ты почему Мамон не весел?

Ты почему Мамон не весел. Чего головушку повесил. Иль больно, какаешь с трудом? Или водицу пьешь со льдом? Или никчёмная собака разорвала все узы брака? Иль весь вчерашний в жар кагор, во стыке с бабою подвел. Хотя умишком ты хитер. Что там сидишь ты с жопой голой,  в лапушках, на ум не скорый, и разговор ведешь с собой… в мат обозвав жену «Рябой!»
Непростительную гадость, сеешь, веешь предо мной. Все былое нам не худо. Пить не надо. Став верблюдом. И жена с большой косой, бритой кажется, кривой. В пьянь чрезмерен ее таз. А с похмелья зад не зад, в ширину прищура глаз. То осилить не дается… а сегодня в самый раз.
 То на левой ляжке сбоку от твоей судьбы горохом… присосался, вырос глаз. Ты чай скоро  в рост войдешь и Пятровну, мать поймешь. Не сидится ноне дома, коромысло неба в сломе… чуть покапал дождик в таз и отправился в приказ. А я думкой все страдаю. Новость свежую бодаю. Не слыхал поди небось? гадкий вирус в печень врос. Вот сидишь ты в лапушках. Душа бедная в грешках. И кряхтишь как сивый мерин… и пярдишь как сват Тетерин. Ты неужто на сносях, член полущишь свой в кустах?

Аль по воле чародея, как вчерась, твоя затея обросла вкривь -вкось молвой, приукрасив чередой. Во скирде, где ты не враз… там по щучьи бился в пласт. А теперь сидишь и рыщешь, с пеной морщишься в кустах, как морковь во скислых щах. И не лучше, чем Солохе… на горшке… видна Европа. Ноне выдали приказ! Всем не прятаться в кустах. А в намордниках сидеть, и в пробировку пердеть. Ты уснул ли? Али помер? Коронвирус - это зуммер… в шестом часе зашипит, встанет тот, кто крепко спит. Диктор, бешенный напрет, а народ не разберет. Иль напиться –уколоться? Иль поссать вокруг колодца, подтереться лопушком… и с Гапоном в барский дом. Можно просто ходоком, можно даже бирюком.

-Что сказала? Плохо слышу. Кто какой издал приказ. Видно это не про нас.  Я сижу… ведь я при деле. Ты ведь тоже на пределе. Ведь Пятровна, все для нас.
-У тебя отходит газ. Видно червь грызет сейчас, твое хилое нутро… ветром унесло добро.
- Коль сидишь, в печали тоже, в саже вымазана рожа. А, по-моему, не гоже зуммер слушать, впрямь дуреть.
 
-Я по роже глядя в воду, сажу вижу, вот камедь…раньше надо б посмотреть. Не пора кого отпеть.

- А «моя» сегодня с дуру кипятком плеснула в Нюру.

-По подробней! Кто плеснул? Кто так ревностно блеснул? Не твоя ли чернь девица? Пучеглаза озорница. Грудь в залом на два ядра. Ляжки в обруче ведра. Это ты вчерась засранец напугал в стогу быка, девку  раком заарканил и намял ей там бока. И бежал наверняка. Потерял свой левый сланец. Его Нюра принесла.

-Все ты знаешь наперед. Вот такой у нас народ. Только думку заимеешь… У Пятровны, гнет- помет. Руку в душу запустила. Помешала, чувств лишила. Вот сижу теперь в кустах… а вернее в лопухах. Я пред милою своею… виноват. Но я зверею, когда баба не в гостях, не дает коль ты в лаптях. Мол ты груб, нет ласки прежней. Лыс, не к чести и не Брежнев. Брови выщипала моль… да и лысина в мозоль.

- Не чисти, побойся бога. Бабья жизнь. Судьба- дорога, ох ухабиста в чих рост. В молодость поднимешь хвост. И айда с миленком в стог… да ведь кто сейчас поймет, подведя судьбы итог. Ох судьба видать такая. Ох как времечко течет.
 
 -Ты Пятровна не мозоль, отвернись, я голый в ноль. Лопушком я чуть прикроюсь. Думаю, ты все поймешь. Похмелиться бы чуток. А уж я бы превозмог, вспомнил все чего не смог. С кем в стогу том кувыркался, и невинный вынес гнет…с чем ушел, не попрощавшись… перебрел холодный брод.

