Реминисценции

– Не стой тут, – в тоне старика неожиданно послышались хмурые нотки, и сердитая хрипотца проткнула беседу, что было неожиданно и странно, если учесть, с каким дружелюбием они только что общались. – Отойди, отойди в сторону!
– Я что-то сделал не так? – спросил Эрик, рассеянно озираясь и отступая.
– Просто отойди. Не стой тут, - старец махал рукой, сгоняя юношу таким жестом, будто тот являлся глупым аистом, прилетевшим не к месту и не ко времени. — Вот так. Теперь все в порядке.
– Почему я не могу стоять здесь?
– На этом самом месте похоронен мой друг. Я не хочу, чтобы кто-нибудь попирал ногами его прах. Даже ты, - старикан прошамкал последнюю фразу и опустил руку, успокаиваясь.
Эрик изумленно разглядывал клочок земли, где только что стоял: ничем не выделяющийся кусок газона... Трава аккуратно подстрижена. Ни намёка на могилу.
– Но здесь ничего нет, – растерянность сделала Эрика смешным, но старик даже не улыбнулся.
– Конечно. Потому что он так захотел. Он завещал похоронить себя в моем саду, без памятника и гроба, без горки земли, просто закопать на полтора метра в почву, чтобы сверху трава росла, и всё такое, но я все равно не желаю, чтобы по нему ходили... Я сажал тут желудь, но дуб не пророс. Надо бы купить саженец и приживить удобрением.

*

Она принесла с собой букет цветов и коробку сладкого голландского печенья с медом, и Рик благодарно улыбнулся ей, раздвинув морщинистый рот, когда ощутил благоухание роз, что перебивал запах стерильности, запах больницы. К аромату примешивался и тонкий запах ее духов. Эмма одевалась просто и с чутьем женщины, умеющей выглядеть скромно и стильно одновременно: бежевая строгая юбка-карандаш до колен, серый пиджак, подогнанный к ее плечам, светлая блузка с расстегнутой верхней пуговицей. Она поставила цветы в одолженной у медсестры вазу, потом пересела на край кровати Рика, и только тогда начала разговор. Спросила про его самочувствие, но он никак не желал распространяться на эту тему, и все её попытки вовлечь его в заурядное миролюбивое жонглирование банальностями свел на нет одним вопросом:
– Почему ты выбрала его, а не меня, Эмма?
Она опустила взор и тоскливо выдохнула. Одна прядь из плененного резинкой пучка темно-русых волос вырвалась из заточения и завесила правый глаз. Она тут же нетерпеливым движением спрятала её за ухом.
– Не молчи, Эмма. Ответь мне.
– Что мне ответить?
– Правду.
В ее молчании звучали растерянность и напряженное волнение, и желание избежать этой темы, но Рик не позволял уклониться. Он лежал такой исхудавший и бледный на больничной койке, сливаясь с простыней, и протягивал тощие руки, умоляя обнять его сейчас, или хотя бы положить руку на его лоб. Но она только молчала.
– Я тебе не нравлюсь, да? Потому что я из другой страны? Или из-за... Ну, разумеется, это всё она, – болезнь. Ты не можешь так жить. Это было бы нелепо. Ты правильно поступаешь. Это хорошо. А кто я теперь? Никто. Ты любишь его? Не отвечай, я знаю, что да, - его лохматая голова металась по подушке, а пальцы так и повисли в воздухе, ища опору. – Я жалок, не стоит даже времени терять. Ты бы могла вовсе не утруждать себя приходом, не стоило напоминать, я и так помню, что ты есть. Может быть, ты лучше уйдёшь? Иначе я не знаю, что со мной будет. Обычно я спокойный, но не теперь, – его тусклый взгляд носился по палате, цепляясь за предметы и срываясь с них, не находя опоры. – Альберт знает, что ты здесь? Правильно, не говори ему, что я... такой. Ты могла бы остаться со мной, – из жалости, а потом уйти к нему насовсем. Но это лицемерие. И хорошо, что ты такая честная. Ты не думай, я ведь вовсе не хочу вызывать к себе жалость, и чтобы ты грустила не хочу. Не надо. Но, господи, как заставить себя успокоиться? Терпеть этого не могу, когда чувства взрывает тебя и...
Она подалась на его зов, обвила его тонкие плечи, нежными руками прижала голову к своей мягкой груди, погладила растрепанные волосы, его сердцу вдруг стало легче, будто вся кровь уже вытекла через порезы, и все страдания улетучились, и оно еще бьется по инерции комком сдувшейся плоти, словно порванный мяч, выдыхающий остатки сжатого воздуха. И это пройдёт. Мудрость Соломона. Разве пройдёт это чувство? До самой смерти - нет.

