Сказка об Иване, Царе и Жар-птице в эпоху напастей

        Жил-был Иван-дурак. И жил он не просто, а на печи. Хотя какая там печь в современных домашних условиях? Мостился Иван с грехом пополам на батарее парового отопления – на боку, спиной к окну. Потому что если наоборот, то, во-первых, в окне сплошная муть и мразь, а, во-вторых, все равно видишь только стену, поскольку батарея ниже окна ровно на ширину Ивановых плеч – узких от лежачего образа жизни и отвращения к физзарядке. А на боку Иван лежал по двум причинам, одной из которых была ширина батареи, и если бы Иван повернулся, как ему того хотелось, на спину, – ибо эта часть предусмотрена Творцом для длительного отдыха, – то наполовину свисал бы с батареи.
        Жил Иван не один, а с женой (жабой Жанной) и питомцами в спичечном коробке. Коробок населяли клещ, паук и сороконожка, прекрасно уживавшиеся друг с другом: паук плел в своем углу паутину, восполнявшую недостаток размаха и скупость узора плотностью фактуры; сороконожка лежала на спине (в отличие от Ивана, она могла позволить себе эту роскошь) и сучила ногами; клещ неподвижно медитировал. Иван ежедневно подкармливал своих любимцев хлебными крошками.
        A женился Иван так: пошел он на болото стрелять бакланов из лука (до свадьбы Иван еще выходил из дому, ибо либидо гонит людей из четырех стен дома в открытое пространство, где пересекаются пути незнакомцев). Вставил он стрелу, прищурил близорукий глаз с бельмом, натянул тетиву до предела своих возможностей и случайно этот предел перешагнул: сорвалась рука с тетивы и ударила Ивана кулаком не в бровь, а в глаз, отчего он временно ослеп и перепутал сидевшую на кочке лягушку с царевной. Замороченная болотными испарениями и обнадеженная сменой обстановки в направлении комфорта, лягушка Жанна и, правда, некоторое время старалась вести себя на аристократический манер, но это желание вскоре оставило ее, когда она поняла, с кем имеет дело. И тогда превратилась Жанна в жабу – вечно недовольную жизнью и никудышным мужем.
        Хотя их однокомнатная квартира изобиловала квадратными метрами жилплощади, супруги без устали оспаривали возлеоконное пространство. Жанна любила сидеть на подоконнике, наблюдая за людьми и питая надежду быть замеченной ими и оцененной по достоинствам. И присутствие мужа под боком, да еще спиной к ее царской особе, вызывало в ней раздражение и обиду. А Иван располагался спиной к Жанне не только из отвращения к тому, что мог увидеть в окне или на подоконнике. Лежать иначе он не мог в силу одной анатомической особенности: его перевесил бы горб, вздымавшийся горой посреди сутулой спины – там, откуда у других, не отмеченных печатью избранничества, атавистичными крылышками расходятся лопатки. Кстати, эта врожденная деформация являлась второй причиной, по которой Ивану не удавалось развернуться на спину. Иван упирал горб в стену, между батареей и подоконником, и чувствовал себя настолько комфортно, насколько возможно для увечного, сумевшего взгромоздиться на синусоидальное утолщение трубы.
        Когда Иван окончательно надоедал Жанне, она пыталась спихнуть его на пол. Иван цеплялся за батарею горбом, а когда все-таки падал (потому что Жанна была сильнее и упорнее), тут же снова забирался обратно. Сам он реже задирал жену. Но, несмотря на кротость страстотерпца (хитро выбранную Иваном как наиболее выгодную тактику для получения скромных благ без расходов энергии на пререкания), иногда терял терпение и он. Сидя на подоконнике и таращась в окно, Жана причмокивала по старой болотной привычке, и этот звук выводил Ивана из себя. Тогда он ложился на живот и, согрев заключенные в нем газы, портил воздух: без драматических звуковых эффектов, но основательно. Жанна возмущенно утыкала нос в свою любимую герань, которая, по мнению Ивана, пахла не лучше, но подоконника не покидала. Иногда супруги ненадолго расставались: Жанна уходила на базар за продуктами и после этих хлопотливых вылазок обращалась с Иваном особенно грубо и высокомерно, считая его своим вечным должником.
