2. Лунные поляны. Вечер

         Очнувшись, она медленно провела узкой рукой по ворсистому рукаву моей синей, в полумесяцах с россыпями звёзд пижамы. Прядь её не очень густых, но очень длинных, почти до пояса,  ярко-чёрных волос, выбивающаяся из-под одеяла, блестела как свежевымытый шёлк на солнце. Минутой раньше я включил торшер над её головой и теперь, присев на подлокотник кресла у кровати, настороженно смотрел в её глаза. 
             -   Ну,  вот, -  сказала  она  после  нескольких  минут  молчания,  продолжая робкие веерообразные поглаживания космических далей пижамы. - Хуже, кажется, некуда: мало того, что я ничего не помню, вдобавок ко всему лежу в чужой постели и могу только предположить, в каком это аду я оказалась. Если ты мне отец, то я воспринимаю твою помощь как должное. Если возлюбленный, то я благодарю тебя за всё, что ты для меня сделал. Если посторонний, то я удивляюсь тому, что ты меня не ограбил и не изнасиловал.
             -   Выпей чаю, -  предложил я. - И прости: я немного пьян. Тебе сегодня лучше полежать.
             -   И это всё, что ты мне хочешь сказать? Как я здесь оказалась?
             -   Я привёз тебя на такси и уложил в постель. Ты горела, словно в огне.
             -   Я и так буду гореть в огне. Во рту пересохло... Ты живёшь один?
             -   Детей у меня нет, а жена умерла два месяца назад. У неё был рак.
             -   Прости.
             -   Я принесу тебе чаю с лимоном.
         Квартира моя была не совсем обычной: узкий длинный коридор вёл от входных дверей в единственную комнату, откуда можно было попасть на кухню, соседствующую с ванной и туалетом. Живому, но, на мой взгляд, немного болезненному воображению прежних хозяев зачем-то понадобилось сделать кухню больше комнаты, а ванная так вообще напоминала термы Нерона и была настолько же огромной, насколько  холодной и неуютной. Таким образом, все помещения в квартире увеличивались по мере продвижения из прихожей вглубь и напоминали перевёрнутую пирамиду: тесный коридор заканчивался маленькой спальней, спальня - залообразной кухней, откуда полупрозрачная матовая дверь давала возможность попасть на журчаще-гигиенические просторы ванной. К сожалению, у нас с женой в своё время не было другого выхода: нуждаясь в деньгах на лечение и продав свою квартиру в центре, мы ничего лучше этого подобия человеческого жилья найти не смогли.
         Чай с лимоном. Ощущение тяжести в голове. Обитые белым с серыми точками пластиком стены кухни. Книжный шкаф и комод, которые здесь совсем не к месту. Сковорода с чёрным налётом по бокам и с остатками подгоревшей яичницы. Застеленный прожжённой в нескольких местах салатовой клеёнкой квадратный стол, на   котором тяжёлая медная пепельница, пачка сигарет, тарелка с квашеной капустой и коричневатая бумажка с плохо различимой печатью и каракулями пьяного врача после надписи: «Заключение о причине смерти».  На одном из двух стульев, под картиной неизвестного художника,  лежала одежда Гванцы: красный пуловер, сине-красная клетчатая юбка, тёмно-розовые колготки. И чёрные туфли: на тонкой подошве с тупым носом и похожими на замысловатый вензель пряжками.
         Пожелтевшая  белая  дверь глухо скрипнула.
             -   Ты что-то долго, Нодар. - Гванца встала, прислонившись к  отбитому углу комода, и взгляд её остановился на картине с выпуклостью тёмных красок. -  Знаешь, у меня ощущение,  что  я здесь уже бывала... Скажи, от меня не пахнет? Мне кажется, что я вся пропахла запахом той квартиры... А как там? Когда ты пришёл?
