Средняя русская возвышенность

     Темнело по-сентябрьски быстро.
     Витёк верхом на лошади возвращался от посадок к своему двору, битый час потратив на поиски забредших незнамо куда овец. «Может, поднялись от речки, бестолковые, пока я их по полям шарю, – думал он с надеждой. – Интересно, дедовы пришли?»
     Он уж смотрел и вокруг коровника, голые рёбра стропил которого тонули в зарослях чертополоха, и у песчаного карьера, и на лугу под Нарыковой – нет нигде! Оно и не поздно вроде, да неспокойно – собаки появились в округе, бездомные. На прошлой неделе у деда задрали овцу прямо на краю деревни, у старого колодца. До этого – в Заполье...
     Витёк чутко прислушивался в сумеречной тишине – не слыхать ли злобного, голодного лая? Повернув, затрусил вдоль придорожных ракит к дому. Напоил лошадь, кинул ей охапку сена и заглянул на двор – овец нет. Не слышно привычного блеяния и на дороге снизу,   откуда они обычно возвращались.

     Деревуха Каменка, где он живёт, нынче – одно название...
     К осени разъезжаются дачные бабки со школьной ребятнёй, убывает восвояси            полковник-отставник, любитель речной рыбки. Остаются зимовать только двое – Витёк     Родин и дед Сычёв, одинокий, крепкий ещё старик. Дома их, кирпичные, с каменной          холодной горницей, дворовыми постройками, с каменным же амбаром через дорогу и         погребом в огороде, стоят в одном порядке на высоком берегу Оки. Их разделяют              разрушенные временем избы бывших соседей, заросшие бурьяном и крапивой,                провалившиеся погреба, брошенные сады. Хозяева частью поумирали, а кто покинул          деревню, переехав в город к детям, или доживая свой век в доме для престарелых...
     Виктор Родин, по прозвищу Бельмондо, лет сорока, высокий, поджарый, горбоносый мужик. Круглый год в камуфляжной панаме, из-под которой торчат сивые, нечёсанные космы. С молодых лет у него повреждён глаз – окалина попала, когда на заводе работал. Оттуда и привёз странное для этих мест прозвище. Кличка прилепилась – то ли по причине зарастающего бельмом глаза, то ли из-за внешности: был Витёк в ту пору голубоглазый,  кудрявый блондин, улыбавшийся вывернутыми губами…
     В городе у Витька проживает своя баба с дочкой. Жили здесь вместе, как люди, но подросла дочка – надо в школу. А где она, школа?.. Людка взбунтовалась: надоела скотина (тогда ещё свиньи были, корова с телёнком), грязь... в город только по праздникам – на аборт. Витёк бил сдуревшую бабу. Мать уговаривала. Но та упёрлась рогом. Дочка тоже губы надула, не смотрит. Делать нечего – разъехались...
     Купил им Витёк в городе однокомнатную. В микрорайоне на Гагарина. Кое-что из       мебелишки... И стали жить поврозь. Привык. Бывал у них изредка, но как в гостях.
     Людка звала жить. Он объяснял, что не сможет без речки, полей... там воля. А в городе, на асфальте – тягость, между людьми – пустота и сквалыжность... Сопьётся и скучно помрёт. На слабое чувство к самой Людке и своей умненькой дочке Витёк не напирал. Что ж бабу донимать? Ей и так хлопот. Теперь вот какого-никакого мужика присматривать. Дело живое... молодая ещё.
     На квартиру ушли добытые охотой денежки.
     Ондатра...  сетки в заросших берегах ставил. Бобры… Этот зверь похитрее будет. Но и платят за него, не скупясь. Зимой – лиса. Правда, беготни с ней. А самый навар – волк. Брал его Витёк без флажков, в одиночку. Только верная лаечка Пулька. 
     Волк на тысячу зелёных тянет. Ребята из братвы берут, бизнесмены. Шкуру у камина положить, с мордой оскаленной…