        Иван любил мечтать и спать, чередуя эти занятия в сладостной истоме, лишенной рубежей и стыков, которыми испоганено течение времени деловых людей. Чтобы не отстать от жизни на полный круг, тем самым, позволив ей наброситься на него со спины, Иван ежедневно заставлял себя читать газеты, приходя от них в ужас. Опасливое погружение в мир «новостей» было его данью реальности, пунктуально выплачиваемой во избежание более тягостных податей. Почтальон просовывал газеты под входную дверь. Иван всякий раз надеялся, что он забудет это сделать, но госслужащий исправно справлял свою суровою обязанность распространения дурной вести. Согласно периодике, в мире бушевали страсти, – неутолимые, бессмысленные и остервенелые, – которые регулярно воплощались в чудовищные события, еще больше страсти подхлестывавшие. А когда злобная человеческая глупость брала краткую передышку, за работу принималась природа-мать с ее стихийными бедствиями. Цепная реакция положительной обратной связи Кошмара не знала перебоев. По мере чтения, его собственная квартира начинала казаться Ивану крохотным островком Эдема, обдуваемым ветрами бесприютности, окруженным мраком преисподней и облизываемым языками адского пламени. Покой был бесценен, хрупок и практически неосуществим. Но Иван позволял газете сползти на пол (швырнуть ее – означало принять вызов и признать порядок, – вернее, хаос, – вещей) и снова обретал умиротворение, нарушаемое лишь каверзами жены, которые давно стали привычными и даже милыми сердцу.
        Вслед за летней страдой, в разгаре которой Иван бесповоротно бракосочетался с Жанной, он прожил осень, когда листья падают с деревьев и после судорожных скитаний обретают незыблемый покой; зиму, когда с неба падает снег и накапливается на земле мохнатыми сугробами; и весну, когда снег чернеет и тает (сначала неохотно, а затем с жадным саморазрушением обреченности), и невесть откуда падают надежды, воодушевляя человека на легкомысленные и губительные поступки.
        Так они и жили, не причиняя вреда окружающим и минимум друг другу. Но с наступлением майских праздников, внезапно отключили отопление. И еще вчера такая теплая и родная, батарея начала пихать его худосочное тело локтями и коленками своей проступающей через матрас задиристой ребристости.
        Иван предпочитал избегать проблемы, но когда путь к отступлению отрезан, отступать можно лишь атакуя противника. Когда Иван разлеплял глаза (а открывать их хотя бы изредка приходится даже самым убежденным сновидцам), он зрел в корень. Корни парового отопления уходили в теплоцентраль. Лежа под холодной батареей, нависавшей над ним предвестием грядущих бед, Иван набрал номер теплоцентрали, с трудом попадая окоченевшими пальцами в негостеприимные отверстия телефонного диска.
        – Теплоцентраль, Зина у телефона, – брызнул в ухо кипятком звонкий девический голос, высекая из глаз искры.
        Искры воспламеняли сердце. Сердце грело кровь. Кровь несла тепло в самые захолустные окраины сердечно-сосудистой системы. Несомненно, Иван имел удовольствие беседовать с жар-птицей. Он долго и обстоятельно жаловался на возникшие неудобства (когда нечто неприятное непосредственно касалось Ивана, его неразговорчивость сменялась неутолимой словообильностью), и жар-птица милостиво слушала его, не проявляя больших признаков нетерпения, нежели свойственны женщине средних лет – с огненным темпераментом и соответствующим опытом.
        – На что же Вы, Иван, рассчитывали? – наконец вклинила она реплику в узкий зазор между сетованиями просителя. – Уж, май месяц на дворе.
        – Не знаю, что там на дворе, – возразил Иван, –  А дома мне холодно!
        – Погуляйте по улице, чтобы кровь разогнать, – посоветовала жар-птица.
        – Куда же я пойду, если объявлен всенародный карантин? – вспомнил Иван.
        И, действительно, еще в конце марта, прискакал королевский глашатай на вороном коне в облаке пыли и стращал граждан в рупор мрачными перспективами смертельной болезни и драконьими мерами за непослушание в вопросе принудительной самоизоляции. И хотя через неделю после внушений гонца страх ослаб, и люди, – сначала по одиночке и с оглядкой, а затем гурьбой и без оной – вывалили во дворы распивать горячительные напитки, тискаться в кустах и резаться в карты и домино, официально царский указ оставался в силе.
        – А Вы что, действительно, карантин соблюдаете? – вкрадчиво поинтересовалась жар-птица.
        – Ну, да. Я его еще до указа блюл.
        – Мы всегда отопление к лету выключаем, – вернулась жар-птица к поступившей жалобе. – Как Вы в прошлом году перебивались?
        – Не помню и вспоминать не стану! – воскликнул Иван, не желавший усугублять текущий дискомфорт неприятными цитатами памяти.
