Океан в изгибах ракушки или Синяя Рыба. Глава 4

Шахматист.

Третью неделю Пар пытался отыскать мудреца на востоке страны. Он прошёл ни один город, заглянул во множество посёлков, но никто ничего не знал о всеведущем старце. После очередной неудачи, юноша брёл по дороге в ещё одно селение. Вокруг простирались плодородные поля, усеянные пшеницей, кукурузой и рожью. Но фермерские красоты недолго радовали глаз.

Моря из жёлтых колосьев по обеим сторонам дороги сменяли голые и почти безжизненные земли. Над полумёртвой почвой возвышались уродливые пародия на человека – зловещие пугала. Как беспорядочно вкопанные деревья, они, словно люди, посаженные на кол, смотрели на всякого прохожего с ненавистью и презрением. Складывалось ощущение, что они были поставлены здесь не для того, чтобы отгонять прожорливых птиц, а чтобы заставлять гостей пойти другой дорогой. Сделаны они были столь отвратительно и небрежно, что вряд ли какая-либо птица способна была принять их за человека, зато на путников чучела производили должный эффект. Длинными кривыми ветками их руки тянулись к прохожим, пытаясь схватить их и затянуть в недра своих мешковатых одеяний. Заглянувшему внутрь одеяний могло показаться, что там не просто нет ничего человеческого или кукольного, но что голод, царивший на полях и в его чреслах, выел у пугала все потроха, образовав внутри истощённый склеп, способный всосать в себя дюжину людей.

Под взором нависающих и упавших от ветра деревянных стражей, юноша двинулся дальше, прислушиваясь к каждому шороху, скрипу или щелчку. Ветер в такие минуты становился громким, подобно буре, а карканье птиц превращалось в сирену. Всё вокруг слышалось настолько чудовищным и зловещим, что даже сердце старалось приостановить свой ход, чтоб не аккомпанировать погребальной симфонии страха.
И вот справа, шагах в тридцати, одно из пугал, сидящее у одинокого загнившего пня, повернуло на странника голову, одетую в дырявый клетчатый капюшон, и начало вставать. Видение? Нет, это было взаправду. Пару показалось, что всё поле после резкого порыва ветра ожило. Далеко стоящие зомби будто сделали один шаг вперед, а те, что были ближе, потянули к нему свои длинные ветвистые руки. У юноши мелькнула мысль, что надо бежать, собрать в себе все силы, и кинуться назад – к людному посёлку. А людному ли? Он пытался вспомнить хоть одного человека, который мог бы встретиться ему на пути, но не мог – только пустые колосья пшеницы.
Пар сделал шаг назад, и что-то коснулось его плеча. Он резко обернулся и уставился на стоящее сзади нависшее над ним деревянное чудище с обезумевшими стеклянными глазами из разбитой бутылки, парень превратился в скованную страхом статую, твердившую себе, что приведений не бывает. Пугало не двигалось. Юноша всмотрелся в силуэт, ловя каждое движение, но лишь старые тряпки беспорядочно трепыхались на ветру. Этот страж замер. А остальные? Секунду назад казалось, что они стали на шаг ближе, но теперь… всё было как обычно. Кроме одного. Там, где чучело низко склонялось к земле, теперь возвышалась высокая худощавая фигура в капюшоне, обращённая к нему.

– Эй, парень! – вдруг раздалось из глубины мрака его одежд. Костлявые руки одёрнули капюшон, и из него вылезла худая человеческая голова. На молодого учёного, как стервятник, смотрел суховатый старик, вытянув к нему тонкую жилистую шею. Рядом с ним стоял низкий раскладной стул, сидение которого было обтянуто облезлой серой кожей. – Ты знаешь, что все земли вокруг – мои? И дорога – тоже моя. И каждый, кто проходит по ней, должен мне платить. А ну иди сюда!

Этот голос – хриплый и дерзкий – вырвал Пара из мира теней и вернул на его землю. Поправив на себе рюкзак, он спустился к подзывавшему, ругая себя за непростительное суеверие, одолевавшее его несколько мгновений назад.

– Здравствуйте, меня зовут Пар, – навстречу старику протянулась рука приветствия.
Человек брезгливо посмотрел на вытянутую ладонь.