     Копил Витёк, стесняясь себе признаться, на шикарную поездку за границу.
Касабланка, Шри-Ланка, Лос-Анжелес… Насмотрелся в кино, ещё когда на заводе       работал. Как услышит диковинное название – Ма-да-гас-кар, к примеру, внутри всё                начинает дрожать… И во сне снится: спускается по трапу суперлайнера, в трусах и панаме, ему – хлеб-соль и носилки с неграми:
     – Вам куда, сэр? В пивбар или к девочкам?..
Расставшись с мечтой, но не утративши ощущения дрожи внутри своей души, Витёк, возвращаясь из города, каждый раз залезал на крышу и подолгу смотрел за речку – где эта Касабланка?..

     Раздумья прервал дробный топоток овечьих копытцев, доносящийся в вечерней тиши.
     – А, змеи, нагулялись, чтоб вас волки съели, –  беззлобно проговорил Витёк и открыл   загородку.
     Стоя у входа в загон, он хватал каждую овцу и щупал «метку» – дырку на левом ухе. Отсчитав своих, пнул дедова барана, который норовил заскочить в загородку.
Тот недовольно проблеял и потрусил по дороге, за ним его овцы.
     Витёк поднялся на крыльцо.
     «Не сходить ли к деду – выпить халявного, у телевизора посидеть…» – он обернулся в сторону его дома и увидел прыгающий в темноте сноп света. Донеслось мягкое тарахтенье мотора. Мотоцикл миновал крайнюю ракитку и, свернув с прогона к деду, заглох.
     «Похоже, милицейский «Ижак» с коляской, –  определил Витёк по звуку. – Рыбаки, что ль. Куда на ночь?.. Едут как свои… Может, знакомые…» – хотя всех дедовых знакомых, кто мог бы в темноте ориентироваться здесь, он знал.
«Аль сходить? – мысли Витька вертелись вокруг выпивки. – Ладно, подожду, чтоб не сразу...»
Он достал из холодильника банку с недоеденной сайрой, кусок жёлтого сала, отрезал  ломоть хлеба, налил стакан яблочной самогонки и сел перекусить. Важно, с достоинством, подошёл кот. Витёк поделился с ним сайрой, дал и хлеба.
               
     Пили Родины всегда.
     Дед по отцу,  Виктор Родионович, в раннем Витькином детстве помер. Хороший был мужик, не буйный. Нашли его в дорожной колее, недалеко от деревни – у конюшни. Сам ли помер, помогал кто – в точности не узналось. Ясно только, что шёл  из Городища пьяный ночью… Зима…
     Бабке Никаноровне повезло: дали место в дом престарелых. Полагалось сестре старшей – она на трудфронте была – но та умерла, не дождавшись благодати, и дали младшей. Ей последние годы – хоть беги из дому. Пьянка одолела. То дед, а то эти, сын со снохой. А то и все разом… Сама-то перестала, как нога отнялась.
     Материных родителей Витёк и вовсе не видел. Она никогда не рассказывала о них, а на вопрос, где живут, коротко отмахивалась:
     - А за Орлом. На кой они…
     Не было дела ей и до Витьки с Колькой. Оборванные, вечно голодные росли они сами по себе, без ласки и доброго слова. Без братской привязанности. Старший, Колька, никогда не играл с братом, не заступался, а жратву, что мать оставляла, норовил съесть один. Когда братья подросли – из-за каждого куска дрались в кровь. Сызмала Витёк привык добывать пропитание сам: воровал по садам, погребам, поддаивал соседских коз, сворачивал головы курам. Был свиреп на расправу не    по-детски. Делился с теми, от кого видел ласку – кошка, пёс Бутуз, да лошадь Сильва.
     Диковатый, озлобленный, он рано усвоил: сам за себя не постоишь – никто не поможет, даже близкие. Но случай показал – бывает и по-другому…

