Тобиас Вулф - Не тот Миллер

[перевод с английского]

Вот уже два дня Миллер стоит под дождем вместе с остальными бойцами Второй роты в ожидании, не сунутся ли по глупости бойцы другой роты на лесовозную дорогу, где 2-я рота ждет в засаде. Когда это случится, если это случится, Миллер высунет голову из окопа, в котором прячется, и расстреляет в сторону дороги весь свой запас холостых патронов. То же самое сделают остальные бойцы 2-й роты. После этого они вылезут из своих окопов, залезут на грузовики и поедут домой, обратно на базу.

Таков план.

У Миллера нет к нему доверия. Он еще никогда не видел, чтобы что-то прошло по плану, вот и этот тоже не сработает. На дне его одиночного окопа набралось где-то по колено воды. Он вынужден стоять на маленьких ступеньках, которые ему то и дело приходится выкапывать в стенах, так как почва песчаная, и ступеньки все время осыпаются. Из-за этого ботинки у него мокрые. Да еще и сигареты намокли. Да еще в первую ночь он сломал мост на коренных зубах, когда грыз леденцы, которые взял с собой для поддержания себя в состоянии активности. С ума можно сойти, как больно, когда сломанный мост приподнимается и цепляет, если нажать на него языком, но прошлой ночью он растерял всю силу воли и теперь перестать трогать его языком он уже не может.

Когда он думает о другой роте, о той, которую они как бы ждут в засаде, Миллер представляет себе колонну людей, в сухости и в сытости, уходящих все дальше и дальше от окопа, в котором стоит и ждет их он. Он представляет, как свободно они движутся в облегченном походном снаряжении. Представляет, как они останавливаются на перекур, вытягиваются под деревьями на душистых подстилках из сосновой хвои; шепот их голосов различим все хуже и хуже, по мере того как они один за другим проваливаются в сон.

Так оно и есть, ей богу. Миллер знает это также твердо, как и то, что он простудится, потому что ему всегда вот так везет. Будь он в другой роте, та рота сейчас бы стояла в окопах.

Язык Миллера что-то там делает с протезом, и всего его простреливает резкая боль. Он вскидывается, в глазах жжет, зубы стиснуты от усилия подавить стоящий в глотке крик. Ему удается справиться, и он таращится по сторонам на других бойцов. У тех нескольких, которых он может разглядеть, вид остолбеневший, лица мертвенно-бледные. Лиц остальных не видно, лишь торчат из земли капюшоны их плащей, похожие на закругленные, словно снаряды, камни.

Из-за боли в этот момент в голове ни единой мысли, Миллер только слышит стук капель дождя по его плащу. И тут к этим звукам примешивается неровное гудение двигателя. По дороге, прыгая из лужи в лужу, пробуксовывая то одним, то другим боком и выбрасывая из-под себя здоровенные куски глины, несется джип. Сам джип облеплен грязью. Он с заносом тормозит перед позицией Второй роты, из джипа дважды сигналят.

Миллер оглядывается по сторонам, чтобы посмотреть, что будут делать другие. Никто не шевелится. Все просто стоят в своих окопах.

Снова сигналят.

От кучки деревьев у дороги дальше по ходу движения отделяется низкорослая фигура в плаще. В человеке Миллер опознает старшего сержанта – по тому, какой он маленький. Настолько маленький, что плащ достает ему почти до щиколоток. Старший сержант медленно идет к джипу, на его ботинки налипли огромные комья глины. Дойдя до джипа, он ненадолго просовывает внутрь голову, потом распрямляется. Поворачивается и смотрит на дорогу. Задумчиво ударяет ногой по колесу. Потом поднимает взгляд и выкрикивает фамилию Миллера.

Миллер продолжает следить за ним. И только когда старший сержант снова выкрикивает его фамилию, Миллер начинает с трудом выбираться из окопа. Другие бойцы поворачивают к нему свои серые лица, когда он тащится мимо их окопов. 

– Иди-ка сюда, парень, – говорит старший сержант. Он немного отходит от джипа и рукой подзывает Миллера к себе.

Миллер идет за ним. Что-то не так. Миллеру это ясно, потому что старший сержант назвал его «парень», а не «говнюк». Он уже чувствует жжение слева, там, где у него язва.

Старший сержант глядит на дорогу.

 – Тут такое дело, – начинает он. После этого замолкает и поворачивается к Миллеру. – Черт возьми, что уж теперь. Ты знал, что у тебя мать больна?