        – Отопление включить не можем, – отрезала жар-птица. – Закон для всех один и горячая вода тоже.
        Иван предпочел поскорее забыть об огорчительном телефонном разговоре. Он постелил на батарею второй матрас, отчего уровень ее поверхности сравнялся с подоконником – к вящей досаде Жанны. Зато, очутившись на одной плоскости, в тот вечер супруги играли в карты. После долгих месяцев раздельного соседства, совместная игра внесла приятное разнообразие в их досуг. Резались в очко, поскольку Жанна не любила оставаться в дураках, а Иван являлся таковым по жизни.
        Игра не клеилась: у Жанны случались регулярные недоборы, потому что она боялась хватить через край, а у Ивана – колоссальные переборы, поскольку он трусил выиграть у жены: еще царь Пирр наглядно продемонстрировал, что иные победы обходятся победителю гораздо дороже, чем поражение – побежденному. И все равно Иван умудрился выиграть в последней и решающей партии, случайно набрав очко. Пришлось играть дополнительную – окончательно последнюю и еще более решающую. Но несмотря на эти шероховатости, вечер удался: оба гордились чувством выполненного супружеского долга (Иван открыто, Жанна не афишируя) и теперь могли без зазрений совести предаваться индивидуальным утехам.
        Однако семейная идиллия длилась недолго: на следующее утро их сон потревожил царский гонец, приказавший Ивану незамедлительно явиться во дворец. Не будучи сведущ в придворном этикете, Иван попытался взгромоздиться на коня, позади царского посланца, чтобы тот подбросил его до пункта назначения. Но тот яростно пришпорил своего скакуна и призвал отброшенного копытом Ивана добираться до высокой аудиенции на своих двоих, причем, делать это как можно проворнее, ибо Его Величество ненавидел ждать, особенно идиотов.
        Взволнованная Жанна собирала в дорогу встревоженного Ивана. Визит к коронованной особе мог встряхнуть не только затхлую рутину ее мужа, но и перекроить ее собственную судьбу, зашедшую в тупик на подоконнике. Заботливо приготовленный бутерброд с ветчиной Иван съел тут же, с ножа, не откладывая доступное удовольствие на туманное потом, которое могло не наступить. От сменной рубашки он отказался, не желая утруждать себя переодеваниями, но вторую пару носок захватил, чтобы переобуться в них перед входом в тронный зал и не смущать рафинированные ноздри непристойными запахами.
        На улицу Иван вышел в противоинфекционной маске (ужас перед царем воскресил в нем страх микробов) и очках, в которых обычно читал газеты. Он был незамедлительно вознагражден за предусмотрительность: очки, обычно доводившие муть новостей до осязаемо жуткой ясности, теперь приятно размывали панораму окоема, стирая острые углы и рельефные грани. Правда, ценой за потерю резкости были регулярные спотыкания о выступы и впадины колдобин и ухабов, которыми изобиловали верстовые дороги и нехоженые тропы отечества. Но нарушение равновесия, часто сопровождавшееся падениями (от лежания Иван разучился не то что ходить, но стоять на ногах), не шло в сравнение с неотступным сознанием повсеместно подстерегающих угроз.
        К тому моменту удаль перед лицом эпидемии (в свое время сменившая панику) уступила место вялой тревоге и растерянности. В шейном платке, маске, очках и ушанке, Иван напоминал мумию Египетского фараона, извлеченную на свет из-под земли в ходе изнурительных археологических раскопок. Редкие встречные шарахались от него, как от чумного. Их страх несомненно подхлестывался луком и стрелами, которые Иван захватил с собой в качестве средства самообороны и магического талисмана. Однажды уже сослуживший ему верную службу на матримониальном поприще, лук играл краеугольную роль в его семейной традиции. Он достался Ивану от деда (носившего такое же имя), стрелы к луку получил в наследство от отца (тоже Ивана), а колчаном разжился сам, купив ягдташ на барахолке и сузив его, чтобы стрелы не вываливались на землю. Амуниция мешала Ивану передвигаться, а колчан бил по правой ягодице. Поэтому он прибыл в дворец с небольшим опозданием.
        Стражники отобрали у Ивана лук со стрелами, пообещав вернуть их на обратном пути, если, конечно, Ивана не казнят на месте. Своего обещания они не сдержали. Стражники размотали шейный платок, стащили с головы ушанку, но маску оставили на месте, дабы не подвергать царя большему риску, чем требовала от монарха бессменная вахта у штурвала раздираемого штормами и подтачиваемого крысами государства. А очки Иван спрятал за пазуху сам, почувствовав, с какими пройдохами имеет дело.
