1. Лунные поляны. День

       Конец марта выдался холодным и ветреным. Собираясь выйти из дому, я никак не мог решить, что же мне всё-таки надеть: лёгкую куртку с капюшоном или длинное старомодное пальто из тех, - как мне почему-то с услужливой насмешкой подсказывала выборочная память,  - что раньше носили партийные работники средней руки и довольные своей карьерой исполкомовские начальники. Куртка была старой, неумело залатанной, но и пальто выглядело не лучше с протёртыми локтями и засаленным воротником.
        Я выглянул из окна во двор: как назло соседские женщины развешивали там бельё, а мне, как обычно, не хотелось предстать перед ними в виде, подтверждающим их досужие сплетни: а этот-то, с верхнего этажа, ведь совсем, бедняга, опустился после смерти жены.
       Остановив, наконец, свой выбор на куртке, я решительно захлопнул за собой дверь и спустился вниз. Соседки, до того оживлённо беседовавшие, моментально замолкли и уставились на меня. Поздоровавшись, я хотел было завести с ними задушевный разговор о погоде, но почти сразу же передумал: сочувствующие взгляды соседок всегда  выводили меня из себя, а сейчас они и вовсе смотрели на меня с таким неприкрытым и вызывающим состраданием в глазах, что я наверняка не смог бы выдавить из себя ни слова.
         На улице, как всегда по воскресеньям, было гораздо меньше транспорта и людей, чем обычно. Купив в маленьком магазине за углом тушёнку и хлеб, я уже возвращался домой, когда на перекрёстке с мигающим желтоглазым светофором меня остановила какая-то старушка.
             -   Сынок, - спросила она, глядя на меня грустными серыми глазами, - ты не знаешь, где я живу?
         На мгновение опешив, я дотронулся до её локтя и сказал:
             -   Не знаю... Но, может, вы сами вспомните? Подумайте хорошо.
             -   Ты Нодар?
             -   Нет.
             -   Но  ты  похож  на  Нодара.  Нодар  любил  макароны  с  сыром,  только сыр надо было обязательно натереть на мелкой тёрке, а Анита ленилась и говорила, что это не так уж и важно. Важно было только художникам позировать, бесстыжая!
         Вздохнув, старушка достала носовой платок из кармана выцветшего зелёного пальто:
             -   Гванца  постоянно пичкает меня какими-то  лекарствами, а мне хочется пирожных с кремом. Только и слышу от неё: нельзя, нельзя, нельзя! Можно только панангин, но и он мне не помогает.
             -   Вспомните, пожалуйста, в каком доме вы живёте. Там есть двор? Или, может, подъезд?
             -   Двор был в нашем старом доме, а в новом двора нет.
             -  Простите,  но можно   мне  заглянуть в  вашу  сумочку? Спасибо. Иногда  в  сумочках бывает адрес или  какой-нибудь документ...
         Я говорил это скорее для себя, потому что чувствовал себя очень неловко, копаясь в сумке, которую старушка мне безропотно протянула. Среди пудреницы, кошелька с мелочью, зеркальца в чехле, бижутерии и заплесневелой булки в целлофановом пакете я обнаружил удостоверение личности с вкладышем о прописке.
             -   Это же совсем рядом, - сказал я, возвращая старушке сумочку. - Значит, вас зовут Ламара?
             -   Ты знаешь, где я живу?
             -   Теперь уже знаю. Пойдёмте, я вас провожу.
             -   Господь  отблагодарит  тебя,  сынок.  Почему ты так  долго  не приходил? Гванца  совсем  от  рук  отбилась,  на работу меня не пускает, а там дети, сам понимаешь, что за ними нужен присмотр... Ученье - лучшее богатство, а уменье везде найдёт себе примененье. Почему мы переходим не на переходе?.. Пешеход, пешеход, помни ты про переход, подземный, наземный, похожий на зебру...
         Взглянув на неё с любопытством, я осторожно поинтересовался:
             -   Вы учительница?
         Она не ответила. Её слегка дрожавшая рука, державшая меня за локоть, вдруг безвольно поползла вниз и повисла в воздухе.
             -   Который час? - спросила она. - Мне пора принимать лекарство, поэтому и плохо... А можно пирожные? Нодар, купи мне, пожалуйста, пирожные с кремом, только не трубочки, потому что они туда кладут крем только сверху, для виду, а внутри пусто, ничего нет. Купишь? На перекрёстке раньше была кондитерская, там мы всегда покупали куличи на Пасху, когда не пекли дома, но домашние куличи, они, конечно же, вкуснее.