-Я сижу и жду тебя. Рюмки полные, не зря…, ох какая  брат беда, не могу я пить одна. И тем более до дна. Ведь судьба у нас одна.

Из крапивы в злат окрас. Вырос мерин, новых рас.  Голый в фарс. Грудь в разных перьях. Не стесняясь, не таясь. За лопух рукой держась. Он издал в гик громкий китч и как в быль, былой горнист. Протрубил на всю округу. Что устал он от недуга… конь усталый захромал, и порушил пьедестал… вирус новый не дремал… по причине лжи достал.
 
Он взлетел на восемь пядей. Оголил что было сзади, сжав промежности комок, чуть прикрыв свой ал свисток, от напора чуть присвистнул… поспешил, росою брызнул. Видно дьявол внутрь проник, не успел прикрыть родник.
 
Все хозяйство, все что нажил, член размером в лапоток. Выше шарм –курдюк пивной, личный барина мозоль. Ниже фига и фасоль.      
 У Мамона вкривь блесна, а кругом цветы, весна. Повседневности турель, а в почете баб « Жень-шень ».
 
Всполошил он всех курей, петуха, он тот «еврей» … свое даром не отдаст. Он не любит чужих каст. Но всегда готов с ленцой, клюнуть первым в зад иглой. Клюв острее даже шприца. А удар? Тут всем дивиться. Да еще он бьет крылом и не просто, а ребром.

  -Вот возьми мой хоть платок. И прикрой баллон с икрой. Бери рюмку и держи. Выпьем за любовь, шипы… твою рваную судьбину. Твои рваные штаны. Потерял ты их небось, оголив свой алый гвоздь…иль лаская торс Марфутки… между бабьих кривых ног, сам увяз и в пол минутки, отстраниться, слезть не смог? Иль мужик содрал с тебя, утащил с куском ребра. Или леший занемог, иль воистину помог, сменить семя на овес? От желания невроз, от зачатья дум и дела беспричинно в землю врос.

Мамон выпил поперхнулся … от овса аж чертыхнулся, покраснел смех одолев… закусил кусочком хлеба,- песнь варяжскую запел.
  - Было так. Скажу не глядя, на причину взглянем сзади. Моя Нюра, просто дура. А вчера сошла с ума. Не дала! Гони быка, говорит на луг за речку, там особая трава. Пусть с коровами е… пасётся. Больше будет молока. Я как истинный ариец, то есть немца лапоток. Пожевал хлебец с горчицей и повел быка за мост. Проходя забор Горгоны, слышу песнь, она поет. Прислонился я к забору. Слышу голос, знак дает. Приходи к скирду, я там, буду скоро, курам дам, горсть зерна да чечевицы и подкрашу губки в цвет. Ты готов? Иль скажешь лишне… ты ответь мне: Да! иль нет?
 
-Буду ждать. Я промычал и быка за мост погнал. А она игриво в пору, мне уж крикнула под гору: «мой Любимый, встречи жду!» Мне конечно не впервой влезть под юбку с кочергой. Как услышал её речь, как представил…- гора с плеч. Так и двинулся с быком. У меня он в дыбь торчком. Как увижу кто идет. Постою пока пройдет. Перешел я речку вброд. Выпас здесь, а через мост, круг большой. Остепенился, охладился, не впервой. Привязал быка за шкворень… почесал мошну и голень… и таясь людской молвы пробежал вокруг копны. Вижу стог. В стогу дыра… видно дети, детвора, здесь играли, прячась в норы… А в норе, внутри, там ложе, кем -то выстелена для… оживился я не зря. И темно. Прилег с добра… лихорадило бобра…не ворочаясь лежу. Бабам видно я служу, что зовут меня младые порезвиться в грех копну, породниться, на беду. Так лежал я минут пять, притомился стал дремать. Слышу голос певчей птички. Милый где ты? Я мол здесь!
 