– Господин! – ответил тот. – Называй меня господином. Потому что я хозяин этих полей. И вон тех. И тех тоже, – при каждом слове старик небрежно размахивал руками, показывая, где именно располагаются его владения, словно пытался оторвать и выбросить собственную кисть. Пальцы, малоподвижные, подобно мешку его одежды, падали вниз вместе с рукой после каждого такого броска, пока не приходилось показывать этой рукой ещё раз. Вблизи старик уже не казался очередным пугалом, и было видно, насколько сильно он от них отличается. На теле у него были дорогие дворянские одежды, украшенные драгоценными запонками, значками и кулонами. Но из-за сильной помятости, засаленности и потёртости на многочисленных местах, костюм казался небрежно наброшенным мешком, которым вытирали пол после удачной пирушки. Под пальто у старика виднелась синяя рубашка, но на ней было столько всего нашито и навешано, что её синева едва просвечивалась сквозь толстый слой побрякушек. Не было никаких сомнений, что весь свой убогий и неопрятный вид господин старался компенсировать бесчисленным количеством брошек и кулонов, нацепленных себе на грудь. Его лицо было очень худым. Первыми, что бросалось в глаза, были глубокие впалые щёки. Наполовину посидевшие усы и борода оказались единственным, что было тщательно ухоженно. – Это всё моё – всё-всё моё! И я здесь господин. А ты здесь никто. Так – только прохожий.

–Я не знал, что эта дорога кому-то принадлежит. Если вас это задевает – я могу повернуть назад.

– Ага, назад! А как ты пойдёшь назад? Опять по моей дороге? Или через мои поля? Топтаться по ним будешь? Как топтался по ним, когда подходил ко мне? Я же видел! Я следил! Топчутся тут, ходят всякие. А потом из-за вас у меня ничего не растёт. Морковь мою потоптал. Мою! Вон что с ней сделал, – и старик тем же жестом отброшенной руки указал на место, где только что прошёл Пар. Там, среди жухлой травы, было выкорчевано то, что месяца два назад можно было бы назвать морковью – гнилая погрызенная и сто раз истоптанная пародия на овощ.

– Я и представить себе не мог, что здесь что-то может расти, – с непритворным удивлением сказал Пар.

– Представить он не мог! Не знал он! Конечно, кто он такой, чтобы всё знать? Это только я всё знаю. Всё-всё – от меня никакие секреты не скрыты – уж я такой, – бурчал себе под нос старик, – а теперь ты из-за этого незнания сам и будешь расплачиваться. И за дорогу, и за морковь…

– Подождите секунду, – перебил его Пар, – что вы только что сказали?

– Я сказал, что ты мне заплатишь. По полной программе заплатишь. И за…

– Обязательно, – не дослушал его юноша, – только вы сказали, что всё знаете – это правда?

– Ну, может слегка преувеличил. Тебе какое дело? Ты будешь платить или нет?

– Послушайте, – настаивал на своём юноша, – я с удовольствием заплачу Вам в два раза больше, если Вы ответите мне на несколько вопросов.
Старик изменился в лице. Теперь в глазах его читались не злость и отвращение, а глубокая заинтересованность, как у торговца, которому сообщили, что готовы выкупить у него полприлавка. Тени недоверия мелькали среди его морщин, но любопытство и корысть перевесили любые другие чувства.

– Каких вопросов? – глаза его слегка прищурились, будто бы это помогало ему читать мысли своего собеседника.

– На моей… – начал было Пар.

– Господин! – поправил юношу хриплый голос. Для владельца земель было особенно важно, чтобы окружающие люди отдавали себе отчёт, что разговаривают с тем, кто стоит выше них по социальной лестнице.

– Господин, – спустя небольшую паузу начал заново Пар, спокойно приняв правила игры – на моей невесте лежит проклятье. Как только она достигнет восемнадцатилетнего возраста, её заберёт морское чудовище – Синяя Рыба. Я ищу любой способ снять это проклятье. Я слышал, что в восточных землях есть мудрецы, способные ответить мне на любые вопросы, от того я и пришёл сюда.

– Проклятье, говоришь? – на этот раз старик смотрел на молодого учёного, как продавец роз, у которого спрашивают пионы, но при этом как хитрец, который отнюдь не считает, что его розы хуже каких-то там пионов. – Нет, я не знаю, – протянул господин, – но я точно знаю, как пройти к тому, кто ответит на все твои вопросы. Видишь ли, то, о чём ты спрашиваешь – очень своеобразная и сложная тема. И простого решения к твоей проблеме нет.

– Если расскажите, как его найти – я заплачу, – Пар полез было в карман, но старик остановил его.

– Не надо платить… пока. У меня к тебе есть предложение, – он медленно сел на свой низкий кожаный стул и потянулся к земле. Его рука опустилась в старую заляпанную грязью сумку, которая сливалась со столь же невзрачной почвой. Из сумки он достал небольшую шахматную доску, покрытую потёртостями и царапинами. Он положил её на высокий пень, который служил для старика столом. – Я предлагаю тебе игру. Если ты выиграешь у меня, то я расскажу тебе всё о том человеке, который может тебе помочь: кто он, где он живёт и как к нему добраться. Более того, если ты меня одолеешь, я позволю тебе пройти по моим владениям дальше и не возьму с тебя за это дани, – старик приглашающее выставил руку, предлагая присесть за игральный стол.