*

– Альберт, познакомься, это моя подруга Эмма. она учитель музыки. Надеюсь, вы найдете общий язык, и ты тоже будешь её другом. Она прелестна, правда? - Рик широко улыбался.
– Очень приятно.
Альберт пожал ей руку, но видимо, этого показалась ему недостаточно, и он на старомодный манер наклонился и поцеловал протянутую ему тыльную стороны ладони, отметив про себя, что у этой молодой женщины нежные и тонкие пальцы

*

Вот женщина - такая внешность может быть у обыкновенной торговки с рынка, или у портнихи, ничего особенного, - а святая. Это земная женщина, с земным лицом. От совершенной заурядности ее отличают, пожалуй, только светлые овальные очи; струящаяся доброта сквозь них непознаваемым образом лечит душу; итак, глаза и, пожалуй, пышные волосы, подобно нимбу приподнимающие корону над макушкой, да, этот легкий венец, - один из косвенных признаков святости. Торжественная одежда. Каждая крохотная плиточка, составляющая мозаику, - часть богатого убранства, фотон орнамента: а вместе они переливаются на свету, создавая цельную композицию. Женщина на стене молчаливо и строго, сдержанным жестом признательности протягивает руку за дарами для сына. С соседней стены на нее восхищенно взирает Царь, он любуется ею, даже подался вперед, и тяжелые складки мантии свисают с выдвинутого колена. Золотая одежда и инкрустированная драгоценностями корона поблескивают в лучах заходящего солнца, заглядывающего сквозь подпотолочные арочные окна, переливаясь тончайшими диковинными узорами; взгляд его полон сострадания и восхищения, он готов сложить корону и преклонить колени перед женщиной напротив.
Затвор фотоаппарата щелкает с сухим треском, и толстый согнутый палец взводит его опять ради контрольного снимка. Стоптанный пол частично поглощает цокот набойки на подошве ботинка. Риккардо шагнул к следующей настенной мозаике, пребывающей в серой тени, и цепким взглядом прошелся по ней от одного края до другого, даже дотронулся кончиками пальцев до лакированных камешков, составляющих ее, только затем поднес к глазам объектив фотоаппарата, чтобы изучить ее позднее, когда проявит снимок.

*

Лампа на столе горела теплым одуванчиком света. На заставленной книгами и рабочими тетрадями поверхности стакан, наполовину заполненный золотистой жидкостью. Вечер принес дары ночи и раскладывал перед Альбертом их один за другим. Резкий звонок дребезжащего пузатого изменника на краю стола разбил сгущавшуюся идиллию одинокого счастья. Альберт нехотя поднял трубку и поднес к уху.
– Слушаю. Говорите.
– Эй, старик. Это Рик. Мы с Эммой решили поужинать в ресторанчике «Дежавю» тут неподалеку, на площади, и я подумал, быть может, ты бы хотел составить нам компанию? Что скажешь?
У него накопились дела, отчеты, проверка студенческих контрольных. Неделя выдалась тяжелой, и он крепко задумался.
– Хорошо, - согласился Альберт после небольшой паузы. - Только ненадолго. Вы уже выходите?

