Третий-Бронзовый

(сказка)

       Они прошли меня, как стоячего, и ушли, как от стоячего. Быстро. Вперёд. И там, впереди, их не стало. А я стоял посреди пейзажа, и пейзаж не двигался, а стоял.
 
       Гонка двоеборцев. Лыжное двоеборье – «северная комбинация»: прыжки на лыжах с трамплина и лыжная гонка. Два вида в одном зачёте. Сначала прыжки отпрыгиваются, потом гонка бежится.
      
       Но – не бежится. Стою! Двигаюсь всеми стараниями тела, души и судьбы, но – стою. Вишу в пространстве, двигаясь, двигаясь, двигаясь, всеми средствами техники лыжного бега и всеми силами физиологических возможностей моей жизни и – неподвижен. И неподвижно пространство вокруг. Неподвижно и огромно. Но я не вижу огромности. И пространства не вижу. Только белый коридор перед собой. Но и его не вижу. Потому что он – неподвижен. А эти прошли сквозь меня торопливо и изящно, и их я тоже не вижу.

       Сначала отпрыгиваются прыжки, две зачётные попытки: два прыжка, значит. Результаты попыток суммируются, это баллы, баллы переводятся в очки, а очки пересчитываются во время отставания в старте гонки. Это чтобы обеспечить «принцип Гундерсена». То есть: победитель в прыжках (в первом виде двоеборья) в гонке стартует первым. Те, кто отпрыгался похуже, выпускаются со старта с отставанием от победителя настолько позже его старта, насколько плоше их результаты в прыжках. А это пересчитано в секунды. Или в минуты. В которые секунды (пересчитанные из баллов – очков) складываютя. И – побежали. Первому – первенство отстаивать, остальным – его догонять-перегонять, и друг друга. И – понеслось, пошло-поехало. И общий результат двоеборья – финишный протокол второго вида – лыжной гонки. Кто каким финишировал, такое место, значит, и занял. Кто первый, кто не первый, а кто и  совсем не первый…

       В этой гонке я стартовал десятым. – Десятый результат у меня в прыжках. Там основной народ долбил в одну дыру. То есть основная часть участников показывала близкие результаты. То есть дальность их прыжков была сходной, небольшой разброс результатов. Ну и оценки стиля в примерном соответствии. Но лидеры растянули дальность своих прыжков. И те, кто в прыжках послабее, тоже растянулись в замыкающей части протокола результатов в первом виде, в прыжках. Лидерам, значит, стартовать в гонке со значительным отрывом друг от друга и от всех. Утягивать друг друга, тянуть, тянуться на дистанции. И потом основная толпа, стартуя друг за другом почти подряд, и дальше те, кто в прыжках не «ах», возьмутся догонять-перегонять тех и этих. Или отставать.
       И я. Я не лидер, но отпрыгал чуть впереди основной «дыры». И теперь стартовал, стартовал, стартовал старательно и резво. Очень постарался. А они… -- прошли меня насквозь… И я стою. Не двигаюсь… Ну – не двигаюсь! – Я же контролирую, всё контролирую, что происходит. Ход хороший, скольжение – не то, что нет претензий – изумительное скольжение, восторг. А – нет восторга. Тяжело пошло. О! – тяжело-то как… Ну – тяжело… Работать. Работай! Летать ли, ползать, -- работай! Есть скорость – нет скорости. Будет. Или не будет. Думай о технике!..

       «Думай о технике!».
       С тренерами везло. Один из давних, первых ещё, так говорил. Даже если мастер и уже на автомате мастерства действует, -- внутренним взглядом, мгновенным, но всеохватным, мгновенным, но тщательным: так ли делается, как должно делаться? – Думать о технике, о качестве технических действий! Качество можно незаметно потерять из-за какой-то собственной несостоятельности: усталость, немощь, да даже задумчивость. Терять нельзя: потеря качества – потеря результата. Или авария. – Полностью доверяй мастерству (если есть), наслаждайся им (как можешь) и… -- думай о технике.
       Тот тренер был по гонке, не по прыжкам, -- «чистый» гонщик. Я тогда пацаном от своих окраин прибрёл к нашим горкам и к гонщикам. Он на меня взглянул. И сказал: «Давай…»
       Его летучие ученики (смеющаяся толпа), невесомые, как чёрные комарики-кузнечики на белом снегу, на лёгких незаметных лыжах сразу-сразу на разминке, на вкатывании укатили от меня, как от стоячего, а я пыхтел-пыхтел.
       -- Паровоз! Алексей зовут? Лёха. Я тоже – Лёха. Тёзки. С горочки здесь катайся. Потом на круге упражнения специальные будешь катать.
       -- Какие?
       -- Какие скажу. Давай, Лёха!
       Прозвище «Паровоз» потом в той заводской секции ко мне прижилось. Ну – Паровоз и Паровоз. Но пыхтеть постепенно я перестал, а начал, постепенно тоже – не отставать от толпы. И всё удивлялся-удивлялся: те, за кем я держусь, не отставая держусь из всех своих стараний, они передо мною в лёгкую бегут, ну, там, в четверть силы, не спеша, а я-то изо всех сил, -- хотя, всё-таки сижу у них на пятках, не отстаю. Только потом, позднее ненароком раскусил: они тоже «наедаются», впереди меня бегая; я, значит, тоже их «кормлю». А то, что бегут вольно да неспешно, это только кажется изнутри толпы, когда вместе бежим, а на самом деле-то и со стороны-то видно: скорость хорошая, техника хорошая, и стараются все вовсю.