             -   Накинь халат. Я вернулся полчаса назад, оставив там соседей и твоего дальнего родственника, который никак не мог вспомнить, как звали покойницу, потому что был пьян и вовсе не родственник, а просто прохожий, заглянувший в подъезд в поисках туалета. Золотые украшения лежат вот в этом комоде.
             -   Кто меня переодел?
             -   Я тебе помогал, но в полной темноте. Не беспокойся.
             -   Я не беспокоюсь, просто мне кажется, что от меня на самом деле пахнет. Расскажи мне обо всём поподробнее.
             -   Рассказывать,  в общем-то,  нечего.  Рутина,  если  убийство или смерть человека можно назвать  этим  словом.  У меня были кое-какие деньги на различные текущие расходы... тебе об этом знать не нужно. Соседям я сказал, что тебе стало плохо и я отвёз тебя к себе, поскольку я - твой отец. Разве они не знают настоящего Нодара?
             -   Нет. Раньше мы жили по другому адресу. Там был большой двор с бассейном и пальмой у ворот, там я  когда-то  ходила в школу и удивлялась мутным зеркалам в раздевалке спортивного зала. Я всегда ненавидела зеркала и никогда не могла без них обойтись. Зеркала стали мне заменой жизни, как бабушка заменила мне мать, а посторонний мужчина - отца.
             -   Оденься.
             -   Я хочу принять душ. Можно?
             -   Лучше не надо... С тобой часто случается такое... ну, я имею в виду потерю сознание и прочее?
             -   Я  всю  жизнь  прожила  без сознания. Родственники и знакомые, дружно отправляющиеся в  поисках  лучшего мира на тот свет, всегда уверяли меня, что я должна ухаживать за бабушкой, что она вырастила меня, окружила лаской, заботой, вниманием и я обязана отплатить ей тем же. Отплатить... но ценой собственной жизни? С тринадцатилетнего возраста, вот уже скоро десять лет, Нодар, десять проклятых лет, как я ничем другим не занимаюсь, кроме как здоровьем бабушки, по ходу дела закончив школу  и получив никому не нужный аттестат. Бог с ними, с деньгами, потраченными на лекарства, больницы, врачей, знахарей, экстрасенсов, специалистов тибетской, китайской и чёрт знает ещё какой медицины, но ведь ничего, ровным счётом ничего не помогало и здоровье бабушки только ухудшалось, а несколько лет назад к тому же у неё началась странная форма то ли склероза, то ли  старческого маразма, проявляющаяся в желании урвать напоследок от жизни кусок пожирнее. У неё стали возникать самые разнообразные и самые невероятные желания: купить то, что нам не было нужно, съесть то, на что у нас не  было возможности. Денег не хватало, да и откуда у нас взялись бы деньги? Отец присылал лишь от случая к случаю, я не работала, а бабушкиной пенсии едва хватало на неделю самой что ни на есть скромной жизни... Бог издевается над нами, не давая нам умереть.
             -   Не всегда.
             -   Ты, наверно, имеешь в виду свою жену? А разве справедливо уходить из жизни в таком возрасте?
             -   Трудно сказать, в каком возрасте лучше уходить из жизни. Моей жене было шестьдесят.
             -   Шестьдесят?.. А сколько... прости, но сколько лет в таком случае тебе?
             -   На, вот, набрось на плечи халат... Мне сорок шесть.
         Дрожащая трель телефонного звонка не дала мне выжать сок лимона в чашку с чаем. Соседка заверила меня, что беспокоиться не о чем. Как моя дочь? Ей уже лучше, спасибо. Да, конечно, обязательно приду завтра утром.
             -   Сорок шесть, - повторила Гванца, когда я со второй попытки вернул трубку к рычагу.
             -   Да, -  сказал я. -  Попытки  реанимировать  умершую любовь столь же безуспешны, как и лечение мертвецов от насморка. Я влюбился в десятом классе в свою учительницу грузинского языка: она была разведённой красавицей с тёмным прошлым, а я безусым юнцом с неясными представлениями о  будущем. Школа переживала расцвет декаданса и никого уже не удивляли ни сигарета, выкуренная в коридоре, ни наркотики в туалете, ни потеря  девственности за последней партой в кабинете биологии.