*

– В Вашем городе две потрясные церквушки, чудом сохранившиеся спустя столько столетий, с их иконами и мозаичными фресками тех времен. Я пишу книгу о византийском искусстве и собираю материал по всей Восточной Европе, и приехал сюда, чтобы написать две обзорные главы о выдающихся образцах зодчества и живописи той эпохи. История не донесла до нас имена многих из тех, кто был причастен к их созданию, но это не делает их от этого менее для искусствоведения. А еще у вас небольшой, но ценный с моей точки зрения музей с древними иконами. Последние пять лет жизни я посвятил их изучению. Может показаться, что это скучноватый объект страсти, но если присмотреться, в этих мозаиках много завораживающего. Если преодолеть поверхностный взгляд и всмотреться глубже, более глубокое видение позволяет рассмотреть целый мир чувственных переживаний, скрытых в этих строгих фигурах, позах, выражений лиц: да, они кажутся холодными и отстраненными от человеческой жизни, они держатся отчужденно, никаких лишних движений, они скованные и даже угрюмые, бесстрастные и сухие, но и в этом можно найти определенную прелесть. Понимаете ли, такова идеология и принципы изображения, основанные на традициях и общепринятых канонах. Но иногда встречаются настолько изощренные произведения, в которых за всей этой кажущейся безжизненностью, жесткостью и сухостью спрятаны подлинные эмоции, чувства, благородство, непоколебимость. Их-то я и ищу. И потом, столько трактовок, вариаций одних и тех же библейских сюжетов - всякий раз смотришь на них под другим углом и как бы заново. А краски - видели вы эти краски еще где-нибудь? А ведь им без малого девять веков!
– Последнюю фразу вы произнесли совсем не как ученый, - улыбнулась Эмма.
– Рассуждаю по-ребячески? - он рассмеялся. - Погодите, сейчас я вам кое-что продемонстрирую, - он поднялся, снял ремешок со спинки стула и достал из своего потертого кожаного портфеля книгу, с торжествующим видом протянул ей.
– «Фресковое искусство Византии», - прочитала Эмма заглавие, покачивая головой и игриво приподняв брови, показывая тем самым, что впечатлена, и пролистала том. - Сколько иллюстраций! Только все почему-то черно-белые, – низкая нотка разочарования прозвучала в ее голосе заключительным аккордом.
– Это мой первый труд на данную тему. Мне пришлось доплачивать издателю, чтобы он взялся за печать, а цветные иллюстрации стоили бы намного, намного дороже. Все-таки позже мне удалось издать альбом с цветными иллюстрациями, - Рик покачал пальцем, словно пытаясь задобрить первоначальное впечатление. - Однако эта книга, что вы держите, какой бы невзрачной ни казалась, составляет мою особенную гордость. После ее появления меня признали специалистом в определенных кругах, хотя написана она не совсем для этих целей. Снимки тоже делал я. Вам все еще интересно?
– Вы же итальянец. Неужели в Италии недостаточно образцов старого искусства, чтобы потратить хоть всю жизнь на его изучение? Почему Византия?
– Видите ли, я мало жил в Италии. После окончания учебы в основном в Болгарии, Грузии, в Стамбуле. Византия — вот моя вторая и основная родина. Я останусь в этом городе еще примерно пару месяцев, пока не закончу исследования. Ваш город унаследовал немалую часть византийской культуры. А потом… Я еще не решил, куда отправлюсь дальше.  Есть еще одно обстоятельство, удерживающее меня тут. Я встретил друга, с которым был очень близок в молодости, и теперь он так просто меня не отпустит. А может быть, если удастся завести удачное знакомство с одной прекрасной дамой, так мне и вовсе не захочется уезжать.
– Откуда такое хорошее знание нашего языка? - перебила она его, гладя выбившуюся прядку, потом невольно улыбнулась, не удержавшись: тонкий намек на толстое обстоятельство.

*

Колокольчик, прицепленный к массивной двери маленькой гостиницы, забренчал, будто рождественский бубенчик, когда Альберт ворвался в фойе. Кивнув портье за деревянной стойкой, сообщил, что ему в 314-й номер. Поднялся по скрипучей лестнице, покрытой лысеющим паласом, глухо стуча подошвами, на третий этаж, постучал об рассохшийся косяк и вошел в комнату Рика, и застал того за рабочим столом, усеянным фотографиями фресок и древних картин: демиург исторических изысканий в клубах сизого папиросного дыма, растрепанный и неряшливый профессор.
– Эй, что делаешь? - спросил просто Альберт, наклоняясь над столом.
– А, это ты? Погляди, какие замечательные снимки у меня получились. В вашем храме изумительные образцы византийского искусства, здесь и романское влияние, но истинно византийского творчества больше, пожалуй. Взгляни вот на это. Полюбуйся: само дерево познания добра и зла фиолетовое, а контуры выложены аккуратными линиями из белых и черных кусочков стекла. Фантастика. Эта пленка «Кодак» обошлась мне в целое состояние. Ну, а крона, это неописуемо: тонкие узоры, видно даже белые прожилки на сиреневых листьях. Похоже на дерево из другой планеты. Догадываешься, почему именно такого цвета. Можно предположить, у них не было изумрудной краски, а может быть, художник хотел представить рай отличным от земного сада, и выразил это таким вот образом. Видишь двух райских птиц на ветке? Правда, композиция этой мозаики сильно уступает «Тайной вечере», исполненной примерно в то же время, но все равно это очень и очень хорошая работа. От мастеров, выкладывавших это с такой любовью, даже имен не осталось, но…
– Рик…
– Что?
– Ты православный?
– Нет, – нацепив на нос очки с круглыми линзами, он продолжал с упоением рыться в фотоснимках. – Я атеист, ты же знаешь. Вероятно, тебя интересует, почему я так восхищен этими сюжетами? Нет, не сюжетами. Они была одними и теми же на протяжении почти девятнадцати столетий, что развивалось и эволюционировало христианское искусство. Я наслаждаюсь этим виртуозным мастерством, порожденным, как ты думаешь, чем? Религией? Не только. Человеческим духом, дружище. И я хочу поделиться своим восхищением с остальными людьми, современными, кому эта религия до лампочки, кому нужен лишь рок-н-ролл и свет прожекторов в кинотеатре. Но… ты ведь не об этом пришел поговорить… Выкладывай, зачем пришел?