       «Думай о технике!» Я-то про неё думаю – она-то про меня вспоминает ли?!. Белый путь, белое безмолвие впереди, как стена. Не пробиться!..
       …А в этой гонке из наших я один, других – никого. Четверо должно было быть. И – никого. Нет, как не было. Нет ребят, нет ни тренеров, ни представителей на гонке. Никого не увидел. Пришёл – старт. Стартовал – побежал. И эти со старта, почти со старта «сожрали» меня и скрылись.
       И – что? И почему из наших я один? Что случилось-то?!!

       После прыжков и перед гонкой была возможность потренироваться, подкататься чуть-чуть. Ну я рассматриваю такое подкатывание не как тренировку – накануне гонки куда тренироваться! – а как настройку, настраивание на… жизнь вместе с трассой. А тут была возможность именно на ней, на соревновательной покататься. Главный тренер наш, который возит нас сейчас по главным соревнованиям, он пораньше свернул это наше катание, увёл ребят. – А и как по-другому-то: в день перед стартом, нагрузку ограничить надо. Но мне – мне – очень желательно побыть подольше с трассой наедине накануне главного соединения с ней – главного соревновательного события. Вот выработалась у меня такая потребность, причуда такая. И я стараюсь, когда возможность есть, по потребности поступать, по этой. А тренер главный наш теперешний, он классный мужик, он старается в нас, каждом культивировать каждого, и внимательно, и с уважением относится к причудам каждого. И он оставил меня одного докатываться, зная, конечно, что я не перекатаюсь.
       И я один на один с ландшафтом трассы остался. А время чуть к вечеру, и пустынно. И – красиво! А, наверное, нет таких мест, где трассы, и чтобы не красиво. А здесь – горы, леса, поляны, и такая-то воля-приволье кругом. И я. И я знаю (для себя-то давно уж точно знаю), что надо полюбить трассу, с которой тебе быть. А эту-то не полюбить – как не полюбить. Да и сразу она мне понравилась. Трудная. Тяжёлая. Технически нагруженная, подъёмы, спуски, уходы в повороты… Очень разнообразно рабочая… Ну и… Лёха, тренер тот мой давний, говаривал: «Ты с трудностями разбирайся-работай, а конкуренты сами себя измотают.»… И вот катаюсь, гуляю я с ней, с моей трассой. С полюбившейся. А только надо, чтобы и она меня полюбила. Надо ей дать такую возможность. Ну и не спешу я уходить. А небо всё красивее становится. Краски на нём диковинные проступают и отражаются в снегах. И залюбовался я, и почувствовал вдруг – но уверенно почувствовал, -- что трасса тоже меня полюбила.

       …Я тогда, тогда, давно, тренируясь с толпой Лёхи-тренера, очень вдохновился тем, что, вот, могу не отставать от всех. Сумел. Держусь. Могу. Бегу. Это вдохновение стало уводить по горкам дальше. Ну.., уводить – как. – Гоняли все мы по горам. Не только вверх, а и – вниз. И вниз всё -- где пострашней, повыше забраться, посложней съехать. Трамплины сооружали. Небольшие, но труднопреодолимые; и всё с приземлениями на ровное, на плоское (не на уходящий склон, ну – дураки) – сверху с подлёта – шмяк. (Лыжи в щепки. Иногда.) Кто дальше. А то через речку небольшую, с разгоном хорошим с косогора высокого -- трамплин с перелётом. – Кто первый? Кто откроет «спортсооружение»? Всё на своих «обычных» гоночных лыжах…
       Но, дальше-дальше, вдохновлённый, и,  чувствуя неясную эмоциональную недостаточность в «чистых» гонках, -- …по горкам, по горам докатился до лыжных трамплинов до настоящих, полётных. Упёрся в них. Изумился – как поразило меня – моё! И так я сделался двоеборцем. Один из всей из той толпы. Стал прыгать и распрыгался. И вот я – вот он…

