Нарцисс Араратской Долины. Глава 34

Вернусь в моё ереванское прошлое, о котором я буду вспоминать с лёгкой грустью и ностальгией в душе. Весна 1987 года у меня выдалась спокойной и даже радостной. Тогда у меня был и паспорт, и постоянная крыша над головой, и уютная кровать, рядом с прыгающими и поющими канарейками; и непыльная работа, в типографии в качестве простого курьера; и заботливые родители, которые меня и кормили, и поили, и, особо, не мешали мне жить. И я, так сказать, духовно рос и развивался. Мне шёл двадцать первый год, и я сильно не заморачивался о своём будущем. Я ходил в ереванскую публичную центральную библиотеку, и там читал разные умные книжки. Что-то там про датского экзистенциалиста Сёрена Кьеркегора; про которого я прочёл в другой книжке, посвящённой теме буржуазного декаданса в западном изобразительном искусстве. Меня очень тянуло в это упадничество и мистицизм. Кроме того, я прочёл там толстый роман Томаса Манна «Иосиф и его братья», который произвёл на меня очень сильное впечатление. Это была моя первая религиозная книжка, если не считать романа «Мастер и Маргарита», который на меня воздействовал раньше, и к которому я даже пытался рисовать иллюстрации. Читал я тогда много, и довольно запойно, хотя прошёл мимо многих достойных произведений, считая их скучными и не очень интересными. Меня тянуло к литературе, которая не очень одобрялась советской цензурой, и в которой присутствовало нечто таинственное и потустороннее…

                Всю ту весну я проработал курьером; и работа моя совсем не отягощала мои мозги, и не требовала каких-то чрезмерных физических усилий.  Моя начальница, - пожилая интеллигентная приятная дама, которую звали Софья - меня особо не нагружала, и даже отпускала со службы раньше окончания рабочего дня, что меня очень радовало, так как я не мог сидеть долго на одном месте. В первой половине дня, я разносил, свеже-изданные в нашей типографии, книжки, которые назывались «сигнальные экземпляры», по разным адресам. Это всё находилось в самом центре города, и мне не надо было куда-то долго ехать; и таким образом, я побывал в разных культурных и государственных учреждениях города Еревана. Я своими ногами исходил весь центр города, повидал множество разных кабинетов и сексапильных секретарш; и надо сказать, эта некая фантасмагория меня как-то веселила; да и я, видимо, вызывал у них какую-то ироничную улыбку, своим странным и застенчивым обликом. А до этого, - меня взяли в эту типографию, как-бы по знакомству (а в Ереване чуть ли не всё делается по знакомству), в качестве рабочего офсетного цеха, и мне пришлось два месяца серьёзно вкалывать, и совершать довольно сложную работу, от которой я сильно уставал и тупел. Я был учеником, и учился тому, как обрабатывать большие медные пластины, с которых потом печатали книжки с картинками. И работать там надо было с вредными для здоровья веществами. Слава Богу, я там оказался лишним, и в этом время освободилось место курьера, куда меня и перевели, к моему великому удовольствию. Типография была огромная, и носила имя армянского первопечатника Акопа Мегапарта, который напечатал первую книгу на армянском языке. Это произошло в городе Венеция, в 1512 году. Эта книга называлась «Урбатагирк», что в переводе означает «Книга для Пятницы», и там были собраны разные религиозные тексты и молитвы…

                Всё это время, я общался с одним интересным и обаятельным художником, с которым познакомился и подружился, ещё работая в мультцехе. Художника звали Тигран, и он, будучи старше меня на восемь лет, общался со мной на равных, и ничем не проявлял по отношению ко мне снисходительного высокомерия. Меня он мягко и иронично называл «Сергий», что мне нравилось, ибо в этом звуке было что-то духовное; а не просто «Сергей» или, что ещё хуже – «Серёжа».  Внешность Тиграна совершенно не соответствовала его древнеармянскому имени. Ничего армянского в нём не наблюдалось; ни грустных глаз, ни орлиного носа, ни лба с ранней залысиной, ни других особенностей характерных для представителей этого гордого и древнего народа; который сохранился благодаря тому, что принял раньше всех других народов христианство, и понёс за это суровое наказание, в виде постоянных притеснений от соседей, чья религия не отличалась миролюбием и христианским смирением. До принятия христианства, армяне ничем не отличались от «кровожадных» персов, и так же поклонялись свирепым языческим богам; и так же вели захватнические войны, и приносили жертвы; и у них не было своей письменности, и они строили храмы, как у древних греков, и даже разговаривали между собой, на греческом, латинском или персидском языках. Армянский же язык – был языком простого и необразованного народа, который страдал от гнёта своих военных феодалов так же, как и от иноземных захватчиков. Именно благодаря христианству, армяне стали тем народом-богоносцем, среди которого мне посчастливилось так долго прожить, и впитать в себя пыль и мудрость быстро-улетающего времени…