*

– Как ты познакомился с Риком? - спросила однажды Эмма, гладя его грудь и вздувшийся живот. под светом лампы на прикроватной тумбочке ее волосы отливали медью.
– О, это древняя история. Почти такая же древняя, как его фрески. Мы уже много лет знаем друг друга.  Старые друзья. Учились вместе. Ездили. В Грузию. Кишинев. Еще кое-куда. Потом я долго его не видел, но временами мы переписывались. Узнав о его увлечении Византией, я пригласил его сюда, исследовать местные храмы, может найдет что-нибудь интересное. Он не забывал о моем приглашении, но долго не находил времени на эту поездку. И вот он наконец включил ее в план своих скитаний. По-моему, он сильно втюрился в тебя. Бедолага…
– Я замечаю это, - печальный вздох вырвался из нее и повис в воздухе привидением, но вскоре растаял. - Он так увлечен своей книгой, что не замечает очевидного.
– Он часто думает о тебе. Часто говорит о тебе. Ты уверена, что хочешь быть со мной? Я ведь уже не молод. Отцветаю, как старое дерево. Скоро скрючусь и буду как сухая осина.
– Перестань говорить так. Ты еще в расцвете. Я не хочу водить его за нос. Нам надо все объяснить ему. Как думаешь, горькая правда сильно ранит его? Боюсь, он будет страшно огорчен.
– Не думай. Ты сделала свой выбор.
Она погасила лампу щелчком выключателя. Шуршание покрывала. Звуки лобзания и ласки. Женский смешок.

*

С крыш и козырьков струилась вода, крупные серые, словно ртуть, капли падали на лацканы пиджака, на плечи и волосы, проникая в глубь спутанных мокрых прядей. Водосточные трубы плевались ручьями. Ночь. Дождь. Рик шагал по черному тротуару, промокая все больше с каждой минутой ненасытного ливня. Теперь он снимал квартирку в квартале в нескольких минутах ходьбы до залива, однако возвращаться в нее не хотелось, и даже мысль о пустом одиноком жилище казалась невыносимо тоскливой. Он проклинал себя и этот города. Пиджак промок до нитки, и Рик несколько раз подряд сильно чихнул. Стиснув зубы и сжав кулаки, продолжал шагать вверх по тротуару. Куда теперь податься, черт возьми? В храме тепло… Сторож-привратник знает его в лицо и наверняка пропустит. Золотая смальта для царских корон, кусочки цветного стекла, изготовленные саксонскими мастерами, камешки с пляжа, воск, - все, что нужно для создания мозаики, - картины, выросшей на стене.