         Старушка остановилась и, слегка покашливая, заглянула мне в глаза.
             -   Мы уже почти пришли, - сказал я, отвернувшись.
             -   А пирожные?
         Нащупав в кармане остатки мелочи, я завёл довольную и заметно повеселевшую старушку в кафе, где купил ей прямоугольный кусочек торта «Идеал». Старушка  собралась было уже его съесть, но я остановил её:
             -   Лучше дома. У меня мало времени.
             -  Дома мне не разрешают. Мне разрешают только пить лекарства и есть гречку без соли. Знаешь, Нодар, какой ужасный вкус у несолёной гречки? Это как макароны, которые ты так любишь, но без сыра. Одно тесто. А сыр надо обязательно натереть на мелкой тёрке.
             -   Это здесь? - спросил я, показывая на двухэтажный дом с похожим на чердак подъездом.
             -   Мне   нужно   в   туалет,  -   доверительно   сообщила   мне   она. -  Это всё мочегонные средства от давления... Позови Гванцу.
             -   Какую Гванцу? Я спросил, здесь ли вы живёте?
             -   Нодар,   почему   ты   мне   грубишь?   Раньше   ты   был  очень  вежливым  мальчиком  и  в школе учился на одни пятёрки, даже учительница истории  всегда ставила тебя в пример остальным... Ты хоть иногда вспоминаешь об Аните?
             -   На каком этаже вы живёте? - нетерпеливо перебил я. – Может, спросить у соседей?
             -   Соседи! -  недовольно  пробурчала она. -  Не  моют  лестниц,  не  убирают  за  собой,  стряхивают  папиросный пепел в горшки с цветами... В нашем старом дворе жильцы были получше: интеллигентные, воспитанные, а эти только и знают, что сплетничать и завидовать друг другу.
         Я нажал на кнопку звонка. Выглянувшая из квартиры на первом этаже женщина  подозрительно оглядела меня:
             -   Вам кого?
             -  В какой квартире живёт Ламара? - Я никак не мог вспомнить фамилии, вычитанной в удостоверении личности. - Старушка... ну, у которой склероз.
             -   Второй этаж,  двери слева. А зачем это она вам понадобилась?
             -   По  воскресеньям мы с ней играем в бридж, - вежливо пояснил я.
         Дверь захлопнулась перед самым моим носом, а я кивнул жующей пирожное старушке:
             -   Пойдёмте, нам на второй этаж.
             -   На второй этаж, - повторила она. - Гванца будет сердиться.
             -   Не будет, - успокоил её я. - Гванца сварит нам макароны с сыром.
         Дверь в квартиру от лестниц слева была приоткрыта. Постучавшись, я сказал черноглазой девушке, как привидение возникшей в темноте прихожей:
             -   Мы случайно познакомились на улице с вашей бабушкой...  или кто она вам там, не знаю.
             -   Гванца,  и  сколько  же  лет  вы  не  виделись? -  запричитала старушка. - Нодар всё-таки вернулся, а я всегда говорила, что он вернётся...
             -   Заходи, - грубо перебила её девушка. - Ни на минуту нельзя оставить одну! Где ты ходила?
             -   Нодар мне купил пирожное с кремом.
             -   Извините, - смущённо пробормотала девушка, казалось, только сейчас вспомнив о моём присутствии. - Даже не знаю, как вас благодарить...
             -   Пойдём, Нодар, - потянула меня за рукав старушка. - У тебя ведь была командировка в Москву? Гванца, почему ты так холодна с отцом? Вы даже не поцеловались! Не обижайся, он ведь не гулять поехал, а по делам... вот и гостинцы нам привёз, - она покосилась на мой пакет. - То-то бы обрадовалась Анита, будь она жива!
             -   Извините, - снова сказала девушка. - Как вы, наверно, уже успели заметить, она не в своём уме.
             -   Не знаю...  Всего доброго!  -  бросив  взгляд  на  не  отпускающую  моего  локтя старушку, я протянул девушке пакет. - Вот, возьмите... это российская тушёнка и бородинский хлеб из Москвы... Я ещё зайду к вам.
             -   Нодар,  куда  же  ты?  - переполошилась  старушка. -  А макароны  с  сыром? Обещаю тебе, что сама прослежу, чтобы сыр был натёрт на мелкой тёрке, а то, знаешь, Гванца всегда ленится. Аниты нет, а готовить больше некому. Помнишь, какой был торт на вашей свадьбе? Гости только о нём и говорили...