        В те времена властелином отчизны был Триатлон Первый. Он как нельзя лучше подходил народу, которым правил, и был горячо любим своими поданными. Триатлон органично соединял в себе все противоречивые черты, которыми славился здешний этнос: фатализм и мнительность, беспечность и подозрительность, удальство и малодушие, расточительность и скупость, злопамятство и великодушие, агрессию и нежность, жестокость и милосердие. Он был смешон в гневе и страшен в веселье; близорук в стратегических решениях и прозорлив в тактических ходах; глуп упрямой кондовой дурью, глухой к доводам рассудка, и мудр животным наитием, чутким к неуловимым сейсмическим содроганиям земных недр. Ходили слухи, что Триатлон страдал маниакально-депрессивным психозом, но они, по всей вероятности, были напущены злопыхателями и недоброжелателями, которых у царя имелось не меньше, чем преданных друзей. Но даже если этот диагноз отражал истинную клиническую картину, не вызывало сомнений, что царь не столько страдал своим недугом, как использовал его наподобие опытного мореплавателя, впрягающего в свой парус остервенелый встречный ветер и укрепляющего силы во время мертвого штиля.
        Ивана препроводили в тронный зал и усадили на табуретку («Зато горб не будет мешать», – успел оправдать отсутствие спинки Иван) в трех саженях от трона, за которым, опираясь на него, стоял неусидчивый монарх.
        – Здравствуй, Ваня, – не дал царь произнести Ивану формулу витиеватого приветствия, которому его только что научил церемониймейстер, и шпаргалка с текстом которого была зажата в его потном от волнения кулаке. – Как поживаешь, дружок?
        Иван хотел упомянуть сезонный перебой с паровым отоплением, но передумал и вместо жалобы выдавил из себя нечленораздельный звук, который вполне устроил монарха, так как отражал его преставление о народной доле.
        – А мне, Ваня, нужна твоя помощь, – заговорщически подмигнул царь и выдержал паузу, поскольку любил насладиться производимым эффектом.
        А наслаждаться было чем: польщенный, обескураженный и заранее перепуганный, Иван открыл рот, привстал с табуретки, заставил себя сесть и, наконец, рот закрыл.
        – Понимаю твое удивление, – продолжил царь. – Как может дурак и невежда понадобиться царю, окруженному советниками, которые получили образование в Кембридже, Гарварде, Сорбонне и прочих шарашках, где спонтанность сердца и живость интеллекта умерщвляются залежами неподъемных знаний? А вот поди ж ты – понадобился! Думаю, тебе известно, что нашу великую отчизну одолевает недуг – не виданный прежде заморский мор. Что за напасть? Холера знает эту чуму! Даже мой придворный лекарь не смог внятно изложить суть патологии, в связи с чем его голова нынче выставлена на публичное обозрение – на колу посреди дворцовой площади. Пусть все знают: Его Величество не позволит шарлатанам заботиться о здоровье народа. А на его место я назначил коновала Николая. И, поверь мне, уже вижу первые признаки изменений к лучшему в сфере медицинских услуг. Но придворного лекаря все-таки немного жаль. Он принес немало пользы Родине в моем лице. Сразу после коронации, он бескровно выдрал изводивший меня зуб мудрости. Пожалуй, я украшу фронтон министерства здравоохранения его посмертной маской.
        Иван снова открыл рот: чтобы заглатывать в него слова, влетавшие в правое ухо и вылетавшие из левого. Такового количества ценной информации он не получал даже из уст своей премудрой жены.
        – Признаюсь, – продолжил царь, – что положение весьма серьезное, а моментами критическое. Мои подданные мрут, как мухи осенью. Скоро будет некому платить подати. Казна прохудилась. Правда, казначей – ворюга, и до него я еще доберусь. Но дело не только в нем. Государственный... как его?
        – Дефицит? – подсказал Иван.
        – Вот именно, зашкаливает. Я уверен, что заразу нарочно занесли к нам завистливые враждебные державы: коварный восточный Падишах и беспощадный южный Хан. Потому что наши северные соседи варяги слишком простодушны и нерасторопны для подобной диверсии, а малодушный ипохондрик западный Император побоялся бы иметь дело даже с безобидной бактерией гонореи, хотя его гонора хватило бы и на сифилис. С этими мерзавцами я еще разберусь – наложу такие тарифы на приторные восточные сладости и удушливый южный текстиль, что мы это надолго запомним, – но пока следует расквитаться с болезнью и восстановить народное благосостояние – так мне говорили и казненный лекарь, и коновал, а я обычно верю, когда получаю одинаковую информацию из независимых источников. Так вот, Ваня, слышал я, что ты примерно соблюдаешь карантин...