     Лет с тринадцати отец разрешил брать ружье. Витёк бил голубей на конюшне, уток. Как-то зимой на быстринке пополз за подбитой кряквой. Тонкий у полыньи ледок подломился, он и ухнул туда. Карабкался, не выпуская ружья, замерзая, теряя силы – течение затягивало под лед… На берегу с лаем метался Бутуз…
     Спас дед Сычёв. Ехал как раз низовой дорогой на «Беларуси», вёз зачаленные тросом  берёзки. Глянь, парень пропадает. Закинул хлыст, да и вытащил трактором.
     С тех самых пор и потянулся Витёк к сычёвской семье, впервые почувствовав в ней то, чего лишён дома – доброту. Стесняясь поначалу, стал заходить – спросить что-нибудь школьное у ребят, помочь в чём-то, что и не требовалось, принести свежей рыбки… За пацанов ихних лез в драку без разбору. Те помогали ему с уроками – учился Витёк плохо. Отсидев в пятом классе два года, совсем бросил школу.
     – Колька и пяти не кончил, а  вон – на комбайне, тракторе умеет. Дед Сычёв и Витьку научит, – говорила мать.
     Люди соглашались – дед научит.
 
     А Витёк босяковал на воле.
     К пятнадцати годам вымахал с отца. Стал груб, замкнут. Мог пить как взрослый мужик. Насилия не терпел в любой форме и старался не попадаться на глаза носителям несвободы. Как чуял, что она ему предстоит…
     В те годы, на живописной речке Зуше, извилисто прорезающей просторы Среднерусской возвышенности, пустили завод алюминиевого литья. Дед Сычёв, бывавший там по своим ремонтным нуждам, советовал устроить Витька на завод – общага, комсомол, городская жизнь… А его пугал: будешь и дальше болтаться по округе, милиция за тунеядство отправит в шахты, на север.
     Определили его подсобником в литейку.
     Работу Витёк не любил. Допускал нарушения трудовой дисциплины, прогуливал.        Однако некоторые изменения в своей новой жизни принял: во-первых, постоянная зарплата, во-вторых, кино, танцы. А главное – девок много. Не то, что в деревне – старухи одни. Ему нравилось ходить на танцы: девки с винзавода носили дешёвый портвейн – чтоб кавалеры водились с ними.
     В кирзовых сапогах, в суконном бушлате топтался он не в лад с музыкой, притискивая очередную партнершу. Давал и ей отхлебнуть из спрятанной на груди бутылки, а если отказывалась, увесисто шлёпал по заду: прочь. Отвергнутая не знала, плакать или смеяться – уж больно охоч был деревенский танцор опускать лапищи много ниже талии, и жмал так...
     С парнями Витёк не якшался. Соседи по комнате выпивать не звали – считали сопляком.

     Когда Витёк повредил глаз, оформлять акт производственного травматизма не стали. Выписали премию и дали послабление в виде возможности оставлять рабочее место, когда глаз воспалится. Этой привилегией он пользовался, убедившись, что на зарплату не влияет.
     Под ноябрьские приехала мать, сильно выпивши – подругу встретила, зашли в буфет… Сказала, Кольку забирают в армию, помоги, мол, деньгами. И, повалившись на койку, в чём была, сразу заснула. Витёк укрыл её.
     Утром, опухшая, в телогрейке, вышла в коридор, а тут бабка-вахтерша… Шуму было!
     В первом же ларьке Витёк купил бутылку портвейна и два пирожка:
     – На, мам, выпей…
     Она заплакала:
     – Большой стал… добрый. От горя, стало быть. Прости, сынок, когда сможешь...

     ...Проводили Кольку. На Тихоокеанский флот попал. После службы остался на              Сахалине, город Корсаков, рыбу ловить. Женился. От него была всего одна телеграмма с адресом для Витька и слова: «Деревню забывай на хрен».
     Витёк отбивал ответ, но вышло совсем матом, и телеграмму не приняли…
     Переписывать не стал.
     Так и не свиделись.