             -   Да, - поспешил согласиться я. - Помню. И самый большой кусок съел Нугзар.
             -   Какой Нугзар? - растерянно пробормотала старушка. - Тамада? Или муж Марины?
             -   Мне пора, - сказал я. - Надо купить сигарет.
             -   Вы и в самом деле похожи на моего отца, - в задумчивости проговорила девушка.
             -  В самом деле? - захихикала старушка. - Можно подумать, что это не твой отец!.. За сигаретами пусть спустится Гванца, нечего её баловать... Мне нужно в туалет... Макароны отварить, процедить, перемешать с  мелко натёртым сыром, положить в кастрюлю с растопленным маслом...
             -   Перестань, мама, - одёрнула её девушка и, уже обращаясь ко мне: - Зайдите на минутку, я её пока отвлеку.
         Запах затхлости, лишь слегка напоминавший о себе на лестничной клетке, в квартире становился нестерпимым. Комната, судя по всему,  была одна, а застеклённая веранда, насколько мне было видно из прихожей, вела на кухню и в туалет.
             -   Я сейчас, - бросила мне девушка, беспомощно улыбаясь. - Только отведу её в туалет, а то...
         Прикрыв за собой дверь, я вышел и с облегчением закурил сигарету на лестницах.
             -   Минутку,   вы   забыли   пакет!  -   Чёрные, с легкой поволокой  глаза грустно  смотрели  на  меня сверху. - Подождите, я сейчас спущусь.
         На подоконнике небольшой площадки между первым и вторым этажом стояли цветы. «Стряхивают пепел в горшки с цветами», - вспомнил я и сделал то же самое. Дым от сигареты уходил в приоткрытое овальное окно из разноцветных стёклышек. Девушка молча встала передо мной с пакетом в руках.
             -   Мама не хочет пить лекарства, - проговорила она чуть позже, избегая смотреть мне в глаза и как будто чего-то стыдясь. - Вы не могли бы уговорить её?..  Это всего пять минут. Нодара она послушается.
             -   Почему   она  отказывается  пить  лекарства? -  машинально  спросил  я и,  продолжая  разглядывать  девушку, заметил прореху на её красном пуловере. На таком фоне моя куртка с облезлым искусственным мехом и латками на локтях смотрелась не так уж и плохо.
             -   Капризничает, даже давление измерять не даёт,  -  вздохнула девушка, в нерешительности поднимая  на меня  свои черничные глаза. - А цены на лекарства, сами знаете... И кроме того, диетическое питание, стирка почти каждый день... Ах, простите, вам это знать ни к чему.
             -   Пойдём, - согласился я. - А настоящий Нодар, он где?
             -   Женился  после  смерти  моей  матери  и  уехал  в  Россию.  Иногда  звонит  и  присылает  деньги.  Мама была его учительницей.
             -   Мне показалось...
             -   Я знаю, о чём вы. На самом деле это, конечно,  моя бабушка. Мать умерла при родах, а  мне  просто  надо  было кого-то называть «мамой»... Вы удивлены?
         Мы снова вошли в квартиру. Старушка, сгорбившаяся в дверях, обиженно произнесла:
             -   Ты   опять   меня  заперла,  Гванца! Что  я  ребёнок  какой-нибудь? - Потом она обратилась ко  мне,  энергично шевеля беззубым ртом: - Нодар, ты купил себе сигарет? Тогда садись, будем обедать.
             -   Прежде надо выпить лекарство, - наставительно произнёс я, - а Гванца утверждает, что с этим у нас трудности.
             -   Твоей  Гванце  я  просто  надоела  и  она  хочет  меня  отравить...  даже еду прячет, чтобы я померла с  голоду, пирожные с кремом не покупает. Послушал бы ты только, как она со мной разговаривает!
         Густое, тёплое зловоние, смешанное с запахом газа и совсем некстати употреблённым абрикосовым освежителем воздуха вызвало у меня приступ лёгкого головокружения. Присев на старое вдавленное кресло, стоявшее у самого входа в комнату, я спросил у девушки:
             -   Где лекарство?.. - и, взглянув сквозь кисейную муть занавески на застеклённую веранду, добавил: - Вы бы хоть форточку приоткрыли...
             -   Холодно, - заявила старушка. - Мне ещё только воспаления лёгких не хватало!
         Девушка принесла лекарство:
             -   Выпей, Ламара. Ради приезда Нодара.
             -   Выпей, Ламара, - подтвердил я. - Без лекарств тебе никак нельзя.