        Снова настал черед Ивана удивляться, а царя – вразумлять его:
        – В целях государственной безопасности мы перлюстрируем корреспонденцию наиболее подозрительных индивидуумов и когда слишком толстые конверты или бандероли, и аускультируем телефонные линии – особенно звонки на теплоцентраль. Ведь кто туда обычно названивает? Шпионы, диверсанты и идиоты! Так мы и проведали про твой гражданский подвиг.
        Иван покраснел от удовольствия.
        – Нам, Ванюша, нужен твой совет. Как сделать так, чтобы наш бестолковый народ соблюдал режим самоизоляции?
        Иван снова открыл рот. Его челюсти ныли от непривычных потуг.
        – Нет, не сейчас. Иди домой и хорошенько все обдумай. Приходи с ответом завтра.
        Ушел Иван от царя польщенным, а пришел домой напуганным: что если не понравится царю его совет, и царь отрубит ему бестолковую голову? Или хуже: что когда не сможет он ничего выдумать и опозорит себя на весь бомонд (включавший в себя Его и Ее Величеств, их высочеств, придворных советников, великих князей, их верных и неверных княгинь, церемониймейстеров, камердинеров, фрейлин, садовников, кучеров и прочих, в которых не наблюдалось недостатка, ибо кто не желает примоститься у сытной кормушки и не отлипать от нее впредь?) Ведь всех не уложишь на батареи парового отопления. Где их, батарей, столько взять? И как привить умиротворение тому, кто обречен на мытарства неустроенности. Народ-то ведь и, правда, бестолковый и отчаянный: взгромоздившегося на батарею так и тянет взобраться на подоконник и, после краткого обзора окрестностей, сигануть оттуда в окно.
        Весь день размышлял Иван над решением проблемы и ничего не надумал. А вечером к мужу присоединилась Жанна, желавшая угодить царю и предотвратить его гнев. И снова не смогли они изобрести ничего путного. А когда грозно сгустились ночные сумерки, супруги отправились к дворнику Демиду с литровой бутылкой горячительно почитаемого им напитка. Трезвый или, как это случалось чаще, пьяный, дворник знал толк в порядке. Двор был безукоризненно выметен, а нарушители чистоты подвергались регулярным гонениям: разлапистым концом метлы Демид расчесывал колтун земли, а ее ручкой увещевал нерях. Имелось у метлы и прямое назначение личного пользования: будучи во хмелю, Демид опирался на ручку, а в стельку пьяным подкладывал прутья под голову вместо подушки. С метлой он не расставался никогда. Вот к какому компетентному человеку пришли за советом Иван и Жанна.
        Дворник думал недолго, ибо не питал склонности к этому занятию и располагал заранее приготовленными решениями на все случаи жизни, а минута между вопросом и ответом уходила лишь на взвешивание причитавшейся за совет мзды. Литровая бутылка вполне удовлетворяла Демидовскому прейскуранту услуг.
        – Тут без разночтений, – приступил к сути вопроса дворник. – Как говорил еще Ньютон, когда в уравнение вовлечены народные массы, для ускорения нужна сила. Но в косной среде лени и предрассудков, без ускорения движение неосуществимо, и людей по домам не загонишь. Так что, инструментарий здесь таков:
        разгильдяев – метлой по задницам,
        недовольных – лопатой по спине,
        сопротивляющихся – вилами в живот,
        бунтовщиков – обухом топора по затылку,
        а вот подстрекателей с предводителями можно и острием по шее.
        Эта скрупулезно продуманная иерархия правонарушений и взысканий произвела на Ивана и Жанну огромное впечатление. Остаток ночи они мирно спали, а с первыми петухами (запоздавшими по той уважительной причине, что обычно будивший их дворник беспробудно дрых на метле), Иван отправился на аудиенцию к царю.
        Мир больше не казался ему грозным, а зараза вездесущей и победоносной. Иван чувствовал себя подручным царя и рассчитывал вскоре стать его незаменимой левой рукой (на долю правой выпадало слишком много забот, даже если она принадлежала царю). Конфискованный стражниками допотопный лук он надеялся заменить блочным или, на худой конец, олимпийским. С новым луком Иван будет охотиться на птиц и лесных зверей средних размеров, впредь избегая болот и трясин с их несбыточными обольщениями.