     Девки были простые, без затей. Ему нравилось баловаться с ними и пить вместе        портвейн. А их притягивал его безудержный темперамент, щедрость и что выпивши, не бил. Свидания проходили в зарослях у заводского забора – если летом. Зимой хуже: на снегу раздеваться девки редко соглашались. На эту пору Витёк договаривался с Василием, слесарем-водопроводчиком с первого этажа: бутылка – и лезь в окно. Чтоб вахтерша не видела.
     Однажды Маруся, подруга его, полезла, пока Витёк бегал за бутылкой. Неловко       оперлась о край стола, ножка подломилась, и она свалилась внутрь. Витёк вернулся, а там... Маруся в крови, к ней Василий лезет... Оттолкнул его, тот за нож. Помутилось у Витька. Схватил ножку и... Василия по голове. Бил пока тот, выронив нож, не затих.
     Маруся орала в ужасе. На крик сбежались жильцы...

     ...Сведущие люди подсказали Марусе, что говорить на следствии, на суде.
Витёк получил четыре с половиной года по малолетке. Из колонии писал, когда она     забеременела: «Жеви у дому даи коз хлеба дасть мать». Мать приняла Марусю – её с пузом погнали из общаги, а больше жить негде – сирота детдомовская.
     Летом народился белобрысенький мальчонка – вылитый Бельмондо...

     ...Витёк стряхнул наплывшие воспоминания и вдруг ощутил под ложечкой сосущее     чувство тревоги: «Кто ж это у деда-то? На ночь, главное... Пойду гляну.»
     Уже на крыльце услыхал с дедовой стороны звук мотора, работающего на малых        оборотах, и крики. Вроде, дед... Он мигом вернулся в избу, схватил тулку, патроны и спрыгнул с крыльца, на ходу раскрывая стволы. По-звериному, ушёл с дороги в тень и низом зашелестел по траве к дедову подворью.
     «Что-то не то…» –  осторожно, стараясь не выдать себя, затаился у амбара.