       …Уезжаю с трасс. Волонтёр мой, Дэвид, ждёт меня. Он мой опекун на весь период соревнований. И – очень он старательный. Приезжаем в домик, где размещаемся всей командой. И!.. – В наших комнатах наших никого. А чужие в них люди, незнакомые и неспортивные. А тут уже с самого начала, с нашего заезда перед началом всего, всей соревновательной программы, с нами в нашем жилище соседствовали люди не наши и совсем чужие и чуждые. То есть, они наши, по-русски говорят и без акцента, и с матом, нормально наши, но какое отношение к спорту имеют и что, конкретно делают на этих соревнованиях? Я их нигде в местах спортивных событий не замечал. Хотя мы ни на кого вокруг и не смотрим. У нас своего дела навалом. Вот только в доме, где размещаемся, мы их и видим. Но мало видим. Но видим, что они нас ненавидят: мешаем мы им. Вечером и ночью их не видно: «квасят» где-то и, наверное, по-чёрному: когда являются, то «в жопу» пьяные всегда. Где-то это они в специальных своих (судя по разговорам их пьяным) местах. В местах нам, конечно, не известных, нам-то не до каких мест – своих забот невпроворот… А утром нам рано на тренировки, на старты выходить – мешаем им отсыпаться, шумим. Ругаются… Так вот теперь – кроме этих, эти-то на месте, тусклые, как всегда, -- ещё и новые к нам в дом заезжают, заехали уже. – На наши места. А наших нет. Были и нет. А хлопочут в нашем жилище новые мужички не от спорта и не для спорта. Явно. Мордатенькие. – Всё-таки причастность к спорту отпечаток на обличие личности накладывает, а тут совсем другие отпечатки. А в центре хлопот их новоселья – тётка. И она ничего не делает. А все и всё вокруг неё. И тётка эта не начальница от спорта. Нет. Там в высокой спортивной администрации такие тёртые тётки бывают – при спорте они всю жизнь. Нет-нет. Эта -- начальница для всего. Наверняка. Из небывалых неведомых администраций. – Близко таких не встречал. – Иронично и небрежно ничем не командовала. А начальнички с ней понаехавшие, -- а они начальнички были, конечно, начальнички, -- мордатенькие, какие помоложе, какие постарше, -- так и шестерили, так и шестерили. Прислуживали, оборудовали, устраивали, суетились. А от неё, от начальницы, – плотным облаком водки. (Любой после лыж, ой как запахи остро улавливает!) А на взгляд, она, вроде, и ни в одном глазу. Ну, может, такая-то – и ведро выпьет…
       …И шмоток моих – нет! Нет моих шмоток…
       -- Ваших увезли. Они собрались в минуты и уехали. Увезли их. – Это говорит один из приехавших, он как будто человекообразней других. И как-то это он мне сдержанно-сочувственно говорит, и украдкой как бы.
       -- Может, знаете, куда?
       -- А чё. А мы ничё. А мы здесь. – Это один из наших здешних сообитателей весёлых.
       -- Баул, самолёт, родина! – Это другой «здешний».
       -- Наверное, их отвезли на самолёт. – Это опять тот, украдкой-человекообразный. – Тут самолёт – вот, на котором мы прилетели. И, вроде, не знаю, краем слышал, было указание, чтобы тех, у кого перспектив на медали нет, их – домой. На этом самолёте. А нас, вот, на спортивное мероприятие -- на ваше место.
       -- Чьё указание?! – Спрашивю-кричу. – Чего кричу? Ясно, чьё… должно быть.
       -- Чьё – чьё? Вашего спортивного руководства.
       -- А вы-то кто?
       -- Народ. Всякий тут у нас народ. – И засекретился без сочувствия уже. И совсем сдержанно. – Ваши -- ваши вещи собрали, вот, для вас. – И показал – там за уголком, там вроде вещевой кладовой. И – шмотки там. Мои!
       «Спас-сибо… Спасибо, нет, правда, спасибо!» Там, правда, мои шмотки. Смотрю, вижу – мои. Ну и начинаю их собирать. И не верю: «Как же так-то? Мы же не отвыступались! Так не бывает же. Так не должно быть!» -- И собираюсь медленно. А этим не нравится, что медленно. Просто, видно, корёжит их. Слоняются вокруг, извиваются, вглядываясь в мои сборы. А я не спеша собираюсь. Ничего – ничего не забыть, не оставить. Завтра гонка!.. А, потом, может, пока я не спешу, -- что-нибудь разъяснится?..
       Странно, но – какое счастье! – всё моё здесь. Ну да, всё задвинуто, всё в беспорядке, сметено, свалено, но всё – всё! – здесь. Ребята почему-то забирать моё не стали, а эти не успели выкинуть. И – спортивное, спортивное, спортивное, прежде всего, -- разобрать и собрать, собрать… Какое счастье!

