Предъявителю сего

      Покинув стенд размагничивания, лодка, вопреки ожиданиям большей части экипажа, проследовала мимо родных "оленегубских" пирсов и, обогнув заснеженные сопки, взяла курс на Ягельную. В бухту, рядом с которой обосновалось Гаджиево.   Гаджиевцы торжествовали.
   
      В их неустанных спорах с оленегубцами по поводу того, где лучше жить - в  сравнительно обустроенной столице подводников со всеми её бытовыми плюсами и претензией на цивилизацию, или рядом с местом постоянного базирования их лодки, в маленькой, продуваемой всеми ветрами Оленьей губе, с её дюжиной пятиэтажек и одиноким магазинчиком на пригорке, последним прибежищем холостяка-лейтенанта - в этих спорах сегодня перевес был явно на стороне столичных.

      За несколько дней до этого лодка вернулась из автономки и, к всеобщему разочарованию, так и не зайдя в базу, сразу же встала на бочки этого злополучного стенда. Офицеры, с разрешения командира поднявшиеся в ограждение рубки – кто покурить, кто просто ощутить на щеках свежее дыхание морского бриза, – с сожалением и с завистью провожали глазами проплывающие мимо, ставшие уже почти родными, очертания голых сопок и силуэты жилых домов. Кто-то даже сумел разглядеть сквозь дымку на вершине одного из холмов приветственно машущие им женские фигурки. Хотя дата и время возвращения лодки из похода всегда хранились в строгом секрете, кому-то из жён членов экипажа всегда каким-то непостижимым образом удавалось узнать об этом, и «тайна» молниеносно становилась достоянием остальных. Сарафанное радио работало безукоризненно.
 
     Олег полной грудью вдыхал морозный воздух, словно пытаясь наконец-то надышаться им – за время долгого похода его неповторимый аромат уже успел слегка подзабыться. Пахло йодом и, немного, корабельной соляркой. Рядом, на небольшом отдалении, следовало два буксира, способных вовремя подстраховать неуклюжую махину подводного ракетоносца в узкостях губы.
      
     Курить совершенно не тянуло, тем более, что он уже успел утратить потребность в этом. Будучи в автономке, он только однажды посетил курилку – специальное помещение для тех, кто не мог обойтись без регулярной никотиновой инъекции. Зайдя туда, он сразу ощутил, что здесь вполне можно обойтись и без сигареты – воздух, это сизое марево, был настолько насыщен продуктами сгорания табака, что несколько глубоких вздохов уже решали вопрос. А когда он увидел забитые густой смолянистой слизью соты, фильтрующие воздух в этой выгородке, желание вновь появляться здесь пропало начисто. Да и курить впредь тоже как-то расхотелось.
 
      Но кого-то это ничуть не останавливало. А потому курилка была непременным атрибутом современных подводных лодок. Выбор был прост: или эта "душегубка", или пожар - самое страшное, что могло произойти с лодкой под водой. Ибо всегда найдётся тот, кто, несмотря на категорические запреты и египетские казни, не сможет совладать со своим пристрастием и будет тайно покуривать в самых неожиданных местах.

      Стоящие рядом с Олегом на мостике приятели Саша Чекушкин и Володя Урин потягивали сигареты и мечтательно вглядывались сквозь иллюминаторы ограждения рубки в далёкие огоньки, не без оснований рассчитывая уже вскоре оказаться на берегу, в родной Оленьей. Но тогда мечтам этим осуществиться было не суждено. Во всяком случае, в ближайшие дни.

      Послепоходовое размагничивание корпуса субмарины заняло более двух суток вместо предусмотренных планом двадцати четырёх часов. Привести в норму остаточное продольное намагничение корпуса никак не удавалось – то ли продолжительное движение лодки на одном курсе с постоянной сменой глубин сделало своё дело, то ли вмешался человеческий фактор. Скорее всего – последнее, и дело было вовсе не в отсутствии профессионализма личного состава стенда. Трудно было заподозрить их в недостаточной компетентности – через мощные силовые поля этого сложного инженерного сооружения ежемесячно проходил не один корабль, и дело здесь было поставлено на поток. Просто-напросто старпом счёл чрезмерным аппетит работников стенда, запросивших солидный бонус в виде двух молочных фляг спирта за своё усердие, и потому никак не мог дождаться от них акта, свидетельствующего о приведении уровня поля лодки в норму.
    
     Зря поскупился – в следующий раз следует быть сговорчивей, сетовал старший помощник. Просить командира найти управу на этих вымогателей было поздно, да и бесполезно – лишь только лодка заняла место на стенде, тот вызвал катер и вместе с замполитом убыл на берег, оставив экипаж на попечение старпома и на произвол электромагнитных полей.
 
     Посёлок подводников хорошо просматривался с акватории стенда; он мучительно дразнил экипаж своей близостью и, одновременно, недоступностью. Большинство семейных проживало здесь, в Оленьей. Тут же ютились и многие холостяки – эти, пока ещё не обременённые семьями «счастливчики», довольствовались общежитием, которое в среде его обитателей иронично именовалось отелем «Холодок». Он вполне заслуживал того, чтобы о нём поведать отдельно, ибо служил прекрасной иллюстрацией местной поговорки, гласящей, что любовь к морю прививается невыносимыми условиями пребывания на берегу.
 
     Его двухэтажное здание, будто нарочно зажатое тисками служебной целесообразности, располагалось между штабом дивизии и казармами для личного состава. Даже в лютый мороз можно было быстро, даже без шинели, переместиться между каждым из этих строений, что, с одной стороны, было удобным, но с другой – лишало проживающих здесь приватной уединённости. Каждый из них был всегда доступным для оперативного вызова на службу по любому поводу – будь то прихоть командования или назначение в наряд вместо внезапно заболевшего.
 