             -  А ведь раньше ты меня  называл  «мамой»,  Нодар,  - прослезилась старушка. - Эх, подвела ты нас, Анита, всех сделала несчастными...
             -   Что это за лекарство? - спросил я, наблюдая как старушка покорно глотает одну таблетку за другой.
             -   Целый   коктейль, -   неуверенным   голосом   ответила   девушка. -  Восстанавливает  функции  сердца и головного мозга.
             -   Я пойду, - сказал я.
             -   Понимаю, - с   грустью  в  глазах  кивнула девушка. - Мне и самой трудно здесь оставаться.
         Поднявшись с кресла, я поймал недоумённый взгляд старушки:
             -   Куда  ты,  Нодарчик?  Не  оставляй  Гванцу  одну,  прошу тебя. Анита умерла, Нугзар умер, Натэлу похоронили в прошлом году... У нас здесь никого не осталось, а соседи только и заняты, что сплетнями. Гванца, меня бросает в жар. Почему ты не хочешь, чтобы я вернулась в школу? Мы же и имя существительное ещё толком не прошли,  и дети, наверно, скучают без меня. Помнишь, Гванца, Дато? Он сейчас по телевизору часто выступает, сидел у меня в классе на первой парте у окна и вечно шмыгал носом. Совсем как когда-то Нодарчик...
         Девушка поспешно кивнула, а я, невольно всматриваясь в неё, только сейчас, при свете тусклого мартовского солнца, заметил нездоровый коричневато-бледный цвет кожи её лица и рук.
             -   Меня   бросает  в  жар, -  отрывисто   повторила   старушка.  -   И   сердце   делает  так: тук-тук-тук...  Это  всё  из-за лекарств. Гванца, принеси мне горшок, иначе я, пожалуй, не дойду до туалета... Нодар, позвони доктору Аладашвили, пусть приедет, что это за лекарства он мне прописал? Никому нельзя доверять, кругом одни неучи.
             -   Что это с ней? - с беспокойством спросил я, снова проваливаясь в кресло.
             -   Ничего  страшного, - в голосе девушки было равнодушие обречённости.  - Её ведь уже давно и на свете-то нет: так, одно немощное тело, обрывки воспоминаний, физиологические позывы. А ведь когда-то это была красавица, дама, известная всему Сололаки своими изысканными манерами и умением держаться в обществе. Там, - она показала слабым взмахом руки на накренившийся книжный шкаф, - кипа писем и стихов от её бывших возлюбленных, уже давно истлевших в могилах.
         Я хотел было остановить её, но старушка, похоже, ничего не слышала и сидела, неподвижно уставившись в сплетение пионов на выцветших обоях, словно удивляясь тому, что они ненастоящие.
             -   Гванца, - сказал я.
         Слегка скривив рот и стараясь не глядеть на меня, она подошла к стулу и тронула старушку за плечо:
             -   Мама.
         Старушка молчала, по-прежнему не сводя невидящих глаз с бледно-розовых пионов.
         Вскочив с кресла, я крепко сжал плечи девушки:
             -   Что надо делать в таких случаях?
             -   Криз. Гипертонический криз. - Она пристально и пытливо взглянула на меня. - Уже ничего делать не надо.
             -   Ничего... не надо? Почему?
             -   Потому, что всё позади: и тернии, и звёзды, и её жизнь, и моя тоже...
         И она принялась ходить по квартире, открывая и задвигая ящики, заглядывая в вазы, выворачивая наизнанку чехлы и наволочки, шаря по углам швабраобразной палкой.
             -   Куда  она  всё-таки  это  запрятала?.. Не  могу  же  я  тут  перевернуть  всё  вверх  дном... Помогите  мне   отодвинуть гардероб, - она смотрела на меня таким потерянным взглядом, что до меня не сразу дошёл смысл её просьбы. - Пожалуйста, если вас не затруднит. Никогда бы не смогла этого сделать одна.
             -   Гардероб? Какой гардероб? Зачем? - Я был почти уверен, что вижу перед собой сумасшедшую.
             -  Она где-то прятала золотые серьги, я знаю, она сама говорила, что, мол, на  похороны... А ты  вовремя  приехал,  папа,   в самый раз.
         Губы её вздрагивали. Казалось, ей хотелось сказать мне что-то ещё, но она колебалась и молчала.
             -   Моя  мама,  что  была когда-то  твоей  тёщей,  по  всей  видимости,   умерла, -  произнесла  она  после  паузы, во время которой я тщетно пытался сдвинуть с места гардероб. - А денег как не было, так и нет.