- Я отавой зашуршал. Она шмыг. Я враз подмял, и не ведая греха, я в окрасе петуха. Кукарекать лишь не стал. Взгромоздился крабом стал. Взял судьбу за потроха… приторочив ком греха. Поработал я на славу, а она сошла с ума. Все орет, орет во славу славя «местного быка».
Пять потов с меня сошло… я закончил. Отлегло. Притомился видно я, и заснул. Она взяла, одежонку всю мою, и несет ко мне в родню.
Что надумала зараза, на спор выставив меня… ведь поспорила, измерит стать стоячего ферзя. Как там, что? Что не срослось. Не в бобра сейчас тот плес. Моя Нюра, просто дура. Сидя задом на мощах, присоседилась в кустах. Свои уши навострила, да платок свой снять забыла. Словно заяц зим, беляк. На виду, средь уток крякв. А собака лает, лает. Бабам видимо мешает…не стерпела мил зазноба. Ловко вылила с ковша, ведь она как я левша, кипятком на лай собачий из открытого окна. А моя привстать хотела, наклонилась неумело, рожу высунув с куста… кипяток достиг лица.
Наливай, залечим раны, мы ведь люди, не бараны. Плесни ловко на глоток,- мне от черта ноготок. Я шучу ровняй по краю. Я невидалью страдаю… шило с мылом не таю…если хочешь, сам налью.

Вместе выпили, Мамон, слог возвысив, начал вновь:
 - «У моей, рев крик не долгий…  рыбья чешуя сошла… она баба, бел- бела… рыба в масле и седа. С криком « Мама! Убивают!»  в бег - дурь бросилась с ума, с криком выпав со двора. Уже видимо не Нюрой. Просто дурой, у ракитного ствола.

Ты припомни, у Горгоны вкривь шальная колея, жижи там конечно много, и большая глубина. В рев ошпарено – слепая, понеслась, беда большая… ведь она не поняла, что летит туда,- а зря. Пролетев упала навзничь, всплеск леща…- беспечный агнец… ноги в форме ног судьбы. от Мамая,- их родни.

 В пласт лежит, насупив брови. Ноги вверх, корма в полоне, круп в затоне, без лица… взгляд белее мертвеца. Нет, не может зад поднять, повернутся, чтобы встать. Не плечом тряхнуть, не грудью. Обернемся к правосудью: ведь большая колея… по фарватеру змея.

А в руке её, мой сланец, грязь на палец, ржа горчит. Грязевые нынче ванны… их не всем дано месить.
Лежит Нюра, стонет в жиже. На ограду глаз скосив. Кто придет на помощь ныне? Ох, хватило б только сил?  Я как претор на приволье
по причине бабы зла. Не могу я к ней явится… осрамится голым зря.  Боль, страданья превозмочь. Ей в невзрачности помочь.

- Что, неужто не нашлось в селе всеядного кумира, чтобы бабёночке помочь?
 Она в среде детей вампира, семи дорог… на шаг от Мишина сортира, была, а он ведь впрямь «светило». От скуки занемог. И не помог?
- Любовь, моя «зазноба», увидела ее и подивилась: Надо же, кто ванны принимает не спросясь. В такой обнове, такая куча жира плавает во щах… Мне было… с вами породниться. Я с ним в стогу была, штаны с него сняла. А здесь его жена. Застряла жаба в ягодицах. Цветет и пахнет, под окном исход, посмешища ждала. Козочка рогатая, впрямь будто дереза. И впрямь цветастая пришла весна. И позвала подруг. Гогочут бабы, крестятся и матерясь смеются.
Поднять ее три бабы не смогли. Моя зазноба принесла штаны.  Задрали Нюре ноги вверх, штанины завязали на лодыжке, втроем, по жижице бурлача протащив по колее, сажень на двадцать, прочее в суде. Оставили ее со скрипом, стоном, на сухом и удалились, вновь чесать невидаль языком.
 -А Нюра как? Неужто, ты помог?
Как мог? Как мог? Ведь я был гол. И не осел перед людьми срамиться.
Я пробирался по Чалдоновой меже. Оттуда и дивился. Моя, встав в рост.  Колосс в дырявой юбке… колосс шатаясь двинулся домой. Я пол минутки все смотрел ей в след и думал…, где бы похмелиться. До темноты тебя тревожить не посмел.
-А где твои штаны?
-Они там в луже, словно в детской зыбке.
-А что потом?
-Сидел и ждал.
-Чего?
-Я ждал, когда сам филин за горою свиснет… и брага перестанет пениться –играть. И в перерыве киснуть. Неровен час, и ты вот ко двору и впору. Налей еще. Тогда пойду я в гору.