      Довольно просторные, изначально рассчитанные на четверых проживающих, комнаты общежития со временем в порядке уплотнения были оборудованы дополнительными кроватями панцирного типа. Спать на них было некомфортно: пружинная сетка глубоко провисала независимо от веса лежащего на ней, а поза эмбриона мало уже кого устраивала. В этом угадывалась преемственность, если даже не кармическая связь нынешних поколений моряков и их предшественников, использующих для отдыха парусиновые гамаки. Богохульственная брань скрючившихся там в три погибели наверняка не проходила бесследно для их последователей, а потому продолжали также мучиться теперь и они.
 
       В поисках места для кроватей лишние шкафы убирались, и из мебели, порой, сохранялись только прикроватные тумбочки. На стенах висели незатейливые полочки с книгами, а свободное пространство между ними украшали журнальные иллюстрации, причём далеко не самого пуританского содержания. Последним, правда, славились помещения мичманов и сверхсрочников.
 
      Уплотнение происходило в силу того, что лодки в ту пору активно строились, и новые экипажи постоянно прибывали в места базирования. Дома, построенные ещё в начале шестидесятых, ветшали и медленно превращались в коммуналки. Новое жильё возводилось крайне медленно и по остаточному принципу: военный бюджет уходил, в основном, на оружие и технику. Так что тяготы и лишения по-прежнему оставались одним из существенных атрибутом военной службы, лишь несколько изменяясь по форме.
     Горячая вода, казалось, брезгливо обходила стороной это здание, словно опасаясь застыть в тесных, забитых бляшками накипи и ржавчины артериях его организма. Большую часть года спать здесь приходилось под двумя одеялами под мерный гул тепловентилятора: слава богу, с электричеством проблем пока не было. В крайнем случае даже одного лодочного реактора вполне хватило бы на обеспечение электроэнергией всего этого посёлка, и что-то бы ещё осталось в резерве. Его тоже можно было бы легко направить на какие-нибудь экстренные нужды. Например, для организации дополнительной новогодней ёлки в кремлёвском дворце съездов для детей сотрудников посольств неприсоединившихся государств. Не успевших вовремя присоединить их к основной.

      Одним из двух общественных мест здесь была бильярдная, оборудованная столом с потёртым сукном и выщербленными шарами. Перекатываясь по столу, они издавали мерный рокот. Другое – ватер-клозет – также с честью оправдывало ироничное название общаги. Потому как ледяная вода, круглогодично текущая из его кранов, окончательно пробуждала каждого, рискнувшего завершить здесь процедуру утреннего бритья – стоило только осторожно зачерпнуть её рукой и, затаив дыхание, плеснуть в качестве лосьона на лицо, а затем судорожно растереть ею щеки.
 
      Общественным можно было бы также назвать и длинный коридор, по обеим сторонам которого сквозь постоянно царящий полумрак белыми пятнами проступали двери комнат, покрытые многослойной, местами облупившейся краской. Общественным не только потому, что он принадлежал всем, живущим здесь, но ещё и потому, что в его дальнем торце, удивляя всякий раз каждого, случайно забредшего сюда своей кричащей неуместностью, отсвечивало глянцем чёрного лака фортепьяно, привезённое с большой земли балагуром и эстетом Жорой Галустовым.

      Иногда, по вечерам, обитатели общежития выглядывали из своих комнат, потревоженные раскатистыми аккордами этого важного инструмента. Они прислушивались и замирали в благоговении. Жора сегодня сменился со службы и у него лирическое настроение. Эти забытые, величественные звуки – пожалуй, единственное, что напоминало подводникам здесь о существовании иного мира, нежного и чистого…

      Несмотря на скудность предоставляемого общежитием удобств и развлечений, не считая Жориного фортепьяно и пережившего, судя по «надкусанности» костяных шаров, не одну блокаду бильярда, многие всё же предпочитали его стены «железу». Ночевать на лодке в условиях всюду проникающих команд хрипящего «Каштана», звонков корабельной сигнализации и рисков быть разбуженным – в поисках ли ответственного за выход из строя матчасти, никаким боком тебя не касающегося, или по причине случайного отсутствия на месте твоего подчинённого – удовольствие, весьма сомнительное. А кого ещё могут попросить заступить на дежурство вместо внезапно заболевшего? Того, кто под рукой, естественно!
      
      Так что, при поступлении команды, разрешающей сход на берег, корабль целесообразно покинуть, и медлить с этим не стоит. И пусть назавтра, в шесть утра, в мороз и вьюгу, нужно тащиться к месту посадки на «скотовоз» – крытый брезентом бортовой «Урал», выделенный для перевозки офицеров между посёлками Оленья Губа и Гаджиево, а затем, плотно прижавшись плечом к соседу, сквозь обрывки сна, синхронно с ним подрагивать на каждой кочке, а по прибытии на место ещё долго тащиться к пирсу, где тебя дожидается лодка – зато предшествующие семь, а то и все восемь часов твои железобетонно, и провести их можно исключительно по своему усмотрению в стенах этой офицерской обители.

      Кондратьеву, как и его товарищу по призыву Пугачёву, собственное место здесь тоже досталось не сразу. Первое время они ютились на пустующих койках в ожидании возвращения с малого круга, как называлось краткосрочное пребывание в учебном центре, своих будущих сослуживцев. Но вскоре им повезло - формировался новый экипаж, и на большой круг протяжённостью в целых два года отправилось несколько офицеров. Освободившиеся места достались им. Поэтому Олег уже считал себя полноправным оленегубцем, и всегда радовался, когда лодка приходила из «морей» именно сюда, в Оленью, а не в Гаджиево, где базировались основные силы флотилии.