             -   А потом? Что было потом?  - Гванца  поплотнее  укуталась в  полы халата и, сев  на  плюшевый  диван,  отпила глоток чая. 
             -   Она   старела быстрее,  чем  я  взрослел.   Родители   отвернулись   от  меня,    друзьям   я   был   непонятен,   в  университете же все принимали её за мою мать. Всё было так, как и должно было быть: бог, возможно, и прощает нам наши прегрешения, но мы сами не всегда в состоянии простить себя. 
             -   Ах, не говори так, Нодар. Что мне до бога? Мне важнее, чтобы меня простил ты.
         Дым от сигареты серой лентой поднимался к паутинам сводчатого потолка, а ветер стучал форточкой за тёмным тюлем вздрагивающей занавески. Синее с жёлтыми язычками пламя газа продолжало превращать в пар воду в забытом чайнике, меняя на призрачно-тусклое сочетание красно-чёрных тонов от запотевшей абажурной лампочки. Глаза Гванцы, сверкающие в обрамлении чёрных волос всполохами почерневших от бессилия молний, смущали и волновали меня: глаза нераскаявшейся грешницы, на собственном горьком опыте познавшей невинную жестокость нравственных догм и развращающую сущность наших попыток что-либо в них изменить. Телефон-спаситель отозвался елейным голосом дальнего родственника, заменявшего глаголы прилагательными, вконец запутавшегося в придаточных предложениях, бывшего в дупель пьяным и уверявшего меня в своём совершеннейшем почтении ко мне и к моей дочери. Великовозрастный отпрыск соседки, той самой, которой я сообщил о своём увлечении азартными играми (кажется, Мэги), отобрав у родственника трубку, посвятил меня в их дальнейшие планы пребывания в оставленной нами квартире: можно ли сварить макароны, но без сыра; можно ли выпить водки, что стоит за стеклом серванта; можно ли воспользоваться телефоном для звонка в другой город, где в конце марта идут ледяные дожди, что пагубно сказывается на здоровье двоюродных братьев, друзей и вообще всех близких людей. Я ответил: «можно», не очень искренне согласившись с мнением, что моя дочь, оказывается, очень  на меня похожа.
         Гванцу бил озноб; в мифологии известных мне недугов не было дрожи с болезненным ощущением холода в результате пережитых потрясений, поэтому я был склонен приписывать всё обыкновенной простуде, но Гванца была непреклонна в своём решении залезть в ванну «хотя бы на пять минут». Включив обогреватель, который вряд ли смог бы обогреть кафельную необъятность ванной, я вернулся на кухню, где девочка в моей пижаме с удивлением рассматривала свою одежду.
             -   Первый признак  умственного  помешательства:  девушка  не помнит, когда она раздевалась и зачем. Что это со мной происходит, Нодар? Неужели господь, добрый и всемогущий, никогда и ни при каких обстоятельствах не допускающий несправедливости на земле, мстит мне амнезией, смешанной с  потерей женского достоинства? Всё не так в нашей жизни, всё не так...
             -   Ты сегодня что-нибудь ела?
             -   Не знаю. Мне не хочется.
         Семь корявых картошек скатились в пластмассовый таз с холодной водой, а вслед за ними - проросшие луковицы, ронявшие по дороге шелуху. Когда небогатырских размеров «Богатырская» тушёнка была извлечена из холодильника,  Гванца произнесла:
             -   Иногда мне кажется, что ты и вправду мой отец.
         Пронзительное сожаление, блеснувшее в её глазах, снова смутило меня:
             -   Иди купаться, Гванца, после чего будем ужинать. И не запирай дверь в ванной.
             -   Почему?
             -   Мало ли что? Ты сегодня склонна терять как голову, так и сознание.