– А если проиграю? – Пар уже всё для себя решил, ибо какая бы ни была цена – она стоит свободы самой дорогой для него девушки. Но не задать этот вопрос – значит, показать слабость, продешевить, оказаться на месте кормушки для хищных зверей, оголяя перед ними свою безысходность и беспомощность. Господин наклонился к уже присевшему юноше:

– Сущие пустяки! Ты просто отдашь мне то, чего тебе меньше всего нужно. Что угодно! От того, что можно потрогать до того, что неосязаемо. И не просто неосязаемо, но что даже представить себе нельзя: знания, умения, свободу – что угодно!

– Но откуда я знаю, что мне нужно, а что лишнее для меня? – Пар произнёс эти слова скорее для себя, а не для своего игрового противника. Ни один мускул не дрогнул на лице шахматиста, словно он слышал этот вопрос не в первый раз.

– Это вовсе необязательно знать, – воскликнул он и залез в левый карман своего пальто. Оттуда он достал старую обожжённую перчатку с дыркой на мизинце. Надев её, он опустил уже защищённую руку во второй карман и достал из него абсолютно гладкую круглую золотую монету, после чего положил её на пень. Дерево под металлическим диском потемнело. – Если ты не знаешь, что выбрать или попросту не хочешь выбирать – положи свою монету поверх моей и скажи, что ты ставишь на кон самое ненужное. То, чем ты доселе пренебрегал не один год, выплавится на моей монете – это и будет твоей ставкой, – холодный взгляд старика поднялся на юношу и замер. Не желая спугнуть свою удачу, господин ждал ответа.

Пар вспомнил, как в институте ему всегда везло в шахматной игре, как он выигрывал у друзей, коротая время после тяжёлых экзаменов и ожидая объявления оценок. Он положил на монету господина золотой грош и произнёс:

– Ставлю самое ненужное.

Партия началась. Одна комбинация сменялась другой, хитрость одного игрока перекрывалась изящной хитростью второго, натыкаясь на непростительную, но смелую глупость. В воздухе пахло азартом. Эмоции и разум смешались в головах игроков, порождая в них жар и нетерпение. Но при всей эксцентричности и при всём воодушевлении в этой сцене было одно место, где спокойствие держало верх над чувствами – это была сама шахматная доска. Как бы ни хотели игроки разбить друг друга в пух и прах, фигуры двигались по конкретной траектории, в конкретном направлении и по чьей-то чужой воле, которая их мало беспокоила. И в этом они были куда более величественны, чем люди. Иные скажут, что это не свобода – это ограниченность, посредственность, которая не позволяет фигурам не то, что возвыситься, но даже стоять в одном ряду с людьми: никакой воли, никакой свободы. Но иметь один единственный путь – это разве не свобода от множества других путей? Разве это не свобода перед бременем выбирать? Разве это не жест свободы – отдаться на решение своего следующего хода кому-то более опытному. Да, весь мир не ляжет тебе на руку. Но, смирившись с этим, тебе не придётся тащить его на своей спине. Временами, шахматы куда свободнее людей, потому что человека можно принудить к чему-то, что выше его сил. Шахматную фигуру заставить ходить иначе не способен ни один гроссмейстер в мире, не нарушив смысла её существование. Ведь свобода – это не просто шаг в любом направлении. Если представить на мгновение, что пешка вдруг стала человеком и почувствовала в себе уникальность, неповторимость, личность – что произойдёт тогда? Что будет, если, ослушавшись голоса хозяина, восстав против его воли и с лозунгом: «За свободу!» – она станет на другую, не положенную ей клетку? Быть может она не даст дорогу другой пешке, что недавно шла с ней бок о бок? Может, перекроет путь слону или оставит без защиты ладью? А то и вовсе откроет под удар ферзя. Так или иначе, нарушится лад, стратегия, порядок, существовавший до этого тысячу лет. И через пару ходов вся свобода пешки полетит прахом. Может, потому что ходов нет, может от того, что каждый из них – губителен. Но куда хуже, когда и ходы есть, и безопасны они, но король лежит, и цели в них уже нет. И этот вздох так называемой «свободы», который сделала пешка, не просто лишил свободы остальные фигуры, но и оказался последним свободным ходом, после которого ничего больше нет. А, всё же, имея всего одно направление, шесть различных фигур могут сотворить на небольшой такой же ограниченной доске удивительные и неповторимые ситуации, уникальные тактики, захватывающие атаки и блоки. И именно в этом множестве индивидуальных композиций, составленных однообразными ограниченными фигурами, и читается свобода. Свобода, смыслом и целью которой является всего лишь одна фраза:

– Шах и мат, – прохрипел старческий голос господина.

Пара ошеломили эти слова. Он всегда так чётко и точно просчитывал ходы, что ни сокурсникам, ни профессорам не удавалось обыграть его. Не то, чтобы он участвовал в профессиональных шахматных соревнованиях, но поражения от самовлюблённого неопрятного старика, сидящего в поле, он никак не ожидал.

