История Эйлин

Среди историй, которые я рассказываю на ночь своим внукам, никогда нет одной – истории про Эйлин. Не потому, что она страшная и малыши будут с криками вскакивать со своих кроваток и прибегать в мою постель, елозя по мне холодными пяточками. Просто Эйлин – мой друг. Я до сих пор ощущаю на своей щеке ее нежную ладонь.

История эта началась в те далекие годы, когда мои папа и мама были беспечны, как птички, не стремящиеся вить гнездо. Мы часто переезжали с места на место, и я не успевала заводить друзей. Мои учебники не знали полок, меня саму нельзя было назвать прилежной ученицей. Больше всего я любила исследовать запретное и мечтать. Мои родители, продукт эпохи хиппи и атеистического мировоззрения, были молоды и азартны. Они занимались наукой – по крайней мере, отец, который имел ученую степень. 

Маму звали Томирис. Необычное имя досталось ей от деда, который преподавал в университете историю Древнего мира. Она носила голубые брюки-клеш, яркие кофточки и повязывала роскошную копну волос платком на цыганский манер. Я ее обожала. До придыхания. И слушалась во всем – как мне тогда казалось.

Папа любил белые рубашки и научные изыскания. Папу звали Михаэль, а не какой-нибудь Джон или Фрэнки. Он был смугл, черноволос и походил на мушкетера, особенно горячим нравом. Коллегам от него изрядно доставалось, впрочем, я никогда не видела, чтобы он обидел кого-нибудь всерьез. Наука наукой, а дружба – дружбой. У них было много друзей. И мне всегда интересней было в компании взрослых, чем играть в куклы с какими-то девочками, которые боялись лазать по заброшенным местам и вообще, кроме жевачки и мальчиков ничем не интересовались. Еще писали друг другу в тайные тетрадочки всякие глупости.

Итак, эта история случилась в тот год, когда мне исполнилось двенадцать и мы снова переехали. Я была в ту пору «гадким утенком» - высокая, полноватая, неуклюжая девочка в очках, с короткой стрижкой. Ни одно платье на мне не сидело, любой наряд выглядел нелепым. Мама сначала вздыхала и садилась за швейную машинку, но после сдалась, и я продолжала исследовать окрестности в потрепанных брюках и штопаном свитерке. Мои лучшие друзья были книги, карандаши и альбом. А еще я тогда много болела. Болезнь послужила «спусковым крючком» к приключению, которое осталось моей тайной на долгие годы.

Дом, в котором мы поселились, был самым необычным из всех, в которых мне до тех пор довелось пожить. Откровенно говоря, это даже домом назвать трудно – круглая башенка в три этажа, гордо охранявшая давно несуществующие ворота во двор старинного поместья. Поместье представляло собой букву «П», где боковые стороны служили когда-то хозяйственными постройками, а «перекладиной» был господский дом, с протянувшейся вдоль всего второго этажа галереей, на которую выходили двери комнат. История о том, как нам досталось это место, уходила корнями в далекое прошлое. Поместье принадлежало старинной семье, ведущей родословную чуть ли не со времен войны Алой и Белой розы. Время шло, наследников не осталось, кроме какого-то ну очень дальнего родственника; содержать такую громадину становилось все более накладно, вот хозяин и надумал сдавать поместье в аренду – вместе с осыпающимися конюшнями и пустующим господским домом с заколоченными дверьми, за которыми, по рассказам деревенских, плачут ночами привидения. Целой осталась только привратная башня, к которой ушлый поместьевладелец пристроил небольшое помещение, где находились вполне современные душ и туалет.

Мы переехали на исходе лета, и луны по ночам уже были осенние, а трава на дворе по утрам покрывалась холодной росой, и пар шел изо рта; но днем все менялось и становилось веселей. Иногда камни высокого крыльца так нагревались, что сидя на крутых ступенях, можно было легко представить себя где-нибудь в далекой Испании, и слушать, не раздастся ли на дороге цокот копыт. Въедет во двор суровый рыцарь, только что с поля брани, на котором отвоевал у коварных мавров родную землю. В такие минуты я просила маму спеть одну из старинных баллад, и мама, которая хранила в памяти их несметное множество, смеясь, заливалась песней, словно птица.