Миллер молчит, лишь плотнее сжимает губы.

– Она ведь болела, так?

Миллер продолжает молчать, и старший сержант произносит: «Она скончалась прошлой ночью. Искренне соболезную». Он поднимает на Миллера грустный взгляд, и Миллер видит, как правая рука старшего сержанта начинает подниматься под плащом, потом снова опускается. Миллер понимает, что старший сержант хотел по-мужски положить ему руку на плечо, но ему бы это просто не удалось. Так можно сделать, если ты выше другого человека или хотя бы одного с ним роста.

– Эти парни отвезут тебя на базу, – говорит старший сержант, кивая в сторону джипа. – Позвонишь в Красный Крест, там тебе скажут, что дальше делать. И отдохни немного, – добавляет он, затем уходит в сторону деревьев.
Миллер забирает свое снаряжение. Один из бойцов, мимо которого он проходит по пути к джипу, спрашивает:

– Эй, Миллер, что стряслось?

Миллер не отвечает. Он боится, что если откроет рот, то засмеется и все испортит. Он залезает на заднее сиденье джипа, опустив голову и крепко сжав губы, и поднимает взгляд только когда они уже отъехали от роты километра на два. Толстый ефрейтор смотрит на него с пассажирского места. Он произносит:

– Соболезную по поводу матери. Вот облом.

– Полнейший облом, – говорит водитель, тоже ефрейтор. Он бросает взгляд через плечо. На мгновение Миллер видит отражение собственного лица в очках водителя.

– Должно было случиться рано или поздно, – бормочет он и снова опускает глаза.

У Миллера трясутся руки. Он зажимает их между колен и смотрит через болтающееся пластиковое окно на проносящиеся мимо деревья. Над головой по брезентовой крыше стучат капли дождя. Он внутри, а все остальные всё еще снаружи. Миллер не может перестать думать о других, стоящих под дождем, и от этой мысли ему хочется засмеяться и хлопнуть себя по колену. В жизни ему еще так не везло.

– У меня бабка в прошлом году померла, – говорит водитель. – Но это не то же самое, что мать потерять. Сочувствую, Миллер.

– Не переживай за меня, – говорит ему Миллер. – Я справлюсь.

Толстый ефрейтор рядом с водителем произносит:

– Послушай, ты не думай, что должен сдерживаться только потому, что мы тут. Если тебе надо поплакать и все такое, поплачь. Правильно, Либ?

Водитель кивает:

– Не стесняйся.

– Нормально всё, – говорит Миллер. Ему хотелось бы все объяснить этим парням, чтобы они не думали, будто должны сидеть, напустив на себя скорбный вид, на протяжении всего пути до Форта Орд. Но если он расскажет им, что произошло, они развернутся и отвезут его обратно в его окоп.

Миллер знает, что произошло. В батальоне есть еще один Миллер с такими же инициалами, как и у него – У. П. – и мать умерла у того Миллера. В части все время путают и доставляют им почту друг друга, вот теперь и с этим напортачили. Миллеру стала ясна вся картина, как только старший сержант начал спрашивать его о матери.

В кои-то веки все под открытым небом, а Миллер в машине. В машине, по дороге к горячему душу, сухой одежде, пицце и теплой койке. И для этого ему даже не пришлось ничего нарушить; он просто сделал, как ему было сказано. Это была их ошибка. Завтра он отдохнет, как приказал ему старший сержант, наведается в санчасть по поводу своего моста, потом, может, махнет в город и сходит в кино. Потом он позвонит в Красный Крест. К тому моменту, когда там во всем разберутся, отправлять его обратно на учения будет уже поздно. Но самое замечательное – это то, что другой Миллер не будет знать. Другой Миллер будет еще целый день считать, что его мать жива. Можно даже сказать, что Миллер для него сохраняет ее в живых.

Ефрейтор, сидящий рядом с водителем, поворачивается снова и изучающе смотрит на Миллера. У него маленькие темные глаза на широком, покрытом капельками пота белом лице. На груди нашивка с фамилией: КАЙЗЕР. Обнажая мелкие квадратные зубы, как у ребенка, он говорит:

– А ты реально держишься, Миллер. Большинство парней конкретно расклеиваются, когда им сообщают такое.

– Я бы расклеился, – говорит водитель. – Да любой бы, наверное. Это же естественно, Кайзер.