– И что теперь? Я каким-то образом должен отдать что-то, что мне совершенно не нужно?

Молодой учёный посмотрел на свою монету, лежащую на монете старика. Под горячим золотым колесом на дереве остался обожженный след. Пар невольно заметил, что пень был изранен подобными пепельными кольцами. Его монета чуть оплавилась, и на решке появились волнообразные впадины. Пар потянулся к ней, чтобы посмотреть, что он задолжал шахматисту, но господин среагировал первым. Резким броском руки в перчатке он схватил обе монеты, посмотрел на свою и с невозмутимым видом ответил:

– Нет.

Пар пришёл в оцепенение.

– Как нет? Я же проиграл! Или вы прощаете мне это? Можно взглянуть, что там выплавилось? – юноша протянул руку.

– Нельзя. Я не показываю противникам их проигрыш. Иначе некоторые вдруг решают, что именно это им необходимо по жизни, как никогда, и кидаются на меня с кулаками, понимая, что лишились этого безвозвратно.

– А как же я вам его дам?

– Ты уже, – лицо старика не выражало ни единой эмоции. – Я же говорил – это такой пустяк, что ты и не заметишь, если у тебя его не будет.
 
Пар немного напрягся из-за того, что об утерянном им он даже не узнает, но потом его мысли пошли дальше: «Ведь я до сих пор не знаю, где искать ответы». Искоса поглядывая и не скрывая хитрой азартной улыбки, господин спросил, собирая шахматы:

– Ещё партию?

– А? Да… – неуверенно и отрешённо произнёс юноша. Старик придвинул к нему другую золотую монету того же номинала, что и оплавившийся грош.

– Делай ставки.

– А если я хочу знать, что теряю? – спросил Пар, теребя монету между пальцев.

– Тебе это незачем, – с небольшой суетой и поспешностью ответил шахматист, – выбирай цвет.

Но и вторая партия стала сокрушительной для юного странника. Тогда страх обуял его. В первую очередь страх того, что он теряет. Старик же на этот раз не спеша взял свою монету, украдкой посмотрел на её оборот и усмехнулся.

– Что там? – настойчиво спросил Пар.

– Какая тебе разница? Ты всё равно этого уже лишился!

Сдержав волну гнева, Пар произнёс:

– Я не буду играть дальше, пока не узнаю, что я проиграл.

Глаза шахматиста поднялись.

– Чувство юмора, – ответил старик, – тонкого юмора. Плоские и посредственные шутки ты понимать будешь, но тонкий юмор – нет. Я не говорю обычно никому, что на обратной стороне монеты, но тебе сделаю исключение.

И он бросил на стол два маленьких золотых диска, на одном из которых была выплавлена лёгкая усмешка, а на втором – кисть и какой-то странный рисунок.

– Первым ты лишился дара рисования, – разъяснил шахматист.

– Но как же? – возмутился Пар, – ведь я вырезаю по дереву. Рисунок – часть моей профессии.

– Значит, ты сможешь вырезать сразу, не нанося рисунка. Радуйся! Сэкономишь время. Таланта к резьбе я у тебя не отнимал.

– Или Ваша монета отнимает не такое уж и ненужное, – предположил Пар.

– У металла нет воли, он не предсказывает судьбу, не видит прошлого. Он находит один из твоих навыков, которым ты не пользовался уже очень давно или к которому относился с пренебрежением, и ставит его на кон. Так что если ты хочешь кого-то в этом винить – вини себя, – пояснил старик.

Ни юмора, ни талантов к рисунку. Впрочем, Пар и раньше замечал, что особого рода шутки ему вовсе не казались смешными. И резьбу по дереву во время обучения в институте он забросил. И рисовал только то, что задавали ему преподаватели, но делал он это с тем же пренебрежением, с которым относился ко всей системе обучения. Но вот так, чтобы лишиться этих талантов навсегда – неужели в его жизни не нашлось чего-то более ненужного? Хотя бы один из тех никчёмных предметов, введённых в программу обучения только для того, чтобы платить чьему-либо родственнику зарплату. Ведь в институте было так много всего ненужного! В институте, который ему почти ничего не дал, не вывел его в свет, не обеспечил будущее, не придал ногам устойчивость. Да и кто вообще решает, что ему ставить на кон?

– Делаешь ставку? – поинтересовался шахматист.

– Да, – уверенно сказал Пар, – я ставлю свои знания о стекольном деле.
С этими словами он положил на раскалённую монету ещё одну. Старик удивлённо посмотрел парню в глаза.

– Вы же сами сказали, что я могу поставить на кон любой ненужный мне предмет? Тогда я сам волен выбирать, что мне нужно меньше всего. Мне это не нужно и никогда не пригодится. И это знание куда менее важно, чем умение рисовать.