Потом пришли дожди. Серые и монотонные. И сырые, туманные рассветы. Должно быть, тогда я и простудилась – в каменной башне, несмотря на ремонт, частенько гуляли сквозняки. Я долго болела, с высокой температурой и провалами в памяти. Приезжал доктор, прописал кучу невкусных лекарств: приезжала медсестра, ставила холодными пальцами болючие уколы. Мама осунулась, без конца готовила мне травяные отвары, а папа читал на ночь исторические романы, которые добывал в местной библиотеке. Лично мне мое состояние нравилось. Теперь я могла дни напролет мечтать, рисовать фантастические истории с продолжением и не учить уроки.

К зиме я начала поправляться, и мне разрешили вставать с постели и гулять – сперва по дому, а потом – даже во дворе, потеплее одевшись. Вот когда началась пора моих маленьких открытий. Со двора уходить не разрешалось, но детская любопытная натура требовала движения, и я облазила каждый укромный уголок старого поместья. Нашла брошенное птичье гнездо с обломками голубых скорлупок. Узнала, куда старый соседский кот ходит ловить мышей. Исследовала галерею господского дома, в надежде заглянуть хотя бы в одну дверь. Но все они, к моему огромному разочарованию, были намертво заколочены, и ни одну доску мне не то чтобы оторвать – не удалось даже подвинуть. Однако скоро и это занятие мне наскучило. Дни катились, похожие один на другой, а за окном были мокрые пустоши и низкое серое небо. Да еще лисицы.
- Кричат, будто грешные души в аду, - поеживаясь, шутила мама, когда в сумерках раздавалось их визгливое тявканье. А папа откладывал очередную статью, ставил пластинку, и при свете камина они танцевали, пили вино и спорили о какой-нибудь научной проблеме. Незамеченной подымалась я к себе в комнату и взбиралась на подоконник, кутаясь в связанную мамой шаль. Вязанье маме не удалось, это был ее первый и последний опыт – пестрый, неуклюжий, но очень теплый.

Родители снова начали «выходить в свет», так они называли поездки в гости или на деловые встречи. Оставлять меня дома они не боялись, то ли в силу молодости, то ли времена тогда были другие. Помню, как они возвращались порой под утро, и заставали меня в кровати с книжкой и тарелкой печенья. Сейчас я внуков одних даже на детскую площадку не пускаю.

В тот вечер я снова осталась одна. Наелась хлеба с горчицей, напилась горячего чая и устроилась на подоконнике с книжкой. Это был роман Вальтера Скотта про бедную девушку, которую коварный граф сначала полюбил и женился на ней, а потом стал ухаживать за королевой и заточил свою жену в замке, чтобы она там умерла от горя и одиночества. Я так сочувствовала бедняжке, что не могла читать – все время отрывалась от книги и яростно фантазировала, как я спасаю ее тысячью разных способов, а графа разоблачаю, и королева, грозная, но справедливая, велит изгнать его из страны «на веки вечные». «На веки вечные!» - шептала я про себя с особенным упоением и злорадством.

В один из таких моментов я поглядела в окно – и вроде бы заметила на галерее дома беленькую фигурку. Ну конечно, это кто-то из деревенских, несмотря на строгий запрет хозяина, решил полюбопытствовать, как поживают чужие! Фонарик я брать не стала, чтобы не спугнуть незваного гостя раньше времени, и отправилась на разведку, прихватив с собой поварешку, поскольку палок в нашем доме не водилось.

Осторожно пробиралась я через двор, все ближе и ближе, но бледный силуэт и не думал исчезать. Кто-то стоял там, на галерее, в свете полной луны. Я на цыпочках поднималась по ступеням, я кралась вдоль стен, как настоящий индеец, и наконец с криком «Ага!» и вздернутой на манер меча поварешкой выпрыгнула прямо перед растерявшимся нарушителем.

На меня уставились два огромных испуганных глаза. Девочка. Немного постарше, худенькая, одетая в белое, по щиколотку длиной, немодное платье. В смешных тапочках. Кто из нас был более напуган, не берусь судить. Но спустя минуту она вдруг тоненько хихикнула, и нас накрыла волна неудержимого смеха пополам с облегчением.
- Слушай, ты откуда, из деревни? Кстати, меня зовут Клара, я здесь живу с родителями во-он в той башне!
- Я – Эйлин, - перестав смеяться, тихо ответила она.
- Эйлин, а ты не боишься гулять в такое время в одиночку?
- Ты тоже гуляешь одна. Ты ведь не боишься?
- Ну я-то здесь живу!
- Я тоже, - она запнулась, - здесь жила. Мне здесь все знакомо.
- Погоди, ты что, в одном платье? На дворе зима!
- Мне не холодно, - она независимо дернула плечом, но вид у нее был какой-то сиротливый.