        Преображенная радужными надеждами на будущее, природа представала Ивану в своей миролюбивой первозданности. В распустившихся деревьях многоголосо заливались птицы, и даже клокотание мутной воды в сточной канаве напоминало журчание прозрачного ручья. Плотно пригнанные маски на лицах встречных не могли скрыть их благосклонных улыбок.
        Иван застал царя врасплох, и Его Величество встретил гостя неприветливо: он не успел позавтракать и надеть парик. Вместо волнистых локонов и прядей на бугристом черепе царя неуемно топорщились клоки седых волос.
        – Ну, что надумал, Иван? Как заставить народ блюсти дисциплину самоограничения вплоть до полного самоотрицания?
        Иван изложил Его Величеству методику дворника, выдав ее за свою. Но царь остался крайне недовольным услышанным.
        – Что же ты, Ваня, за дураков нас держишь? Полагаешь, подобные предложения уже не были высказаны мне военным министром и генералами? Да они только грезят о том, как бы пустить в ход вооруженную силу. Но у меня на сей счет иное мнение. Ты же знаешь, какие в нашей стране сложились напряженные отношения между народом и армией. Стоит первому оказаться в близком соседстве со второй, как им сразу овладевают навязчивая идея непослушания и революционные настроения. И даже бегущие в панике от предупредительных выстрелов в воздух на волосок выше голов лелеют в сердце мечту о восстании и возмездии. Что до армии, у нее чешутся руки устроить скорую расправу. Вслед за нагайками пускаются сабли плашмя. Плашмя незаметно оборачивается ребром. А там жажда свежей крови подталкивает руку к кобуре. Признаться, эта перманентная конфронтация вызывает у меня недоумение: ведь народ и армия сделаны из одного теста. Только в первом случае оно сырое, а во втором – запеченное до острой корки ежедневной муштрой.
        Иван тяжело вздохнул. В глубине души он считал точно так же, и теперь горевал, что позволил чужой конструктивной мысли одержать верх над его интуицией.
        – Как бездомный пес и цепной? – предложил он свое сравнение.
        – Почему же народ бездомный? – не одобрил его царь. – У нас только лентяи и пропойцы не имеют крыши над головой. У тебя, Ваня, есть кров? Ну, так и возвращайся туда и думай дальше. Ты мне дай такое решение, чтобы люди сами разбежались по домам и не казали оттуда носа.
        Иван возвращался от царя в подавленности духа, в пришел домой обнадеженным. Ну, конечно, ему следовало слушать свой внутренний голос, а не обращаться за помощью к посторонним – жене и дворнику. Ответ царю хранился в нем самом. Разве напрасно он провел большую часть своей жизни в горизонтальном положении – сначала в колыбели, затем на полу, потом на земле и, наконец, поверх батареи парового отопления – не столько в поисках истины (ради тщетного преследования которой бродяги снашивают подметки сапог, первооткрыватели треплют паруса кораблей, ученые гнут спину за письменным столом, а исследователи портят глаза над микроскопом) – нет, не за миражем истины гонялся Иван, но через телесный покой стремился обрести внутреннее равновесие, а через медитацию – душевную гармонию. Иван принадлежал к числу убежденных сторонников непротивления лени деятельностью, которыми изобиловало царство Триатлона Первого. Адепты недеяния являлись фаталистами не из философских соображений и не из любви к греческим трагедиям, но потому что судьбу легче принять, чем противопоставить ей собственную программу действий. Однако Иван достиг на поприще безынициативности особых высот. Он не мнил себя обиженным или непонятым, не льстил себе, что опережает время, и не чувствовал себя выше других. За бездеятельностью он не прятал страха неудач: не возможные неудачи пугали его, но невозможные успехи оставляли равнодушным. Личное счастье не ставилось им в зависимость от любви, почитания и достатка, которые обычно приписываются этому эфемерному понятию без очевидных реальных соответствий. Зачем люди выходили из дома на улицу? В магазин? Размять кости и подышать свежим воздухом? Нет, это были только предлоги. Они покидали дом затем, чтобы пустить пыль в глаза: похвастаться удачами и достижениями, продемонстрировать свои достоинства и добродетели, оправдать себя в глазах окружающих, в чем-то их убедить, или, на худой конец, самим убедиться в том, что их несчастье и горе не являлись печатью персонального проклятия, но принадлежали к прискорбному порядку вещей. Иными словами, внешняя активность и социализация зиждились на заблуждении относительно важности мнения окружающих. Только перестав сравнивать себя с ними, человек мог достичь внутренний гармонии. И тогда карантин перестал бы казаться актом принуждения и превратился бы в добровольный личный выбор.