         Шум воды, доносившийся из-за матовых дверей ванной, вполне мог бы стать дополнением к мягкому шуршанию картофельной шелухи и сочным постукиваниям, производимым маленьким, но острым ножом при резке лука - как звуковое оформление, предваряющее сцены эстетически малопривлекательной семейной идиллии. Добавляя томат и специи в булькающую желтизну кастрюли, я чувствовал, что в моей до скуки серой жизни  произошло нечто такое, от чего нельзя было отмахнуться  взвешенными рассуждениями, холодной иронией или замаливанием грехов на коленях. Преступление было налицо, потому что только слепому, или кажущемуся таковым случаю, а также различным недоступным нашему пониманию и потому низведённых до статуса философии, религии, этических воззрений силам дано вмешиваться в человеческую жизнь. Греховнее мысли может быть разве что отрицание этого «чего-то», что довлеет над нами и преследует с самого рождения, заставляя выбирать среди множества прочих один-единственный правильный путь: довериться этому высшему существу, творцу вселенной, человека, нашей ненависти и нашей любви друг к другу.
         Костяшки тонких пальцев несколько раз постучали по шершавому стеклу дверей в ванную:
             -   Нодар, я, как всегда, забыла полотенце!
         Как всегда. А я, как всегда, долго искал его в ящике комода. Какое? Вафельное с овальной петелькой сбоку? Или мохеровое, синее, больше напоминающее простыню, чем полотенце? Нет, пожалуй, вот это, похожее в своей тёмно-красной клетчатой непритязательности на её юбку.
             -   Спасибо, - поблагодарила она, приоткрыв дверь.
         Окутанная паром ванная выдохнула на меня влажный, пропитанный яблочным мылом воздух.
             -   Как же нам быть? - вдруг спросила она, прикрываясь полиэтиленовой занавеской, сиреневой на фоне голубого кафеля. -   Мне моя история кажется типичной до скуки. Как инструкция для спринтера на короткую дистанцию: первые метры надо бежать быстро; потом - быстрее; дальше - ещё быстрее; под конец - как можно быстрее, а финишный спурт сопроводить ещё более быстрым бегом... Ты смотришь? Я тебе нравлюсь?
         Её рождение было грустным, потому что завершилось смертью матери. Смерть витала над ней почти всю жизнь, пока она не спровоцировала её стук в давно распахнутые двери и не поставила точку в этом мучительном ожидании. Гибель красоты, превратившейся в иссушенную временем и болью оболочку, стала фоном нашего с ней знакомства. Бежать быстрее было невозможно. Надо было остановиться и перевести дух.
         Она присела на корточки. Мокрые волосы прикрывали едва заметные холмики грудей, а чёрные глаза смотрели исподлобья, насмешливо и грустно.
             -   Вот, значит, я какая. Я и не знала.
             -   Оденься,  - сказал  я. -  В  конечном  счёте,  ничего не имеет значения: ни ты, ни я. Просто тебе ещё надо в этом убедиться.
             -   Намыль мне спину... раз уж ты приобщился к моей, с позволения сказать, тайне. А почему ничего не имеет значения?
             -   Мы  слишком  мало знаем,  чтобы  что-либо  понять  в  окружающем  нас  мире,  но,  с  другой  стороны,  знаем слишком много для того, чтобы убедиться в бессмысленности нашего существования.
             -   Ты, наверно, любил свою жену?
             -   Любил... Конечно, любил: такой, какой она когда-то была. Повторяя твои слова, я могу сказать, что она умерла не два месяца назад, а гораздо раньше, когда красота стала в ней навязчивой манией, увядание приняло оттенок обречённости, а желания превратились в ничем не подкреплённые амбиции.
             -   Она умирала... тяжело?