     От забора к сараю и обратно, взвывая мотором, мотался «Ижак». Отсветы костра         выхватывали привязанного к коляске деда. Тело его волочилось по земле как неживое, закручиваясь на поворотах. На окровавленной голове от уха до макушки болтался лоскут кожи. За воем мотора Витёк расслышал дедов мат. «Слава богу, живой... силы ещё сохраняет. Кто ж такие?..»
     Он присмотрелся.
     У костра, разбросав ноги, сидел смуглый мужик лет тридцати. Не местный, одет           по-городскому. Кепарь как у блатного, глаза прикрыл и сцикивает промеж зубов – психует.
     «Урка с нашего проулка...»
     Мужик подал знак, мотоцикл резко стал, дёрнув коляской. Деда чуть не затащило под колесо. За рулём – Витёк его не сразу признал – младший сукин сын, Люськи-почтарки. Из армии недавно... герой. Коська, вроде.
     На крыльцо вышел третий. Этот тоже известен – из Знаменки. Шурик Толстый, бывший мент. Дружки... мать их...
     – Перерыл все – нету, б...! – со злостью выматерился он. – Сунь его ногами в огонь – скажет, падла старая. 
     «Та-а-к... Гуляют... Бить как бешеных собак!» – определился Витёк.
     Ему сразу стало спокойно и весело. Он встал плотнее за угол амбара и взвёл курки.
     – Землячки, отдайте дедушку... – пьяноватым голосом завёл торг. – Старенький... не помнит ни х... Ставлю ярочку, на шашлык. И четверть свойского.
     Трое дёрнулись и замерли на своих местах.
     «Ссышь, когда страшно...» – Витёк завозился за углом, и тут же от костра шмальнули из обреза – его-то он и не углядел одним глазом. Стрелявший откатился в тень.
     – Так, значит, хотишь… Ну, давай… – Витёк прижался лицом к прохладному камню, напрягая зрение и слух. Он видел, скорее почувствовал, как от крыльца к амбару, метнулся,  пригибаясь, Шурик и, обежав амбар, крался к нему вдоль стены.
     Витёк выстрелил в упор и резко прянул в сторону. Шурик грузно осел у стены.
     – Так что, землячки... дедушку?.. – В наступившей тишине голос прозвучал неожиданно громко. – По добру или как?..
     – Пусть деньжат добавит к твоей ярочке, – после паузы отозвался урка. – Он вчерась пенсию получил. Не то хату спалим вместе с ним.
     – Не даёт? От старый хрен... Вы, ребята, искать не умеете, – это Витёк про Шурика, что лежал с зарядом картечи. – Дед хитрый, он их в закуте ховает. Отпусти его, покажу.
     Урка с минуту молчал, прикидывая расклад.
     – Отвяжи, – приказал из темноты. – И заводи мотор.
     Коська  вылез из-за мотоцикла, разрезал дедовы путы. Дед не шелохнулся и звука не    издал.
     – Стволы в землю и выходим, – крикнул Витёк и пошевелился за углом. Выстрела не было. От сарая, из колючек вылез урка. Из-за амбара, не отводя ружья, вышел и Витёк.
     – Живой? – подошёл он к деду. – Отдай ты им пенсию, новую дадут. А то ведь спалят...
     Он положил ружьё и, не оглядываясь, пошёл к калитке. Знал, что тот, городской,удавится за деньги, и сейчас, оставив обрез, идёт за спиной, сжимая нож.
     Уверенно шагая к закуте, Витёк уже знал, как убьёт его.
     Подняв засов, по-хозяйски вошёл, зажёг свет и весело, не скрывая издёвки, показал:
     – Вишь флягу? Под ней деньжонки дедовы... Аль твои? Ну, бери, – и резко дёрнув за ручку флягу, отскочил в сторону.
     Тяжеленная, полная затирухи фляга, с глухим стуком опустилась на ноги мужику. Он  взвыл от боли, согнулся, забыв про свой нож. Тут Витёк и всадил ему в спину вилы. Короткие четырехрожковые вилы для уборки навоза, которые всегда здесь у деда под рукой.
     Услышав смертный вопль, Коська схватил в страхе тулку, навёл на деда.
     – Брось ружьё, сучий сын, – вымолвил, наконец, дед. – Меня немцы не убили, а ты руку поднял. Лютой смерти хочешь?
На крыльце показался Витёк.
– Ну, завёл таратайку? Командир-то что приказал, салага?
Коська кинулся к мотоциклу. Взревел мотор. С неожиданной быстротой дед настиг его и повалил наземь вместе с мотоциклом.
     От калитки неспешным шагом подошёл Витёк. Улыбаясь, стал рядом, расставив ноги. Левая коленка подрагивала.
     – Кто удумал деда катать? – спросил он, вперив здоровый глаз в перекошенное Коськино лицо. – Кто? Говори, сучонок, как было!
     – У Клавки день рождения... подруга моя... – заикаясь, начал Коська. – Три дня самогонку пили... Клавка орёт: «Пьянь, вам бы стакан да в люльку... Хочу шампанского! Гоните в город. Если вы мужики, ублажите женщину.» А денег нету...
     – Ну, ублажили? Кто на деда указал?
     – Толстый... Он раньше участковым был...
     Витёк молча улыбался. От Коськи вдруг резко завоняло.
     – Пусть убирается, – брезгливо бросил дед. – Мне б умыться, полежать...
Коськина физиономия отразила надежду. Он кинулся поднимать мотоцикл.
     – Стоп, паренёк. Укатал до полусмерти старика – надо ответить...
     Коротко ударил коленом в пах. И пока тот корчился, загнал в ствол патрон. Коська хватаясь за ружье, трясясь, упал на колени и заскулил.
     – Виктор, хорош! Пусть идёт. А нам прибраться бы...
     – Нет, дед. Не получится...
     Дед знал его характер. Крякнув, устало поплёлся в дом.
     За спиной прозвучал выстрел. 