                * * *

      Вскоре показались входные створные огни Ягельной, подошли буксиры, и лодка отшвартовалась в Гаджиево. Команда вышла на пирс и построилась. Командир поздравил экипаж с выполнением боевой задачи и объявил всем благодарность. Затем последовала команда «Вольно!», и свободным от вахты было разрешено сойти на берег.
      Как и следовало ожидать, гаджиевцев тут же, словно ветром, сдуло с пирса. Оленегубцы тоже не унывали – им был обещан персональный транспорт. Постояв немного, офицеры спустились в корпус лодки – наверху было довольно морозно. В ожидании машины они разбрелись по каютам. Время бежало, но транспорта всё не было.

      Сидя в каюте ракетчиков, Володя Семилетов с жаром расспрашивал своих приятелей о подробностях и перипетиях их первого дальнего похода. Находясь на дополнительном штате в экипаже, в автономку он не ходил, и лодку встретил на пирсе в Гаджиево. Быстро заматеревшие за время эти три месяца товарищи, превратившиеся в морских волков, снисходительно посматривали на него и ограничивались общими фразами типа «да ничего особенного», и «a la mer comme a la mer» - в морях как в морях.Вот пристал – расскажи да объясни ему, как оно бывает. Всех больше интересовала команда, извещающая о прибытии машины, нежели воспоминания о тревогах и всплытиях. Но её никак не поступало, и надежда добраться до Оленьей таяла с каждой минутой.
 
      Кто-то из проходящих мимо каюты, увидев одетых в шинели офицеров, сообщил, что машины не будет вовсе. Новость была довольно скверной. На штатные «скотовозы» было уже не успеть. Они отправлялись из центра посёлка буквально через десять минут, а идти туда нужно было с полчаса. Зря они не отправились туда раньше. Там же было и автобусное кольцо, но на последний автобус до Полярного они тоже опоздали. Товарищи переглянулись - сидеть здесь далее большинству уже претило – всем хотелось отдохнуть от железа и, как и прочному корпусу лодки, немного «размагнититься» после автономки. Надо было искать выход.

     – А пойдём ко мне, – неожиданно предложил Семилетов товарищам. Ему не терпелось пообщаться с друзьями в более непринуждённой обстановке и там разговорить их. – Мой сосед по номеру ночует не так уж часто, у него в посёлке есть какая-то подруга. Так что, одно лишнее спальное место почти гарантировано, – продолжал он. – А там видно будет.
 
      Семилетов жил в «сотке» – в офицерской гостинице, расположенной на въезде в Гаджиево. Из зоны радиационной безопасности, где базировались подводные лодки, до неё можно было, особо не напрягаясь, добраться минут за сорок. В посёлке была также и «полсотка» – гостиница для гражданского персонала. Условные названия гостиниц совпадали с номерами домов, хотя не с меньшим основанием для этого могла бы послужить порция спиртного, наиболее характерная для одноразового приёма их постояльцами. Гражданские предпочитали для этих целей использовать пятидесятиграммовые стопки. У подводников же в силу специфики службы на долгие посиделки не всегда хватало времени, да, собственно, и закалка у них была посильнее.
      Предложенная Семилетовым альтернатива торчанию в «железе» показалась разумной. Правда, не всем. Лежащий на койке Володя Урин, долговязый и астеничный капитан-лейтенант, проявил к ней полное равнодушие. Он уже пристроил себе в ноги своё «чудо» – так он любовно называл электрообогреватель, с которым практически не расставался, и включил его на полную мощность. На корабле недавно запустили систему вентиляции по внешнему циклу, и в отсеке быстро стало довольно прохладно. Ему было даже трудно представит себе, что кому-то хотелось тащиться сейчас куда-то сквозь пургу и снежные заносы. Достаточно с него этой автономки с её вахтами и постоянными тревогами, объявляемыми при каждом подвсплытии на сеанс связи. Всё это уже за плечами, и не за горами и отпуск с его тёплым морем и вальяжным утренним пробуждением, причём, естественным и непринуждённым образом, сначала одним, а затем другим глазом. А вовсе от слов вахтенного «Подъём, таищ капитан-лейтенант», сопровождающихся неистовым потряхиванием твоей ноги. Он скептически покосился на своих приятелей, натянул повыше одеяло, повернулся на бок и блаженно прикрыл глаза.

      Кондратьева с Чекушкиным долго уговаривать не пришлось, и они быстро накинули шинели.
      – Ну, будь здоров, игумен Валдайский. Остаёшься за старшего каюты, – бросил напоследок Чекушкин лежащему в койке приятелю, и, не дождавшись ответа, закрыл дверь.

      Игуменами на корабле называли инженеров группы управления – соответствующая надпись ИГУ-2 или ИГУ-4 красовалась на кармане «РБ»-шки – тёмно-синей хлопчатобумажной униформы, которую все подводники независимо от должности и чина носили на лодке. Цифра указывала принадлежность к боевой части. Кроме этой надписи никаких знаков различия, в том числе и погон, на ней не было.

     Володя Урин был этим самым ИГУ с приставкой "два". А вот звучную добавку к своей фамилии "Валдайский" он получил после того, как не то в шутку, не то всерьёз предложил Чекушкину в предстоящий отпуск отправиться в пеший переход по маршруту Ленинград – Москва.
 