– Конечно, – говорит Кайзер. – Я не говорю, что чем-то отличаюсь. День, когда моя мама умрет, станет худшим днем в моей жизни.

Он быстро смаргивает, но Миллер успевает заметить, как увлажнились маленькие глаза Кайзера.

– Всем суждено уйти когда-нибудь, – произносит Миллер. – Рано или поздно. Такова моя философия.

– Мощно, – говорит водитель. – Нереально глубоко.

Кайзер бросает на него строгий взгляд и говорит:

– Отставить, Либович.

Миллер подается вперед. Либович – еврейская фамилия. Это значит, что Либович, должно быть, еврей. Миллер хочет спросить у него, что он делает в армии, но опасается, что Либович его неправильно поймет. Вместо этого он, как бы приглашая к разговору, произносит:

– Не так много еврейского народу в армии в наше время.

Либович смотрит в зеркало заднего вида. Его густые брови приподнимаются над солнечными очками, он качает головой и что-то говорит, Миллеру не разобрать.

– Отставить, Либ, – снова говорит Кайзер. Он поворачивается к Миллеру и спрашивает, где состоятся похороны.

– Какие похороны? – спрашивает Миллер.

Либович смеется.

– Мудак, – говорит Кайзер. – Никогда не слышал, что такое шок?

Либович некоторое время молчит. Зачем смотрит в зеркало и произносит:

– Прости, Миллер. Это я ступил.

Миллер пожимает плечами. Его язык слишком сильно надавливает на протез, и Миллер весь вдруг сжимается.

– Мама твоя где жила? – спрашивает Кайзер.

– В Реддинге, – отвечает Миллер.

Кайзер кивает.

– В Реддинге, – повторяет он.

Он продолжает наблюдать за Миллером. Либович делает то же самое, переводя взгляд с зеркала на дорогу и обратно. Миллер понимает, что они ждали не такого спектакля, какой сейчас он разыгрывает перед ними, а более эмоционального и так далее. Они видели других бойцов, у который умерли матери, и теперь у них есть некие стандарты, до которых он не дотягивает. Он смотрит в окно. Дорога вьется вдоль горного хребта. С левой стороны дороги мелькает синева; потом начинается участок без деревьев, и Миллер видит внизу океан, гладкий до горизонта под безоблачным небом. Кроме повисшей на верхушках деревьев легкой туманной дымки, все облака остались позади, там в горах, висят себе над солдатами.

– Вы не подумайте чего, – говорит Миллер, – Мне жаль, что она умерла.

Кайзер говорит:

– Вот, правильно. Излей душу.

– Просто мы не были так уж близки, – говорит Миллер, и от такой чудовищной лжи его охватывает состояние невесомости. Сначала ему становится неуютно, но практически сразу же ему начинает это нравиться. Теперь он может говорить что угодно.

Он делает грустное лицо.

– Наверно, я был бы сейчас куда сильней подавлен и все такое, если бы она не сбежала от нас тогда. Прямо в разгар сбора урожая. Просто тупо бросила нас и всё.

– Я чувствую, сколько в тебе злости, – говорит ему Кайзер. – Не держи в себе. Выговорись.

Миллер это взял из песни, но он не помнит, как там было дальше. Он опускает голову и смотрит на свои ботинки.

– Убила этим отца, – помолчав некоторое время, говорит он. – У того сердце не выдержало, и он умер. Оставил меня растить пятерых, не говоря уже о ферме.

Миллер закрывает глаза. Он представляет себе перепаханное поле и заходящее солнце, и стайку детей, возвращающихся с поля с граблями и мотыгами на плечах.  Пока джип спускается по серпантину горной дороги, он повествует о тяготах, выпавших на его долю, как старшего ребенка в семье. Он заканчивает свой рассказ, когда они доезжают до идущей вдоль побережья магистрали и поворачивают на север. Джип сразу же перестает греметь и раскачиваться. Они набирают скорость. Гудят шины на ровной дороге. Набегающий поток воздуха монотонно свистит, рассекаемый антенной.

– И вообще, – говорит Миллер, – Уже два года писем от нее не получал.

– Сюжет для кинофильма, – говорит Либович.

Миллер не знает, как на это реагировать. Он ждет, что еще скажет Либович, но Либович молчит. Молчит и Кайзер, уже несколько минут сидящий спиной к Миллеру. Оба они смотрят вперед на дорогу. Миллеру понятно, что они потеряли к нему интерес. Он разочарован, потому что ему доставляло удовольствие их дурачить.

