Остафьево. Петр Вяземский

Петр Вяземский родился в Остафьеве, воспитывался в иезуитском пансионе в Петербурге, потом слушал у себя на дому лекции московских профессоров. В 1812 году князю Петру было 20 лет и он, вступив в ополчение, участвовал в Бородинском сражении. Под ним было убито две лошади, но сам он остался цел. После победы над Наполеоном, он, как и многие его современники, был увлечен идеями переустройства России. В 1818 году его определили на службу в Варшаву к Н.Н.Новосильцеву, которому Александром 1 было поручено составление проекта конституции России. Письмо Вяземского, содержавшее резкие отзывы о российских порядках, было перлюстрировано, он уволен и отдан под негласный надзор полиции.
Интересны, на мой взгляд, его слова по этому поводу: «Я, ни душою, ни телом не виноватый, а разве одною гимнастикою языка, прослыл за революционера и карбонара». Нам, современникам перестройки, гласности и последующего разгрома СССР (фактически – Российской империи), понятно, к чему приводит такая «гимнастика языка». Так что прав был Николай 1, глубоко убежденный в прикосновенности князя Петра к декабризму: «Отсутствие имени его в этом деле доказывает только, что он был умнее и осторожнее других».
Справедливости ради, следует сказать, что Вяземский, действительно, не был революционером. Он был типичным либералом английского склада. И опальное положение его со временем стало тяготить. Он написал царю обширную «Исповедь», в которой с достоинством, ни в чем не каясь, излагал свои лояльные политические взгляды (в наше время это очень эффектно получалось у «прорабов перестройки»). Письмо понравилось Николаю, и он предложил Вяземскому поступить в Министерство финансов. Вскоре он был пожалован в камергеры, назначен вице директором департамента внешней торговли. Он правел все больше (с сожалением констатирует советский писатель Вересаев – именно из «Спутников Пушкина» я и черпаю всю эту историю). В итоге он прожил 86 лет и умер в Баден-Бадене.
Как поэт Петр Вяземский известен своими язвительными эпиграммами на современников. Во второй половине 10-х – начале 20-х годов он был активным участником общества «Арзамас», созданного литературной молодежью  в противовес  патриархальному лито «Беседа любителей российского слова». Интересно, что когда «Беседа» прекратила свое существование, оказалось, что нет никакой другой идеи, объединяющей  участников «Арзамаса», кроме борьбы со стариками. А ведь среди его участников были, кроме Вяземского, Пушкин, Денис Давыдов, Жуковский, Батюшков, Карамзин. Кстати, творчество последнего, привнесение им в литературу разговорного языка и явилось причиной организации «Беседы».
Несмотря на довольно язвительный характер хозяина в доме Вяземских бывало много гостей, в том числе,  Грибоедов, Мицкевич, естественно, члены общества «Арзамас». В годы негласного надзора  Петр Андреевич много времени проводил в Остафьево и серьезно занимался обустройством усадьбы. Задумал сделать английский парк. Судя по плану, составленному в 1805 году, в начале 19-го века парк был молодым. Перед главным усадебным домом, как и сейчас, было большое открытое пространство – газон с цветами. И позади дома было тоже довольно свободно. Липы, образующие аллею, которую Пушкин назвал «Русский Парнас», тоже были молодыми, как и собиравшиеся здесь обитатели Парнаса. В отличие от греческой горы Парнас, к настоящему времени полностью лишившейся растительности, на «Русском  Парнасе» сейчас шумят могучие вековые (двухвековые!) липы.
Поэт Вяземский не был романтиком. В молодые годы он известен в первую очередь как автор эпиграмм и творений, обличавших власти и власть предержащих. Например, его стихотворение «Негодование» стало своеобразным манифестом декабристов. Однако, призывов к насильственному свержению власти в произведениях Вяземского нет. Своими обличениями он надеялся привлечь внимание руководства страны к решению назревших проблем. Но эти призывы были восприняты, как крамола. И Вяземский был уволен от должности советника в Варшаве и долгие 8 лет был изолирован в Остафьево, сделался «невыездным». Вернее, «невъездным» в Петербург. Это, видимо, его спасло от участия в декабрьском восстании и от неизбежных суровых репрессий.
Однако, вернемся к поэзии Вяземского. Его любовная лирика мало известна. Хоть и считается, что про любовь «пишет каждый в девятнадцать лет», но Вяземский в эти годы был занят серьезными делами – война 1812 года, женитьба, служба в Польше, участие в литобъединении «Арзамас» и борьба с «Беседами». Недаром отец его видел математиком, а воспитатель Карамзин боялся, что он станет «худым писачкой и рифмоплетом». Стихи для него были в то время не средством выражения душевных мук и волнений сердца, а оружием, язвительным жалом.
Несмотря на то, что Вяземский пользовался успехом у дам (как говорила его жена, «в этом непривлекательном лице с крупными чертами» женщин очаровывала «непринужденность и острота мысли, та увлеченность, с которой он мог говорить на любую тему»), в его стихах, посвященных женщинам, холодный анализ преобладает над восторгом. Когда ему было 33 года, он написал стихотворение «Мнимой счастливице»:

Мне грустно, на тебя смотря,
Твоя не верится мне радость,
И розами твоя увенчанная младость
Есть дня холодного блестящая заря.

Нет прозаического счастья
Для поэтической души:
Поэзией любви дни наши хороши,
А ты чужда ее святого сладострастья.

Нет, нет - он не любим тобой;
Нет, нет – любить его не можешь;
В стихии спорные одно движенье вложишь,
С фальшивым верный звук сольешь в согласный строй.

И дальше

О женщины, какой мудрец вас разгадает?
В вас две природы, в вас два спорят существа.
В вас часто любит голова,
И часто сердце рассуждает.

И сколько безответно влюбленных мужчин бились, бьются и будут биться над этой загадкой!
(Интересно, что Маршак, кажется, по другому поводу написал такое пожелание:
«Пусть добрым будет ум у вас,
А сердце умным будет!»)

А вот еще четыре строчки из стихотворения «Простоволосая головка» (1828 год):
«У них во всём одни приемы,
В сердца играют заодно;
Кому глаза ее знакомы,
Того уж сглазили давно».

Интересно, что чем дальше, тем больше в лирике Вяземского чувства:
1837 год (45 лет)
«Ты светлая звезда таинственного мира,
Куда я возношусь из тесноты земной,
Где ждет меня тобой настроенная лира,
Где ждут меня мечты, согретые тобой.

1839 год
Любить. Молиться. Петь. Святое назначенье
Души, тоскующей в изгнании своем,
Святого таинства земное выраженье,
Предчувствие и скорбь о чем-то неземном,
Преданье темное о том, что было ясным,
И упование того, что будет вновь;
Души, настроено к созвучию с прекрасным,
Три вечные струны: молитва, песнь, любовь!

Но, к сожалению, это все. На пороге 50-летия любовная лирика Вяземского обрывается.
Вообще, с 1840 года он практически перестал писать стихи. Трудно сказать, что на это повлияло. Я думаю – жизнь. Из восьмерых детей только сын Павел пережил родителей. Четверо сыновей умерли в младенчестве, т.е. примерно до середины 20-х годов. Дочь Полина – в Риме в 35-году. Последняя потеря – старшая дочь Мария в 1849 году. Когда умер еще один ребенок, я не знаю, но тоже маленьким.
В 1836 году Вяземский был целиком погружен в свои горестные мысли и упустил из внимания события, предшествовавшие дуэли Пушкина. Как знать, может быть, острый, проницательный ум князя Петра помог бы избежать трагедии. За это потом Вяземский себя винил всю жизнь.
Тем не менее, бесконечная череда этих потерь явила нам Вяземского, как поэта горестных размышлений. В 1937 году он написал, на мой взгляд, лучшее свое стихотворение:

Я пережил и многое и многих,
И многому изведал цену я;
Теперь влачусь в одних пределах строгих
Известного размера бытия.
Мой горизонт и сумрачен, и близок,
И с каждым днем все ближе и темней.
Усталых дум моих полет стал низок,
И мир души безлюдней и бледней.
Не заношусь вперед мечтою жадной,
Надежды глас замолк, - и на пути,
Протоптанном действительностью хладной,
Уж новых мне следов не провести.
Как ни тяжел мне был мой век суровый,
Хоть житницы моей запас и мал,
Но ждать ли мне безумно жатвы новой,
Когда уж снег из зимних туч напал?
По бороздам серпом пожатой пашни
Найдешь еще, быть может, жизни след;
Во мне найдешь, возможно, день вчерашний, -
Но ничего уж завтрашнего нет.
Жизнь разочлась со мной; она не в силах
Мне то отдать, что у меня взяла,
И что земля в глухих своих могилах
Безжалостно навеки унесла.