             -   Да.   Ей   кололи   наркотики,   но   что   могут   наркотики,  когда  бог  делает  вид,  что спит?.. Одна из моих родственниц предсказывала ей  в своих проклятиях страшные мучения за моё «совращение», но тут, по-моему, даже самый изощрённый ум хватил через край.
             -   В чём же выход, Нодар?
         Она всё ещё сидела на корточках, а тоненькие струйки воды смывали пену с её худых смуглых плеч. Благодаря коду, заложенному во мне обладающей незаурядным чувством юмора  матерью-природой, бессмыслица жизни снова обретала  призрачный смысл в странной вогнутости её спины, в чёрном шёлке её волос, рассыпавших вокруг чёрные жемчужинки воды, во фрагменте её тонкого профиля с опахалами мокрых ресниц, но разве выход мог быть только в этом? Я вышел из ванной и закурил сигарету. Картошка разварилась. Добавив в соус немного красного перца, я присел на диван. Что могла означать эта мысль, вертевшаяся в моей голове, как надоедливый призрак, как навязчивое видение? Как ни прискорбно, но она могла означать только одно: я взял её сторону и мы стали с ней, таким образом, заодно. То, через что переступила двадцатидвухлетняя  девочка, осталось непреодолимым барьером  для  сорокашестилетнего мужчины, а ведь и он в скорбные минуты отчаяния подумывал об этом страшном, нелюдском, непроизносимом «когда же, наконец?..», соскрёбывая гречневую кашу с щербатого пола спальни после одного из довольно-таки частых нервных срывов больной жены: «Ненавижу всё, что ты мне готовишь! Господи, как мне всё надоело!»
         Едва успевшую прикрыть за собой дверь в ванную Гванцу я огорошил вопросом:
             -   Сколько же у тебя было любовников?
         Она застыла с полотенцем в руках, чуть наклонив голову влево (вода попала ей в ухо):
             -   Откуда... откуда ты знаешь?
             -   Люди с возрастом не всегда глупеют. Знаю.
             -   Но как ты догадался?
             -  По  тому, как   ты  не  стеснялась своей наготы, по чувственным ужимкам, по притворной смущённости. Да и на пенсию  бабушки невозможно было прожить, учитывая то, что твой отец присылал  деньги, по твоему собственному утверждению, лишь от случаю к случаю.
             -   Ты меня осуждаешь?.. Поверь, я никого не любила.
             -   Нет,  я  тебя  не  осуждаю,  я  тебя  просто  ревную.  Мне  казалось,  что  никому больше твоя грустная красота понравиться бы не смогла.
             -   Она никому и не нравилась,  во всяком случае так, как это, по всей видимости, представляется тебе.
             -   Я надеюсь, что ты не скажешь: «у меня не было другого выхода».
             -   Не скажу. Я думаю, что ты и сам это  должен понимать. Когда-нибудь я всё тебе расскажу.
             -   А почему не сейчас?
             -   Ты будешь смеяться и в лучшем случае не поверишь мне.
             -   В  первый  раз  ты  влюбилась  в  своего  школьного  учителя  и  отдалась  ему  на  последней парте в кабинете биологии?
             -   Что это ты пьёшь? Налей мне тоже.
             -   Ты не ответила.
             -  Что  здесь   говорить,   Нодар?  Сохранённая  к  старости  девственность  для  меня  не  менее  отталкивающа,  чем неразборчивость в связях.
         Когда-то и где-то я уже слышал подобный пассаж. Цельный образ отравительницы, принесшей свою молодость на алтарь заботы о ближнем и не вынесшей  созерцания медленного угасания жизни, рассыпался на глазах. Отчаявшаяся и запутавшаяся девочка превратилась в хладнокровную женщину, вынесшую смертный приговор собственной бабушке.