– Что ж, ставки приняты, – согласился господин. – Но у меня это впервые, когда тот, с кем я играю, сам выбирает, что ему по жизни меньше всего нужно. Обычно, люди не берут на себя ответственности за то, чего им суждено лишиться. Они предпочитают, чтобы это решали за них. Потому что в случае утери того или иного, они всегда могут обвинить в своих бедах кого-то или что-то ещё. Например, мою монету. Но если уж ты сам выбираешь, чем пожертвовать, тогда и упрекнуть будет некого.

– Вам не нравится мой выбор? – спросил Пар.

– Мне всё в тебе нравится, пока ты сидишь напротив меня и делаешь свои ставки, – ответил старик.

Игра началась. Долгое время они шли на равных, но вскоре юноше улыбнулась удача. В течение нескольких ходов противник оказался зажат, потеряв часть своих фигур. Триумф был близок. И вот на доске рыцари замерли, предчувствуя развязку. Они наблюдали, как разворачивался жестокий обмен фигурами, при которых чёрный король старика, столь же беспомощный и дряблый, как его хозяин, оставался почти что без прикрытия – безоружный и одинокий. Пар с лёгкой душой и уверенностью в собственной победе пошёл на обмен. Но вот, как тень безмолвного ассасина, вместо того, чтобы съесть лакомую фигуру, чёрный слон прошёл через всё поле и поставил точку в этой игре. Шах и мат. Забаррикадированный со всех сторон, чувствующий полную защищённость, белый король оказался заперт в тюрьме собственной осторожности.

Пар снова проиграл. Отчаяние накатило на юношу. Он понял: какой бы ни казалась ему его цель, она всё ещё очень далеко. Она недостижима. И можно сколько угодно находить у себя ненужных вещей: материальных или неосязаемых – это ничего не изменит. Противник напротив сильнее. У старика слишком большой опыт в своём деле, и обыграть его Пар не может. В конце концов – это будет только трата: и времени, и талантов, и знаний. И вроде бы вот оно – совсем рядом – твоя цель! Нужно только немного подождать, приложить чуть-чуть усилий, совсем капельку поставить на кон, подвергаясь минимальному риску – и счастье само запорхнёт к тебе в дом – только одна последняя ставка. Но сколько таких последних ставок нужно сделать, чтобы остаться без гроша в кармане? Каким бы противным и мерзким ни был старик, какие бы лохмотья на нём ни болтались, и как бы глупо он ни прожигал свою жизнь, сидя среди бесплодных полей, как стервятник, выжидающий очередную жертву – он слишком хитёр и непомерно умён для человека с таким складом характера. Как такое вообще может сочетаться в одном человеке?

Пар обвёл окрестные поля взглядом. Серые и безжизненные, они простирались на многие мили, пропитывая воздух гнилью и смрадом. Никакие шахматные победы не могли привести их к жизни. Каким талантливым в игре и богатым ни был бы господин, сколько бы людей ни проходило через его владения – вокруг ворчливого старика всегда будет пустота. А он, может быть, и понимает это. Только в душе. Он не готов это принять в действительности, не готов мириться с упадком своих владений, поэтому всякий раз при удобном случае старается доказать себе и другим, как много ему принадлежит. А то, что его богатство, по сути, из себя представляет лишь мусор – в этом он не готов себе признаться. И чем больше его одиночество, тем жарче азарт победы.

– А этот бой был неплох, совсем неплох, – с усмешкой проговорил господин. – Может быть, следующий будет более удачным?

– Не будет, – резко возразил юноша.

Улыбка моментально спала с уст шахматиста.

– Ты что, уже решил сдаться и уйти вот так, ни с чем? Разве тебе не нужно свою невесту спасать?

– А я и не собираюсь сдаваться. Но и играть с вами дальше я не буду. Я предлагаю вам помощь. Оторвитесь от доски и осмотритесь: все ваши владения мертвы. И никакие победы на свете не воскресят их, какой бы игрок вам ни попался и какие бы богатства вам ни предлагал. А я могу их оживить. Я готов вспахать землю и засадить их деревьями, травами, овощами. Поля воскреснут, и на них снова прорастёт жизнь. Всё это я готов сделать за одно небольшое вознаграждение – вы скажете, где мне искать того мудреца.

– Ну не знаю, – проворчал господин, поглаживая свою бородку. – Ты будешь тут шарить, ходить, где ни попадя, топтать мою морковь. Да и на что мне эти поля? Ты уйдёшь, а они отцветут, а потом опять сгниют!

– Вы можете нанять слуг, крестьян, – предложил Пар, но от его слов лицо старика перекосилось от отвращения. – Так или иначе, играть мне с вами бессмысленно – вы всё равно меня обставите. Да и обработанные земли куда полезнее никому не нужных знаний.