        Жене Иван не сказал ни слова. Дворнику соврал, что его совет пришелся царю по душе. А сам, хорошенько выспавшись, понес свою мудрость в царский дворец.
        Он шел без ужаса перед окружающим миром, но и оставаясь бесчувственным к его заманчивым прелестям. Его взгляд уподобился айсбергу: своей малой частью он рассеянно скользил по поверхности, а большой углублялся внутрь себя. И если белый свет переливался в сознании Ивана распущенными павлиньими красками, то лишь потому что неузнаваемо преломлялся призмой апперцепции. Один раз он споткнулся, но не упал. Второй раз упал, не споткнувшись, и некоторое время с улыбкой лежал плашмя, не ощущая боли в коленке.
        Перед царем Иван предстал иным человеком, чье спокойствие вытекало из внутренней уверенности, а уверенность покоилась на фундаменте сознания тщетности всякой суеты. Он больше не робел, но и не лез на рожон с идеями, в надежде ошеломить расторопностью и смекалкой. Иван сидел на табурете с торжественной невозмутимостью первосвященника, за которым прислали испросить благословения. Однако он не успел удивить царя духовной грацией, потому что царь первым изумил Ивана душевным порывом.
        Триатлон Первый находился в странном (хотя для приближенных – вполне узнаваемом) настроении: он не был ни благодушен, ни разъярен, ни радостен, ни печален, но пребывал в состоянии рассеянной сосредоточенности, как полководец – на трудных подступах к близкой цели осаждаемого замка.
        Его Величество то тер лоб, то чесал затылок, то лоб и затылок одновременно. Его парик съехал набекрень и зацепился за ухо. В голове царя созрел новый план. Иван прервал молчание, чтобы посвятить монарха в таинство скрытой благодати, отменявшей зависимость от публичного признания и урезавшей нужду в средствах передвижения и продуктах питания. Но царь заставил его умолкнуть воздетым перстом, направленным в небо, но слегка склоненным к правому виску, где назойливо роились небывалые идеи.
        – А у нас, Ваня, возник непредвиденный оборот. Я уволил министра внутренних дел – нет, это я, как раз, предвидел, потому что давно собирался прогнать каналью, – и тут внезапно эпидемия пошла на спад. Вернее, согласно официальной статистике, она продолжает возрастать, но на то и коронованная голова, чтобы статистику опережать. Чувствую я, что болезни конец! А ты, Ваня? У нас ведь души настроены в унисон по одному неумолчному камертону.
        Иван склонил голову набок, чтобы лучше понять свои чувства и ощутил пронзающую боль в шее: пора ему сменить подушку – все промялась.
        – Так вот, Ванюша, раздобудь ты мне, дружок, жар-птицу. Потому что вскоре у нас состоятся народные гуляния в честь отмены чумы и окончания карантина. И жар-птица придется весьма кстати: будет она у нас заместо фейерверка – так оно зрелищнее и экономнее, а в казне у нас хоть шаром покати, да и того не сыщешь. Ну, а если, вопреки моим ожиданиям, болезнь не прекратится (в чем я очень сомневаюсь, потому что иначе не испытывал бы уверенности в обратном), то мы используем жар-птицу, чтобы уничтожать заразу. Выжжем ее, как позорное клеймо! Если же, – что еще менее вероятно, – заразу искоренить не получится, тогда жар-птица займется согреванием воды для грелок больным, вернее, выздоравливающим, ибо у нас гораздо больше поправляется, чем наоборот. Ну, а в том исключительном случае (допустим его чисто теоретически, для исчерпывающей полноты аргумента) если здоровым не удастся не заболеть, а заболевшим выздороветь – что ж, задействуем птичку для крематориев. Эх, Ваня, задымят наши крематории, как не снилось заморским фабрикам, где капиталист эксплуатирует рабочих ради пущей выгоды! Уж, тут дело точно беспроигрышное. Как видишь, я все рассчитал и не оставил лазейки для случайности. Но уверен, – как в том, что на моей левой руке пять пальцев, не считая  мизинца, утраченного в детстве во время игры с алебардой – что дело идет к празднеству и ослепительному фейерверку. Так что, беги, братец, за жар-птицей, да поторапливайся: терпеть не могу ждать.
        Директива царя застала бы Ивана врасплох, если бы не зарок, который он дал себе накануне: в океане изменчивого и непредсказуемого ориентироваться на маяки внутренних ценностей. К тому же он знал, где искать жар-птицу. Иван взял вместительный мешок из-под картошки и отправился на теплоцентраль.
