Тобиас Вулф - Смертные

[перевод с английского]

Редактор городской газеты окликнул меня по имени через весь новостной отдел и поманил к себе. Когда я дошел до его кабинета, он уже сидел за столом. Еще там были мужчина и женщина; мужчина, нервничая, стоял, женщина, с лицом сухощавым и внимательным, сидела на стуле, обеими руками сжимая ручки своей сумочки. Синевато-серый костюм на ней был одного цвета с ее волосами. Было в ней что-то солдатское. Мужчина был низкорослый, рыхлый, округлившийся. Полопавшиеся сосуды на щеках придавали ему веселый вид, пока он не улыбнулся.

– Я не собираюсь тут скандал устраивать, – произнес он. – Просто мы решили, что вам стоит об этом знать.

Он взглянул на жену.

– Еще как стоит, – сказал редактор. – Это мистер Гивенс, – сказал он мне. – Мистер Рональд Гивенс. Припоминаешь?

– Смутно.

– Даю подсказку. Он не умер.

– Ну, – сказал я. – Это мне понятно.

– Еще подсказка, – сказал редактор.

И он зачитал вслух из вышедшего в то утро выпуска нашей газеты написанный мной некролог, извещающий о смерти мистера Гивенса. Накануне я написал целую кучу некрологов, больше двадцати, и я мало что из этого помнил, но я вспомнил слова о том, что он проработал в налоговой тридцать лет. У меня недавно были проблемы с налоговой, так что это у меня отложилось.

Пока Гивенс слушал свой некролог, он обводил всех нас взглядом. Он не был таким уж низкорослым, как мне поначалу показалось. Это впечатление создавалось оттого, что он сутулился и вытягивал шею вперед, как черепаха. Глаза у него были кроткие, беспокойные. Смотрел он ими как фазан, бросая быстрые оценивающие взгляды, не поворачивая при этом лица.

Он засмеялся, когда редактор закончил.

– Ну, тут все точно, – сказал он. – Этого не отнимешь.

- За исключением одного, - женщина уставилась на меня.

– Я должен перед вами извиниться, – сказал я Гивенсу. – По всей видимости кто-то ввел меня в заблуждение.

– Извинения приняты, – сказал Гивенс. Он потер руки, будто только что мы что-то подписали. – Взгляни на это с юмором, Долли. Как там сказал Марк Твен? „Слухи о моей смерти…”

– Так как это произошло? – обратился ко мне редактор.

– Если б я знал.

– Это не объяснение, – сказала женщина.

– Долли весьма расстроена, – сказал Гивенс.

– У нее есть все основания быть расстроенной, – сказал редактор. – Кто позвонил с сообщением? – спросил он меня.

– По правде говоря, я не помню. Думаю, кто-то из похоронного бюро.

– Ты им перезвонил?

– Полагаю, что нет. Нет.

– У семьи справился?

– Уж определенно нет, – сказала миссис Гивенс.

– Нет, – сказал я.

Редактор сказал: «Что мы делаем, прежде чем опубликовать некролог?»

– Справляемся у похоронного бюро и у семьи.

– Но ты этого не сделал.

– Нет, сэр, полагаю, что нет.

– А почему нет?

Я беспомощно развел руками и попытался сделать вид, что и сам поражен не меньше него, но ответа у меня не было. Правда состояла в том, что я никогда не соблюдал эти требования. Люди все время умирали. Я не видел смысла спрашивать у родственников, действительно ли человек умер, или звонить в похоронное бюро, чтобы проверить, действительно ли мне только что звонили из похоронного бюро. Все эти правила были лишь тратой времени, решил я; не представлялось возможным, чтобы кто-то мог развлекаться, стряпая липовые сообщения о смерти и выдавая себя за сотрудника бюро ритуальных услуг. Сейчас мне было ясно, как это было глупо с моей стороны и как глубоко я заблуждался относительно того, сколь разнообразными могут быть человеческие удовольствия.

Но дело состояло не только в этом. Так как я все еще был в газете на низших ролях, я писал много некрологов. Иногда мне предлагали на выбор их или свадебные объявления, но большую часть времени я составлял одни только некры, один за другим, с утра до вечера. За четыре месяца выполнения этой обязанности я глубоко проникся осознанием смерти. От этого у меня было кисло на душе. Я был преисполнен мрачного снобизма, ощущения, что мне известна тайна, о которой никто кроме меня даже не догадывался. Я впал в унылое философствование по поводу ценности веры, упорного труда и служения своему делу, и это в тот период моей жизни, когда я так нуждался во всем этом. Я ходил удрученный.