Тигран, как и я, был «метисом», то есть - плодом межнационального брака. Его папа, чистокровный армянин, которого звали Маркар, приехал в Ереван, после второй мировой из румынского Бухареста, будучи ещё юношей. Русская мама же его, которую звали Нина, происходила из тех мест, где хозяйничали отважные казаки, оберегавшие южные рубежи от диких кавказских бандформирований. Если обратить внимание на внешность моего ереванского друга, то можно признать, что славянские гены мамы победили армянские гены отца, как это произошло и в моём случае.  Тигран носил тёмные гусарские усы, за которыми он любовно ухаживал, и кончики которых всегда смотрели вверх; и широко открыто улыбался, глядя на собеседника своими карими саркастичными глазами, в которых, всё же, чувствовалась некая армянская мудрая печаль; но она была не такая грустная и бездонная; и слегка вздёрнутый прямой нос его был скорее немецкий, чем русский. Широкие же скулы и слегка впалые щёки, явно свидетельствовали о диких скифских предках, которые носились по бескрайним степям, и уводили в полон, безропотных, сочных и белогрудых славянок. Тигран чем-то походил на главного героя из фильма «Место встречи изменить нельзя», на актёра Конкина, и его харизматический облик привлекал к нему совершенно разных людей, из совершенно разных социальных групп; и он умел общаться со всеми на их языке, будучи талантливым и умным дипломатом, который никогда не будет спорить с дураком о малозначимых вещах и предметах…

                Я ему тогда, по-доброму, завидовал. В нём жили, и обаятельная самоирония, и весёлый чёрный юмор и религиозность, которую он унаследовал, видимо, от отца. Его папа любил пофилософствовать, полулёжа на кушетке, и повспоминать своё румынское детство, которое пришлось на фашистский режим героического фюрера Антонеску. Дяде Маркару сильно повезло, что родился он в 1929 году, и во время войны, будучи несовершеннолетним, не был забран в армию, и  послан на восточный фронт, куда-нибудь под Сталинград, где сложили головы многие юные румыны. Дядя Маркар был улыбающимся,  невысокого роста и полноватым жизнелюбом, чем-то похожим на армянского Санчо Панса. Ему я чем-то нравился, и он любил, шутя, говорить, что я очень похож на молодого немца, которых, он часто видел в детстве; светлый, бледный, в очках с толстыми стёклами и, надень на меня военную форму тех лет, то я буду вылитый солдат немецкого рейха. Мне это сравнение нравилось, и даже как-то льстило моему закомплексованному самолюбию, так как я не очень был высокого мнения по поводу своей внешности, и даже стеснялся, своей рано начавшей лысеть головы и своей арийской бледноликости.

                Я частенько заходил к Тиграну вечерком в гости, и мне очень нравилось сидеть в его маленькой комнатке, с видом на тихую улочку имени Надежды Крупской. Они жили в двухэтажном доме, на первом этаже; рядом со школой, которая была названа в честь коммуниста и бандита Камо. Про то, что Камо был настоящим бандитом, я узнал значительно позже. Всё равно, им все гордились, и в его честь назывались и города, и сёла, и школы. Потому что, Камо был настоящим революционером и помогал финансировать Ленина, когда тот бедствовал и мыкался, со своей верной женой, по съёмным квартиркам, в швейцарском Цюрихе, французском Париже и британском Лондоне. Если бы не он, то Ленин не дожил бы до революции и наша история пошла бы другим путём. Я всегда увлекался историей и пытался в ней разобраться, чтобы узнать настоящую Правду, без искажений и надувательств. У нас, в школе №10, где учились разные спортсмены, в том числе и я, - с восьмого по десятый класс, - был очень хороший молодой историк, которого звали Борис Эдуардович; и он, с юмором умел нам, глупым спортсменам, рассказать что-то интересное, и мы очень его любили. Историк был невысокого роста и ужасно начитанный, и совсем непонятно, что он делал в нашей школе, с его талантом рассказчика. Особенно ему нравилась история XX века, где он частенько отклонялся от школьной программы, и выдавал нам информацию, о которой в наших учебниках ничего не было написано. Он, конечно же, не рассказывал то, что нельзя было рассказывать детям; и он не разрушал, таким образом, иллюзий, что в СССР, всё идёт как надо, и коммунизм, рано или поздно, восторжествует. Хотя, чувствовалось, что сам Борис Эдуардович, втихаря, почитывает и «Архипелаг Гулаг» и другие диссидентские самиздатовские книжки, и знает кем, на самом деле, был наш дорогой вождь и учитель Владимир Ильич Ленин…