      В то время большую популярность приобрели разнообразные почины. Для несведущих хочется пояснить, что почином было вовсе не устранение какой-то поломки механизма или системы в целом. Хотя последняя уже явно начинала пробуксовывать. Почины рождались в недрах трудовых коллективов в ответ на заботу о них партии и правительства, и сопровождались искренними заверениями руководства в том, что они будут работать ещё упорнее и ещё лучше. Под этим подразумевалось, как правило, увеличение интенсивности их труда. И тогда невольно на ум приходил образ Бойца из «Скотного Двора» Оруэлла.

      Почины эти широко освещались в средствах массовой информации, яро пропагандировались и были на слуху. Наиболее часто появлялись они в преддверии какого-либо знаменательного события – очередного партийного съезда или, на худой конец, полёта в космос. Была ли «Олимпиада-80» таковым – трудно сказать. Но именно в её преддверие замполит обратился к экипажу с призывом не оставаться в стороне от общественно значимых процессов. Может быть, имелось в виду нечто другое, но он уточнять не стал.

      Критически настроенный ум Володи Урина тут же включился в работу. От спорта он был далёк, да и общественно значимые процессы волновали его лишь в том аспекте, в каком они могли повлиять на уровень его душевного комфорта. К тому же в нём ещё жил дух «Асгаардии» — тайного союза курсантов училища радиоэлектроники, его предшественников, полагавших, что кибернетика должна править миром, а они, будущие программисты и вычислители призваны стать элитой не только флота, но и общества в целом. Организация строилась серьёзно и с размахом — у неё были чёткие цели, внешне вполне благородные и возвышенные, устав, обязывающий каждого её члена всемерно помогать товарищу по союзу и тянуть его по карьерной лестнице, и даже своя казна. Ну чем не масонство! И нет ничего удивительно, что в условиях советской системы этот союз просуществовал недолго и закончил свой путь печально. Но его идеи ещё какое-то время витали в курсантской среде.

     Любимым занятием Урина был поиск парадоксов и нестыковок во флотской организации и доведение до абсурда не всегда разумных, а подчас и просто нелепых распоряжений начальства. В этом он преуспевал и своими находками нередко забавлял сослуживцев. И уже на следующий день после призыва замполита его свежеиспечённый почин – пеший переход из Ленинграда в Куликово в предстоящий отпуск – нашёл живой отклик в массах и горячо обсуждался в курилке. Поводом к нему послужила высчитанная Уриным круглая дата – шестьсот лет со дня Куликовской битвы, на его взгляд незаслуженно забытая общественностью и обойдённая прессой.


      Особенно по душе идея пришлась его товарищу Саше Чекушкину, и собственноручно внёс себя в списки участников перехода. Урин тут же присвоил себе статус начальника экспедиции, Чекушкину досталась должность комиссара. Других должностей пока предусмотрено не было, но и желающих, правда, тоже больше не нашлось. На этом в списке подвели черту.

      Товарищи принялись с жаром обсуждать детали предстоящего перехода и на раздобытой где-то карте нарисовали его маршрут, особое внимание уделив местам стоянок. Главная, по настоянию Урина, была выбрана в Валдае – его привлекало не то название этого места, не то его географическое положение: кругом было обилие рек и озёр, а куда моряку без воды?

      Изначально отправной точкой маршрута была определена Большая Ижора, откуда был родом автор идеи. Но комиссар без особого труда убедил начальника – а они теперь по-другому друг друга не величали – несколько сократить маршрут. Весь отпуск тратить на это славное мероприятие всё же не хотелось, и силы желательно было экономить. Поэтому решили стартовать из Пушкина, родного городка комиссара, а закончить путь в столице.

      – Из Пушкина и до Москвы несколько ближе, чем из Большой Ижоры, – аргументировал Чекушкин, – и второе, кодовое название мероприятия звучит романтичнее и интригующей – «Из Пушкина по Воробьёвым горам».
   
      Для людей, не очень посвящённых в суть и истинную подоплёку этих обсуждений – а для товарищей это было простым чудачеством, эдакой борьбой со скукой – идея и подготовка к её воплощению выглядели настолько убедительно, что замполит, Николай Викторович Савенок, прослышавший о ней, чуть было не отправил в политотдел штаба флота радиограмму об инициативе своих подчинённых, но вовремя спохватился. Охладил его пыл боевой листок, посвящённый годовщине упомянутой битвы и почину личного состава части. Листок в числе прочего содержал стихи Бори Шперова, заканчивающиеся словами:

      Достигнув стен Кремля кирпичных,
      чем чёрт не шутит – может быть
      Чекушкин С.может стать Столичным,
      Валдайским Уринг В. прослыть.

      Буква «С» с точкой означала сокращение от имени Саша, и по замыслу автора должна была читаться слитно со словом «может», чтобы выдержать ритм и размер строфы. Стоит ли упоминать, что термин «Столичная» тогда у всех ассоциировался исключительно с водкой! 
      После этого замполит поговорил с товарищами по душам, успокоился и рекомендовал им умерить свою фантазию. Но это уже было излишним. «Обсосанная» со всех сторон, как любил выражаться Урин, тема и так утратила привлекательность для своих инициаторов, и вскоре о ней уже перестали вспоминать. Но прозвища сохранились.

