Раба божья

В старой, только что отреставрированной, церкви царил особый дух. Пахло свежеструганным деревом, и слегка, со стороны иконостаса, – ладаном. Святость и благоухание праведной жизни мягко окутывали фигуры прихожан, усиливая свое действие монотонным голосом лысеющего батюшки.

Изольде Петровне стало неловко за свой «Lacostе», бесцеремонно расточающийся под сводами храма и она плотнее прикрыла воротом пальто свой надушенный газовый шарфик.

Родительская суббота или день поминовения усопших, всегда был для этой уже немолодой женщины самым значимым днем в православном календаре. Ушедшие в мир иной родные и друзья своими явлениями в снах периодически напоминали ей о долге христианина. Изольда Петровна смиренно его выполняла, регулярно посещая церковь и ставя свечи за упокой близких усопших и за здравие еще живущих.

Советское атеистическое воспитание, активная комсомольская юность и мечты о грядущем коммунистическом будущем не позволяли Изольде стать глубоко верующей, однако, ее душа тянулась равно, что к портрету великого вождя пролетариата, что к иконе Божьей Матери.

Набрать, морозя руки, святой водицы в крещенской проруби, терпеливо выстоять рождественскую службу, накрасить пару сотнен пасхальных яиц, а затем щедро одарить ими всю многочисленную родню, для Изольды Петровны было делом не столь желанным, сколь обязательным в ее понимании веры.

И перекреститься вслед за батюшкой, и поцеловать крест в его руке, а затем и саму руку, - тоже было обязательным. И свечки купить, самые дорогие, чтоб Всевышний не усомнился в ее щедрости, и осуждающе посмотреть на девицу, притопавшую в церковь в коротенькой юбке, и возмутиться шалости пятилетних пацанов, опрометчиво приведенных на службу их тупой бабушкой.

Тупость некоторых всегда раздражала Изольду Петровну. А еще раздражали вранье и гордыня. Уж их то она всегда распознавала в ближних безошибочно. Слишком много пройдено и познано в жизни. Гораздо больше, чем иными, а потому провести ее невозможно.

Вот и церковь отреставрировали с обманом. Это Изольда Петровна поняла сразу, как только вошла в храм. Говорили, что из лиственничных бревен новые стены и полы будут, ан нет, из сосновых сделали. Уж она то одно дерево от другого отличить может. Сосна выше и дешевле. А деньги, небось, как за лиственницу взяли.

Да и свечки в церковной лавочке по завышенной цене продают. И крестики не из настоящего золота. Настоящее, оно вон, на пальчиках у Изольды колечками сияет. И на груди цепочкой.

Женщина вспомнила про золоченый крестик, тяжело повиснувший на ее груди под шелковой блузкой. Это была истинная ценность. Стоимостью в жизнь.

Старинная драгоценная вещица была завещана Марии, младшей сестре Изольды, их бабушкой. За какие такие заслуги, 20 летняя скромница Мария удостоилась чести быть вознагражденной фамильным золотом, Изольде, тогда еще 30 летней, привлекательной особе, стоящей за прилавком мясного магазинчика, понять никак не получалось.

И согласиться не получалось тоже. Ни вслух, ни про себя. А потому крестик был отвоеван. Одним конкретным разговором с бабулей, после которого та и отправилась в мир иной.

Мария, странное дело, на сестру из-за золота не обиделась. Ни скандала, ни разговора какого не устроила. Втихомолку выплакавшись на груди усопшей, поднялась тяжело, прям как подкошенная баба, а не молодая девушка, и вышла, даже не взглянув на старшую сестру. С тех пор Изольда с сестрой не общались. Уж более четырех десятков лет.

Слишком, видать, Мария была гордой. А ведь какой грех это! Изольда, жалея неправедную сестру, молилась и за нее; и свечу ставила, вписав в записочку за здравие имя той вкупе с десятком имен иных родственников. Крест, он не просто так надевается и не ради красоты достался Изольде.
Она с ним у сердца отрабатывает свой долг перед Господом.

Лично своих- то долгов у Изольды нет. Все за родных да близких старается. И за братца-алгкоголика, в перепое замерзшего прям у нее в подъезде. И за двоюродную сестрицу, по молодости вытравившую дитя в утробе и потом ни разу не родившую.

И за прелюбодействие отца своего-грешника, бросившего семью. И за матушку-атеистку, не покрестившую дочек при рождении. И за подружку-дуру, отказавшей богатому и вышедшую замуж за нищего, и за алчную свояченицу , женившую сына по расчету, и за соседку-воровку, не вернувшую Изольде взятую в долг десятку. Все вокруг грешны, лживы, нечисты. И все прикидываются, притворяются.

Изольда Петровна огляделась по сторонам, поджав губы и медленно пройдясь взглядом по прихожанам. Молятся. Помолилась и она , щепотью сложив распухшие пальцы с наманикюренными ногтями. Дожидаться конца службы было утомительно. Ныла спина, крутило ноги. С годами сказалась многолетняя работа за прилавком .

И вот на пенсии женщина всеми силами старалась сохранить остатки молодости. Духи, маникюр, яркая губная помада, легкие шарфики, - все, казалось, отодвигает тот день, когда кому -то придется ставить свечу за упокой ее души. «А ведь не поставят, - подумалось Изольде Петровне, - двадцать копеек пожалеют, скупы люди, ох скупы…!»

Под сводами храма разливалось завершающее службу песнопение, сильнее и ярче запахло ладаном, приглушившим запах дерева. Немолодая уже женщина в светлом пальто и темной помадой на поджатых узких губах ставила свечу на канун. В оставленной ею на следующую литургию записочке неровно, но старательно было выведено крупными буквами «Об упокоении рабы божьей Изольды».