Надо было уйти, но мне не хотелось возвращаться на те работы, что были у меня до того, как отец друга пристроил меня сюда – официантом, чаще всего, консьержем в многоквартирном доме в ночную смену, кем угодно, лишь бы быть свободным днем и писать. Я жил так три года, и что в результате? Несколько рассказов в литературных журналах, которые никто не читал, в том числе и я. Я начинал терять терпение. Я многим пожертвовал ради возможности писать, но это не давало ничего взамен: ни респектабельности, ни денег, ни любви. Поэтому, когда подвернулась эта работа, я согласился. Я ее ненавидел и выполнял ее тяп-ляп, но я за нее держался. Когда-нибудь меня поставят на криминальную хронику. Дела поправятся.

Я надеялся, что редактор меня покостерит и отпустит, но он продолжал наседать на меня с вопросами, вероятно, стараясь произвести впечатление на Гивенса и его жену: пусть увидят истинного охотника за новостями в деле. В итоге я был вынужден признать, что в тот день я также не звонил и другим семьям, и в другие похоронные бюро, и, по правде говоря, давно этого не делал.

И теперь, получив ответ на свой вопрос, редактор, похоже, не знал, что с ним делать. Он явно был не готов к такому повороту. Сначала он просто сидел. Затем сказал: «Давай разберемся. Сколько уже наша газета печатает непроверенные некрологи?»

– Около трех месяцев, – сказал я. И, признавшись в этом, я почувствовал на своих губах улыбку, уже показавшуюся, прежде чем я успел ее подавить или скрыть. Это была гримаса паники, та же улыбка, с которой я глядел на маму, когда она сказала мне, что папа умер. Но, естественно, редактор этого знать не мог.

Редактор подался вперед в своем кресле, слегка тряхнул головой, как это делают лошади, и сказал: «Собирай вещи». Не думаю, что мое увольнение входило в его планы: на его лице выразилось удивление от собственных слов. Но назад он их не взял.

Гивенс переводил взгляд с одного из нас на другого.

– Постойте, – сказал он. – Давайте не будем раздувать ситуацию. Из этого стоит извлечь урок. Но не должен же человек из-за этого терять работу.

– Он бы ее не потерял, – сказала миссис Гивенс, – Если бы выполнял ее правильно.

Что было правдой, с которой не поспоришь.




Я собрал свои вещи. Выходя из здания, около газетного киоска я заметил Гивенса, наблюдающего за входом. Жены я не видел. Он подошел ко мне, разводя руками и произнес:

- Что тут сказать? У меня нет слов.

– Не переживайте, – сказал я ему.

– Я, черт подери, совсем не хотел, чтобы вас уволили. По правде говоря, это даже не я решил прийти сюда.

– Да ладно. Я сам виноват.

Я нес ящик, набитый блокнотами и папками, еще в нем лежало несколько книг. Тяжелый. Я взял ящик под другую руку.

– Слушайте, – сказал Гивенс, – Давайте угощу вас обедом. Что скажете? Это самое малое, что я могу сделать.

Я посмотрел по сторонам.

– Долли ушла домой, – сказал он. – Ну, так как?

Не очень-то мне хотелось обедать с Гивенсом, но, похоже, для него это было важно, к тому же я еще не был готов идти домой. Что я там буду делать? Конечно, сказал я, обед – это здорово. Гивенс спросил меня, знаю ли я какое-нибудь подходящее место неподалеку. Совсем рядом, ниже по улице была китайская забегаловка, но в ней всегда было полно репортеров. Мне не хотелось смотреть, как они будут стараться выдавить из себя сочувствие по поводу случившегося со мной, ведь все равно они будут над этим смеяться, как только я уйду, и я их не осуждал. Я предложил стейк-хаус «У Тэда», что рядом с разворотом канатного трамвая. За доллар и двадцать девять центов там можно было получить средних размеров стейк, салат и печеную картошку. На дворе был 1974-й.

– Я не такой уж скупердяй, – сказал Гивенс. Но он не стал спорить, и туда мы и пошли.




Гивенс поковырял у себя в тарелке, потом отодвинул ее и взглянул на мою. Когда я спросил, понравился ли ему стейк, он ответил, что у него особо нет аппетита.

– Итак, – сказал я. – Кто, по-вашему, позвонил?

Он сидел, склонив голову, и вскинул на меня взгляд из-под бровей.

– Тут ты меня загнал в тупик, парень. Вот ведь загадка.

– Должны же быть у вас какие-то версии.

– Неа. Ни одной.

– Думаете, это кто-то из тех, с кем вы работали?

– Не.

Он вытряхнул из стоявшей на столе баночки зубочистку. Руки у него были бледные и жилистые.

– Это был кто-то, кто вас знает. У вас же есть друзья?

– Конечно.

– Может, поссорились с кем-то, или типа того. Кто-то зол на вас.