      Миновав ракетные отсеки, товарищи очутились в центральном, от которого к верхнему рубочному люку вёл трап – знакомая с прикосновением уже не одной тысячи рук и потому отполированная ими до зеркального блеска вертикальная семиметровая лестница.
      Рядом с выгородкой «Алмаза», корабельной боевой информационной системы, Олег нос к носу столкнулся с вновь назначенным исполняющим обязанности начальника радиотехнической службы Антоном Столярчуком.
      – Кондратьев, а ты куда? Ты же, вроде бы, болен!
      Олег и в самом деле держался за горло время и от времени хрипловато подкашливал – сказывалось его давешнее неуёмное общение со свежим воздухом в лодочной рубке. Менять планы не хотелось, поэтому он вынужден был слукавить, хотя делать этого не любил. Маленькая ложь оставила неприятный осадок у него в душе.
      – Да, вот, хочу в аптеку заскочить, купить что-нибудь отхаркивающее.
      Аптека, на самом деле, вряд ли уже работала, но Столярчуку было не до этих мелочей. В мыслях он уже мечтал о долгожданной встрече с семьёй – он был одним из немногих счастливчиков, имеющих квартиру в Гаджиево.
      –  Я бы на твоём месте остался на лодке. Лучше не рискуй, – бросил он вслед Кондратьеву, когда тот уже поднимался на среднюю палубу.
      У входа на трап Кондратьева поджидала ещё одна неприятность. Сидящий за командирским креслом старпом Бакуменко – командир уже успел покинуть корабль, по традиции оставив его на старпома – окликнул его.
      – Кондратьев, голубчик, подойди сюда.
     Лицо старпома, выражавшее раздражение и крайнюю досаду – это понятно: он опять был в числе остающихся в «железе», исполняя обязанности командира, – при появлении Кондратьева оживилось.
      – А ну, дай-ка это мне! – Он указал на белый пластиковый па-кет, который Олег держал в руках.

      Олег уже не помнил, откуда у него появилась эта вещица, и никогда не вникал то, что на ней было написано. Наверное, что-то на английском.
       Эти пакеты были тогда большой редкостью, и Олег слышал от знакомых, что их владельцы занашивали их буквально до дыр, не гнушаясь стирать их и затем бережно разглаживать складки. Он с сожалением протянул его старпому. И вовсе не потому, что ему было жаль эту вещицу, ибо он знал, что её ждёт. Просто в каюте ничего подходящего больше не оказалось. Портфель перед автономкой он оставил в гостинице.

      Бакуменко, не заглядывая внутрь, взялся за края сумки и медленно, с видимым удовольствием, стал растягивать их в стороны, без особого интереса наблюдая, как на палубу вываливается её содержимое – кожаные меховые рукавицы, пара воблин и что-то ещё. То, что еще только что было пакетом, он протянул Олегу, а выпавшее имущество пододвинул ногой в сторону его владельца.   
      – Всё понятно?
      – Так точно.
      Пакет в руках офицера – злостное нарушение правил ношения военной формы одежды, и Кондратьев это знал. Надпись на английском ещё более усугубляла ситуацию. Старпом, безусловно, был прав.
      – Иди, студент, – кивнул он в сторону трапа, удовлетворённый очередным уроком, преподанным ещё не до конца утратившему свои гражданские привычки подчинённому. Настроение у Бакуменко, похоже, немного улучшилось.

      Студентом его уже давно не звали, но иногда это слово ещё проскальзывало при обращении к нему, когда он давал тому повод. Как в этом случае. А ведь ещё не прошло и года, как он, недолго проработав после окончания института в одном из НИИ, был призван на срочную и, к удивлению многих, включая местных кадровиков, оказался в одном из элитных соединений флота.

                * * *

      
      На пирсе, рядом с которым возвышалась горбатая исполинская туша их ракетоносца, тонким слоем лежал свежевыпавший снег. Пирс убирался с регулярным постоянством, флотские традиции здесь свято поддерживались. Залив парил, и даже в отсутствие облачности на ночном небе с трудом просматривались звёзды. Из-за сопок, со стороны Кольского залива, приглушённо доносились низкие, басовитые гудки туманного горна.

      Спустившись по трапу на палубу пирса и отдав честь флагу, товарищи направились к санпропускнику. Его жёлтое строение отделяло швартовочное пространство от береговой черты, незримо символизируя собой границу зоны радиационной безопасности. Пройдя оборудованное радиометрами помещение пропускника, они вышли на набережную и, пройдя мимо корпусов других лодок, покинули территорию базы. И уже здесь, вздохнув полной грудью, словно провинившиеся курсанты, получившие долгожданную увольнительную, они бодро зашагали в сторону посёлка. Вскоре показались и его огни.

 
      Дорога освещалась довольно скудно – скорее, это было следствием нерадивости проектировщиков посёлка, нежели их злого умысла. Элементарная забота о человеке мало кого беспокоила, и это было характерно не только для таких удалённых мест его обитания и жизнедеятельности, как северные гарнизоны подводников. Он мысленно представил себе офицерское общежитие в Оленьей и так же мысленно выругался. Его всегда удивлял подобное головотяпство и экономия на спичках. Это при нашем-то обилии ресурсов! И когда это только закончится? Видимо, никогда. Он вспомнил, что кто-то из его великих соотечественников утверждал, что любит Россию за то, что здесь страдать больше приходится, а в страданиях душа совершенствуется. Сомнительный тезис. По себе он это как-то плохо ощущал.

      К счастью, сейчас недостаток освещения компенсировался всполохами северного сияния, переливающегося своими зеленовато-белёсыми разводами у них их спинами. Северный полюс был где-то там, а, значит, они двигались по направлению к югу. Осознание этого с немного согревало. Также, как и пара бутылок коньяка, который они купили в первом же, попавшемся в посёлке, магазине и которые с трудом распихали себе за пазухи. Шинель и без этого плотно облегала грудь – в автономке обычно кормили на убой. Пакет здесь, точно, не помешал бы.
    