       …Я как-то… -- а недавно это было, как раз перед началом сезона -- вылез из автобуса возле микрорайона, там, у себя, где живу. (На родине, то есть.) И время было вечернее, очень позднее. А завтра очень рано мне уезжать на сбор. Как раз перед зимой. И из этого же «моего» автобуса вышла пьяная женщина, она передо мной вышла и как-то, как-то пошла. А я её ещё раньше, в автобусе заметил. Молодая вполне женщина и – очень уж пьяная. И я сошёл за ней, обогнал и пошёл себе побыстрей. И… -- она ж не дойдёт никуда! – Обернулся и вернулся. Она стояла – стояла, не падала – на месте, на одном месте, и перетаптывалась, как пританцовывала, выщупывая опору и направление. Я спросил её строго:
       -- Вы знаете, куда вам идти?
       -- Да, я знаю, но я совсем не могу идти. Ноги совсем не слушают меня. Не могу идти.
       -- Но вы стоите на своих ногах.
       -- Но я не знаю, как идти ногами, совсем не знаю.
       -- А куда, знаете?
       -- Знаю, знаю!
       -- Сейчас я буду вас поддерживать. Постараюсь крепко. А вы попробуйте начать движение в том направлении, куда вам надо.
       -- Я знаю направление, я знаю. Я не знаю, как.               
       -- Надо чуть сместить равновесие в выбранном направлении и подставить ногу «на ход», так младенцы делают первые шаги. Будем учиться. Ногу не подгибать.
       Сделали шаг. Подставили другой. И.., и, и…
       -- Какое счастье! – сказала она. И повторила, -- Какое счастье…
       В жизни, как в спорте: психотерапии больше, чем техники.
       -- Устроили на работе… Выпивать… А я не готова… И ноги не могут хотеть идти.
       Может правда, может врёт, нет разницы, задача – дойти. А – сколько идти? Афазия у дамы не страшная, она контактна (как будто), но атаксия может развиться вдруг, и дама сникнет и двигаться не сможет. Рухнет. А бодрости её хватит не надолго. Значит, на волевом импульсе двигаться уверенно и резво.
       (Афазия – нарушение речи; атаксия – нарушение функций движения.)
       -- Правильно идём?
       -- Какое счастье!
       -- Сюда?
       -- Сюда. Домой. Какое счастье…
       -- Здесь?
       -- Дальше.
       Я старался говорить строго и безальтернативно. А она всё повторяла: «Какое счастье!».  И мы – дошли. И это было рядом с моим домом. Она указала подъезд, я возвёл её на ступени, она там с кем-то согласовывала свой приход сперва по домофону, потом лично, согласовала, вроде…
       -- Всё в порядке? – спросил я. – Всё?
       -- Спасибо… Какое счастье!
       Подъезд стал открываться. Я поспешно «свинтил»: не хотелось участвовать в организации нетрезвых судеб. -- Если ж не заладиться её, как говорят, «аккомодейшн», не примут её в доме -- куда её? Не на улицу ж в мороз. А домой к себе? А там народу полно, и половина нездоровые… И я удрал, и пошёл собираться в ночь на свои сборы. И потом беспокоился о ней и жалел её, и себя ругал за то, что не сподобился помочь ей как-то дальше. Не проконтролировал её «дальше».
       И потом, впоследствии стал иногда ловить себя на восклицании: «Какое счастье!».

