. Дело в том, что патруль связи обязан двигаться по строго заданному маршруту. Если звено не вернулось, то по его следам отправляется поисковый отряд, который действует исключительно в границах района патрулирования. Вчера, возвращаясь с задания, Хельвиг и Шаппер отклонились от своего маршрута. Утром поисковая группа, как и положено, пройдет вдоль линии связи, проверит сопряженные с ней просеки и, не обнаружив ничего подозрительного, повернет назад. Углубляться в лес никто не станет.
Эрнст обхватил руками голову и застонал. Роковая ошибка сократить путь обернулась гибелью товарища. Теперь она может стоить жизни ему самому.
– Нет! Только не здесь, не так! – Хельвиг начал судорожно себя ощупывать. Во внутреннем кармане кителя лежали два перевязочных пакета, он их извлек. Срезав брючину маскировки, солдат нащупал на ватных штанах пулевое отверстие — ткань вокруг него была влажной от крови. Сложив отрез в несколько раз, Эрнст наложил полотно поверх ватников, и, морщась от боли, туго перевязал место ранения бинтом. Отдышавшись, он выдернул из снега сухую ветку, отломал пару ровных палок, и, примотав их к ноге, зафиксировал коленный сустав. Осталось найти шест для опоры и можно начинать выбираться. Эрнст обнял ствол ближайшего дерева и медленно поднялся. Испытывая сильное головокружение и тошноту, молодой человек некоторое время стоял, прижавшись щекой к шершавой коре. Когда мир перестал вращаться, Хельвиг огляделся. Высоко в ночном небе сиял мощный прожектор луны. Солдат отчетливо видел извилистую вереницу следов, которая петляла между деревьев. Двумя чернильными пунктирами, небрежно нанесенными на поверхность изогнутого листа, она ныряла в темный распадок и исчезала в застывшей синеве. Путь к спасению лежал по этим следам. Эрнст оттолкнулся от дерева и направился к распадку, но, не сделав и ста шагов, остановился. Перевязка и поиск посоха отняли много сил. Только сейчас он вспомнил о своей лошади. Испуганное животное бежало, подгоняемое грохотом перестрелки. На всякий случай и без особой надежды Эрнст несколько раз выкрикнул ее имя. Никто не отозвался на его слабый зов. Даже эхо не ответило ему, не сумев подобрать ноты отчаяния, прозвучавшие в одиноком голосе.
     Сквозь непрерывный шум в голове, молодой человек пытался сосредоточиться на мысли о возвращении. Но вместо этого перед глазами снова сверкали вспышки, обжигая душу недавно пережитым ужасом. Он вспоминал искаженное болью лицо Йохена Шаппера, который из последних сил стрелял в темноту. Палил наугад, не пытаясь ни в кого попасть, вызывал огонь на себя, чтобы дать возможность спастись своему товарищу. В ушах звучал его страшный хрип: «Уходи, Эрни! Слышишь? Уходи...» Вспоминались чужие голоса поблизости и темные застывшие фигуры, полусогнутые, словно перед броском. Хельвиг размышлял: «Сколько их было? Пять-шесть, не больше. Скорее всего, разведчики. Ночная вылазка. Они направлялись в сторону сгоревшей деревни. Повстречав нас, действовали открыто, уверенно, будто знали: никто не придет к нам на помощь. Лес их дом. Они знают его наизусть. Они способны появиться внезапно, словно ниоткуда, а затем раствориться, исчезнуть в никуда. Будь моя винтовка при мне, все могло сложиться иначе. Я бы дал им бой. – Эрнст пытался найти оправдание своим действиям. – Что я мог предпринять? Едва придя в сознание, раненый, оглушенный, беспомощный, чем я мог помочь Шапперу? Мы оба были обречены на гибель. Йохен сделал свой выбор. Он приказал мне спасаться, и я не мог ослушаться. Мне пришлось уйти. Я был вынужден оставить его там, на дороге...»
     В памяти мелькали ветви, кусты, деревья и снег, который Хельвиг судорожно рыл руками... Как далеко ему удалось забраться в лес, Эрнст не знал. Он пытался и не мог вспомнить, куда делось его оружие, где он потерял свои варежки и в каком сугробе остались замечательные русские валенки. Солдат посмотрел на ступни с примерзшими к портянкам комками снега и всхлипнул. Он еще находил в себе силы жалеть о потерянных вещах. Йохен оказался прав, предупреждая, что эта обувь не будет держаться на ногах и слетит при первой же возможности. Надо было слушать товарища. Теперь от ступней вверх по ногам крался коварный холод. Эрнст срезал ножом вторую штанину маскировки и, разделив ее на две части, намотал белые полоски поверх портянок. Затем, Хельвиг сжал ладони в кулаки и поднес их к лицу, чтобы согреть дыханием. Перед глазами нелепо топорщились скрюченные пальцы пустых шерстяных перчаток. Эрнст не чувствовал подбородка и щек, лицо онемело от стужи, и только кончик носа изредка прокалывали ледяные иглы. Боль в ноге немного успокоилась. Тело пробивал озноб. Молодой человек со страхом подумал, что мороз уже начал свою смертельную игру с ним. От нестерпимого холода его мог спасти только огонь. Солдат несколько раз тщательно проверил карманы, пока не убедился: костра разжечь нечем. Оставался один выход – идти без остановок. Обеими руками опираясь о палку, тяжело бороздя снег, Хельвиг медленно двинулся вперед.