Старик задумался. Не то, чтобы эта мысль его радовала, но так или иначе жадность в нём довлела над другими эмоциями. Отпустить трудолюбивого юношу, отказывающегося играть дальше, было бы чрезмерной глупостью, поэтому господин решился.

– Хорошо, мальчишка, я согласен. Но смотри, пока ты будешь слоняться здесь по моим землям – я глаз с тебя не спущу. За работу можешь приниматься прямо сейчас, – грубо ответил шахматист и с шумом захлопнул игровую доску.

Немало дней прошло с тех пор, как Пар выполнил своё обещание. Дабы ускорить работу, он придумывал множество изобретений, которые помогали ему в обработке полей. Временами хотелось всё бросить и пойти искать другой путь – может, не менее тяжёлый, но более быстрый. Не несмотря на все сомнения, он продолжал.
Неустанный взгляд старика следил за ним постоянно. Господин развлекал себя тем, что рассказывал гостю истории из своей жизни. Он много приукрашивал и выставлял всех, кроме себя в дурном свете, но для Пара не составило труда очистить зёрна событий от шелухи напускного блеска и увидеть всю картину целиком, какой она была на самом деле.

Господин – имени своего он так и не назвал – был из древнего дворянского рода. Его дед был помещиком и держал у себя крестьян. Но пришло время реформ, и власти стали одаривать низшие сословия всё большими правами и свободами. Так крестьяне мало-помалу начали уходить от хозяев, забирая по праву принадлежащие им помещичьи земли. Таким образом, когда господин унаследовал имение, в его распоряжении остался особняк – не большой, но и не маленький, участок земли, примыкающий к перекрёстку дороги, верные семье слуги и несколько крестьянских семей, чтивших традиции и почтенно уважавших фамилию господина. Но его отец, умирая, завещал в бреду сыну, чтобы тот пристально следил за имением и не давал никому покушаться на их семейное добро. Он обвинял всех на свете, что их обокрали, растащили землю и хитростью ушли на волю. Он говорил тогда ещё много всего нелицеприятного. И его сын по молодости принял последние слова отца слишком буквально и пропитался ненавистью ко всем, кто живет в его доме и работает в его семье. У всех и всюду он выискивал враждебные намерения: то упрекнёт слугу в воровстве, то увидит тайный оскорбительный смысл в ином слове или деле, то кинется рассуждать о коварной природе своих подданных в их присутствие. Всякий раз, когда окружающие заговаривали о его отце – он находил в их речах осуждение почившего хозяина, и сильно ругал людей за подобные разговоры. Когда же слуги и крестьяне перестали разговаривать на эту тему – он упрекал их за то, что они не уделяют должного почтения к его отцу, пытаясь стереть его из жизни дома. Ко всему прочему, господину казалось, что все вокруг пытаются его ограничивать: в делах, во взглядах, в убеждениях. Поэтому, когда слуги приходили к нему решать различного рода вопросы и проблемы, всё неминуемо заканчивалось скандалом и истерикой. Молодой хозяин запирался в своей комнате и, обогащая свой лексикон бранными словами, требовал, чтобы все оставили его в покое. Окружающие не стали с ним спорить, и, действительно, оставили его в покое – попросту, ушли. То ли из уважения к его семье, то ли из-за перспектив быть вечными соседями с умалишённым, крестьяне оставляли всё своё имущество и земли господину и уходили подальше, чтоб никогда о нём больше не слышать. Что касается слуг, то тут господин не стал дожидаться, пока они сами уйдут и при очередном обвинении в воровстве и заговоре, выгнал всех до единого.
 
Напоследок, управляющий, который искренне любил своего господина и его отца, подарил помещику на память книгу по земледелию. Это была старая фамильная книга, передающаяся из поколения в поколение, где были записаны древнейшие и даже утерянные знания по уходу за землёй и растениями. Эта книга была самым дорогим, что было у управляющего, но в знак своей любви он оторвал её от сердца и подарил человеку, который больше всех в ней нуждался. В тот же вечер, хозяин затопил этой книгой камин, предварительно разорвав её на мелкие части, чтобы костёр лучше горел. Уцелели из неё всего два листка, случайно залетевшие под кресло. В них была прописана инструкция по установке огородного пугала.
Нельзя сказать, что господин горевал, оставшись один. Наоборот, он почувствовал себя свободным человеком. Как оказалось, именно это ему и нужно было всю жизнь, именно в одиночестве заключалась вся сладость той лёгкости и свободы, о которой он мечтал долгие годы. Наконец, он больше никому и ничего не был должен, он не должен был ни перед кем отчитываться, не обязан был оповещать других о своих планах, не должен был постоянно кого-то контролировать, и никто не приставал к нему с надоедливыми вопросами или извечными напоминаниями о каких-то проблемах, которые никак не могут решиться без его участия.