Мама часто посмеивалась, что я готова «пригреть всех сирых и убогих». Котята, которые со слезами приносились домой «насовсем» и у которых, слава Богу, отыскивались хозяева; птицы, вовсе не жаждавшие назойливых детских рук и доносившие эту мысль с помощью клюва. Но! Пусть кинет в меня камень тот, кто в молодые годы не сгорал от желания спасти весь мир и защитить слабых!

Я примчалась из башни с термосом, печеньем и маминой шалью. От чая Эйлин отказалась, но шаль приняла – закуталась до самого носа и даже щекой об нее потерлась, с какой-то слабой печальной улыбкой.
- Какая мягкая…это твоя матушка связала?
«Матушка», - фыркнула я про себя. Ох уж эти деревенские!
- Да, это мамино художество. А твоя мама вяжет?
Она в ответ еще глубже зарылась в шаль и помотала головой.

Нам не удалось хорошенько поболтать в эту ночь. Я опасалась, что родители вот-вот вернутся, Эйлин тоже нервничала, и мы распрощались, условившись встретиться завтра на том же месте, в тот же час.

Мы встречались еще три дня, вернее, три ночи. Иногда накоротке; иногда, когда родители были заняты своими делами, удавалось пообщаться подольше. Потом Эйлин сказала, что «уйдет до следующей круглой луны». Меня посмешило это выражение, но одновременно я почувствовала грусть. Впервые у меня, кажется, появилась настоящая подруга.

Полная луна пришла через месяц. И еще через месяц. Мы оборудовали себе на галерее гнездышко из старых одеял и даже придумали что-то вроде навеса сверху, чтобы свет фонарика не был виден из башни. Там мы читали вслух, – вернее, читала я - для Эйлин, ей это очень нравилось; делились мечтами, фантазировали, придумывали волшебные миры. Я учила Эйлин рисовать, и вместе мы изрисовали комиксами целую тетрадь. У Эйлин здорово получались лошади и принцессы. Я была счастлива. Я еще не встречала того, кто так понимал бы меня и слушал. Исключение составляла мама. Впрочем, у нее не всегда хватало на меня терпения.

Я хранила в тайне свою дружбу с Эйлин до весны. Но скрывать становилось все труднее, тайна рвалась из меня, о многом хотелось рассказать! И я начала помаленьку делиться с мамой. Сперва честно призналась, что подружилась с девочкой из соседней деревни. Рассказала, что она не может часто приходить ко мне, наверное, потому, что родители запрещают ей надолго отлучаться из дома. Мама слушала меня со вниманием, улыбаясь одними глазами, и предложила пригласить ее в гости.

Приглашение повергло Эйлин в панику. Она нырнула в мамину шаль с головой, и оттуда доносились только всхлипы. Я так и не добилась, отчего ей нельзя прийти ко мне в гости. Конечно, я испытала огромное разочарование. Но когда Эйлин протянула руки, и мы обнялись – во мне ничего не осталось, кроме любви и жалости к ней, такой тихой, такой одинокой. Я оставила все по-прежнему, только чаще стала рассказывать маме о наших с Эйлин мечтах и маленьких проделках.

Однажды днем я сидела на крыльце, подставляя лицо крепким солнечным поцелуям, а мама с папой были заняты в кухне. Окно было приоткрыто, и я нечаянно услышала то, что вовсе не предназначалось для моих ушей.
- В деревне нет ни одной девочки с именем Эйлин, - донесся до меня мамин голос. – Похоже, у нашей Клары завелся воображаемый друг.
- Что поделать, малышка не успевает заводить настоящих друзей. Ведь «Фигаро здесь, Фигаро там!», - и я представила, как папа напевает, жестикулируя бутербродом на манер дирижерской палочки.

В этот вечер я пришла на встречу с Эйлин очень хмурая.
- Ты меня обманула! – заявила я с ходу, ныряя в наш одеяльный домик. – Ты не живешь в деревне! Получается, ты знаешь про меня все, а я про тебя – ничего! Какая же ты мне подруга!
- Клара! Ты что! – лицо Эйлин сморщилось, словно она собиралась заплакать.
- А ничего! Давай выкладывай, кто ты и откуда, а то уйду и больше не приду.
- Разве это так важно? – голос Эйлин был тихим, но без слез. – Ты моя единственная подруга, Клара. Я очень тебя люблю. И у меня больше никого нет.