                7

     Солдат брел в сугробах, с тихими стонами волоча раненную ногу, и вспоминал другой, непостижимо далекий лес: благоустроенный и живописный, удобный и безопасный, словно городской парк. Подобно праздничному пирогу тот лес был разрезан просеками на множество равных частей. Его просторные и светлые чащи являлись излюбленным местом для загородных прогулок горожан. Они съезжались сюда по выходным, чтобы побродить между желтыми сосновыми мачтами, послушать эхо звонких голосов или посидеть под раскидистыми дубовыми кронами. В будние дни шумные бригады лесников регулярно выпиливали здесь старые и больные деревья, собирали и жгли сухие сучья, расчищали завалы. Молчаливые и деловитые егеря обустраивали лесные опушки наблюдательными вышками, а небольшие полянки – кормушками для животных. Вдоль песчаных дорог, усыпанных сухими еловыми иглами, располагались уютные беседки для отдыха, а на лесных перекрестках несли свою службу дорожные постовые – аккуратно пронумерованные гранитные столбики. В таком лесу невозможно было заблудиться. Все его тропы вели к большому каменному дому, к лесному трактиру, где за умеренную плату уставшему путнику всегда предложат отдохнуть и отобедать.
     Здешний лес не имел ничего общего с тем, привычным. Дикий, неопрятный, предоставленный сам себе, живущий по своим дремучим законам, он нависал, давил, забирал силы. Эрнст понял, что надолго его не хватит. Снежный лабиринт, полный непроходимых препятствий и ловушек, словно повинуясь законам жанра, уводил молодого человека все дальше от спасения. Очень скоро он обнаружил, что единственная путеводная нить – его собственные следы, в нескольких местах пересекают друг друга. Вчера, находясь в объятиях страха, Хельвиг петлял, словно заяц, чертил на снегу «восьмерки», пытался запутать преследователей, пустить их по ложному следу. Теперь он плутал сам. Это походило на жестокую шутку судьбы. Дикий зверь, спасаясь от погони, всегда ищет укромное место, чтобы залечь, спрятаться, отсидеться в безопасности, переждать облаву. Эрнст нашел такое место. Инстинкт самосохранения завел его в самый дальний уголок непролазной глуши, попасть в который гораздо легче, чем выбраться обратно.
Местами снег лежал по пояс. Каждый шаг давался с титаническим трудом. Силы расходовались неудержимо, капля за каплей, как и кровь, сочащаяся из раны. Теперь приступы головокружения и слабости следовали постоянно. Идти без остановок становилось немыслимым. Эрнст все чаще нуждался в отдыхе. Многослойная одежда сковывала движения, деревянный посох превратился в увесистый стальной лом, ремни душили тугими объятиями, подсумки, полные патронов, тянули вниз. Хельвиг решил от них избавиться.
– Все равно от вас никакого толка! – Он отстегнул один подсумок и бросил его в снег. – Винтовки нет, стрелять мне не из чего...
И тут молодого человека осенило. Он даже удивился, почему эта простая мысль не пришла к нему сразу: ведь патроны наполнены порохом, который способен дать ему огонь.
– Черт, как я мог забыть! Порох – это костер, это тепло! Я смогу отдохнуть и согреться. Я смогу пережить эту ночь! Вы слышите? – обращаясь к громадам елей, солдат погрозил в темноту кулаком. – Еще не все потеряно! Я обязательно выберусь отсюда!
     Эрнст с воодушевлением стал расчищать место для костра. Он копал снег до тех пор, пока не уткнулся в сплетение смерзшихся веток и листьев. Не отвлекаясь на боль и усталость, молодой человек ползал по снегу, нащупывая и обламывая еле различимые в темноте тонкие сухие веточки – лучшую пищу для слабого новорожденного огня. Затем он подготовил сучья потолще и уложил все это на дно снежной ямы. Для растопки требовались тонкие лоскутки березовой коры, кусочки сухой ткани или бумага. Хельвиг запустил руку за пазуху и достал небольшой конвертик – свое письмо, не отправленное домой. Разгладив сложенный лист, Эрнст разорвал его на несколько узких полосок, которые тут же свернулись в кольца.
«Ничего, я напишу другое. Вот только доберусь до своих... – бумажные колечки солдат бережно сложил поближе к сухим веткам. – Я напишу о своих приключениях, о непроходимых снегах, о жутком холоде и о чудесном спасении. – Хельвиг извлек один патрон из обоймы, с помощью ножа удалил пулю, отсыпал половину пороха и вставил в гильзу пыж из скрученной бумаги. – А может, после госпиталя меня отправят домой. Вот будет радости! Мама накроет стол в гостиной, а отец наденет свой выходной пиджак с наградной планкой. К нам соберутся все родственники и соседи, младший брат Вилли будет слушать меня открыв рот, а маленькая Анна, осмелев, попросит взять ее на руки...»
     Эрнст представил крыльцо своего дома. Память рисовала его в мельчайших деталях. Три потертые каменные ступеньки, литые чугунные перила с деревянными накладками, отполированными множеством рук. Широкое полотно двери с медной изогнутой ручкой и прорезью для почты. Вокруг замочной планки большое вытертое пятно. Отец постоянно подкрашивал это место, но оно вытиралось снова. Молодой человек отдал бы всё, чтобы еще раз прикоснуться к заветной дверной ручке, нажать на нее, услышать, как щелкнет пружинка в недрах замочного механизма, толкнуть тяжелую дверь и ощутить знакомый с детства, неповторимый запах дома.
Но случись такой торг, и отдать Эрнсту было бы нечего. Разве что жизнь...
     Гильза в очередной раз выскользнула из нечувствительных пальцев. Солдату никак не удавалось попасть в капсюль. Хельвиг то и дело бил тяжелой рукоятью штык-ножа себе по руке, промахивался, попадал по краю охолощенной гильзы, та выпадала, он ругался, поднимал ее, сдувал налипший снег и опять бил себя по руке. Эрнст уже не боялся, что взрывом пороха ему поранит пальцы, он молил только об одном: «Господи, дай мне шанс! Пусть она выстрелит, пусть подожжет эту бумагу! Прошу тебя! Хотя бы один шанс! Я сделаю все, что ты хочешь. Я сам пойду к нашему капеллану и буду помогать ему на службах. Я буду молиться день и ночь, только дай мне шанс!»
     В какой-то момент удар оказался точным, и в морозной тишине раздался хлопок. Воспламененный порох, стремясь вырваться из запертого пространства, выстрелил бумажным пыжом, и разорвал его в клочья. Огненная струя ударила в землю, и опалив бумажные кольца, разметала их в стороны. Тонкие веточки остались не тронутыми. Напрасно молодой человек пытался собрать тлеющие лоскутки вместе, напрасно накрывал их сухими щепками и пытался раздуть огонь. Его усилия были тщетны. От частого, глубокого дыхания голова закружилась, сознание начало ускользать, и сквозь наползающую пелену Эрнст видел, как один за другим гаснут, тихо умирают, красные огоньки, словно закрывают свои глаза безнадежно далекие звезды.