Лишь одно из сказанного Миллером было правдой: он не получал писем от матери уже два года. Она много писала ему, когда он только ушел служить, не реже одного раза в неделю, иногда двух, но Миллер все ее письма отсылал обратно нераспечатанными, и через год такого его поведения она наконец сдалась. Она пробовала звонить ему несколько раз, но Миллер отказывался подходить к телефону, так что она и это бросила. Миллер хотел, чтобы она поняла – он не из тех, кто подставляет другую щеку. Он серьезный человек. Поступи поперек его воли, и больше ты для него не существуешь.

Мать Миллера поступила поперек его воли, выйдя замуж за человека, за которого не должна была выходить. За Фила Доува. Доув был школьным учителем биологии. У Миллера что-то не ладилось с этим предметом, и его мать пошла побеседовать об этом с Доувом, а закончилось это помолвкой. Когда Миллер пытался ее вразумить, она и слушать не хотела. По тому, как она себя вела, можно было подумать, будто она отхватила себе завидную партию, а не кого-то страдающего заиканием и посвятившего свою жизнь препарированию речных раков.

Миллер сделал все, что мог, чтобы этот брак не состоялся, но мать словно ослепла. Она не видела того, что у нее уже есть: как хорошо им было вдвоем. Как он всегда ждал ее, когда она возвращалась домой с работы, с кофейником свежесваренного кофе. Вдвоем они пили кофе и разговаривали обо всем, а иногда вообще ни о чем не говорили; вокруг постепенно становилось темно, а они просто сидели вот так на кухне, пока вдруг не звонил телефон или не начинала подвывать собака, просясь на улицу. Гуляли с собакой вокруг водохранилища. Возвращались и ели то, что им хотелось: иногда ничего, иногда одно и то же три или четыре вечера подряд; смотрели передачи, которые им хотелось смотреть, и шли спать, когда им хотелось, а не когда этого хотел кто-то другой. Просто были вместе у себя дома.

Фил Доув так заморочил мать Миллера, что она позабыла, какая замечательная у нее была жизнь. Она отказывалась видеть, что она разрушает. «Ты все равно уедешь, – говорила она ему. – Начнешь самостоятельную жизнь через год-другой», из чего было видно, как она ошибается на его счет, ведь он никогда бы от нее не уехал, никогда и ни за что. Но когда он произнес это вслух, она засмеялась, будто ей было видней, будто он не был серьезен. А он был серьезен. Он был серьезен, когда пообещал, что останется, и был серьезен, когда пообещал, что навсегда прекратит с ней общаться, если она выйдет за Фила Доува.

Она вышла за него. В тот же вечер Миллер перебрался в мотель и провел там еще две ночи, а потом у него кончились деньги. И тогда он пошел в армию. Он знал, что этим ее проймет, потому что ему еще оставался месяц до окончания школы, и потому что его отец погиб на службе в армии. Не во Вьетнаме, а в Джорджии, в результате несчастного случая. Они с сослуживцем опускали столовые приборы в большой бак с кипятком и каким-то образом этот бак на него опрокинулся. Миллеру тогда было шесть. После этого мать Миллера возненавидела армию. Не из-за того, что ее муж погиб – она знала, на какую войну его должны были послать, знала о засадах и минах – а из-за того, как именно это случилось. Она тогда сказала, что армия даже не смогла устроить человеку достойную гибель.

И она оказалась права. В армии было плохо, как она и думала, и даже хуже того. Все время уходило на то, чтобы ждать. Ты вел абсолютно глупое существование. Миллер ненавидел каждую минуту этой своей жизни, но было и удовольствие в его ненависти, потому что он считал, что мать должна знать, как он несчастлив. Это знание наверняка рождало в ней горечь. Не такую сильную, как та, что испытал из-за нее он, горечь, расползавшуюся от сердца в живот и к зубам и дальше повсюду, но эта была самая сильная горечь, вызвать которую было в его силах, и этого было достаточно, чтобы она продолжала о нем думать.



Кайзер и Либович обсуждают гамбургеры. Что такое на их взгляд идеальный гамбургер. Миллер пытается не слушать, но их голоса продолжают звучать, и вскоре он уже не может думать ни о чем, кроме помидоров «Бычье сердце» и горчицы и пышущей паром котлеты из провернутого с луком мяса, с черными полосками от гриля крест-накрест. Он уже готов попросить их сменить тему, и тут Кайзер поворачивается к нему и спрашивает:

– Думаешь, сможешь что-нибудь проглотить?