                Тигран проработал, как и я, где-то два года, в мультцехе, где мы тогда и познакомились, и подружились. Мы и уволились, примерно, в одно и то же время, - ему не очень нравилась тамошняя «диктатура» Роберта Саакянца, и все эти подковёрные интриги, которые имели место быть. В дальнейшем, он стал свободным художником, и всё время где-то, что-то находил; выполнял небольшие заказы, - особо не бедствовал, но и не купался в деньгах. Он даже нашёл, на какое-то время, работу в женской тюрьме. Там требовался художник-оформитель, чтобы украшать мрачные стены коммунистическими лозунгами; и Тигран, оказался в очень интересном обществе, о котором мне потом рассказывал в дружеских беседах. На тот момент жизни, Тигран был моим, можно сказать, гуру. Я иногда с ним выпивал пиво, в скромной рабоче-крестьянской пивной у Киевского моста; который был знаменит тем, что с него, то и дело, кто-то прыгал, и кончал своё земное существование. Пивная же была очень уютная, и там сидели только мужчины; и мы там вели задушевные беседы и предавались мечтам; и потом я возвращался домой пешком, вверх по улице Киевян до нашей улицы Комитаса; и мне было очень хорошо, и этот мягкий пивной хмель притуплял мою чрезмерную мозговую активность. Выпивал я тогда очень немного; Тигран же заметно увлекался алкоголем, и не стыдился своего пристрастия; при этом, в отличии от моих многих московских друзей, он не впадал в бессознательное состояние, и я его никогда не видел сильно пьяным. Тигран рисовал романтичные и сентиментальные графики, и много читал; ему очень нравилась проза Грина, да и в душе он был моряком. В Ереване ему очень не хватало моря и пустого пространства. Иногда он мне жаловался на приступы тоски и клаустрофобии, и он ненавидел местное жаркое лето. Меня это удивляло, так как я думал, что он совершенно «свой» в этом непростом мононациональном городе; и к тому же, Тигран прекрасно говорил на армянском языке, и не испытывал того дискомфорта, что испытывал я, который будучи совершенно не способным говорить мало-мальски хорошо, на этой сложной речи, где несколько вариантов звуков «хэ» и «цэ», и где нет звуков «ы» и «ще»; и где многие слова очень длинны, и заканчиваются звуком – «тюн»…

                Перед тем, как разнести книжки по разным точкам города Еревана, мне надо было их перетаскать из переплётного цеха к себе, в мой, так сказать, рабочий кабинет, который находился рядом с кабинетом самого директора типографии. Директор был очень мрачный, важный, насупленный и, чувствовалось, как ему всё это надоело; и что у него уже неважное здоровье, и он, как-бы отбывает свой срок. Внешне он чем-то напоминал императора Наполеона Бонапарта, и я даже испытывал некий раболепный страх, когда мне приходилось, то и дело, заходить к нему. Он подписывал мне разные бумажки, которые я потом тоже должен был в разные места отнести, чтобы там тоже их подписали, и поставили необходимую печать. Перед тем, как книжку печатали, её сигнальный вариант надо было отнести в учреждение, где его проверяли цензоры. А вдруг там будет что-то антисоветское!.. В переплётном же цеху работали одни женщины, и когда я туда заходил, то на меня многие сперва удивлённо поглядывали; а потом как-то привыкли, что какой-то светловолосый очкарик-студент уносит книжки, из кабинета начальницы этого цеха. Начальница же, - имя которой я запамятовал, вполне возможно её звали Арминэ, -  была очень обворожительная женщина, и к тому же, она была депутатом республиканского масштаба.  Я ей, явно, нравился, и она меня всегда угощала кофем и разными тортиками, и усаживала напротив себя. В её кабинете ещё работали несколько девушек. Именно они и переплетали экземпляры, которые предназначались для важных лиц. Честно говоря, мне там было всегда немного не по себе. Все они по-русски вообще не говорили, и, поэтому, мне приходилось напрягаться, и я пытался говорить по-армянски, что вызывало некое веселье и оживление.

                При мне, в этой типографии вышел двухтомник, недавно умершего грузинского писателя Нодара Думбадзе, на армянском языке, которого я даже пытался прочесть. Я тогда увлекался языками, и как-то любил заниматься, так называемой, сравнительной филологией; переписывал разные иностранные слова, и сравнивал как звучат и пишутся разные слова, на разных языках. Меня это сильно увлекало. У меня были словари латинского языка, немецкого и армянского, английского и русского; я их постоянно листал, и получал от этого какое-то странное удовольствие. Поэтому, я и к армянскому языку, вдруг, почувствовал некий интерес, который я в школе не изучал, будучи освобождённым от него из-за того, что языком этим практически не владел; так как был ребёнком домашним, и не играл во дворе, как мои родные старшие братья, которые, в отличии от меня, находились с внешней средой в более гармоничных отношениях. Со временем, я, конечно же, стал понимать, о чём говорят и думают армяне, но сам не разговаривал. На уроках армянского языка, я сидел и читал свои русскоязычные книжки, какого-нибудь Дюма, или рисовал каких-нибудь персонажей из советских мультфильмов. Можно сказать, что армянский язык я изучал, но пассивно, так сказать, бессознательно…