       Девид стоял у дома, как прикованный. Хотя должен был бы уехать: он же меня привёз, и всё, значит. Но ждал. Был, как на посту, и, наверное, понял, что случилось, лучше, чем понял это я. Точно – понял. И я только стал пытаться ему объяснить, что у меня проблемы, недоразумение – нет пристанища, а он уже звонил кому-то и открыл заднюю дверь своего «барбухая». А я – что, -- я стал выносить и грузить вещи. А у Дэвида хорошая машина, длинная, большая, любые лыжи укладываются легко. И я укладываю – чехлы, прыжковые лыжи, гоночные, сумки с экипировкой. – Всё моё при мне, всё моё при мне! И я спокоен… Какое счастье!
       И Дэвид. Поможет. Поможет же как-нибудь. Моё дело – завтра стартовать. Спортсмен – он должен выступать. Спортсмен должен выступать из любого положения.
       А Дэвид – звонил, звонил, звонил и – ехал. И остановился, и сказал… Примерно так он сказал: «Ай кант коннэкт ту ёоур тим спорт-оффишерс… Бат но проблемс. Юу кэн стэй эт зы апартмэнт оф аур коллиж. Юу рэст энд прэпэр ёоу ски хиа. Энд томорэ монинг ай брин юу то кросс-кантри арэа, ту старт.» -- Ну это я так понял, а сказал-то он, конечно, лучше, мне не передать. И мы стали разгружаться и заносить моё огромное имущество в маленькое-маленькое жилищечко. Тоже – «апартамент»! Но поместилось. В апартаменте обитала коллега Дэвида, не знаю, по программе обеспечения наших соревнований или по каким другим программам судьбы – юная изящная негритянка, чёрная, очень тёмная и – непредставимой красоты. «Дух захватило» -- сказать неправильно бы. – От изумления вознёсся дух, но как будто и вместе с телом, в удивлении и в ужасе, как если вылететь с дикого курносого трамплина над аварийной высотой, а приземляться – некуда. (Такая красота-то!) Но – «шлёп» -- приземлились. «Спать здесь, еда здесь.» -- Очень строгая эта богиня красоты, очень чёткая. А её эта обитель расположена ближе всего к месту завтрашнего старта, и Дэвид считает, доедем нормально. Пораньше выедем. Вот так они решили. То есть, мы. А мне сейчас – вечер-полночь-ночь – лыжи готовить. Лыжи – главное. И сразу заранее – экипировку «на ход», чтобы завтра к старту, к старту, к старту… И лыжи. Сейчас кому-то – да всем, кто завтра побежит, -- сервисмены и тренеры лыжи готовят, а я себе – сам. А я люблю лыжи готовить. Ещё с давних перво-лыжных своих времён полюбил это дело. «Бегут не лыжи – бежит смазка!» Ещё с «классики». А кто начинал не с «классики»? Классический стиль, древний и изящный, там викинги и боги бегут на лыжах из тысячелетий. Там требования к качеству техники бега прецессионно скурпулёзны. И к смазке. «Лыжной мазью лыжи три и снаружи, и внутри!» В «классике»  лыжник в каждом шаге отталкивается по ходу лыжи назад, и надо, чтобы лыжа не проскальзывала в отталкивании, «держала», но и чтобы скользили лыжи вперёд безупречно; и безупречность хода -- она обеспечивается и качеством смазки и качеством техники лыжника. И техникой, и смазкой в «классике» лыжник договаривается с каждым кристалликом снега на лыжне. Тогда и бежится… «божественно». А если лыжник в «классике» бежит хорошо, он и произвольным стилем побежит успешно. Это я так считаю. Вот и завтра мы бежим произвольным стилем, то есть «коньком». И, можно бы сказать, что мазаться на «классику» сложнее, чем на «конёк», потому что в классике мазь и на скольжение работать должна, и отдача должна учитываться, и лыжи тут, как музыкальный инструмент, совокуплённый с изяществом техники и мощью гонщика, -- и тогда гонка – гонка!.. А для «конька» лыжи мажут только на скольжение. Но такое это должно быть скольжение… -- лыжи – самолёт над горами-взгорками! Идеальное скольжение. А если лыжи намазать не идеально, другие-то намажутся «идеальнее», а там и так будет, и будет, будет, будет, кому проигрывать.
       Значит, на «конёк» -- только на скольжение. Также, как прыжковые лыжи готовят, как и горные. Просто да не просто. Сейчас сервисмены-смазчики думают, думают, думают и плавят, плавят, плавят разные лыжи разными композициями разных парафинов, и голова у них болит за успешность их трудов и от вредной атмосферы испарений хитрых смазок-парафинов. И потом будут пробовать скольжение смазок на снегу, и тестеры у них есть специальные, и перепробовывать будут, и перемазывать, и… и так почти до самого старта своих подопечных… А у меня – никаких таких возможностей. Только голова, вполне себе безответственно лёгкая (и дурная), руки, утюг, парафины, цикли, щётки, знания, знания и захватывающая меня уверенность, не моя как будто,  а  сверху будто, прямо из Вселенной снизошедшая, наглая уверенность, что сделаю всё, как надо… И – всё моё при мне («Какое счастье!»), снег прощупал хорошо, погоду знаю, лыжи все свои намажу по-разному, но с нацеленностью на одно, завтра на раскатывании попробую и выберу, на которых уже стартовать. Поедут. Полетят!
       Не отравить бы хозяйку обители, цветок душистых прерий. Или джунглей? – Не отравить бы её ядовитыми парами моих парафинов-ускорителей. Только не видно Цветка, нет её нигде. Правда, в разгар моего приготовительного безобразия, за спиной где-то появляется еда. А я опять никого не вижу. «Еда – вторая тренировка!» И – проветрить, проветрить наконец, помещение-то – малюсенькое. И подмести, убрать парафиновую стружку из закутка, где циклил наплавленные лыжи. И – всё-таки поспать. «Сон – первый шаг к олимпийским играм…»

       И утро. Никого не вижу. Ничего не знаю. Будто уже ушёл… Правило автомобильных гонщиков (есть тоже такие друзья у меня): «Всё проверить – обо всём забыть.» -- Проверяю. Всё моё при мне. Забывать – это потом, позже. Дэвид везёт и привозит. Хмурое утро. Ворота. Дальше – один. Ему нельзя. А мне пожалуйста. Всё своё несу с собой. Раскатываясь, пробую лыжи. Все пары скользят изумительно. Выбираю, уверен – эти.
       А наших – никого. Никого и похожих на «наших». И никто мной не интересуется. А и я – никем. Не смотрю, не ищу, моё дело стартовать. Заборы, проходы, туда-туда, куда никому нельзя, а только мне в числе немногих, -- в стартовую зону. Наших – никого. Я из наших отпрыгался лучшим, десятым среди всех. Вот, номер у меня в гонке – десятый. И наши не так далеко от меня отстали в прыжках и должны были бы тут быть на подходе. Нет никого.
       …Такая вот «предстартовая лихорадка». Такие дела.
       …А зрителей-то прорва кругом, однако. Нашу гонку смотреть. Цветными гроздями по лесам-холмам вокруг трассы. Да, жёсткая пересечёнка здесь. А, -- да, нормально, нормально, хорошо…
       …И солнце уже ободряет снега. 
       …И я в цепочке-очереди за лидерами, и за мной очередь-толпа…

       Поехали!..