*

На прямоугольной площадке, отведенной рестораном под сцену, играл рок-квартет: солист бренчал на бас-гитаре и хрипловато пел устаревший хит. На их столике горела свеча, и в бордовом вине в бокалах на тонких ножках бликами отражались огоньки прожекторов. Милая романтическая обстановка привела Рика в отличное расположение духа.
– Могу только догадываться, почему ты вдруг сама решила пригласить меня на ужин, но знай, что мне это чертовски приятно. Как прошел твой день?
Он потянулся к ней, взял ее руку и наклонился к ладони, чтобы поцеловать. Что-то нахлынуло на него, и Рик привстал, обошел ее сзади и поцеловал Эмму в щеку. Когда попытался зайти с другой стороны и поцеловать вторую щеку, она отчего-то отстранилась. Эта византийская холодность немного насторожила его, но он поспешил сделать вид, будто все идет как положено. Он вернулся на свой стул и откинулся к спинке, продолжая как ни в чем не бывало улыбаться.
В зал все прибывали люди, официанты гремели посудой; гитарное соло раздирало воздух на лоскуты от силы отвергнутой любви. Он продолжал вглядываться в ее лицо, ища в нем сладость поддержки собственных ожиданий.
– Риккардо, - начала она, слегка прокашлявшись, чуть не официальным тоном. - Вчера ты изъяснился мне в своих чувствах и сделал предложение стать твоей женой. - Эмма отвела взгляд, не выдержав натиска его горящих глаз. - Я попросила время на размышление, но уже сегодня… Сегодня я уже пришла к решению.
– Таак… - улыбка исчезла с его лица. - И каков вердикт?
Ее глаза нашли в себе силу столкнуться с прямым взглядом Рика, и тогда он все понял, хотя Эмма еще не подобрала нужных слов.

*

Из приоткрытой форточки доносился аромат жасмина. Порой солнце прорывалось из-за стаи облаков, похожих на призраков, несущих на себе широко развевающиеся простыни, и заливало ярким белым светом садик за окном.
Альберт сидел на табуретке возле кровати Рика, скрестив руки на груди. Только что вышла медсестра, и пока она притворяла за собой дверь, невидимый голос из коридора срочно вызывал доктора Марковича в операционную. Цветы в вазе на подоконнике опускали головки, увядая.
– Знаешь, – Рику трудно давалась речь, но не говорить он не мог, это казалось ему невероятно значимым. – Это же чертова мелодрама. Классический любовный треугольник. Я лишний. Ненужная переменная в уравнении. Не думал, что со мной такое может случиться. Я и любви-то настоящей не знал до последнего времени. Все бы отдал за нее теперь. Как некстати эта болезнь дурацкая! Хочется жить, старик. Врачи сказали так: либо полное выздоровление, либо финал будет грустным. Сейчас я прекрасно понимаю, что слова все на свете опошляют, но теперь мне просто необходимо выговориться. Кое-что сказать тебе. Эмма жила в твоем городе много лет. Я жил в твоем городе всего один месяц и случайно встретил Эмму, и познакомил тебя с ней, не ведая, что позже она уйдет к тебе, будто только и ждала случая встретиться с тобой, старик. Любопытно, правда? – Рик поерзал на месте, невольно морщась от боли. – Если я поправлюсь, то уеду отсюда и оставлю вас в покое. А если умру, то пообещай мне исполнить одну просьбу. Впрочем, ты вовсе не обязан, и пожелание это не из простых. Ты мой лучший друг, так хотя бы выслушай. Это все так драматично, твою мать, что даже смешно, - Рик расхохотался каркающим гоготом, но смех быстро превратился в долгий приступ сухого кашля, и он с трудом унял его через минуту. – Где ты будешь с ней жить? В своем милом маленьком домике на окраине? Хочу, чтобы ты похоронил меня в своем саду, просто закопай поглубже в землю, и все. Я не помешаю там, в подземелье. До меня изредка будут будет доноситься твой голос. И голос Эммы. Может быть, топот маленьких ножек, если у вас родится ребенок… Ты вовсе не обязан делать так, но обещаю, что не стану вас доставать. Мне не надо ни надгробия, ни гроба, ничего. Затраты минимальные, - только выкопать яму поглубже. Понимаешь, я просто боюсь, что на кладбище мне будет скучновато. Вот еще что: не давай им держать меня в морге. Не выношу холод. Ты думал, я не верю в Бога?