      Когда товарищи вышли на площадку перед Домом офицеров, они, к своему удивлению, увидели одинокий «скотовоз». Он по какой-то причине задержался здесь, так и не уйдя в Оленью вместе с остальными, и кого-то дожидался. Не их ли? В некотором замешательстве они остановились рядом с «Уралом». А не воспользоваться ли этим и не отправиться ли домой? Олег в очередной раз поймал себя на странной мысли о своём жилье. Олег в очередной раз поймал себя на странной мысли о своём жилье. Называть домом холодное офицерское общежитие, ютящееся на краю маленького посёлка, может быть и было для кого-то нелепым, но только не для них. Как-никак, это был свой, пусть неказистый и крайне аскетичный, но всё же привычный и в чём-то родной угол.

      Похоже, об этом подумал и Чекушкин. Но, поколебавшись какую-то долю секунды в нерешительности, они, не сговариваясь, двинулись дальше. Менять решение и бросать товарища, любезно предложившего им уют, было неэтично. К тому же две бутылки на троих плохо делились, а оставлять спутника без порции согревающего в такой мороз было бы ещё и негуманным.
 
     Проходя мимо кабины, Олег услышал раздражённый голос их замполита Савенка, стоящего на подножке машины и через открытую дверь беседующего с моряком-водителем.
      – Сынок, какое тебе ещё удостоверение нужно? – громко басил он в своей привычной манере, шевеля пшеничными усами. – Тебе что, капитана первого ранга старшим уже недостаточно, адмирала подавай?!

      Произнеся эти слова, Савенок с видимым возмущением бросил недокуренную сигарету, кряхтя залез в кабину и в сердцах захлопнул за собой дверь.
      В соответствии с установленным порядком в кабине должен был присутствовать старший на машину, несущий всю ответственность за безопасную транспортировку особо ценных для поддержания обороноспособности страны кадров флота, можно сказать, его цвета. Старшие назначались приказом по дивизии из числа наиболее опытных и исполнительных офицеров, и им выписывалось соответствующее удостоверение. Неплохим бонусом за выполнение этой, скажем прямо, не очень обременительной обязанности было законное право проезда на мягком сиденье в тёплой кабине машины, поэтому в желающих иметь заветное удостоверение недостатка не было.

      Вступать в дискуссию с замполитом было бесполезно – в арсенале его доводов всегда имелся веский, трудно оспариваемый аргумент, зачастую граничащий с демагогией. В замполиты других не брали. Мотор взревел, и «скотовоз» медленно тронулся в гору.

      В окне кабины мелькнуло недоуменное лицо Савенка. Видимо, его удивило решение оленегубцев остаться в Гаджиево и породило в нём кое-какие подозрения. Последнее, что успел рассмотреть Олег, был палец, которым им грозил замполит в окно. Странно – подумал Олег. Это был уже третий недобрый знак, полученный от вышестоящего начальства за сегодняшний вечер. Кондратьев не был суеверным, но сейчас он почему-то поймал себя на мысли, что неплохо было бы постучать по дереву.

     В номере, где проживал Семилетов, действительно оказался его сосед. Лёжа на койке, Коля - так звали соседа - вполглаза смотрел телевизор и одновременно читал книгу. От участия в застолье он вежливо отказался и прикрыл дверь в свою комнату. Товарищи быстро сервировали стол и разлили коньяк по стопкам.
     – Ну, с боевым крещением, – чокнулся Чекушкин с Кондратьевым, и, повернувшись к Семилетову, добавил: – Не переживай, твои дальние походы ещё впереди – устанешь их считать, – и чокнулся с ним.

      После третьей стопки у всех наступило лёгкое расслабление, и речь с сугубо служебных вопросов плавно перекинулась на обсуждение мировоззренческих, если даже не экзистенциальных аспектов службы.
      – Не знаю, как вы, – излагал между тем своё отношение к службе Чекушкин, как бы продолжая отвечать на расспросы Семилетова об автономке, – А лично я с лодок переводиться никуда не собираюсь. Но должность бычка меня совершенно не прельщает (бычками называли командиров боевых частей).
      – Отслужу здесь десять лет в командирах группы и демобилизуюсь. Вернусь в милый моему сердцу Пушкин, буду жить на пенсию. Денег, думаю, на одного мне хватит. В крайнем случае наймусь в управдомы, – шутливо заключил он. Судя по всему, семейные от-ношения для него действительно были узами.

 
        Этот взгляд на перспективы служебной карьеры был далеко не редким в среде подводников. Уйти в неполные тридцать пять на пенсию и начать новую жизнь для некоторых было весьма заманчивым. Далёкий от честолюбия и служебного рвения, Чекушкин был приверженцем этой жизненной философии. Хватать звёзды с небес и цеплять их себе на погоны было ему не по душе, также как и претило видеть излишнее служебное рвение в остальных. Может быть, именно поэтому он был всеобщим любимцем в экипаже — откровенных карьеристов недолюбливали и держались в стороне от них. К тому же открытое выражение его лица, неподдельное добродушие и страсть к дружеским розыгрышам не могли не импонировать сослуживцам.
     Далёкий от честолюбия и служебного рвения, Чекушкин был приверженцем этой был далеко не редким в среде подводников. Уйти в неполные тридцать пять на пенсию и начать новую жизнь для некоторых было весьма заманчивым. Далёкий от честолюбия и служебного рвения, Чекушкин был приверженцем этой жизненной философии. Хватать звёзды с небес и цеплять их себе на погоны было ему не по душе так же, как и претило видеть излишнее служебное рвение в остальных. Может быть, именно поэтому он был всеобщим любимцем в экипаже — откровенных карьеристов недолюбливали и держались в стороне от них. Впрочем, многих так же подкупало открытое выражение его лица, неподдельное добродушие и страсть к незлобным розыгрышам.      
    