С уходом слуг и крестьян в доме всплыло множество дел, которыми нужно было заниматься. Но господин больше не был поставлен перед ними на колени, а они, будучи заброшенными, более не могли стоять перед ним, словно палачи с огромной секирой. Они просто превращались в разруху, в которой господин со временем научился комфортно жить в своё удовольствие. Все эти заботы оказались сущим пустяком, раздутым пузырём по сравнению с тем чувством свободы, которым отныне был наделён старик. Печалило его только одно – что он не дошёл до этой свободы раньше.

Появилось ещё кое-что: и дом, и земля, и всё, что на ней росло, вдруг стало принадлежать ему – господину. Не то, чтобы у него это отбирали, но когда за твоей спиной стоит и наблюдает отец, оценивая, оправдаешь ли ты, как сын, его надежды, или когда твоими казалось бы вещами распоряжаются либо слуги, либо крестьяне, либо люди, имеющие в этом деле опыт больше твоего, то невольно хочется подойти к своим вещам, указать на них пальцем и спросить: «можно?».

Это всё в конечном итоге сделало характер старика ещё более скверным. Он частенько начал заговаривать сам с собой, и слово «моё» стало наиболее частым в его лексиконе. Но у каждого человека свой путь, и путь господина не был хуже дороги героев или царей. Он просто был другим.

В один из дней, когда господин сидел на ступеньках своего дома, мимо проходил парнишка, весь погружённый в свои мысли. Так как поместье находилось на перекрёстке, юноша, не доходя до конца дороги, пошёл через участок господина, срезая угол. Ноги его запутались в нескошенной траве, и он, споткнувшись, упал на цветочный куст – последнее живое растение, которое росло на опустевшем за долгое время участке. Господин не заставил себя долго ждать.

– Что это такое? Как смеешь ты мало того, что ходить без спроса по моей земле, так ещё и ломать мои деревья? Это был мой самый любимый куст! Это был последний куст цветов, – старик не на шутку вышел из себя. Но было видно, что молодой человек так сильно убит своим горем, что ему не было дела до чьих-то мирских бытовых забот, а до куста – и подавно. Больше всего ему хотелось, чтобы его оставили в покое.

– Чего Вы хотите от меня? У меня ничего нет, кроме разбитого сердца. Ну, разве что ещё это, – порывшись в кармане, парень достал старинную монету из золота, рисунок на которой давно стёрся, оставляя за собой лишь исцарапанную плоскость.
Хозяин взорвался рёвом негодования.

– Да как ты смеешь! Этого мало! Ты сломал мой последний, слышишь, последний куст! Он ценится куда больше, чем какая-то старая монета.

– Какая-то? Нет, это очень древняя монета. Такими когда-то давно расплачивались с людьми языческие боги, ныне почти позабытые всеми народами. За такую монету можно купить всё что угодно: от материального до неосязаемого. Нужно лишь просто назвать цену. Но мне эта монета больше не нужна – мне ничего не нужно от этого мира. Всё, что у меня есть, я готов без раздумья проиграть, спустить или отдать вам, – повертев плоскую монету между пальцев, путник добавил: – У меня есть ещё кое-что – мой талант. Я непревзойдённо играю в шахматы. Могу отдать и его, если он вам, конечно, нужен.

– Отдавай всё, что есть и катись после этого подобру-поздорову, – заорал старик.
Бродяга сжал в кулаке монету и пожелал отдать все свои знания ворчливому помещику. Монета раскалилась докрасна, и талант к шахматной игре выразился на ней в виде символа маленькой пешки. Когда монета обожгла юноше ладонь, он отбросил её и пошёл своей дорогой.

Старик поднял её и, не дожидаясь у моря погоды, отрыл у себя в особняке затянутые паутиной дедовы шахматы, протёр их и пошёл в местный кабак играть с соседями на деньги. Люди были полны веселья и азарта. Под градусом алкоголя в их глазах сияла решительность, а в сердцах – уверенность в себе. Ко всему прочему, все знали, что их ворчливый сосед не отличается умом и стратегическим мышлением, а с шахматами в руках его вообще никто в жизни не видел. Именно поэтому на следующее утро господин проснулся самым богатым жителем в деревне.

В течение многих дней к нему домой приходили соседи, проигравшие в тот вечер кругленькую сумму, в надежде отыграться и вернуть своё. Так они потихоньку закладывали участки, дома и фамильные драгоценности. Местные начали обходить его уже расширенное имение стороной. Но нужда заставляла фермеров просить у него в долг, поэтому к владениям господина прибавлялись всё новые сельскохозяйственные поля. В конце концов, семьи, проигравшие в тот день старику, уехали жить в другие края, оставив всё имущество тощему скряге. Но, как и раньше, за полями никто не ухаживал. Шахматист сделал наспех пугала по обнаруженным под креслом чертежам – и это было всё, чем он мог обезопасить своё имение.