                8

     Это письмо не было похожим ни на одно из предыдущих. Теперь Эрнст рассказывал только правду: без юношеской бравады и напускного героизма, без патриотического восторга и презрения к врагу. Он писал о том, как здесь тяжело и страшно. Он писал о своих истинных чувствах и переживаниях. Он писал так, чтобы родные знали всё. Знали и рассказывали другим. Он не боялся, что письмо прочитает военная цензура. Он знал: цензура не коснется этого послания. Ведь молодой человек писал его в своем сердце.
     Эрнст словно бы стоял на месте, а мимо него медленно проплывали укрытые белыми простынями пирамиды. Своими вершинами они гладили темное ночное небо. Ели и сосны, будто понимая, что они тоже являются участниками боев, облачились в снежные маскировочные костюмы. Отныне линия фронта пролегала сквозь них. Где-то там, за плечами лесного воинства залитая лунным светом растянулась с юга на север тысяча километров изрытой траншеями земли. Тысяча километров земли, перепаханной артиллерией и бронетехникой. На ней застывшие в напряженном ожидании минометы и накрытые чехлами пушки, пулеметные гнезда и наблюдательные пункты, вкопанные в мерзлую землю танки и замаскированные зенитные батареи, сотни тонн колючей проволоки и тысячи квадратных километров минных полей, груды боеприпасов и тысячи тонн продовольствия. Миллионы людей в военной форме. Люди в траншеях и в землянках, люди, прильнувшие к прицелам и склонившиеся над картами, люди, греющие руки у огня, и люди, сжимающие оружие. Люди, готовые умереть, и люди, цепляющиеся за жизнь. Люди, люди, люди... Люди в белых маскировочных костюмах, осторожно ползущие по снегу мимо людей, давно превратившихся в замерзшие снежные холмики на узкой нейтральной полосе. И посреди всего этого, утопая в сугробах, брел солдат, который чувствовал себя оторванным от воюющего человечества и выброшенным в ледяную пустыню за пределами мировой бойни. Теперь у него была своя линия фронта и своя битва. Эрнст шел, размышляя о последнем письме домой, он представлял, каким бы оно должно быть. Молодой человек перебирал события, о которых ему хотелось бы поведать своим близким. И теперь это были истории, о которых вообще не принято рассказывать:
     «...я помню, как плакал бедняга Эккард, когда ему ампутировали отмороженные пальцы на ногах. Как бывалые ветераны называли его сопляком и счастливчиком за то, что он так легко отделался. Они восклицали: «Подумать только, всего лишь несколько пальцев! Ничтожная цена за то, чтобы снова увидеть родных! Не плачь, глупец, война для тебя окончена – ты едешь домой!»
     Мы подозревали этих вояк в издевке, так как не понимали, чему здесь радоваться. В дальнейшем у меня произошла короткая встреча с одним из них. Я помогал раненым грузиться в машину. Их везли на аэродром и оттуда в глубокий тыл. Мой давешний знакомый из тех, что насмехался над Эккартом, был здесь. Вместо ноги у него из-под шинели торчал белый забинтованный обрубок. Но, как ни странно, этот солдат постоянно шутил и выглядел вполне счастливым. На прощание он крикнул: «Только не вздумайте меня жалеть. Очень скоро вы будете мечтать о свободном местечке в этом кузове. Да, я потерял ногу, но сохранил жизнь. И поверьте мне: десятку железных крестов я предпочту вот эти деревянные костыли и клочок бумаги о ранении – мой пропуск домой!»
Машина тронулась, люди в кузове качнулись, кто-то застонал, а этот странный человек еще долго размахивал над бортом своими костылями».
     Эрнст снова потерял сознание. Чувствуя приближение обморока, он ткнулся лицом в зеленую стену. Еловые ветви поддались, и молодой человек рухнул под широкий хвойный «подол», слепо обняв руками землю, укрытую сухим лапником. Находясь уже по ту сторону реальности, Хельвиг ни на минуту не останавливался, он упорно продолжал рассказывать свою историю:
     «...мы были очень напуганы и не знали, что делать. Они появились внезапно. Мы прозевали их приближение, и эти люди выперли из леса прямо на нас. Несколько человек: грязные, заросшие, одетые в летние шинели, за плечами винтовки. Шесть к четырем: счет не в нашу пользу. Передвигались русские солдаты с трудом, измотанные длительным голодом и жестокими морозами, черные и худые, они были похожи на тени. Но даже в таком виде они произвели на нас сильное впечатление. Мы стояли и молча смотрели друг на друга. Впервые я видел врага так близко. Думаю, мои товарищи тоже. Скорее всего, эта горстка красноармейцев с осени бродила по лесам, выходя из окружения. Среди них был тяжело раненный, сам он идти не мог, и его поддерживали товарищи. Мы ощерились карабинами, но стрелять не решались. Находясь в каком-то оцепенении, мы просто смотрели на них и ждали, что будет дальше. Тогда я впервые ощутил настоящий страх. Меня словно схватили за горло. Сердце судорожно дернулось и замерло. Нет, не остановилось, а именно замерло, затаилось, онемело от ужаса. Живот скрутило узлом, а ноги ослабли. Я был на грани обморока. Мир сжался до размеров тесного тоннеля, из которого на меня смотрели несколько черных винтовочных стволов. Мне предстояло шагнуть навстречу застывшим в готовности силуэтам, навстречу горящим ненавистью глазам, навстречу своей смерти... Я плохо помню, что было дальше. Когда наваждение прошло, дорога перед нами была пуста. Русские ушли. Мы еще долго стояли на месте, озираясь и прислушиваясь. Словно не веря в произошедшее. А потом меня вывернуло наизнанку. И, кажется, не меня одного...»
     Когда Эрнст в очередной раз очнулся, то обнаружил себя лежащим под широким еловым куполом. Перед его глазами вверх устремлялся мощный, в полтора обхвата ствол, подобно оси гигантского колеса усеянный по кругу длинными, обвисшими под тяжестью снега деревянными спицами. Сквозь сплетение мохнатых лап пробивался тусклый свет. Словно разведенная в синих чернилах кислота, он медленно проедал плотную сеть ветвей, ядовитыми каплями стекал вниз и, не достигнув земли, застывал на коре вязкими смоляными дорожками.
   «Вот и утро, – одинокая мысль медленно вплыла в сознание и, не задев никаких чувств, поплыла себе дальше. – Кажется, я собирался куда-то идти. Но куда и зачем? Боли нет. Как хорошо просто лежать и ни о чем не думать».
 