Любовная лирика Вяземского не вдохновила композиторов 19 века на сочинение романсов. По крайней мере,  известных романсов я не припоминаю. А «Я пережил…» Гафт в роли старого полковника поет в рязановском фильме «О бедном гусаре замолвите слово». Мог ли представить себе Петр Андреевич, что ему еще жить больше 40 лет? Что это только середина жизни? (Вправду, «дни наши сочтены не нами»!) Кажется, что Вяземский писал на смертном одре. Через три года этот «умирающий» обратился к молодому поколению:

Смерть жатву жизни косит, косит
И каждый день, и каждый час
Добычи новой жадно просит
И грозно разрывает нас.

Как много уж имён прекрасных
Она отторгла у живых,
И сколько лир висит безгласных
На кипарисах молодых.

Как много сверстников не стало,
Как много младших уж сошло,
Которых утро рассветало,
Когда нас знойным полднем жгло...

А мы остались, уцелели
Из этой сечи роковой,
Но смертью ближних оскудели
И уж не рвёмся в жизнь, как в бой.

Печально век свой доживая,
Мы запоздавшей смены ждём,
С днём каждым сами умирая,
Пока не вовсе мы умрём.

Сыны другого поколенья,
Мы в новом — прошлогодний цвет:
Живых нам чужды впечатленья,
А нашим — в них сочувствий нет.

Они, что любим, разлюбили,
Страстям их — нас не волновать!
Их не было там, где мы были,
Где будут — нам уж не бывать!

Наш мир — им храм опустошенный,
Им баснословье — наша быль,
И то, что пепел нам священный,
Для них одна немая пыль.

Так, мы развалинам подобны,
И на распутии живых
Стоим, как памятник надгробный
Среди обителей людских.


А вот стихи, написанные, действительно, незадолго до смерти, в 1975-77 годах:

Жизнь наша в старости - изношенный халат:
И совестно носить его, и жаль оставить;
Мы с ним давно сжились, давно, как с братом брат;
Нельзя нас починить и заново исправить.

Как мы состарились, состарился и он;
В лохмотьях наша жизнь, и он в лохмотьях тоже,
Чернилами он весь расписан, окроплён,
Но эти пятна нам узоров всех дороже;

В них отпрыски пера, которому во дни
Мы светлой радости иль облачной печали
Свои все помыслы, все таинства свои,
Всю исповедь, всю быль свою передавали.

На жизни также есть минувшего следы:
Записаны на ней и жалобы, и пени,
И на неё легла тень скорби и беды,
Но прелесть грустная таится в этой тени.

В ней есть предания, в ней отзыв наш родной
Сердечной памятью ещё живёт в утрате,
И утро свежее, и полдня блеск и зной
Припоминаем мы и при дневном закате.

Ещё люблю подчас жизнь старую свою
С её ущербами и грустным поворотом,
И, как боец свой плащ, простреленный в бою,
Я холю свой халат с любовью и почётом.

Да, Вяземский, по его собственному определению, был «мыслящим поэтом». Знаменитое пушкинское «поэзия, прости Господи, должна быть глуповатой» адресовано именно Вяземскому по поводу его стихотворения «К мнимой счастливице». В отношении этих стихов и, вообще, его «ранней» лирики Пушкин, безусловно, прав. Но вряд ли он так написал бы по поводу «Я пережил…». Все-таки, поэзия не сводится к одной любовной лирике, хотя, конечно, это вершина поэзии. Это ее «Гималаи». Но есть и другие «горные массивы», и там тоже есть свои «вершины», поражающие наше воображение. Так что отдадим должное Петру Андреевичу Вяземскому – он был выдающимся русским поэтом!

Если Вас, неизвестный читатель,  заинтересовало это произведение, то, пожалуйста, напишите пару слов atumanov46@mail.ru