– Не знаю, – говорит Миллер. – Наверно, получится что-то в себя впихнуть.

– У нас возникла мысль сделать остановку. Но если ты хочешь просто ехать дальше, только скажи, тебе решать. По сути, мы обязаны доставить тебя прямиком на базу.

– Я бы что-то съел, – говорит Миллер.

– Вот это правильно. В такие моменты надо поддерживать в себе силы.

– Я бы что-то съел, – повторяет Миллер.

Либович смотрит в зеркало заднего вида, качает головой и снова переводит взгляд на дорогу.

На следующей развязке они сворачивают на дорогу, ведущую от океана, и доезжают до перекрестка, где напротив двух заправок стоят две закусочные. Одна из закусочных обита фанерными листами, поэтому Либович заезжает на парковку «Дейри Куин» напротив. Он глушит двигатель, и некоторое время трое мужчин сидят без движения в неожиданной тишине. Миллер слышит далекий стук металла о металл, карканье вороны, скрип сиденья под Кайзером. Рядом с парковкой стоит трейлер в потеках ржавчины, перед трейлером лает собака. Тощая белая собака с желтыми глазами. Не переставая лаять, собака чешется боком о столб с вывеской, одна ее лапа приподнимается и дергается в воздухе. На вывеске изображена раскрытая ладонь под словами «УЗНАЙ СВОЕ БУДУЩЕЕ».

Они вылезают из джипа, и Миллер идет по парковке за Кайзером и Либовичем. Воздух теплый и пахнет машинным маслом. На заправке на другой стороне дороги розовокожий мужчина в плавках пытается накачать колеса своего велосипеда, резко дергая шланг и громко ругаясь. Миллер надавливает языком на сломанный мост, аккуратно его приподнимая. Он размышляет, стоит ли попробовать съесть гамбургер, и решает, что больно не будет, если жевать осторожно другой стороной.
Но все равно больно. Откусив пару раз, Миллер отставляет тарелку в сторону. Он подпирает рукой подбородок и слушает спор Либовича и Кайзера о том, могут ли люди действительно предсказывать будущее. Либович рассказывает о знакомой девушке, владевшей телепатией.

– Бывало, еду с ней в машине, – говорит он, – И вдруг ни с того ни с сего она начинает рассказывать мне, о чем я думаю. Это было невероятно.

Кайзер доедает свой гамбургер и принимается пить молоко.

– Ничего особенного, – говорит он, – Я тоже так могу.

Он пододвигает к себе тарелку Миллера и откусывает от его гамбургера.

– Ну, давай, – говорит Либович. – Попробуй. Я не думаю о том, о чем тебе кажется я думаю.

– Нет, думаешь.

– Ладно, сейчас думаю, – говорит Либович. – Но до этого не думал.

– Я бы гадалку близко к себе не подпустил, – говорит Миллер. – На мой взгляд, чем меньше знаешь, тем тебе же лучше.

– Еще немного древней философии из личных кладовых У. П.  Миллера, – говорит Либович. Он смотрит на Кайзера, доедающего гамбургер Миллера. – Ну, так как? Я готов, если ты готов.

Кайзер задумчиво жует. Проглатывает и облизывает губы.

– Конечно, – говорит он. – Почему бы и нет? Если только Миллер не против.

– Не против чего? – спрашивает Миллер.

Либович встает и надевает солнцезащитные очки.

– Ты о Миллере не беспокойся. Миллер в порядке. Миллер сохраняет рассудок, когда вокруг все остальные его теряют.

Кайзер и Миллер встают из-за стола и выходят вслед за Либовичем на улицу. Либович наклоняется в тени мусорного бака и протирает ботинки носовым платком. Вокруг него жужжат блестящие синие мухи.

– Не против чего? – повторяет Миллер.

– Мы решили навестить пророка, – говорит ему Кайзер.

Либович разгибается и все трое начинают пересекать парковку.

– Вообще-то, я бы уже поехал, – говорит Миллер. Когда они доходят до джипа, он останавливается, но Либович и Кайзер продолжают идти дальше.

– Послушайте, – обращается к ним Миллер, вприпрыжку догоняя их. – У меня много дел, – говорит он их спинам. – Мне домой надо.