                9

     «Если вспоминать о чем-то хорошем, то, пожалуй, это только письма из дома. Правда, были еще вечера. Особые, которые выдавались нечасто. Когда все совпадало самым удачным образом. Когда над близкой линией фронта повисало редкое затишье. Когда мы возвращались с задания без происшествий. Когда все отделение собиралось в землянке, и Шаппер объявлял, что ночных нарядов на сегодня не предвидится. Замершие и уставшие, мы скидывали с себя верхнюю одежду и начинали толкаться за место у печки, где блаженно впитывали тепло и неспешно делились новостями. Потом мои товарищи развешивали одежду для сушки, попутно выбирая дежурного по хозяйству. За ужином кто-нибудь обязательно выкладывал на стол запасы из домашней посылки, и под одобрительные возгласы Шаппер разрешал принять «по несколько капель». Это были хорошие вечера. Солдаты много шутили, смеялись, дурачились, рассказывали истории из довоенной жизни, строили планы. На какое-то время мы становились самими собой. После ужина было особенно уютно бок о бок разлечься на досках, накрытых матрасами, и, засыпая, слушать веселые потрескивания углей и тихие завывания ветра в печной трубе.
     Я вспоминаю один из таких вечеров, который, впрочем, закончился как-то уныло. Плотно поужинав и немного подогрев себя горячительным местного производства, мы расползлись по скамьям и полкам. Кто-то из солдат устроился за освободившимся столом писать родным, кто-то занялся подшивкой амуниции, кто-то проверкой и чисткой оружия, кто-то грел воду для вечернего моциона. Я блаженно вытянулся на самодельном матрасе, набитом сухой травой, и в полудреме слушал, как разглагольствует весельчак Ульф.
– А хорошо, если бы все войны прерывались с приходом зимы. Наступили холода и все, приказ: по домам. И только попробуй ослушаться! Ну а весной, если угодно, можно продолжить.
Из разных углов землянки послышались смешки:
– Вот пустомеля! Домой он собрался. А русские, по-твоему, что будут делать? Сидеть и ждать, пока ты соизволишь вернуться?
Ульф расплылся в улыбке:
– И то верно. Этого я не учел!
Послышался раздраженный голос Шаппера:
– А зачем сюда возвращаться?
– Ну, затянул! – толстяк развел руками. – Про то нас с тобой не спрашивают и не спросят. Надо – и всё!
– А если спросят? Тебя спросят. Хочешь ли ты воевать? Что тогда? По-серьезному, без болтовни. – В глазах ефрейтора сверкнули злые огоньки. Шаппер заводился.
– Да ну тебя! Опять ты... – Ульф как-то сразу поскучнел и обиженно отвернулся.
В землянке повисла пауза. Все ждали продолжения разговора. На широком дощатом столе чадила сажей керосиновая лампа, у входной двери, обитой старыми шинелями, бойко потрескивала самодельная печурка, в воздухе слоился сизый дым.
Йохен продолжил:
– Вот то-то и оно. Никто из вас не хочет об этом думать. А думать надо. Прислушиваться к себе надо, пытаться понять, что всё-таки происходит. И какое мы, то есть каждый из нас, имеем к этому отношение. Зачем нас собрали, дали оружие, привезли сюда? Что это дает мне, тебе или ему? – Йохен, поворачиваясь из стороны в сторону, обращался ко всем сразу. В углах беспокойно заерзали, разговор становился неудобным. Ефрейтор настаивал: – Каждый должен понять для себя – зачем он здесь! И подумать, чем все это может закончиться.
Ульф снова повернулся к Шапперу.
– Понятно чем. Победой. Полной и неизбежной! Их столица рядом, возьмем ее, и по домам!
Йохен покачал головой:
– Могли бы взять – взяли бы... А пока мы уперлись в русские лбы, и ни туда, ни сюда. А ну как попрут они завтра на нас. Устоим ли? А если отбросят назад к исходным? Что тогда? Начнем всё сначала? Или повернем назад, поджав  хвосты? А если всё-таки повернем, то для чего тогда мы всё это затевали? Для чего, скажите мне, родителям Гюнтара отправили похоронку? Ради чего Эрихейн остался беспомощным калекой, который теперь даже до уборной не сможет добраться? Зачем Эккард оставил здесь свои пальцы? И кто из нас следующий? Чего не жалко? Ног, рук или головы? Молчите?
Из темноты уныло протянули:
– На то она и война. Мы просто солдаты. Решать не нам...
Йохен кивнул:
– Правильно, решают командиры. Но для того, чтобы выполнять их приказы, не задумываясь жертвовать собой, солдат должен понимать: для чего он здесь. За что или за кого воюет.
Ульф открыл было рот, но Шаппер в нетерпении махнул на него рукой:
 – Да понятно, что за Германию. Понятно – за фюрера. За свои семьи, наконец. Действуем на опережение. Ликвидируем угрозы, нависшие с востока... и всякое такое. Но только вот вопрос: где осталась Германия, и где оказались мы? – Ефрейтор выразительно ткнул указательным пальцем в стол. Посуда, разложенная на столе, звякнула. – И сдается мне, что главная и единственная угроза сейчас для любой германской семьи – это потеря своих кормильцев. То есть нас! Многие уже не вернутся домой никогда, многие вернутся неполноценными калеками и станут обузой для близких. Поэтому иногда я спрашиваю себя: что я здесь потерял? Для чего я здесь? И стоит ли оно того?
Послышался осторожный голос недавно прибывшего к нам рядового Отто Шеффера:
– Ну, парни, и разговоры у вас. Вы как-то поаккуратнее, что ли. А если дойдет до лейтенанта или еще дальше...
– Не дойдет, здесь все свои. Или нет? – Шаппер испытующе смотрел на Отто.
– А я-то что, я ничего. Высказывайтесь на здоровье!
Никто не желал высказываться, все поглядывали на Йохена. Мне пришлось прекратить опасные темы:
– Нечего тут разглагольствовать. Пора спать! Ефрейтор, командуй отбой. – Я повернулся к остальным. – Ладно, парни, потрепались и хватит. Давайте укладываться!
Когда все разлеглись, я шепотом спросил Шаппера:
– Йохен, что на тебя нашло? Может, дома чего? Ты скажи, не держи в себе.
Он тяжело вздохнул, резко повернулся ко мне, какое-то время молча смотрел перед собой, поблескивая в темноте белками глаз, а затем, пробурчав «зря мы сюда полезли», снова отвернулся.
     Вообще, в нем было много странного. Иногда мы его откровенно не понимали. Может, он и сам себя не понимал? Был ли он прав тогда? Не знаю. Но вот странность: на его вопрос, обращенный к нам, я так и не смог ответить уверенно – что я здесь делаю и для чего я здесь?»