         Гванца в замешательстве вскинула на меня свои чёрные глаза:
             -   Всё было не так, Нодар, слышишь, всё было не так, как ты думаешь! Да и что бы это изменило, если б я была обыкновенной шлюхой? Убийство есть убийство, кто бы его ни совершил: настоятельница ли монастыря или уличная девка. Я понимаю, почему тебе вдруг стало обидно: ты ведь решил, что совершаешь великую милость, замалчивая моё преступление и оказывая мне покровительство, что на худышку, подобную мне, нормальный мужчина и не посмотрит, а тут оказывается, что я уже бывала, и не раз, обласкана и согрета  другими, и те, другие, вовсе не требовали у меня отчёта о моих сношениях с мужчинами, а просто брали то, что им нравилось: кому-то негрушеподобная грудь, кому-то задница, кому-то чувственные губы.   
         Чувственные губы! И зачем ей только надо было употреблять это качественное прилагательное по отношению к    количественным  числительным  своих  любовников? А может я просто не смог разглядеть в ней за напускной целомудренностью обыкновенного жеманства?
             -   Не обижайся, - снова заговорила она. - Я тебя очень полюбила и  я знаю, кто ты.
         Она беспечно склонилась головой к моей голове, рассеянно пробежав глазами по обитой пластиком стене у газовой плиты. Она знала, кто я. Ей повезло, что она всё-таки меня нашла. Один шанс из тысячи, одна удача для одного человека из десятков сотен других, но ведь кому-то из миллиона всё-таки должно повезти? Запустив руку в невидимые спицы колеса Фортуны, Гванца с одержимостью отчаяния принялась рыскать по дальним и ближним пределам моего сосуществования с временем и пространством. Моё первое воспоминание: колыбельная в маленькой комнатке, где пахнет сыростью и мыши обустраивают себе уют в связанных многочисленными ходами норах под красно-коричневыми досками пола. Образ колыбельной вырисовывался у меня мутно-жёлтыми красками, где, погружаясь в сон, посыпанные лунным светом дорожки вели к накренившейся избушке у последних деревьев дремучего леса. Я был единственным сыном, желанным и долгожданным, после многолетнего лечения родителей у врачей, знахарей, гомеапатов и психопатов. Матери было сорок, отцу на восемь лет больше, когда я самоуверенным криком возвестил о своём рождении ничего не подозревающий мир. Мои родители были тихими и серыми людьми: без претензий, без амбиций, без особой любви друг к другу. Порой мне казалось, что единственной целью их жизни было не наделать вокруг лишнего шума и незаметно, не беспокоя окружающих, переместиться в лучший мир. У них возникли сомнения лишь по поводу моей женитьбы, да и то, подозреваю, потому, что она слишком уж выделила меня на общем фоне. Правда, буйствовала тётя, но для меня это не имело решающего значения.
         Это один из самых массовых внутренних неврологических конфликтов, - просветила меня умная, но легкомысленная девочка Гванца. И продолжала извлекать из недр своей сумрачной памяти строки, прочитанные в перерывах между подачей судна и нетерпеливыми ласками случайных мужчин: - С одной стороны, протест против мелочной родительской опеки, стремление к независимости, с другой - привычка быть зависимым, тяга к покровительству. Избавившись от тисков родительского контроля, я сунул голову в петлю железных запретов и наставлений обуреваемой непредсказуемой ревностью великовозрастной жены.
         Я был одинок в школе и одинок в университете. Тема одиночества присутствовала и в наших взаимоотношениях с женой. Завладев моим телом и моей душой, преподавательница грузинских глаголов и существительных склоняла меня единственно в винительном падеже. Наш первый интимный акт сопровождался насмешливыми возгласами и ласковыми уточнениями. Людям свойственно преувеличивать значимость мужского семяизвержения в лоне женщины, - уточняла Гванца, рассказывая мне мою жизнь. Я ничего не умел, кроме того что с переменным успехом делал в издательстве:  редактировал чужие тексты, уничтожая неправильную самобытность и приводя тексты к шаблонному общему знаменателю. Так это представлялось Гванце. Лучше писать с ошибками, но красиво, чем правильно и скучно.