     ...Витёк забинтовал деду голову, обработав рану йодом.
     – Сосни часок. Потом приду прибраться, тоже устал...
     Косолапо шагая вдоль дедова забора, он оглянулся. За рекой над лесом светлело. С погребицы к ногам спрыгнул кот, завернул толстый хвост на спину, потянулся и пошёл рядом.
     – Ну, что, серый, всех кошек уделал? Молодец! – неожиданно повеселев, нагнулся, потрепал упрямую шею котища и продолжил горделиво: – Мы тоже, брат, всех уделали. Скоро солнышко выйдет... поглядеть на дела наши грешные.
     Кот понимающе глянул снизу, муркнул что-то одобрительное и прибавил шагу.
     Так и пришли к дому – нога в ногу.
     Повесив тулку на забор, Витёк сел у калитки, откинувшись, надвинул на глаза панаму. Давешние воспоминания без усилий, легко возвратились к нему...               

     ...Маруся как умела берегла сына. Один раз в колонию привезла его, целые сутки жили втроём. Рассказывала про жизнь «у дому». Мать не жадная, пацана не обижает. Пьёт каждый день, но на совхозные работы ходит. Говорит, живи до Витьки, а там – что бог даст. Только под мужика не лезь. Отец, правда, прихватывал пару раз спьяну, но получая отказ, не злился.
     При расставании Витёк сказал:
     – Больше не езди. На посылки не траться, лучше – на него. Вот тебе денег, купи одёжу. Скоро конец, вернусь – будем жить.
     Вернулся Витёк, когда сыну исполнилось три года. На радостях отлупцевал Марусю... влегкую. С подбитым глазом она счастливая летала по деревне: любит мужик-то!..
     Чувства свои к сыну Витёк стеснялся выказывать, но люди-то видели – души не чаял.
     Однако жизни не получилось...

     Стали замечать, что мальчик совсем не говорит – только: ба, бу, му… Врачи в области определили – ребёнка надо в интернат для детей с отклонениями по развитию. В отношении будущего выражались непонятно... На первое время Марусе разрешили находиться рядом, гулять и спать с ним, потому что один он ночами сильно кричал. А через месяц Маруся вернулась в деревню убитая. Стала выпивать...
     Витёк поехал один, без Маруси, в этот специнтернат. Погулял по саду с сынишкой. Тот был какой-то заторможенный, глаза косили... Когда Витёк спросил: «Хочешь песенку споём? Про зайца?» он расплакался.
     Врачиха всё расспрашивала про инфекционные болезни, про алкоголь. Услышав, что Витёк сидел, что в семье выпивают, свернула беседу.
     – Скоро ребёнок не будет нуждаться в визитах, – сказала напоследок, – он перестанет узнавать близких.
     Дома Витёк избил Марусю. Потом дал денег, велел снять угол около интерната и       ежедневно навещать сына, чтобы он не забывал её.
     Маруся устроилась уборщицей в интернат.

     Как-то, вернувшись от сына, Витёк увидел себя в зеркале. Долго, не отводя глаз, с болезненным недоумением всматривался в своё отражение, и, вдруг с ненавистью, судорожно скривя рот, со всей силой ударил кулаком.
 
     Он запил...
     Это было страшное время для Витька, страшнее колонии.
     – Сходи, Витя, в Бастыево, к бабке Шуре, – жалела мать. – Она свечечкой обнесет, пошепчет, водичкой окропит... Так-то было с братом моим, Вовкой... Да, всё одно...
     – Сама иди... – посылал он мать и требовал самогонки.