             -   Умерла? - Присев  на  корточки  перед  полуоткрытой гардеробной дверцей, зеркало которой жгли пылающие чёрным огнём глаза Гванцы, я замер.
             -   А ты разве не догадался сразу? - Голос, звучавший у меня за спиной, был чеканно-спокоен.
             -   Как же так, ведь ещё пять минут назад она разговаривала с нами? - ответил я зеркалу.
             -   Пять  минут -  это   иногда   больше,  чем  вся  жизнь... Давай попробуем  приподнять  эту  махину  вместе.  Вот так. А... ведь у меня было предчувствие, что там что-то должно быть. Серьги с бриллиантовыми подвесками? Бедняга Каллистрат Алексеевич, как он её любил!.. Вон какой дорогой подарочек сделал, с гравировкой заветной... Это бриллианты, Нодар, как ты думаешь? Сколько за них дадут?
             -   Успокойся, - мягко сказал я. - Мы занимаемся не тем, чем нужно.
             -  А чем нужно? - она обняла меня обеими руками и тихо, словно стесняясь своих слёз, заплакала. - Всё-таки как хорошо, папа, что ты приехал.
             -   Я спущусь вниз, к соседке, - сказал я. - Мы с ней немного знакомы.
             -  К Мэги? Нет, я не хочу... Мне надо занять денег, пока не продастся золото. Вынесем тахту из лоджии, положим маму на неё. Это чёртово окно заклинило, ты можешь дотянуться до задвижки наверху? Вонь ужасная, и меня начинает подташнивать... А ты? Как тебе? Господи, горе-то какое, но и облегчение, словно груз свалился с плеч, словно снова можно дышать полной грудью.
             -   Гванца, надо вызвать «скорую».
             -   Нет, не сейчас... Придёт Аладашвили... Потом...
         Вид у неё был рассеянный, как будто она не вполне отдавала себе отчёт в том, что говорит и делает.
         Холодный воздух ворвался из распахнутого мною настежь окна лоджии и квартира сразу же превратилась в страшный и таинственный мир шуршащих газет, хлопающих дверей, дрожащей бахромы на покрытых тёмными пятнами бархатных скатертях, шёлковых покрывалах и изъеденных молью шерстяных накидках.
         В туалете с пожелтевшим унитазом меня вырвало. Прибитая над бочком полка, скрывающая за наполовину отодвинутой клеёнчатой занавеской склад разноцветных обмылок, использованных аэрозолей и засохших красок, чуть не сорвалась с ржавых петлей под тяжестью моей руки. Гванца стучалась в дверь, спрашивая, всё ли у меня в порядке. Прополоснув рот водой из-под крана, я вышел к ней облегчённый и опустошённый. Пепел от моей сигареты упал на рукав её красного пуловера и наше призрачное отражение, снова мелькнувшее в бесполезно намекающем на свою проницательность гардеробном зеркале, рассыпало маленький кусочек табачного праха по смугловато-бледному запястью, вспорхнувшему к моему плечу.
             -   Нодар, если ты сейчас оставишь меня, мне будет очень плохо.
             -   Где тахта?
             -   Да, тахта... надо достать из неё пустые банки и бутылки.  В прошлом году хотела наготовить запасов на зиму, а как зима пришла, одними таблетками и каплями и питались. Нодар, здесь какой-то коньяк, очень старый, хочешь? Говорят, это успокаивает. Смотри - пирожки, уже позеленевшие от плесени... и как она только эту тахту открывала... всё прятала, а потом забывала... Когда же я делала в последний раз пирожки? Не помню... Ну, кажется, всё.
         Бутылка коньяка  «Белый аист»  была чёрной от пыли.
             -   Принеси мне свою чашку, - сказал я.
             -   Что?
             -   Чашку, из которой ты пьёшь чай.
         Я не притрагивался к алкоголю несколько недель, с сороковин жены, и теперь, глотнув вязкой тёмной жидкости, настоянной в дубовой бочке, искренне удивился тому, что мог столько времени обходиться без этого.
         После того, как тахта была перенесена в комнату и мы накрыли покойницу не совсем приличествующим случаю ярко-жёлтым покрывалом с огнедышащими драконами, Гванца села за телефон. Временами бросая на меня осторожные взгляды, она провела не особенно продолжительный и очень бессвязный разговор с лечащим врачом своей бабушки. Причина смерти. Обстоятельства, ей сопутствующие. Отказывалась принимать лекарства. Снова вышла на улицу и не помнила адрес. Как всегда, в сумочке. Помог какой-то мужчина лет сорока пяти. Хоронить за счёт государства. Господин Аладашвили обратится в Минздрав или куда-то там ещё.