       …Ничего себе, «полюбила»! Сдохну от её любви. Уже сдох, уже. Но – бегу… Но – неодолимая трасса. Не одолеть!
       «А ты протерпливай. Ты протерпи.» -- Это из тех, исконных, первозданных лыжегоночных начал. – «Протерпливай, как проныриваешь. Когда заданное расстояние проныриваешь, воду же вдыхать не будешь. Плывёшь и плывёшь. Протерпливай, как проживаешь. Просто ты так живёшь. Трудновато. Без комфорта. Живёшь и живёшь.»…

       Если хочешь бегать гонку прилично, надо бегать её с «чистыми» гонщиками. (То есть, не только с коллегами-двоеборцами.) Лыжные гонки – религия. Надо проживать эту религию вместе с высшими её служителями и жрецами. И я с ними и бегал и жил помногу, уже и после своего «начала начал», и когда давно уже сделался двоеборцем, и чуть ли не «чистым» прыгуном стал. – Прыжки хорошо шли.
       Но я не захотел быть «чистым» прыгуном. А «чистым» гонщиком давно уж расхотел. Двоеборье! Два спорта, два испытания в одном… «в одном флаконе». – Какой «флакон»! И не в одном, -- два разных.., два «праздника» двух разных мужеств совокуплённые в один общий результат. Который обусловлен каждым из праздников. И в каждом празднике желательно расцвести полностью, полностью, -- не цветочки, самые спелые ягодки чтобы! Но в этом спорте, в двойной его борьбе, то, что не заладилось в одном… празднике, можно подправить в другом. Можно, но трудно. Стараться очень надо…  Спорт старинный, из глубин становления современного спорта. Скандинавский, северный, суровый. Традиционный и консервативный в правилах и порядках… И здесь двоеборцам надо прыгать, как чистые прыгуны, и бежать, как гонщики. И прыгают, и бегут…
       Наш теперешний главный тренер, который возит нас по главным соревнованиям и готовит нас к этим соревнованиям, он – не давила. Он как бы позволяет каждому разлетаться и разбегаться. Даёт каждому состояться как мастеру. Каждого культивирует, а не модифицирует. И ребята расцветают. А он попустительствует причудам и особенностям каждого, как бы ждёт творчества от каждого. Как бы позволяет, подговаривает сотворить, что возможно. Или невозможно. Мне, так, очень хорошо с этим тренером. А вообще мне с тренерами везёт. А то был бы я – я? И как же жаль, что нет тренера на этом старте!..

       Чвах! – Скорости-то навалом. На спуске раскатистом на вираже притёрся к сетке-загородке – ухом. Красные такие сетки, красивые, с боков трассу ограничивают, чтобы народ в лес не улетал. Ещё рекламу на эти загородки, бывает, вешают. И я увлёкся-увлёкся, раскатился-раскатился – скорость на спуске чтобы не терять – только ускорялся, ускорялся, переступанием-переступанием поворачивал быстро-быстро – утащило, чиркнул по загородке… Но – стою! Хорошо, не упал. Хорошо, в одиночестве бегу сейчас. А то бы – завал мог устроить. Хотя какое «в одиночестве», вон, вон сзади недалеко проворные вот-вот насядут. Но у меня всё на месте: и палку не потерял, очки, шапочка даже. Всё моё при мне. И скорость – не потерял. И – скорей, скорей, скорей – в подъём, в тягун, длинный, накатистый…

       И тут стали вспоминаться запахи… Нет, не то, что я тут сейчас  какие-то запахи вдохнул, -- воспоминания вдруг о запахах явились… В каникулы в разгар зимы снег – он же ничем не пахнет. А – пахнет: снегом школьных каникул в разгаре зимы. Сильно пахнет, головокружительно – душу завораживает… А на юге Сибири над снегами летает запах пихты. Чарует и поднимает, будто лыжами снега коснуться не можешь. А у пихты хвоя длинная, не колкая, ласкающая… Да и дома, пригорки-горы, ёлки-сосны – запах сдержанный, строгий… А Альпы – вольные ветерки над взгорками по подножьям громадных – в небо – склонов. Снег – как он там пахнет? А там можжевельники и ели, и сосны тоже поодаль и кругом. А там, где скалы близко к трассам, и если солнце к ним прикоснулось, там запах ускользающий, терпкий, пряный… И это всё – я. Я везде, я со всем этим вместе. – Я!..
       И – это же всё – запахи здесь и сейчас. Солнце поднялось повыше и разбудило воздух леса. И я, оказывается, дышу, и я лечу в этом воздухе здесь и сейчас!

       И тут я увидел – их. Просто, как упёрся. Никуда они не убегали. Или не убежали. Просто трасса поворотистая, не видно их было напрямую. Или догнал, достал? И вот их спины. Их номера. Их лыжи. Но они ещё впереди… Где они – где я.