Он прикрывал рот одной рукой, а второй работал зубочисткой. «Ты так думаешь? Я решил, что это скорее шутка».

– Да уж, хороша шутка – позвонить с сообщением о чьей-то смерти. Довольно пугающе. Я бы точно испугался, будь я на вашем месте.

Гивенс изучающе осмотрел зубочистку, потом бросил ее в пепельницу.

– Я не думал об этом в таком ключе, – сказал он. – Возможно, ты прав.

Мне было видно, что он ни на секунду в это не поверил – не понял, что произошло. Слова о его смерти были произнесены, и теперь его жизнь будет находиться в зависимости от этих слов, проходить в слабеющем сопротивлении им до тех пор, пока они не одержат верх и не станут правдой. Кто-то Гивенса заказал, и в качестве орудия убийства были выбраны слова. Так мне казалось.

– Вы уверены, что это не кто-то из ваших друзей? – сказал я. – Может, из-за мелочи. Играли в карты, вам шла масть, а потом вы бросили, не дав человеку шанс отыграться.

– Я не играю в карты, – сказал Гивенс.

– А ваша жена? По той части есть какие-то проблемы?

– Нет.

– Все гладко, как шелк, да?

Он пожал плечами. «Всё, как обычно».

– А почему вы зовете ее Долли? В некре было другое имя.

– Не почему. Я всегда ее так зову. Все ее так зовут.

– На мой взгляд, имя Долли ей не подходит, – сказал я.

Он не ответил. Он следил за мной.

– Допустим, Долли на вас рассердилась, по-настоящему рассердилась… Она хочет дать вам об этом понять, но не одним из обычных способов.

«Исключено». Гивенс сказал это без какого-либо протеста. Он не пытался меня убедить, поэтому я пришел к выводу, что он, скорее всего, прав.

– У вас дочка осталась без отца, правильно? Напомните, как ее зовут?

– Тина, – сказал он с некоторой нежностью.

– Точно, Тина. Как отношения с Тиной?

– У нас были свои сложности. Но я тебя уверяю, это не она.

– Но, черт побери, – сказал я. – Кто-то же это сделал.

Я доел стейк, глядя на спектакль за окном: пьянчуги, евангелисты, пациенты психушки, шлюхи, лже-хиппи, продающие крапиву туристам в белых кроссовках. Чистый театр, вплоть до запаха попкорна, тянущегося из магазина Уолворта. Сюда часто приходил Ричард Бротиган. Высокий, напоминавший сову, он склонялся над едой и ел медленно, задумчиво пережевывая, взгляд обращен на улицу. Тут случались и смешные вещи, и омерзительные. Бротиган все впитывал и никогда не переставал есть.

Я сказал Гивенсу, что мы сидим за тем же столом, за которым когда-то сиживал Ричард Бротиган.

– Кто?

– Ричард Бротиган, писатель.

Гивенс покачал головой.

Я уже был готов идти домой.

– Ладно, – сказал я. – Вы мне скажите. Кто хочет вашей смерти?

– Никто не хочет моей смерти.

– Кто-то же представил вас мертвым. Думал об этом. Желание порождает действие.

– Никто не хочет моей смерти. Твоя проблема в том, что ты считаешь, будто все должно что-то означать.

Была у меня такая проблема, этого я не стал бы отрицать.

– Чисто из любопытства, – сказал он, – Что ты об этом думаешь?

– О чем?

- О моем некрологе.

Он подался вперед и начал забавляться с солонкой и перечницей, сталкивая их и возя ими по скатерти, словно они были парой, танцующей кадриль.

– Я имею в виду, сложилось ли у тебя понимание, каким я был? Что я за человек?

Я покачал головой.

– Ничего не запомнилось?

Я сказал нет.

– Ясно. А не сочтешь ли ты за труд сообщить мне, что именно должно прозвучать, чтобы тебе кто-то запомнился?

– Послушайте, – сказал я. – Пишешь некрологи весь день, они все как бы сливаются в один.

– Да, но какие-то из них ты же должен помнить.

– Какие-то из них – конечно.

– Какие?

– О писателях, которые мне нравятся. О выдающихся игроках в бейсбол. О кинозвездах, в которых я был влюблен.

– О знаменитостях, одним словом.

– О некоторых из них. Не о всех.

– Можно прожить достойную жизнь, не став знаменитостью, – сказал он. – Люди с большими именами не всегда большие люди.

– Это правда, – сказал я. – Но это правда маленького человека.

– Неужели? И кто тогда, по-твоему, ты?

Я промолчал.

– Если единственное, что производит на тебя впечатление – это громкое имя, тогда ты никто иной как лилипут. По крайней мере, таково мое мнение.

Он пристально посмотрел на меня, сжав солонку и перечницу, как пулеметчик, готовящийся дать очередь.