     После отсидки он нигде не работал. Про завод и слышать не хотел, про совхоз – и подавно. Промышлял на жизнь кое-как: сани на зиму кому починить, лодку просмолить, кому огород вспахать, картошку убрать или дров заготовить воровским путём. А кому и могилку выкопать...
     В тяжёлые поры он крал комбикорм на свинокомплексе. Крал, не таясь, и продавал сельчанам, в надежде, что попадётся и сядет – надоело шибко всё. Но кражу не замечали – властям было не до него. И Витька не трогали.
     Пацан снился по ночам – смотрит на него бельмастым глазом и басом просит: «Спой песенку про зайца, батя…»
     Так он и жил.
     Ездить в город совсем перестал. Патроны заказывал знакомым, а прохудившиеся          болящие зубы рвал сам. 

     ...Потом появилась Людка.
     Когда родилась дочка, Витёк, пряча страх, приглядывался к новому ребёнку – нет ли    каких отклонений. Возил девочку в город. Там всё просвечивали, даже голову. Врачи находили её здоровой и правильно развитой на свой возраст. К пяти годам дочка умела читать, говорила стихи. Маруся научила её нескольким  песням. И танцевать. Перед школой Витёк не поленился, съездил с ней в область. Доктор с бородкой долго не приводил её – обследовал тщательно. Потом взял деньги и сказал:
     – Всё хорошо. Будьте здоровы.
     Но к дочке Витёк не испытывал таких чувств, как к сыну, и когда они переехали на дальнейшее житьё в город, даже вздохнул с облегчением: бог с вами...

     Стихли в доме их живые голоса, крики, смех. Снова Витёк остался  один с родителями. По-прежнему его любимым занятием оставалась охота, рыбалка и бродяжничество. Уходил в глухомань Думчинского леса: там у него землянка была. Вечерами сидя у костра, варил чифир и вспоминал Марусю. Чувствовал себя виноватым.
     Рыбу добывал с помощью самодельной взрывчатки. И кормил ею всю округу ниже по течению. Плетушку самой отборной – деду Сычёву. Стрелял гусей, уток на реке. Другой раз – и деревенских... невзначай. Ощипывал в старой бане, подальше от глаз. И там же в чугуне варил. С годами перестал злиться на родителей, даже на отца. Только сказал ему как-то: «Мать не тронь. Прибью». А тот уже и не мог: ссохся, скрючился, будто животом маялся. Но пить – пил как и раньше.
Мать стала заговариваться. Рассказывала Витьку, что его отец настоящий – это дед,  Виктор Родионович. Перепутал по пьяни бабу свою со снохой. Она и понесла. Божилась, что так и было. Поэтому вы, говорит, с Колькой такие разные.
     – Какая разница, – Витёк поскрёб за ухом.
     Самого по женскому вопросу кидало в крайности. Бывало неделями не вспоминал про них, особенно длинными тягостными зимами. А то шастал в своём камуфляже, с ружьём, одаривая пьяными ласками одиноких мамок и бабок, принимавших его в любое время с радостью. Но скоро ему становилось невмоготу от чужого смрадного спанья.
     И он исчезал... как дым из трубы.

     Прошлой осенью в тупом помрачении повесился отец.
     Мать после поминок неделю не прикасалась к спиртному. Лежала на печи, пела            величальные песни. Витёк с тревогой заглядывал за занавеску. Скоро песни кончились. Мать слезла с печи и с пустыми, невидящими глазами прошла мимо.
     «Ну, всё...» – подумал он обречённо.
     Ночью она повесилась на том же перемёте, с которого девять дней назад сняла мужа.
       
     Над лесом показалось солнце.
     Витёк придавил каблуком окурок. Поднялся с лавки, поглядел в сторону дедова           подворья. Костёр потух. Тихо. Молчат петухи… За амбаром фыркает стреноженный мерин.
     Он прошёл в избу, достал из родительского сундука чистую рубаху и переоделся. Вышел за калитку, сдёрнул тулку с забора, приставил стволы.
     – Ну, уж, ребята, хрен вам... – прошептал в знобящем восторге. – Жаль только...
     И нажал.