         Одно утешало и поддерживало меня всю жизнь: мой нравственный облик. Чувствуя себя обиженным обстоятельствами, я утешался тем, что старался жить по возможности честно. «И становился нудным и утомительным из-за своих завышенных моральных критериев», - добавила Гванца, потянувшись за графином с водкой и обнажив с равнодушием  любовницы со стажем свою светло-шоколадную грудь. Я был добреньким. Никому не мог отказать по принципу: всё зачтётся. Ожидал вознаграждения за труды и никому не нужное самоотречение. В сексуальной жизни удовлетворялся видом фотогеничных журнальных красавиц, знающих о любви и эротике только то, что она стоит денег. Мне тоже повезло, что мне встретилась Гванца: может быть, и не такая хорошая, как мне представлялось, но вовсе не исчадие ада.
         Точка зрения Гванцы была мне понятна, хотя она мало что проясняла в моей жизни. Истина вообще довольно скользкая субстанция и всё норовит выскользнуть из рук: чем больше о ней рассуждаешь, тем дальше она становится. Я тоже рассказал ей кое-что о ней самой. Об учителе в толстых очках с роговой оправой, всё понимающем и входящем в положение. О кабинете биологии, который, возможно, был на самом деле. О лёгком, наилегчайшем шантаже с её стороны с целью выманить деньги. О внуке бывшего бабушкиного ухажёра Каллистрата Алексеевича, наследственном поэте и алкоголике, который был беспомощен и в стихосложении, и в любви. О третьем мужчине, блондинчике, любившем болезненного вида брюнеток, двадцативосьмилетнем хаме с несложными жизненными принципами и сложными отношениями с доверчивыми кредиторами. Нездоровая психика отражалась на её отношениях с людьми. Эротизм её часто бывал с оттенком иронии. Делайте со мной, что хотите, вот она - я, но не заставляйте меня делать то же самое; я просто полежу и посмотрю на ваши бессмысленные усилия растормошить меня. Вы ведь сами говорили, что моя красота для избранных, как премудрость, облечённая в эвфемистически-мистическую форму; что с моим-то ростом весить сорок там с чем-то килограмм просто невозможно; что мальчишеские формы моего тела позволяют вам невинно удовлетворять как гетеросексуальные, так и гомосексуальные наклонности, и это возбуждает вас невероятно.
         Бабушка с помутнённым рассудком умирала, внучка же с не менее помутнённым сознанием пыталась жить. Случались и провалы в памяти, и головокружения ни с того, ни с сего, и острые боли в области брюшной полости. Ну и что? Разве каждая человеческая жизнь должна иметь смысл и значение? Она просто засыпала, нехотя вставала по утрам, готовила завтрак, пререкалась с бабушкой, снова спутавшей угол за гардеробом с туалетом; выходила в аптеку или магазин; по вечерам же иногда имитировала страстное желание достичь оргазма.
             -   Да, - сказала Гванца. - Ничего у нас с тобой не выйдет, даже если мы примем за  данность факт, что твои недостатки вытекают из твоих достоинств, а мои достоинства - это всего лишь доведённые до формы абсурда мои недостатки.
             -   А что ты хочешь, чтобы у нас вышло? - с немного наигранным недоумением спросил я.
             -   Ах, Нодар, если бы я  могла быть уверена в том, что смогу после  всего этого жить!
         Это был тёмный, ведущий к обрыву закоулок в истории диалектики понимания женской красоты. Слагаемые, взятые в отдельности, выглядели если не отталкивающе, то достаточно спорно с точки зрения традиционного эстетизма, но в сумме получалась аллегория вечной человеческой грусти, привлекательной неброской красотой таинственного шёпота природы. Склонившись над ней, я поцеловал ей руку.
             -   Откуда у тебя эта картина? - спросила она тоном, который был единственно возможным в данной ситуации. - Художник был пьян?
             -   Возможно, но только от любви.
             -   Мы простили друг другу наше прошлое?