       Но ход-то какой! А пейзаж неподвижен… Лёха, давай! Надо. Надо. Надо… Палки с лыжами. Палки с лыжами… Думать о технике, вкладывать технику в душу. Душа, совокуплённая с техникой делает результат. Дальность. Скорость… Думаю, вкладываю, совокупляю. Протерпливаю, проныриваю, проживаю тяжёлый дискомфорт. А пейзаж стоит… -- Пейзаж стоит, потому что пейзаж далеко.  (Сетка близко оказалась.) …Нет. Нет-нет – и эти – «эти»! -- поближе-поближе. Вот они, вот они, вот задники их лыж. Вот-вот зацеплюсь и повисну. Лёха, давай!..

       …Очень они взялись со старта. Очень всем хотелось. Меня «сожрали» сразу. Друг друга стали «кормить». Очень всем хотелось. «Накормили». «Наелись». А я – вот он!

       …У них на пятках. Задники лыж, острия палок мельтешат-работают перед носом. Зацепиться, повисеть, потянуться за ними.
Вот – их лыжи, их тела, их работа, жар дыхания, вихрь их скорости втягивает меня. Несутся, а звуков мало, звуков нет, почти тишина, -- значит технически очень качественно идут: работа на шум не расходуется. Соревнуйся с такими! Но я – прилип к толпе, держусь. Могу, значит… Молчаливый хор толпы, сплотившейся столпившейся в неистовом старании движения. Немая пантомима скорости. Каждый сам по себе, но каждый и все в едином ансамбле, чутко «прислушиваясь» к «голосу» движения каждого и общему дыханию всего ансамбля. А как ещё-то в толпе бежать?
       Здесь не аутсайдеры прыжков, здесь середина, те, кто прыгают хорошо и бегут здорово. Трудные ребята. И вот они ломанулись со старта, опасаясь упустить шанс, «обувая» и «перекармливая» друг друга. А я – вот он!
       А сзади накатывают те, кто прыгал не «ах», а гонку бегут отъявленно лихо. Страшные парни. Но им ещё надо добежать сюда и достать этих. И скоро такое начнёт происходить… Но я – я, я, я! – могу, чувствую, могу и, значит, мне вперёд в толпу. Не отдыхать же, не ждать же, когда меня перетасуют. Сам тасоваться должен. А толпа-то скоро начнёт настигать кого-то из тех, кто отпрыгал здорово, но гонку бежит не столь же блестяще…
       Но мне не до насмешливых замыслов спортивной судьбы, которая мусолит в пухлой колоде своих валетов и тузов – нас, то есть. Кого-то и уронит нечаянно… Но мне, мне… -- ритм изменился, малый возник просвет – и мне между лыж, между палок летящих в лицо, аккуратным рывком – я в толпе. В толпушничке… Работать в толпе – уюта нет. Ну: жизнь в толпе, любовь в толпе – как? А тут ещё и двигаться с диким ходом. А относиться к движению в толпе надо, как к курортному отдыху… А мне вперёд хочется. И можется… Некуда. Некуда. Ладно, покатаемся пока в толпе…
       Толпа – не строй. То уплотнится, то рассеется. А то и растянется. То подъёмы, то спуски. Тягуны, повороты, да и ровные участки… Теперь они у меня на пятках. Я впереди этой беспокойной толпы. Оказался. Но вцепились, не отпускают, точно на пятках, приклеенные, «сожрут» вот-вот, сейчас-сейчас. Спиной вижу: их глаза с деловым непреклонным отчаяньем, сопли на лицах, слюни; слышу: их лыжи, они по мне уже бегут… -- Не бегут. Будто щёлкнуло сзади. Может помешали друг другу кто-то. Стали едва отставать… Отставать…

       Вперёд-вперёд! Работай-работай! Подъём-подъём… Спуск-спуск-спуск… Как вверх, так и вниз. Вниз высиживай, отдыхай, но и расскальзывайся ускоряйся… Лидеры замаячили, те, у кого прыжки хороши. Они бегут -- и очень лихо, – неистово стараясь сделать скорость, чтобы не потерять своё прыжковое преимущество… -- У всех ли получится… И они растянулись небольшими группками, тянутся, кто за кого зацепился. А непобедимые впереди. Есть несколько таких: прыгают недосягаемо, бегут недогоняемо. Вот бы так бы. Но мне сейчас цепляться, тянуться, тянуться, вытягиваться вперёд… Не отвлекаться. Разбираться со своими, со своими трудностями.
 
       Не знаю, как бегу! Плохо так. Всех-то, вот, ведут. А я один оказался. Всем – всем! – свои подсказывают, подкрикивают, плакаты вывешивают – график, расположение в гонке, отставание. – Вся информация, какая гонщику необходима. Один я – один. И не знаю, как бегу…

       Бежал как-то там у нас на зональных соревнованиях. Гонка двоеборцев. И отборочные были эти соревнования. Да давно уж это было… А трасса с тяжелейшими подъёмами. И один -- неимоверно длинный. Забежать и погибнуть. Дистанция два круга. И вот я забегаю этот гибельный подъём, чтобы сейчас погибнуть, а там, не на самом верхнем перегибе подъёма, а за ним, подальше на выбегании стоят наши и хохочут. Наши прыгуны – им гонку не бежать. Суют питьё. А я неживой после подъёма, какое – пить. А приятно. И облегчение сразу. А мой личный тренер по прыжкам и «личный» друг, и вместе прыгаем, долговязый Боб, красивый, как киноактёр, кричит мне: «Лёха, давай! Басытрей! Бысатрей! Ты же почти не отстал! Басытрей!». И все хохочут… И на следующем круге все там же, ждут меня, хохочут: «Ты рядом, ты у них на спине! Бысатрей! Басытрей. Лёха! Давай!».