                10

     Эрнст выбрался из-под нависавших над ним ветвей и огляделся. Дневной свет казался ему непривычно ярким. Глазам было больно от засилья белого цвета. Мороз пошел на убыль. В лесу мело. Снежная пыль то взметала над сугробами стремительными роями, то резко опадала, путаясь в частоколе голого кустарника. Вчерашние следы припорошило снегом. Хельвиг долго пытался понять, с какой стороны он пришел и в какую теперь следует двигаться. Решившись, солдат выдернул из сугроба обледенелый посох и побрел вдоль сглаженных поземкой продолговатых лунок. Свою ошибку молодой человек понял не сразу. Находясь в сумрачном состоянии, он не смог определить верное направление. Сознание то прояснялось, то затягивалось вязкой пеленой, словно паутиной, из которой нельзя было вырваться. В какой-то момент Эрнст обнаружил себя стоящим на небольшой, изрытой полузаметенными следами полянке. Рядом с ним из снега торчал темный предмет. Приглядевшись, Хельвиг понял, что это его кожаный подсумок. Молодой человек выругался. Место было ему знакомым. Отсюда он пришел. Здесь, полный надежд на спасение, он ползал в темноте и собирал дрова для костра. Здесь, после безуспешной попытки добыть огонь, его надежда сменилась отчаянием. Здесь в порыве чувств солдат швырял патроны в снег и выкрикивал:
– Вот вам! На что я надеялся? Созданные для убийства, разве вы можете кого-то спасти? Вы не нужны мне! От вас нет никакого толка!
Охваченный беспомощной яростью, Хельвиг горстями сеял вокруг себя мертвые зерна, неспособные принести этому миру ни плодов, ни всходов.
     Эти ночные воспоминания казались теперь болезненным бредом. Действительность воспринималась мороком, помрачением рассудка. Реальной была только боль. Поморщившись, Эрнст стянул с левой ладони опаленную порохом и задубевшую на морозе шерстяную перчатку. Рука выглядела ужасно. Пальцы почернели и опухли. Шевелить ими молодой человек не мог.
     «Я начал ходить по кругу. Неужели конец так близок, – думал он. – Неужели мне суждено остаться в этих снегах? Суждено принять бесполезную смерть, уйти, ничего не принеся в этот мир? Тяжело и страшно осознавать такое. Когда в пылу боя пуля или осколок влетают в сердце, ты не успеваешь ничего понять. Граната, бомба, мина разрывают в клочья, но делают это быстро. Один миг – ослепительная вспышка, ни боли, ни мыслей... Мне не повезло, я не умру в стремительной схватке. Мой переход от жизни к смерти окажется долгим и мучительным. Наверное, умирать всегда страшно, но так бестолково – страшнее вдвойне».
     Эрнст нагнулся и подобрал опаленную по краям полоску бумаги. Он быстро пробежал глазами вдоль строчек, а затем прочел их еще раз, но уже медленно и вдумчиво. Несколько слов, написанных его рукой, – обрывок неотправленного письма. Солдат сложил его и бережно провел пальцами по сгибу. После этого он ослабил шарф, расстегнул ворот и спрятал листок во внутреннем кармане кителя.
     «Пожалуй, ничего лучшего я написать не смог бы. Да и стоит ли писать о чем-то другом? – Эрнст силился застегнуть пуговицы одной рукой. – Какое значение для наших близких имеют рассказы о войне? В конечном счете, им важны только два слова: «жив» и «здоров». От писем с фронта они ждут лишь этого, а не красочных повествований нашего геройства. Подобные описания их сильно пугают, вынуждая острее переживать за жизнь родного человека. А значит, не надо ничего лишнего, пусть останется только самое главное – вот эти четыре строчки надежды:
    
     «...Мама, за меня не волнуйся. Поцелуй маленькую Анну. Берегите себя. Вы – самое дорогое, что у меня есть. Надеюсь, мы скоро увидимся. Любящий вас, сын и брат Эрнст Хельвиг».


                11

     Пытаясь избавиться от мыслей о неизбежном, Эрнст вспоминал свое прошлое. Эти воспоминания вспыхивали в его сознании красочными слайдами. Непостижимым образом они проецировались на снежных экранах, окружавших молодого человека со всех сторон. Лес оживал, наполнялся видениями и звуками, он начинал говорить с Хельвигом.
     Вот щуплый черноволосый подросток с хитрым выражением быстрых, слегка раскосых азиатских глаз показывает Эрнсту пальцы, сложенные «лодочкой».
– Держи, это твоя половина. – «Лодочка» переворачивается, и в ладонь к Эрнсту падает несколько сморщенных долек сушеного яблока. Какое-то время мальчик молча разглядывает их. Невесомые дольки просвечивают на свет.
– И это все? Какие они... тонкие. – Хельвиг, чуть помедлив, извлекает из кармана пальто клубничную карамель. К ее блестящим розовым бокам прилипли тканевые ворсинки и семечная шелуха. Не придавая этому значения, Эрни протягивает конфету приятелю:
– Кусай, только по честному.
Подросток сдувает шелуху и мастерски откусывает ровно половину. Можно считать, что сделка состоялась. Приятеля зовут Альберт Пулль. Неразлучные друзья, они живут на одной улице, ходят в одну школу, учатся в одном классе, но сидят за разными партами. Дабы исключить взаимное влияние друг на друга, им не позволяют садиться вместе.
     С раннего детства Альберт увлечен индейцами. Это его страсть, его излюбленная тема. Мальчик может часами рассказывать о североамериканских племенах, об их нравах и обычаях. Он прочитал кучу книг о Диком Западе, и все стены в его комнате увешаны рисунками на индейскую тематику. Эрнст всегда искренне восхищался, когда его друг, взяв химический карандаш, за считанные секунды и без каких-либо усилий искусно выводил на чистом листе гордый профиль индейского вождя в боевом оперении, или танцующего шамана, бьющего в бубен, или воина, натягивающего тугую тетиву изогнутого лука.
     Своей страстью Альберт увлек Эрнста и еще нескольких ребят. Однажды летом, собравшись вместе, они построили в лесу настоящее индейское жилище. Конусообразный каркас из длинных связанных между собой деревянных шестов за неимением шкур бизонов, накрыли кусками старой выцветшей парусины. Внутри подростки выложили очаг из камней, а землю по кругу устлали мягким еловым лапником. Получилось здорово. Это был их штаб, их секретное место, и все лето они пропадали здесь. Вечерами друзья собирались вокруг очага и, освещенные яркими языками пламени, вдыхали горький дым индейского костра. Юные следопыты по очереди рассказывали друг другу интересные истории. До самого заката, до тех пор, пока лесное эхо не начинало взывать к ним голосами возмущенных родителей: «Эрни, домой! Альберт, домой! Ульф! Хайнц! Хельмут! Несносные мальчишки, быстро домой!» Свое укромное жилище они называли вигвамом, и только Альберт Пулль твердил всем, что правильно его именовать – типи.
     Как-то зимой двое приятелей решили навестить лесной штаб. Они быстро отыскали заброшенный типи, но сидеть в нем не стали, а, увлекшись оленьими следами, с гиканьем пустились в погоню за добычей. Снег лежал вперемешку с сухими ветками и прошлогодними листьями. Звериная тропа то пропадала, то появлялась вновь. Ребята увлеченно бежали по следу, всё дальше удаляясь от знакомых мест. Они опомнились только с приближением темноты. Выйдя на первую попавшуюся просеку, друзья долго спорили о том, в какую сторону им следует идти. Жаркий спор так и не нашел разрешения, и в итоге каждый выбрал свое направление. Перед тем как расстаться, подростки разделили между собой скудные продовольственные припасы, найденные у себя в карманах. Эрнст быстро съел сушеные яблочные дольки и, сопроводив половинку карамели за щеку, не оглядываясь, зашагал вдоль просеки. Сначала он браво маршировал по едва присыпанной снегом дороге, размахивая ивовым прутиком. Он даже выкрикивал что-то воинственное, демонстрируя другу, а заодно и притихшему лесу свое бесстрашие. Через несколько минут любопытство заставило подростка обернуться. Эрнст был уверен, что товарищ следует за ним. Но просека оказалась пустой. Прямой белой полосой она убегала в сторону сгущающихся сумерек, Альберта на ней не было. Так быстро исчезнуть из вида он не мог, даже если бы решил припустить со всех ног. Эрнст усмехнулся:
– Вот хитрец! Спрятался. Ну, сиди, сиди. Посмотрим, надолго ли тебя хватит.
Пройдя сотню шагов, Эрни снова обернулся. На дороге без изменений. Пустая белая полоса, насколько хватает взгляда.
«Сидит в кустах и смеется, – решил подросток, – ну уж нет, я на эти уловки не поддамся!»
     Через пятнадцать минут Хельвиг уже шагал обратно. Довольно быстро он достиг места расставания со своим товарищем и там обнаружил, что Альберт все-таки пошел в противоположную сторону. Ощущая смутную тревогу, Эрнст двинулся по его следам, которые вскоре резко свернули с дороги. Кусты вставали здесь плотной стеной. У самой дорожной кромки лежала вязаная варежка. В густых лабиринтах кустарника уже поселилась вечерняя мгла. Совсем рядом что-то подозрительно шуршало и похрустывало. Разглядеть, что это, не представлялось возможным.
 – Эй! Хватит шутить, выходи! – подросток пытался держаться уверенно, но дурные мысли всё же лезли в голову. – Пулль, ты слышишь меня? Если ты сейчас же не выйдешь, то я пойду домой один.
Эрнсту показалось, что он видит в глубине ветвей еле различимый силуэт человека. Темная размытая фигура медленно покачивалась из стороны в сторону.
– Альберт! Я тебя вижу! Выходи...
В этот момент сзади раздался треск ломаемых веток, и кто-то с диким воплем кинулся Хельвигу на спину. От неожиданности Эрнст заорал во весь голос...
 