      И ещё одна любопытная деталь - особым успехом он пользовался у лиц женского пола. Немало сладких пробоин в сердцах юных и не совсем таковых особ, проживающих в соседних с Гаджиево посёлках, оставили его большие, с лёгкой поволокой глаза. Статная фигура этого черноусого красавца-офицера приковывала к себе взоры многих дам, когда он вставал из-за столика какого-нибудь ресторана Полярного или Вьюжного с намерением пригласить на танец очередную партнёршу – в эти заведения он с неизменной регулярностью наведывался в каждый свободный от вахты вечер.
 
      Многим сослуживцам хорошо запомнился эпизод, когда командир лодки знакомил командование дивизии экипажем, прибывшим в Оленью Губу из учебного центра после прохождения там двухгодичной подготовки.
     – Лейтенант Чекушкин Александр Викторович, ракетчик, – представил командир очередного офицера. Услышав необычную, навевающую недвусмысленные ассоциации фамилию, командир дивизии невольно вздёрнул бровь. Этот его жест не остался без внимания.
      – Хочу особо подчеркнуть, – добавил командир экипажа, – Совершенно не пьющий.

     Видимо, командир недостаточно владел ситуацией и брякнул это, скорее всего, для красного словца. Хотя не исключено, что он догадывался о пристрастиях своего подчинённого, и этой фразой непрозрачно намекал ему, чтобы тот пересмотрел своё отношение к спиртному.

     На самом деле Александр никогда не гнушался выпивкой и не считал это занятие чем-то зазорным. Как-то, сидя в компании товарищей – отмечалось какое-то событие, – он авторитетно, без тени иронии в голосе, заявил, что водку совершенно напрасно считают горькой.

      – Водка обладает особым, каким-то неповторимым вкусом.
В подтверждение своих слов Чекушкин бережно пригубил разбавленный спирт, как заправский сомелье языком погонял напиток между вкусовыми рецепторами, словно это был изысканный французский коньяк, и изобразил на лице истинное наслаждение. Затем он сделал глоток, выдержал паузу, снова поднёс стопку ко рту и чинно допил остатки её содержимого.

      В нём явно пропадал талант дегустатора крепких напитков. В конце концов эта его особенность обернулась пагубным пристрастием и сыграла роковую роль в его судьбе. Но случилось это значительно позже, когда он, уже демобилизовавшись, работал сотрудником пожарной охраны Екатерининского дворца в Пушкине.  А тогда, в молодые годы, здоровье позволяло ему не задумываться о возможных последствиях шумных гусарских пирушек и дружеских посиделок и предаваться им всецело и безрассудно. И сегодня был именно тот случай.

      Коньяк быстро заканчивался, но товарищи только вошли во вкус общения. Праздник хотелось непременно продолжить. Чекушкин недовольно посмотрел сквозь бутылку на свет и повернулся к Семилетову.

      – А, может, у твоего соседа что найдётся? В долг…
Володя пожал плечами.
      – Почему бы и нет? Коля заведует каким-то строительным подразделением у нас в базе. Вообще-то парень покладистый, редко кому отказывает.

      Коля протёр глаза и покосился на вошедшего. Не сразу поняв, о чём идёт речь, он нехотя приподнялся, достал блокнот, вырвал из него листок, что-то написал на нём и, сложив пополам, передал Вове.
      – Обратитесь с этим к дежурному, – он сообщил адрес. – Там вам помогут. Только, ради бога, не шумите сильно. Притомился я сегодня.
      Он снова уронил голову на подушку.

     Чекушкин тут же вскочил и выхватил у Семилетова записку. Он видел, что приятель был уже нетвёрд в движениях, а, поскольку дело было серьёзным, полагаться на волю случая не хотелось. Чекушкин быстро накинул шинель и исчез за дверями.

 
      По указанному адресу значилось полуподвальное помещение, расположенное в жилом доме недалеко от гостиницы. Никаких указателей или табличек на дверях не было. На его стук дверь открылась, и на пороге появился прапорщик с повязкой дежурного на руке.
      – Меня к вам Николай послал. – Александр протянул ему записку.
Тот развернул листок стал читать.
      – Что вам нужно? – спросил его дежурный.
      – А там разве не написано? – удивился Чекушкин.

      Прапорщик вернул ему записку. На клочке бумаги значилось «Предъявителю сего ни в чём не отказывать». Снизу стояла неразборчивая подпись.
      – Так что вам надо, – повторил прапорщик.
      – Шило, – промолвил опешивший Чекушкин. Шилом на флоте традиционно называли спирт.
      – Посуда есть?
      – Нет.

      Прапорщик нагнулся в тумбочку, пошарил там рукой и вынул оттуда пустую пол-литровую бутылку.
      – У меня только такая. Хватит?
      – Вполне.

      Чекушкин по-прежнему ничего не понимал – какой-то странный подвал, нелепая записка, на редкость покладистый и щедрый прапорщик…

      Тем временем дежурный отлучился в соседнее помещение и через пару минут вернулся оттуда с полной бутылкой. По комнате разлился довольно характерный, хорошо знакомый Чекушкину запах.
      – Пробки у меня вот только нет, заткните чем-нибудь.