Даже спустя годы мне стыдно вспоминать, как я разбушевалась тогда. Я казалась себе очень взрослой. Очень умной и знающей жизнь. Я привела кучу примеров, как опасно иметь дело с незнакомцами, рассказала все известные мне «страшилки» про маньяков.
Эйлин только круглила глаза и всплескивала руками, потом спросила:
- Разве ты не знаешь меня, Клара? Разве не с тобой мы открывали друг другу душу?
Но я была неумолима. Только полное признание могло меня удовлетворить. И стереть эту горечь обмана. Ведь то была первая настоящая дружба в моей жизни.
- Быть по сему, - после долгого молчания еле слышно произнесла Эйлин. – Я тоже расскажу тебе страшную сказку.

«Жил на свете некий барон. Целые дни проводил в развлечениях, пил вино из фамильных погребов, скакал на лошадях и травил лисиц собаками. Его друзья были такие же моты и повесы. И вот однажды заглянул барон в свою кубышку – а денег больше нет! И решил он поправить дела самым верным способом – жениться. Невесту присмотрел рода незнатного, но состоятельного. Родители были на седьмом небе от счастья, и дело сладилось, хотя невеста была очень молода и жениха побаивалась. Обвенчались, стали жить. Быстро надоела барону молодая жена. Опять принялся он скакать с дружками по полям и за картами ночи просиживать. А бедная жена скиталась по дому и смотрела из окон на пустошь. Когда истрачены были женины деньги, совсем барон распоясался. Жену ни в грош не ставил, чуть что – и руку поднять не гнушался. Как-то раз подслушала бедняжка разговор барона - мол, если бы эта жена умерла ввиду слабого здоровья, он бы снова женился, и невеста уже на примете – красивая и богатая. Тут несчастная единый раз не сдержалась – выкрикнула мужу проклятие. А он схватил ее за волосы, отволок к ней в спальню и велел там замуровать, только щелочку оставить, для воздуха и еду подавать. Слуги у барона были ему под стать и быстро все исполнили. Осталась бедная одна-одинешенька. И щель в двери с два кирпича – кусочек неба увидеть да миску каши взять».
- И что с ней потом случилось? – спросила я, чувствуя, как по телу расползается дрожь.
- Умерла, - тихо и равнодушно обронила Эйлин.
- И все?
- Потом барон женился во второй раз, родил троих детей и скончался, оплакиваемый семьей и соседями.
- А потом? – я отказывалась верить, что злодей остался безнаказанным.
- Потом? – на лице Эйлин мелькнула улыбка. – Потом на галерее баронского дома стало являться привидение девушки в белом платье. И род его быстро захирел.

Дрожь усиливалась. Сама по себе история меня не напугала. Пугало меня бледное, пустое лицо Эйлин.
- Ну вот, Клара, теперь ты знаешь.
- Что я знаю? Про что?
Эйлин протянула руку, и только тут я осознала, что рука эта – прозрачна.

Родители нашли меня уже под утро, лежащую в гнезде из одеял. Было холодно, но мамина шаль накрывала меня с головы до ног. От пережитого потрясения я опять разболелась. В бреду я выкрикивала имя Эйлин, говорила про замурованную комнату, и мама – какая же она все-таки была замечательная! – пригласила хозяина и подробно расспросила его об истории рода.

Я долго не могла встать с постели, а когда встала – лето было в разгаре, и папа собирал чемоданы, чтобы отвезти нас с мамой в далекую жаркую страну, где нам предстояло обрести новый временный дом. Родители ничего так и не рассказали мне. Я сама все узнала. Из старого номера местной газеты, лежащего в корзине для растопки. «…Строительная артель во время проведения ремонтных работ в поместье  N. обнаружила на втором этаже господского дома замурованную комнату, в которой находился скелет, по-видимому, молодой женщины. Причину смерти установить не удалось. Останки захоронены на местном кладбище. В месте захоронения установлен надгробный камень с изображением плачущего ангела».

Найти камень труда не составило. Маленький бугорок перед ним, ни цветов, ничего. Я вырыла ямку под камнем и положила туда туго свернутую мамину смешную шаль.
- Возьми, Эйлин. Пусть тебе больше не будет холодно.
И черт меня побери, если в этот миг я не ощутила на своей щеке прикосновение маленькой нежной ладони.