– Мы знаем, как ты расстроен, – говорит Либович и продолжает идти.

– Это не займет много времени, – говорит Кайзер.

Собака гавкает один раз и, видя, что они действительно намереваются оказаться в радиусе действия ее зубов, убегает за трейлер. Либович стучит в дверь. Дверь распахивается, и за ней стоит круглолицая женщина с темными провалившимися глазами и крупными губами. Один ее глаз косит, он будто смотрит на что-то подле нее, а другой глядит на троих солдат у ее порога. Руки у нее в муке. Она цыганка, настоящая цыганка. До этого Миллер никогда не видел цыган, но он узнает в ней цыганку с такой уверенностью, с какой узнал бы волка, если бы повстречал его. От ее присутствия в его венах начинает пульсировать кровь. Если бы он жил здесь, то явился бы сюда ночью с другими мужчинами, и они, крича и размахивая факелами, прогнали бы ее отсюда.

– Принимаете? – спрашивает Либович.

Она кивает, вытирая руки о юбку. На цветастой ткани остаются полосы, как от мела.

–  Всем гадать? – спрашивает она.

– А то, – говорит Кайзер. Голос его неестественно громок.

Она снова кивает и нормальным глазом глядит сначала на Либовича, потом на Кайзера, потом на Миллера. Остановив взгляд на Миллере, она улыбается и выпаливает череду странных звуков, каких-то слов на иностранном языке, а может и заклинание, словно ожидая от него, что он поймет. Один передний зуб у нее черный.

– Нет, – говорит Миллер. – Нет. Мне – нет.

Он мотает головой.

– Проходите, – произносит она, посторонившись.

Либович и Кайзер поднимаются по ступенькам и исчезают в трейлере.

– Проходи, – повторяет женщина и делает манящий жест своими белыми руками.
Миллер пятится, все еще мотая головой.

– Оставьте меня в покое, – говорит он ей и, прежде чем она успевает ответить, разворачивается и уходит. Он возвращается к джипу и садится на водительское сиденье, распахнув обе двери, чтобы продувало. Миллер ощущает, как зной выгоняет сырость из его военной формы. Он чувствует плесневелый запах мокрого брезента над головой и кислый запах собственного тела. Через два мутных полукруга на забрызганном грязью лобовом стекле он наблюдает, как три пацана с важным видом мочатся на стену заправки через дорогу.

Миллер наклоняется расшнуровать ботинки. Пока он возится с мокрыми шнурками, кровь приливает к лицу, его дыхание учащается. «Чертовы шнурки, – бормочет он. – Чертов дождь». Развязав шнурки, он выпрямляется, тяжело дыша. Сидит, уставившись на трейлер. Чертова цыганка.

Он все еще удивлен, что эти два болвана на самом деле пошли туда. Дурачась. Забавляясь. Это только доказывает, какие они дураки, потому что любому известно, что с гадалками шутки плохи. Невозможно предугадать, что может сказать гадалка, и сказанное обязательно случится, от этого уже не уберечься. Как только ты услышал, что там впереди, оно уже не впереди, оно здесь. Открыть дверь в будущее – это то же самое, что открыть дверь убийце.

Будущее. Разве любому из нас недостаточно наших знаний о будущем, без необходимости выискивать подробности? Единственное, что надо знать о будущем – это то, что все становится только хуже. Как только ты понял это, ты понял всё. А что там конкретно, об этом и думать не стоит.

Миллер точно не собирается думать о подробностях. Он стягивает влажные носки и разминает свои сморщенные белые ступни. То и дело бросает взгляд на трейлер, где гадалка предсказывает судьбу Кайзеру и Либовичу. Миллер мурлычет какую-то мелодию. Он не будет думать о будущем.

Потому что это правда: все становится хуже. Вот ты сидишь перед своим домом и тычешь палочкой в муравейник, слыша звон столовых приборов и голоса матери и отца, доносящиеся из кухни; потом, и ты уже не можешь вспомнить, когда именно, один из голосов пропадает. И ты его уже больше никогда не слышишь. Переходя из сегодня в завтра, ты попадаешь в засаду.