                * * *

      На лодку товарищи возвращались уже под утро. Семилетов остался в гостинице. Проходя через КПП, Чекушкин чуть было не лишился пропуска в зону. Показывая его уроженцу одной из южных республик, он слегка потерял равновесие, и этого оказалось достаточно для намётанного взора вахтенного.
      – Товарища лейтенанта, вам зона нельзя, – облачённый в тулуп среднеазиат, встав на его пути, решительно попытался отобрать у него пропуск.
       Вышколенные до совершенства, упрямые и решительные, как и уроженцы тамошних мест алабаи, – эти служаки никогда не отличались желанием вникнуть в ситуацию или готовностью пойти на компромисс. Да этого от них и не требовалось, поскольку образованностью и знанием русского языка они, как правило, не блистали, и для службы на других должностях были просто не пригодны. В любом подозрительном случае инструкция предписывала отбирать пропуск у предъявителя для якобы более внимательного его изучения. Но на эту уловку бывалые офицеры не поддавались – риск утраты документа, грозящей взысканием, был слишком велик. Чекушкин был из числа таковых.
 
     Олег воспользовался возникшим замешательством и попытался прошмыгнуть мимо ведущих борьбу за обладание чекушкинским пропуском представителей смешанных единоборств. На шум из каптёрки выскочил напарник вахтенного и попытался преградить ему проход. Но Олег оказался несколько проворнее этого колобка в овчинном тулупе, и через какое-то мгновение он оказался за пределами проходной. А ещё через несколько мгновений его нагнал и Чекушкин. Слава богу, преследовать их никто не стал – оставлять свой пост стражи пасущей в бухте отары подлодок не могли, да и мороз их, возможно, тоже отпугивал.

      Товарищи перевели дух и немного протрезвели.
На подъём флага они так и не встали. В начале девятого в каюту к Олегу заскочил Антон Столярчук. Увидев лежащего Кондратьева, он перевёл дух. Отсутствие офицера в строю было ещё полбеды.
     – Ну что, окончательно разболелся, Кондратьев?
     Олег кивнул ему, стараясь не открывать рта.
     – Говорил же я, отлежаться тебе надо, а ты…, – Столярчук выругался.

      Олег был полностью с ним согласен. Также, как и с тем, что нарушил главную заповедь, которой учил их старпом. Гласила она буквально следующее – независимо от обстоятельств нужно всегда поднять флаг и сменить подсменного. А дальше – хоть ложись и помирай. А он не смог, и теперь с чувством стыда осознавал это. Не верь после этого приметам и прочим знакам. Он не без усилий – голова соображала всё ещё с трудом – перебрал в памяти некоторые, явно напоминающие их, моменты вчерашнего вечера, которые он беспечно проигнорировал. Станешь тут суеверным.

      К счастью, этот эпизод сошёл ему с рук, хотя впредь послужил неплохим уроком. Правда, не собственным, а преподанным его приятелю – Чекушкину. Ему влепили строгий выговор и на несколько месяцев задержали присвоение очередного звания. Но для Александра с его жизненной философией эта задержка была сущим пустяком, досадной мелочью. Ну, подождёт он немного, месяц-другой - велика ли беда? Звание это всё рано когда-нибудь присвоят, никуда оно не уйдёт. К тому же оно было последним, предусмотренным по должности, и задержек в получении последующих уже не предвиделось.
      Военная карьера, как мы помним, его не прельщала. Да и звания эти его нисколько не тревожили – в гражданской жизни, которую он ждал и которая была уже не за горами, они ровным счётом ничего не значили.

     Более того, это происшествие Чекушкин даже занёс в свой актив – он стал обладателем редкого по своей форме и содержанию до-кумента – клочка бумаги со странной записью, однажды удивительным образом решившего одну его насущную проблему и, по какому-то внутреннему убеждению Александра, сулившего решение и других. Он бережно хранил его в нагрудном кармане своего кителя и не расставался с ним, пока тот не истёрся на сгибах и не истлел окончательно. Но ещё долгие годы листок этот действительно служил ему верой и правдой. Например, когда в каком-нибудь ресторане Чекушкин знакомился с приглянувшейся ему дамой и не встречал взаимности – а бывало и такое, – он рассказывал ей эту историю, и в качестве доказательства предъявлял эту записку. А, как мы помним, гласила она о том, что предъявителю сего ни в чём отказывать не следовало. Стоит ли упоминать, что после этого все его желания волшебным образом сбывались?! Во всяком случае, в этот вечер.

      Об этом и о многом другом Олег узнал уже много лет спустя от своего бывшего сослуживца Урина, с которым он случайно встретился в Питере. Сам Урин, также, как и его приятель, в чём-то повторил судьбу Чекушкина – он недолго задержался на флоте, и, выйдя на пенсию, устроился работать в одном с ним месте. От Урина Олег с сожалением узнал, что тот уже пребывает, как выразился приятель, в лучшем из миров.

      Олегу тогда почему-то подумалось, что под лучшим из миров тот имел в виду не что иное, как рай. И вовсе не потому, что Чекушкин был достоин этого в силу причин, вполне объективных: по своей натуре он был человеком добрым и, насколько помнил Олег, никогда никому не причинил зла. Ибо – как знать – достаточно ли одной лишь доброты для того, чтобы перевесить чашу весов при выборе высшими силами места для души в царствии небесном: ведь сама по себе доброта вовсе не гарантирует отсутствие грехов иных, также, как и не искупает их вполне. А просто потому, что на входе в небесные врата он предъявил апостолу Петру всё ту же Колину записку.