        Иван шел вдоль толстой, укутанной в изоляцию, трубы. Ему казалось, что он провел в пути девять дней и девять ночей, пока не пришел в тридевятое царство (если, конечно, оно не являлось тридесятым государством). А в действительности... Хотя что такое действительность, да еще и в сказке? Поэтому выразимся так: с точки зрения постороннего незаинтересованного наблюдателя, не более чем за час Иван выбрался за пределы города, где труба упиралась в небольших размеров серое здание без окон, напоминавшее то ли склад, то ли склеп. Так это и была теплоцентраль, наполнявшая кровью артерии труб и несущая людям драгоценное тепло в батареи отопления?
        Внутри вместо жар-птицы он обнаружил рыжую оторву Зину – дочь Бабы-Яги и заплутавшего в лесу геолога. Ее огненная шевелюра слепила взор, но не грела сердца. Она красила ногти в оранжевый цвет, была замкнута и, насильно склоненная к общению, мгновенно переходила на грубость. Ни про какую жар-птицу она не слышала, а вода нагревалась посредством топлива. Правда, по словам Зины, когда-то среди труб свил гнездо голубь, паразитировавший на даровом тепле, но он давно сдох.
        Посещение теплоцентрали оставило у Ивана неприятный осадок. Голубь показался ему дурным предзнаменованием. И, действительно, по прибытии домой он обнаружил, что коробок с питомцами превратился в гроб братской могилы: сороконожка затоптала паука и задохнулась в паутине. Клещ окочурился сам по неустановленным причинам. Хотя, возможно, Зина и голубь были не при чем, и Иван сам забывал кормить их хлебом в связи с обязанностями консультанта царя. Покончив с похоронами, он задумался над тем, кого поселит в коробок впредь. Блоху, вошь и... может быть, клопа? Но клопы не водились на подоконниках и, тем более, в батареях отопления. Иван мог разнообразить свой зоосад майским жуком, но где его взять?
        Его раздумья прервал гонец от царя, с требованием немедленно явиться ко двору. Провал с жар-птицей не предвещал добра. Жанна собрала мужу котомку с вещами, которые могли пригодиться в остроге: Иван настроил себя на оптимистический лад, стараясь не думать о более вероятном исходе, когда у человека навсегда отпадает необходимость в предметах первой необходимости.
        Ивана принял придворный советник. По его словам, дурак понравился Его Величеству, в связи с чем Ивану предлагалась вакансия королевского шута. Должность включала в себя проживание во дворце и деликатесные объедки с царского стола. Но советник должен предупредить Ивана: хотя Его Величество очень смешлив, он также чрезвычайно вспыльчив и может отрубить голову за неудачную шутку. И нередко случается, что шутка, над которой он только что хохотал до упаду слез и колик, внезапно предстает ему верхом вульгарности и бестактности, а то и вовсе злокозненным камнем в его огород.
        – А батарея во дворце имеется? – поинтересовался Иван.
        – Простите? – растерялся придворный советник.
        – Батарея парового отопления с горячей водой.
        – У нас по старинке, – смутился советник, – топим дровами.
        – А можно будет спать на печи?
        Советник удалился для консультации и вернулся с положительным ответом: у Ивана будет свое законное место на кухонной печи.
        Иван попросил сутки на размышления. На семейном совете было решено принять царское предложение. Несмотря на опасность оказаться превратно истолкованным и наказанным, должность шута являлась своего рода повышением в звании или, как минимум, продвижением по службе. Печь топилась круглый год. У Жанны появлялась возможность демонстрировать свои наряды тем, кто мог их оценить.
        Супруги переехали во дворец, и первые дни не посрамили их ожиданий. То ли настырные лучи летнего солнца вынудили заразу обратиться в бегство, то ли вирусу надоело ломиться в человеческие сердца, и он взял отпуск за свой счет, но эпидемия в царстве пошла на убыль. Хорошенькие фрейлины поспешили сменить защитные маски на соблазнительные вуали. Триатлон Первый ни разу не вспомнил о жар-птице, которая пришлась бы теперь как нельзя кстати. Царь пребывал в отменном настроении и смеялся от одного вида скрюченного мизинца – да так заразительно, что Иван невольно присоединялся к его хохоту своими одышливыми квакающими смешками, пока не осекался, вовремя вспомнив об отсеченном секирой мизинце монарха – детской шалости Его Величества.


        Май 2020 г. Экстон.