     Открыв глаза, солдат долго таращился перед собой, пытаясь понять, что это было: явь или сон? Ему все еще чудился странный раскачивающийся силуэт в серых кустах и тихие шорохи за спиной. Молодой человек затравленно огляделся. Не успев начаться, день уходил, прятался за деревьями. Он отступал, оставляя завоеванные территории, сдавая противнику ложбинки, ямки, овражки, которые тут же заполнялись тенями. День откатывался к невидимому горизонту, и за ним по пятам крались вечерние сумерки – время, данное всему живому для того, чтобы укрыться в своих домах, землянках, норах и там приготовиться к приходу ночи. Эрнсту прятаться было негде.
 
     Ребят отыскали поздно вечером. Они брели по лесной дороге уставшие и замерзшие. Приятели дулись друг на друга. Эрни из-за неудачной шутки товарища, а Альберт из-за обидных слов, которых наговорил ему Хельвиг, едва оправившись от испуга. Их обнаружил отец Эрнста. Одолжив у соседей конную повозку, мужчина объезжал просеку за просекой и громко выкрикивал имена подростков. Подобрав и усадив молчаливых, насупленных горемык на сиденья, он строго посмотрел на них:
– Вы что, подрались?
Ответа не последовало.
– Матерей бы своих пожалели, индейцы! – Курт Хельвиг дернул поводьями. Рессоры скрипнули, и повозка покатилась к дому.
     Через час с небольшим Эрнст кутался в тяжелое стеганое одеяло и вспоминал лесные похождения. «Зря я так разозлился на Альберта, – размышлял мальчик. – Наверное, мой испуг действительно выглядел смешным, – подросток представил свои вытаращенные глаза, пронзительный вопль, скорее даже визг, и улыбнулся: – Ладно, завтра помиримся».
Проваливаясь в теплые объятия сна, он снова услышал многократно умноженный эхом отцовский крик: «Ого-го-го! Эрни! Ты где? Отзовись! Э-э-рни-и-и!
Через тысячу лет, находясь за тысячу километров от дома, откликаясь на далекий зов, Эрнст Хельвиг тихо прошептал:
– Я здесь, папа. Я здесь...