         Я снова отпил немного коньяку из звёздно-синей чашки Гванцы. Её юбка тоже была синей, в красную клеточку. Левая нога сверкала голой пяткой из-под тёмно-розовых колготок. Кончик маленького прямого носа чуть пурпурен вследствие насморка, вызванного циклонной неустойчивостью мартовской погоды. Две едва заметные точки грудей под тонким пуловерным узором в виде виноградной лозы. Хороша доченька, родителя-то своего держит за дурака, прикидываясь невинной жертвой обстоятельств. И когда только у неё созрел этот невероятный и кошмарный своим холодным расчётом план по-родственному безболезненной эвтаназии?
         Она положила трубку. Свечение чёрных глаз превратилось из выжидающе-настороженного в вызывающе-томное:
             -   Нодар... ты  рылся  в  лекарствах? Я знала, что ты догадаешься, но не думала, что это произойдёт так скоро... Человек только рождается сразу, а умирает порой мучительно долго. Остаётся лишь оболочка: сморщенная, карикатурная, пахнущая испражнениями и тленом. Мозг сохраняет кое-какие намёки на память, но всё это издевательские пародии на то, что было когда-то духовной жизнью, факультативные подробности прежних мыслей и чувств, второстепенные детали когда-то пережитых ощущений. Господу Богу зачем-то понадобилось создать человека именно таким: беспомощным перед болезнями и смертью, неспособным остановить процесс распада клеток и деградации своего собственного «я». Знаю, ты меня осуждаешь, но разве не преступлением перед жизнью было многолетнее ожидание смерти человека, который уже и не осознавал того, что он живёт?
         Снова почувствовав рвотные позывы, я поспешно отпил глоток коньяка и, закурив сигарету, тихо сказал:
             -   Мне пора.
         Я бы на самом деле ушёл, если бы что-то не заставило меня обернуться. Могут ли глаза одного человеческого существа серьёзно повлиять на поступки и даже жизнь другого? Я увидел тогда в её глазах не только то, что хотел и, наверно, должен был увидеть: непрочитанные книги, неувиденные фильмы, невыплаканные слёзы, непережитые поцелуи.  В пугающей черноте её глаз меня поразило отсутствие даже намёка на боль непрожитой жизни;  в её глазах просто ничего не было: ни ощущения времени, ни чувства пространства, ни пустоты, потому что ведь даже для создания образа пустоты необходимы известное воображение и игра ума.
         Так я простоял довольно долго. Она не отводила взгляд, и я тоже, не отрываясь, смотрел на неё.
             -   Как  тебя  зовут  на  самом  деле? - спросил я после того, как ветер, громко хлопнувший дверью, вывел  нас  из состояния оцепенения.
             -   А тебя? - прошептала она чуть слышно, в нерешительности поднявшись с кресла и спустя мгновение припав к моей груди. - Ты... ты ведь научишь меня жизни без ожидания смерти? Расскажешь, какой запах у весеннего ветра? Как шумит лес ранней осенью, когда листья  опадают с деревьев и после прошедшего дождя сырая и скользкая тропинка, ведущая к заброшенной сторожке, мелькает ярким лучом тёплого сентябрьского солнца в зарослях вьющейся жимолости? Какой вкус у настоящего поцелуя, когда любимые губы уносят тебя в мир никем неразгаданных тайн и когда хочется надеяться и верить, что всё ещё впереди, всё ещё будет? Как выглядит уходящая с каждым днём, с каждым мгновением, с каждым биением сердца красота и кому, каким земным или небесным сферам, дано донести до наших потомков её единственно возможное бессмертие?
         Весенний ветер принёс в затхлое помещение с кисейными занавесками и безжизненно висящей бахромой запах дождя. Дождь был необычным; он лил под острым углом, добираясь сквозь открытое окно до глухих уголков лоджии, некогда занимаемых сколоченной из грубых досок тахтой.
             -   Всё слишком неправдоподобно, - прошептала Гванца, по-прежнему тесно прильнув ко мне.
             -   Критерием правды в конечном счёте всегда является практика.
         Мне не казалось необходимым обсуждать подобные темы у тела покойной.
         Коснувшись губами моей щеки, она повисла у меня на руках, успев вымолвить лишь два слова: «Мне плохо».
         А потом я забрал её к себе.