Но деньги кончались, а за умирающим урожаем не было никакого присмотра. Тогда шахматист стал выходить на середину своего поля и высматривать всех, кто проходит по его землям и с которых можно будет брать за это плату. Тем, кто отказывался или не мог заплатить, старик предлагал сыграть в шахматы на особых условиях: если они выигрывают – они могут перемещаться по владениям так, как им заблагорассудится. Но если они проиграют – странники отдают победителю то, чем больше всего пренебрегали и меньше всего ценили. Если это были материальные ценности, и прохожие отказывались их отдавать, то эти предметы обязательно выпадали из кармана или терялись на землях шахматиста. Как правило, люди проигрывали не деньги или предметы, а честь, самообладание, иные – хитрость. Но больше всего люди проигрывали время. Те, кто не ценил отпущенные им минуты, встречались так часто, что шахматист в конечном итоге перестал считать, сколько лет он ещё проживёт.

Он пережил своих соседей, соседских детей и их внуков. Люди проигрывали ему деньги, идеи, мудрость, хотя она и не меняла его жуткий характер. Люди проигрывали даже своих жён и детей, совершенно не замечая при этом своей утраты, но шахматист всё равно отпускал их назад, потому что не знал, что с этими «лишними ртами» ему делать. Менялись прохожие, ставки, года, но неизменным оставались лишь голые безжизненные поля, усеянные наспех сделанными чучелами и отвращение господина ко всему людскому миру.

Рассказы шахматиста подходили к концу, а с ними и работа Пара – долгие дни изнурительного труда сделали своё дело. Теперь вокруг всё цвело и сияло новой жизнью. Цветы, услышав зов солнца, потянулись к нему, как ребёнок к матери. Трава уже не царапала ноги иссохшими сорняками, а гладила их зелёным бархатом. Мёртвую тишину заполнили птицы, и даже ветер не развивал моровым холодом плащи жутких чучел. Их устрашающие одеяния больше не пугали, а скорее забавляли на общем фоне летнего пейзажа. Люди, решив, что проклятье дома шахматиста, которое было однажды придумано испуганными детьми и уже изрядно обросло легендами, снято. Они стали чаще ходить через его владения. Не то, чтобы старик был рад их видеть, но звон пополнивших его карман монет приглушал его негодование. Дело было сделано.

– Вот, смотри, – потряс старик тонкой книжечкой в мягком кожаном переплёте, – этот альбом мне как-то дал один путник вроде тебя. Вернее, проиграл. Так вот, здесь упоминается о неком волшебнике Дайтрие. Путь к нему лежит через Лес Непроходимых Теней. Как я знаю из легенд – это страшное место. Даже зверь боится приближаться к нему. Но для некоторых людей ответы на их вопросы важнее собственной жизни. Они-то и заходят туда в надежде отыскать волшебника. Возвращаются оттуда или нет – неизвестно. Но я полагаю, что ели есть легенда, а с ней и эта вот книжечка в придачу – значит, возвращаются. Путь неблизкий. Ты можешь пройти через мои поля на север, но только смотри – ничего не потопчи по дороге! А то знаю я вас, пройдох… Так вот, и ты выйдешь на тропинку, которая как раз ведёт в этот лес. Ты узнаешь его по тишине, которая накроет тебя внезапно. Подробнее прочитаешь здесь. А теперь уходи отсюда! Я своё обещание выполнил и больше не намерен терпеть тебя рядом. Надоел уже порядком – уходи!

И старик сунул юноше в руки кожаный альбом.

– До свиданья, – произнёс Пар. – И спасибо.

Но в ответ он услышал лишь невнятное бормотанье, что-то вроде: «Всё это моё, и это тоже моё, и это… я тут хозяин…»

Проходя по полям, Пар подумал, что всё, что делал этот старик – это пытался освободиться от всех вокруг и ни от кого не зависеть. Но как бы он не хотел достичь свободы, он сам же её и губил. Он выходил в поле, и каждый раз приковывал себя к «своему», как он любил это называть, имуществу. Он ежедневно обязывал себя следить за прохожими: не ступил ли случайно кто из них ногой на его земли, не сломает ли его ветки. Так невидимая цепь мёртвой хваткой обвивала его тощую шею и приковывала к пустой земле, как собаку к будке. Да, Пар облагородил его имения, вдохнул в них жизнь, но от этого цепь только туже затянулась, перекрывая воздух ко всем остальным частям тела, кроме всеобъемлющей жадности, доведённой до помешательства. И эта алчность убивала последнее человеческое в шахматисте, отравляя его право на человеческую свободу. Она превращала его в послушное животное, запертое в чулане собственных страхов и служащее предрассудкам своего прошлого.