                12

     Повязка ослабла и съехала. Брючная ткань быстро напиталась кровью, и каждый шаг молодого человека окрашивался красным. Непослушными пальцами Эрнст как смог перетянул бинты. Сил практически не осталось. Вторую ночь Хельвиг кружил по лесу. Он часто терял сознание, падал и подолгу лежал в снегу. Очнувшись, солдат неимоверными усилиями заставлял себя подняться и идти дальше. Приходя в сознание, он слышал тихий вкрадчивый голос, который убеждал его остаться, полежать еще немного, не спешить...
Этот голос нашептывал:
– Куда ты так торопишься? Ты же видишь, что все напрасно. Отсюда нет выхода. Ты давно потерял свою тропу и теперь бродишь по кругу. Куда ты идешь? Тебя нигде не ждут. Никто не ищет.
     «Может, все действительно так, – думал молодой человек. – Вчерашняя поисковая группа доложила о том, что мы пропали; погибли или захвачены в плен. Линию связи уже патрулирует другой наряд. Обер-лейтенант Цвирке достал журнал учета личного состава и вписал наши фамилии в графу «убытие». Сегодня вечером он составит доклад о потерях и тут же заполнит формуляр на пополнение. Все будет привычно и рутинно. Может быть, позже он еще чиркнет пару строк нашим семьям. Если не забудет».
– Ты прав, все именно так, – подтверждал голос. – На этом рядовой Эрнст Хельвиг для всех перестанет существовать. Твое место в землянке очень скоро займет кто-нибудь другой, что-то из твоих личных вещей разойдется по рукам, а что-то будет отправлено домой вместе с извещением о смерти. Поэтому не торопись, солдат, довольно с тебя мучений. Просто ляг в снег, отдохни. Посмотри, какой он чистый и мягкий. Скоро он станет теплым, и ты согреешься. Только не надо никуда идти...
     Поддавшись уговорам, Эрнст закрыл глаза и опустился в сугроб, который почему-то упорно не желал становиться теплым. Поняв, что голос снова обманул его, молодой человек разозлился:
– Замолчи! Это неправда. Ты врешь мне! Мои товарищи, Ульф, Отто, Йохен, они помнят обо мне, они будут меня искать!
Ответом была холодная усмешка:
– О чем ты говоришь? Йохен убит! Ты же своими глазами видел, что у него нет шансов! А остальные – Ульф, Отто... может быть, вчера они и обсуждали ваше исчезновение, но сегодня у них другие заботы. Им нужно жить дальше, выполнять приказы, жертвовать собой, верить в победу, выживать. Войну ведь никто не отменял...
Но Эрнст не желал сдаваться.
– А как же мои родные? Они ничего еще не знают. Для них я по-прежнему жив, и пока они в это верят, я должен бороться! – молодой человек швырнул снежной горстью от себя. – Я не умру! Только не здесь! Только не так...
     Хельвиг представил, как его найдут: запорошенного снегом, черного, похожего на страшную куклу, с неподвижной картонной маской вместо лица. Как затем солдаты похоронной команды опустят его окоченевшее, скрюченное тело в узкую могилу, в ледяную щель, в вечную мерзлоту. Эрнст ощутил тяжелый земляной дух, повисший в морозном воздухе, и ему стало не по себе. Стремительная тень коснулась головы, будто ночная птица накрыла его своим крылом. Капюшон стал сползать к плечам. Замершую ткань кто-то настойчиво тянул вниз, желая заглянуть солдату в лицо, рассмотреть поближе, запомнить его черты. Эрнст отпрянул назад и, очнувшись от наваждения, обнаружил себя под широкими еловыми ветвями. От лопаток к затылку ползла холодная зябь, виски сдавил страх, колени свело слабостью.
     Теперь солдат все чаще проваливался в бессознательное состояние и начинал бредить. Он разговаривал сам с собой, что-то бормотал, вскрикивал, останавливался, садился в снег или начинал ходить кругами. Когда в голове прояснялось, Эрнст поднимал лицо кверху, находил луну и пытался сверить по ней курс. Он шел к спасению, с каждым шагом удаляясь от него все дальше. Предательская луна вела себя странно – она, то пряталась за высокими верхушками елей, то вдруг выскакивала с совершенно неожиданной стороны, а то и вовсе начинала скользить по небосводу, сводя с ума своим бессмысленным кружением. Ночные тени поднимались из снега черными плоскими фигурами, длинными вереницами перебегали от сугроба к сугробу, разверзались у ног глубокими провалами. Даже собственная тень перестала послушно следовать за своим хозяином. Она нетерпеливо забегала вперед или, наоборот, обиженно плелась сзади, цепляясь за ветки и обнимая стволы деревьев. Не вынося подобной наглости, Эрнст громко бранился. Он требовал от тени вести себя благоразумно, грозил ей палкой, запугивал суровым наказанием. По мере того, как сознание молодого человека погружалось в вязкое, сумрачное состояние, окружающий мир менял очертания. Он все больше походил на театральные декорации, призванные создавать иллюзию. Это была иллюзия леса. Лунный свет вдыхал в картонные фигуры жизнь. Ночь наполнялась движением и звуками. То слева, то справа раздавались голоса. Эрнст сворачивал в сторону, но они тут же смолкали. Тогда молодой человек останавливался и громко звал на помощь. Несколько раз он отчетливо видел, как за деревьями вспыхивают и медленно гаснут какие-то огни. Сумеречный театр жил своей жизнью. На раненого, замерзающего человека никто не обращал внимания. Никто не отзывался на его крики. Никто не пытался ему помочь. Солдат с трудом понимал, где он и что с ним происходит. Окружающий мир изменился. Прежним оставался только холод. Он заставлял человека двигаться подобно механической кукле, которая упорно шагала вперед, не разбирая дороги, слепо вламываясь в заросли кустарника и натыкаясь на стволы деревьев. Эта бессознательная деятельность могла продолжаться лишь до тех пор, пока не ослабнет взведенная пружина. Эрнст не чувствовал ни щек, ни носа. Его лицо покрылось инеем. Окоченевшие пальцы с трудом удерживали тяжелый посох, который цеплялся за ветки, проваливался в глубокий снег, застревал между корнями и кочками. Сил бороться с ним уже не было. Дыхание молодого человека стало сбивчивым и судорожным. Теперь при каждом шаге из груди вырывался непроизвольный стон. Рана на бедре горела огнем, а тело сотрясала дрожь. Хотелось только одного, чтобы стало тепло. Длинный шарф намертво вцепился в ветки и Эрнст от него избавился. Белый флаг капитуляции, безвольно повисший на острых еловых иглах, объявил всему лесу о том, что человек сдался, и теперь он полностью в его (леса) власти.

                13

     Но лесу он был не нужен. В конце концов, Эрнст оказался выдворен на занесенную снегом дорогу, с обеих сторон от которой тянулись обширные участки лесных вырубок. Деревья здесь свободно расступались в стороны, давая возможность лунному свету беспрепятственно властвовать среди искристых сугробов. Белая просека, волнистой лентой разрезая темный массив, полого спускалась на дно глубокого распадка, где резко сворачивала, огибая широкие бревенчатые стены. Молодой человек стоял, двумя руками опираясь на палку. Его шатало. Он смотрел на избы и не верил своим глазам. Там, внизу, есть тепло, есть большие русские печи, есть пестрые мягкие одеяла, горячий чай... там есть люди. Эрнст засмеялся. Это был беззвучный смех человека, уже обреченного на гибель, но внезапно обретшего надежду на спасение. Смех, который больше походил на плач.
     Часто спотыкаясь, Хельвиг двинулся к деревне. Непослушные ноги то и дело цеплялись за острые кочки, съезжали в невидимую под снегом колею. Молодой человек падал и подолгу не мог подняться. Измученный и обессиленный, он боялся потерять сознание здесь, на ледяном спуске, не дойдя всего сотню метров до спасительных стен. Эрнст пытался звать людей на помощь, но из груди вырывались лишь хриплые стоны. Выронив из рук посох, солдат оставил его лежать поперек дороги. Вскоре он и сам, соскользнув в колею, уже не смог встать. Путь к спасению был бесконечным. Последние метры молодой человек полз, упираясь локтями в замершую землю. Пропитанный кровью бинт съехал с бедра и тянулся за ним черной траурной лентой.
     Достигнув, крайней избы, Эрнст долго сидел, прислонившись спиной к деревянному срубу. Собравшись с силами, солдат поднялся и медленно двинулся вдоль стены, осторожно ведя по ней обмороженными пальцами. Ему казалось, что даже снаружи от шероховатой поверхности исходит тепло. Хельвиг раз за разом обходил избу в поисках двери и никак не мог ее отыскать. Молодой человек скреб мерзлое дерево, гладил округлые бока ровно уложенных стволов, стучал в них, беззвучным голосом звал хозяев, умолял, ругался. Все было тщетно. Он переходил от дома к дому. До тех пор, пока силы не оставили его. Тогда Эрнст прижался лицом к стене, выложенной душистыми, не обтесанными бревнами и развел руки в стороны так, словно пытался обнять это странное жилище – без крыльца и забора, без окон и дверей, без печи и крыши. Солдат обнял дом, в который его не хотели впускать...
     Замутненный рассудок не желал признавать, что это лишь стволы деревьев, уложенные в ровные штабеля. Вырубленный и подготовленный к вывозу лес. Не желал потому, что признать такое значило бы лишить себя последней надежды на спасение. Эрнст Хельвиг умирал. Он стоял, прижавшись лицом к смолистой коре, и сквозь прикрытые ресницы наблюдал, как от  горячего дыхания на воображаемом замерзшем окне, появляется маленький округлый глазок. Молодой человек дышал на стекло, и темный кругляш рос, увеличиваясь в размерах. Белый морозный узор по его краям темнел и плавился, становясь прозрачным. Вскоре через этот глазок можно было заглянуть внутрь. Солдат жадно прильнул к стеклу и увидел наполненную янтарным светом комнату. Ее убранство было простым, деревенским. Голые бревенчатые стены, длинный деревянный стол, массивные скамьи, всюду выскобленное до желтизны дерево. От выбеленной русской печи исходило благостное тепло. Вдоль широких половиц бежали пестрые домотканые дорожки. В дальнем углу комнаты Эрнст разглядел знакомую икону. Играя позолотой, она стояла на маленькой полочке под самым потолком. Святой на иконе лукаво улыбался. Его глаза светились озорным огоньком. На столе в глиняных подсвечниках, мерцая, плавились свечи. Было тихо и уютно, тикали ходики, клонило в сон...
     По смолистой стене Эрнст медленно сползал вниз. Ему становилось жарко. Воздуха не хватало. Тесная одежда душила. Молодой человек пытался расстегнуться, но не мог справиться с крючками и пуговицами. Тогда он достал нож и начал их срезать. Слой за слоем солдат распахнул всю одежду на груди, снял перчатки и стащил с головы вязаную шапку. Дышать стало легче. Ему хотелось просто закрыть глаза, лечь и ни о чем не думать. Хотелось, подобно кошке, свернуться «калачиком» и уснуть. Тяжелые веки закрывались. Все тело наполняла приятная истома, боль покидала его. Только в груди по-прежнему беспокойно покалывал ледяной комок. Живое сердце еще давало о себе знать. Эрнст опустил руки в сугроб и с удивлением ощутил его тепло. Молодой человек стал сгребать горячий снег за пазуху, и ледяной комок в груди начал медленно плавиться...   
 