– Это не единственное, что производит на меня впечатление.

– Ах, да? И что же еще?

Я сделал паузу перед ответом.

– Высокие нравственные качества, – сказал я.

Он повторил мои слова. Прозвучали они помпезно.

– Вы знаете, что я имею в виду, – сказал я.

– Поправь меня, если я ошибаюсь, – сказал он, – Но у меня сложилось впечатление, что высокие нравственные качества – это не по твоей части.

Я не стал спорить.

– И ты, понятное дело, не знаменитость.

– Понятное дело.

– И где тогда оказываешься ты?

Когда я не ответил, он добавил:

- Думаешь, ты бы вспомнил свой собственный некролог?

– Возможно, нет.

– Никаких «возможно»! Ты бы даже внимания на него не обратил.

– Хорошо, точно нет.

– Ты бы даже внимания на него не обратил. И был бы неправ. Потому что у тебя, вероятно, есть другие качества, которые можно отметить, если присмотреться внимательней. Хорошие качества. У каждого есть какие-то. Вот что в тебе вызывает у тебя гордость?

– Умение не сдаваться, – сказал я. Но мне не казалось, что это прозвучало бы хоть сколь весомо в некрологе.

Гивенс сказал:

– В моем случае это преданность. Преданность очень четко прослеживается в моей жизни. Ты бы заметил, если бы был повнимательней. Когда читаешь о том, что человек служил родине во время войны, был женат на одной женщине сорок два года, проработал на одном месте, это, ей-богу, о чем-то говорит. Дает тебе весьма определенное представление.

Он остановился и покивал собственным словам.

– И подчас это было ой как непросто, – сказал он.

Я рассмеялся, в основном над собой. Надо же быть таким недогадливым.

– Это были вы, – сказал я. – Это вы.

– Что я?

– Вы позвонили и продиктовали некр.

– Зачем мне это надо?

– Вы мне скажите.

– Тогда это будет признанием, что это был я.

Гивенс не мог сдержать улыбки, гордый тем, каким он оказался пройдохой.

Я сказал: «Да вы просто ненормальный», но я так не считал. В том, что сделал Гивенс, не было ничего, что я не мог понять и даже, против своей воли, оценить. Он придумал способ сходить на собственные похороны. Примерил, так сказать, последний костюм, увидел себя прибранным и выставленным для прощания, прослушал собственную надгробную речь. И, самое главное, после этого он воскрес. В этом был весь смысл, даже если он думал, что делает это, чтобы напугать Долли или привлечь внимание к своим положительным качествам. Воскрешение – вот ради чего это было сделано, и этот сборщик налогов устроил так, чтобы вкусить его. Это была библейская история.

– Вы тот еще фрукт, мистер Гивенс. Тот еще фрукт.

– Я пришел сюда не за тем, чтобы меня оскорбляли.

– Не переживайте, – сказал я ему. – Я не сержусь.

Он со скрежетом отодвинул стул и встал.

– Делать мне больше нечего, как сидеть тут и выслушивать обвинения.

Я пошел за ним на улицу. Я был не готов его отпустить. Он был мне еще кое-что должен.

– Признайтесь, что это были вы, – сказал я.

Он развернулся и пошел вверх по Пауэлл.

– Просто признайтесь, – сказал я. – Я не буду на вас в обиде.

Он продолжал идти, снова по-черепашьи вытянув вперед голову, пробираясь в толпе. Он был вертким и быстрым. Наконец, я схватил его за руку и затащил в дверной проем. Мышцы его напряглись под моими пальцами. Он дернулся и чуть было не вырвался, но я сжал хватку, и так мы и замерли в противостоянии.

– Признавайся.

Он покачал головой.

– Я тебе шею сверну. Не вынуждай меня, – сказал я ему.

– Отпусти, – сказал он.

– Если что-то сейчас с тобой случится, некролог о тебе окажется правдой. Может, меня тогда снова на работу возьмут.

Он опять попытался высвободиться, но я держал крепко.

– Охренительная получится история, – сказал я.

Я почувствовал, как рука его ослабла. И он произнес, почти неслышно, «да». То единственное слово.

Большего я бы от него не добился. Но этого было достаточно. Когда я отпустил его руку, он повернулся и, наклонив голову, нырнул в поток проходящих мимо людей. Я пошел обратно в «У Тэда» за своим ящиком. Впереди меня за молодым франтом в костюме-тройке вышагивал мим, точь-в-точь изображая его самоуверенность, его надменно вскинутый подбородок. Какая-то девушка громко захохотала. Франт обернулся, и мим застыл в позе. Он так и продолжал стоять, не шелохнувшись, когда я проходил мимо. Я сунул ему монету в двадцать пять центов в надежде, что меня он пропустит.