*

– Спокойной ночи, папа! - сказала Милла, когда они вышли в прихожую, собираясь подняться по лестнице на второй этаж.
– Доброй ночи, - вторил ей Эрик.
Альберт снисходительно кивнул им на прощание. Когда они скрылись из глаз, и половицы перестали поскрипывать, когда дверь, ведущая в их спальню, с тихим щелчком закрылась, старик остался один. В одиночестве он уселся за рабочий стол, включил лампу и достал из выдвижного ящика старые записи, решив перебрать их за рюмкой терпкого ликера. Вскоре появилась Эмма, одетая в льняную белую ночную рубашку до пола; ее тонкое красивое лицо все еще сохраняло следы былой свежести и ушедшей юности.
– Почему не идешь спать? – она потерла глаза и зевнула. – Я уже раз пять просыпалась, а тебя все нет и нет. Сидишь тут один в темноте. Пойдем в постель, ну же, – она нетерпеливо стояла на пороге, ожидая его.
– Посиди со мной немного. Потом пойдем спать. Так хорошо в тишине…
– Да…
Эмма уселась в кресло в углу, вытянув ноги:
– А хорошо, что дочь с мужем приехали погостить. Это значит, не забывают нас. Как тебе Эрик? Он очень хороший, славный парень. Стеснительный только.
– Ты права, - задумчиво произнес Альберт.

*

– Сегодня твой отец вел себя немного странно, - Эрик сидел на краю кровати, стягивая носки с ног. - Ты не замечаешь за ним ничего подозрительного?
Он закончил раздеваться и нырнул под толстое одеяло, прижимаясь к теплой жене, лежавшей на боку.
– Все старики немного странные, ты не знал? – проворчала Милла. – Он всегда такой, когда вспоминает о прошлом. Ностальгические воспоминания, наверное, так влияют. Вообще-то он хороший.
Она обняла руку Эрика и тут же уснула, уткнувшись носом в подушку. Ветер, врываясь в комнату сквозь приоткрытое окно, шевелил занавески. Темнота проникла почти во все уголки дома, вызывая оцепенение. Стало совсем тихо, и только буки, кряхтя узловатыми ветвями, переговаривались вдалеке языком шуршащей листвы…
*

На столе остались лежать в беспорядке цветные снимки, пухлая записная книжка, несколько исписанных листов бумаги. Некоторые вещи ожидали хозяина, терпеливо застыв на своих местах. Например, рубашка со смятыми рукавами, висевшая на спинке стула. Костюм в платяном шкафу. Стопка нижнего белья в ящике комода. Фотоаппарат. Пластиковые цилиндры с пленками. Старый чемодан. Потертый кожаный портфель. Все эти вещи ждали его возвращения, а прочие терпеливо ожидали смену постояльца. Дверь на балконе была приоткрыта, и некому было запереть ее; большая черная муха, залетев внутрь, долго кружила по комнате, пытаясь отыскать путь обратно на волю. Закат окрашивал светлые обои в светло-оранжевые оттенки. Из окна открывался чудесный вид.

*

Вдоль берега над скалистыми утесами извивается грунтовая дорога; с нее открывается широкая панорама с видом на темно-серое море, покрытое гребешками пены и складками ряби, тянущихся до самого горизонта. Сотни черепичных крыш и белоснежные стены домиков. Кривые улочки провинциального городка, кремовая базилика, сложенная из туфа, изумрудные шапки буков, тонкая полоска галечного пляжа. Солнце вдруг разгоняет сильным движением грязные тучи, осветив бескрайний водоем и разукрасив его десятками оттенков синего (волны так и сверкают бликами, как мозаика частицами стекла!), с его появлением все обретает объем и иной смысл, а небо обретает невиданную глубину, особенно если на дне его божественный художник нанесет легкими мазками воздушный пух перистых облаков. С другой стороны дороги тянутся ввысь стройные кипарисы, а за ними еще выше карабкаются известковые утесы, тут и там усеянные клочками леса. Редкие туристы оставляют автомобили на парковке и идут по этой дороге пешком или крутят педали велосипеда, временами останавливаясь поглядеть на пейзаж. Стой на краю и любуйся! Только не падай вниз.

*

Когда монах пройдется перед алтарем и вдоль нефа, гася по дороге свечи, исходящие дымовыми конвульсиями, когда своды храма сольются с окружающей чернотой, когда ночь полностью захватит пространство и время, апостол Фома повернет голову к соседу, апостолу Андрею, и спросит его:
– Давно не являлся тот тип в поношенном пиджаке. Как думаешь, куда девался этот странный прихожанин? Он так часто приходил, разглядывал нас во все глаза. Наверное, он даже более верующий, чем этот ханжа-пастор. Фотографировал нас то при закате, то в свете дня. Видимо, ему нравится игра красок или что-то еще…
– Не знаю. Может быть…
Но Андрею уже некогда разговаривать: апостол Матфей уже протягивает ломоть ржаного хлеба, предаваемого по кругу, и подливает вино в глиняную чашу.