 
                14


     За мгновение до того, как время остановилось, в глаза Эрнсту ударил яркий свет. Он поднял голову и увидел старца, который медленно ступал по снегу, опираясь на оброненный солдатом посох. Приблизившись, старец внимательно осмотрелся. Его длинные, абсолютно белые волосы ниспадали на плечи редкими волнистыми прядями. Одна из прядей наполовину скрывала худое морщинистое лицо. Несмотря на почтенный возраст, старец держался прямо, его спокойный взгляд излучал силу. Хельвиг пытался вспомнить, откуда ему знакомы эти черты. И только разглядев босые ступни, выглядывающие из-под длинной холщовой рубахи, он, кажется, вспомнил, где встречал этого человека.
– Прости меня, старик, твои валенки я потерял, – Эрнст показал на свои ноги, обмотанные тряпьем. – Если хочешь, можешь забрать себе мои портянки. Они хорошие, только немного измазаны в крови. Бери!
Казалось, старец не слушал Хельвига. Он задумчиво разглядывал черные точки пуговиц, рассыпанных по снегу.
– Не ищи. Нет твоих валенок! Йохен был прав. Я потерял их. Они остались там, в сугробе, – молодой человек махнул рукой в сторону леса. – Может быть, их нашли и забрали себе русские солдаты? Не знаю. Но я не хочу туда возвращаться.
Эрнст огляделся и, подобрав свои перчатки, протянул их старику.
– На, возьми, где-то здесь должна быть еще и вязаная шапка. Ее тоже забери. Мне не нужно...
Старец посмотрел на протянутые вещи.
– Что ты здесь делаешь? – спросил он. Его вопрос застал Эрнста врасплох. Молодой человек растерянно молчал.
– Что ты здесь делаешь? Зачем ты здесь? – старец ждал ответа. Теперь он смотрел прямо в глаза Хельвигу.
     Эрнст вдруг почувствовал, что не в силах выдержать этого взгляда. Он понял, что ни соврать, ни спрятать своих мыслей ему не удастся. Старец видел и знал всё, о чем молодой человек когда-либо думал и что мог бы ему сейчас сказать. Поэтому Эрнст ответил первое, что пришло ему в голову:
– Я не знаю. Раньше я полагал, что выполняю свой долг. А теперь – не знаю.
Старик на мгновение задумался.
– Скажи мне, а во что ты веришь?
Молодой человек уныло покачал головой:
– Этого я тоже не знаю. Я пробовал верить: и в бога, и в чудо, и даже в эти елки. Никто из них не помог мне. А теперь я умираю. Без борьбы, без подвига – глупо и бессмысленно.
Старец едва заметно улыбнулся:
– Борьба, подвиг, смысл... Не страшно умирать без подвига, страшно умирать без веры.
Эрнсту действительно было страшно. Он не понимал, что его ожидает и откуда здесь взялся этот невозможный старик.
– Кто ты? – спросил его Хельвиг.
Старец некоторое время молчал, хмуро разглядывая молодого человека, затем черты его лица смягчились, и он заговорил:
– Эрнст Хельвиг, я то, во что ты веришь. Если ты веришь в Бога, то я – Бог. Если ты веришь в себя, то я – твое отражение, твоя совесть. А если ты ни во что не веришь, то я лишь галлюцинация, меня здесь нет, я – ничто, пустота. Выбирай сам, в чьем обществе ты хотел бы остаться?
Молодому человеку показалось, что старик сейчас уйдет, оставив его умирать во мраке морозной ночи. Эрнст подался вперед, протянув к старцу руки. Словно ребенок, ищущий материнской защиты, он полз по обжигающему снегу, пытаясь коснуться его ног. Из глаз молодого человека текли слезы, он больше не хотел и не мог сдерживаться. Содрогаясь в рыданиях, он молил только об одном:
– Постой! Не уходи! Не бросай меня! Я знаю, кто ты! Я узнал тебя! Ты русский Бог! Прошу, помоги мне! Забери меня отсюда! Мне больно и страшно! Я больше не хочу мучений...
    

     В глаза  ударил яркий свет. Молодой человек попытался закрыться от него. Время остановилось, и Эрнст Хельвиг застыл навсегда, превратившись в ледяную статую. Застыл подобно тысячам немецких солдат, безмолвно тянущих из-под снега свои обмороженные руки, с черными скрюченными пальцами, словно обугленными в жарком сиянии, исходящем от ослепительного лика разгневанного русского Бога.