Выпили, Мамон испил как прежде натощак, мгновенно окосел, запутался в лаптях, утратив нить логическую в собственном рассказе…продолжил:
-Когда я вел вошь к гребле на аркане… то бишь быка, гулять в коровьем стане. У Верки, кумушки твоей, её двора, одна бабенка ногу подвернула… кто не скажу. Бычка я отпустил. Бык до коров дорогу знает… небось в пути чужих не забодает. Взял голубушку, её, та худенька, в дом её несу   Она от боли вся дрожит и стонет. А я на боль ее грешу, на грудь гляжу, между грудей мой глаз увяз и тонет.  Принес ее в светлицу и сразу по лицу я вижу. Ей страсть сейчас к лицу. Тихонько уложил в кровать… она от боли стонет, а мужа не видать, наверное, отаву косит. Она так жалобно и мило просит. «Мамон, мне ноги помассируй, разотри.» Я в суматохе истинно не понял. Но понял, раза два, иль три. И чуть от страсти впрямь не помер… мешали майка и штаны. А в доме эхо, будто шершень в храме … жужжит иль в голове залом. И слышу, Чалдониха кричит и видимо зовет. Прислушался: «Бяги! Твою жену Мамон е…! и холит! Я и сорвался видимо с крюка. И сиганул в окно, забыл наверняка трусы, часы, штаны и галстук. Теперь я тута… а водочка горька… по рубчик наливай. Болят еще бока.
-Вот повезло табе! А муж ее рябой и шибко злой. Он бывший парикмахер, послал бы он тебя на паперть, сначала шерсть твою всю обкосил, а уж потом и кровью окропил, вернее срезал…, иль с злости откусил. Да! повезло! Табе теперь беречь его ведь надо. Пошли ко мне пристройся милый сзади, я покажу куда его сховать. Я понял, не сейчас. Почаще наливай! Я честью дорожу. Поэтому лишь пьяный не грешу. Вино ведь бабы слаще. Не верь, я все брешу. Баба с вином, милей всего и слаще. Мамон отпил, понюхал бабьи груди. Пятровна, я на тебя гляжу, и вижу… вот что скажу, беда моя не в грыжу… послухай доскажу.
Когда жена мне ночью отказала. Я взял гуся и с ним шагнул в темь ночь.
А ночь темна, моча течет, как дождь. Стою… где сам не понимаю заборчик подмываю. И слышу голос. «Вам мужчина не помочь!» Я обернулся, а она вся в белом. Шарохается, в рысь вертлява телом… и пуговицы ищет. Расстегивая мило по одной, красавицей встает, как орден наградной. А грудь моя горой… желудок заурчал в предчувствии скоромной пищи. Какое совпаденье. И выпить хочется, под ложечкой сосет. А женщина ко мне себя гребет - несет…, и я как будто в сказке.
В головушке застой… постой. Дай я еще три капли выпью. А где? Где сыщите такую. Во тьме ведь все красавицы… -ликую, в ночи рябая станет королевой от огненности в страсть. Она меня как ветвь обворожила... нырнула внутрь… в душе чуток вздремнула и понеслась. Очнулся я в меже, уже светает. Я голый, в неглиже. Я гол, повсюду частокол и я тех мест не знаю. Припомнилось: да я же на чужбине, в чужом краю… лежу сейчас в ложбине, и слышу голоса. Оставь его, пусть муженёк остынет… ведь скоро и гроза. Я чуть привстал, лежу, по вдоль забора. О бога мать… опять воочию с позором… светало… вот те нать. Я у твоего Пятровна видимо двора Трезором… и гол..., и ты мой ангел истинно с надзором, глядишь в меня, а я не буду врать…дай дяденьке привстать… пойду жену от уз освобождать. Лунатик я, которую уж ночь под ряд…очнусь, проснусь, иль в пахоте иль здесь же под забором…