Не стоит думать о том, что ждет впереди. У Миллера уже язва и полно дырок в зубах. Его тело сдает. Что будет, когда ему будет шестьдесят? Или даже через пять лет? Как-то раз Миллер был в ресторане и там видел парня примерно одного с ним возраста в инвалидном кресле, которого кормила супом женщина, разговаривая при этом с другими сидящими за столом. Скрюченные руки парня лежали на коленях, словно обороненные кем-то перчатки. Штаны парня задрались до половины голеней, обнажая бледные тощие, не толще костей ноги. Он едва мог шевелить головой. Кормившая его женщина делала это небрежно, так как была слишком занята болтовней со своими знакомыми. Половина супа проливалась ему на рубашку. Но глаза его были умными и внимательными. Миллер тогда подумал: такое и со мной может случиться.

У тебя все может быть в порядке, и вдруг однажды, совсем не по твоей вине, что-то там у тебя отрывается в артерии и вырубает часть твоего мозга. Делая тебя вот таким. И если это еще не произошло сейчас, сразу, оно обязательно постепенно случится позже. На такой ты обречен конец.

Когда-нибудь Миллер умрет. Он знает об этом и гордится тем, что знает это, в то время когда все кругом только делают вид, втайне веря, что будут жить вечно. Но не в этом причина того, что он не может думать о будущем. Есть кое-что похуже, кое-что, о чем нельзя думать, и он не будет об этом думать.

Он не будет об этом думать. Миллер откидывается на сиденье и закрывает глаза, но его попытка обманом погрузить себя в состояние дремоты проваливается; его веки закрыты, но сна ни в одном глазу, он мечется во мраке, против своей воли нащупывая то, что боится обнаружить, пока, нисколько этому не удивившись, не обнаруживает это. Простую истину. Его мать тоже умрет. Как и он. И никто не знает, когда. Миллер не может рассчитывать на то, что она дождется его дома, чтобы получить его прощение, когда он наконец решит, что она достаточно настрадалась.

Миллер открывает глаза и смотрит на примитивные здания на той стороне дороги, их очертания теряются в слое грязи на лобовом стекле. Он снова закрывает глаза. Слушает свое дыхание и ощущает знакомую, почти физическую боль от осознания того, что у матери нет возможности до него дотянуться. Он услал себя туда, где она не может его ни увидеть, ни заговорить с ним, ни коснуться его этим своим безотчетным движением, когда она кладет руки ему на плечи, останавливаясь позади его стула, чтобы что-то спросить или просто передохнуть минутку, думая о чем-то своем. Он хотел наказать ее, но как-то так вышло, что наказал сам себя. Это уничтожает его.

Пора это прекратить, и, словно планировал это весь день, Миллер теперь точно знает, что будет делать. Вместо того, чтобы доложить по возвращении в Красный Крест, он соберет сумку и на первом же автобусе уедет домой. Никто его за это не осудит. Даже когда они обнаружат совершенную ими ошибку, они все равно его не осудят за это, потому что это естественный порыв для скорбящего сына. Вместо того, чтобы наказать его, они скорее всего извинятся за то, что напугали человека.

Он сядет на первый автобус в сторону дома, экспресс или нет. В автобусе будет полно мексиканцев и солдат. Миллер сядет у окна и задремлет. Будет то и дело просыпаться и смотреть на проносящиеся мимо зеленые холмы и глинистые пашни, на автовокзалы, куда будет заезжать автобус, где в облаках выхлопных газов и в шуме рычащих двигателей люди, на которых он будет смотреть через окно, будут тоже глядеть на него мутными взглядами, словно они тоже только что очнулись ото сна. Салинас. Вакавиль. Ред-Блафф. Когда он доедет до Реддинга, он возьмет такси. Он попросит водителя остановиться на несколько минут у магазина Шварца, где купит цветы, и после этого он поедет домой, по Саттер, потом на Серра, мимо бейсбольного стадиона, мимо школы, мимо мормонской церкви. Направо на Белмонт. Налево на Парк. Подавшись вперед, говоря «дальше, дальше, чуть подальше, вот, вот этот, здесь».

Голоса за дверью, когда он нажимает на звонок. Дверь отворяется, голоса стихают. Кто эти люди? Мужчины в костюмах, женщины в белых перчатках. Кто-то, заикаясь, произносит его имя, такое странное для него сейчас, почти забытое, У-У-Уэсли. Мужской голос. Миллер стоит на пороге, вдыхая запах духов. У него из рук берут цветы и кладут к другим цветам на кофейном столике. Он снова слышит свое имя. Это Фил Доув, он идет к нему через комнату. Он идет медленно, протянув руки, как слепой.

–  Уэсли, – говорит он. – Слава богу, ты дома.