       И тоже из давних лыже-гоночных времён: «Вбегая в подъём, не прекращай спурт на перегибе, продолжай его дальше по ровному месту или в спуск!». И я  вобрал это как аксиому и стараюсь поступать только так. Как бы не было невыносимо тяжело на финише спурта. Ну вот, как тогда с Бобом. А тут штука такая: когда организм работает на пределе, его физиологические системы, обеспечивающие работу тела, его движение, в первую очередь, конечно, кровеносная система, они все разгоняются в своих стараниях неистово, и если работу вдруг после максимума сбавить, этот физиологический разгон как бы упрётся в стенку. Это организму тяжело и вредно. Хотя, казалось бы, сбавил, и должно придти облегчение. Но если работу удастся продолжить, разогнанные системы «работообеспечения» помогут её выполнять. И это – физиологично. И это – скорость на трассе. И я стараюсь, чтобы такие продолженные спурты в гонке были моим коньком. И это можно. И это я могу. Но трудно. Тудно-трудно…

       Великую лыже-гоночную религию любой лыжник гонщик сформулирует коротко: «Чё? – Бегу и бегу.».

       Бегу и бегу.

       Подъёмчик затяжной. Спуртовать, работать надо. И там впереди бежит небольшая совсем группировочка. Кто-то из первых номеров. Да, но подпирает эту группу сзади… -- 11-й номер. Норвежец. Знаю его немножко. Он отпрыгался за мной и стартовал за мной. Когда же он меня прошёл и как ушёл так далеко-то? А я же бегу лучше него, уже бегали же вместе. Во разбегался, во молодец-то! А он уже норовит и «свою» группировочку пройти…
      
       …Наверху у кого-то сбоку схватил попить, -- очень надо попить, -- не попил, уронил-бросил…

       …Нет, конечно, во время гонки никаких размышлений и воспоминаний, не бывает. Это ж не на лекции сидишь, мечтаешь. Здесь думать, думать, быстро думать надо. О том, что делаешь. Нет рамышлений. И – есть. Есть в глубинах сокровенного существа. Это не медлительные картины воспоминаний, которые выплывают-проплывают на секретном дисплее этой сокровенности, а искры – «цык!» -- и из глубины всё сразу быстро и ясно. Так глубоко, что и дум нет, и не видно ничего. А оно есть.
       …Хотя – его нет. И ничего нет. Не существует. Гонка только есть.

       …Снова и ещё… Подъём затяжной. Накатистый. Моя любовь. Трудная любовь…
       …11-й и я за ним. Но не близко. А он – недогоняемый. Викинг. «О скалы грозные дробятся с рёвом волны…» Варяг. А мы-то, русские со скандинавами этнически – одно. Догнать бы, вместе бы и побегали. Не догоняется…
       …Затяжной. Трудный. 11-й не приближается…

       …И тут в конце выбегания после подъёма, где уже бы и чуть отдышаться, но тут над трассой.., -- а я-то в 11-го взглялом уткнулся, -- а над трассой сбоку, с косогора на палке на какой-то, вроде удилища, свешивается довольно не маленький и заметный белый постер, на котором крупно и толсто написано: «ЛИОКХА, ДАВАЙЙ» -- английскими буквами, и внизу тонко и поспешно: «+ 21». Это же.., это же – мне! Мне! Это кто же мне помогает?!
       …А «21»? Это я проигрываю? Кому? Норвежец-то мой – вот он. А дальше впереди не видно никого. А если я первому столько проигрываю?.. А и не важно, -- на душе-то как хорошо!.. Что кто-то обо мне… А, кто, -- и не увидел в деревьях да в зрителях. Изумился. Промчался…

       …Как и мечталось… С норвежцем вместе бежим… Он впереди… Заключительную треть уже бежим… Я за тобой побегаю, варяг, ладно?.. Немножко за тобой… Сзади бы не накатили!

       …«На душе хорошо.» «Полегче.» … Какое – хорошо! Какое – полегче!.. Сил – нет… Протерпливать. Выдерживать правильность исполнения технических действий. Исполнять и исполнять. Независимо от… Независимо от… Независимо от страха, независимо от усталости…
       …Чуть смазал ритм мой лидер, чуть-каплю, чуть – а я рядом, а я впереди. – «Спасибо, викинг!» -- Вперёд-вперёд!.. Сзади подбираются. Тебе с ними разбираться. А, может, и мне. Тебя «сожрут», за меня примутся. Нет, беги, беги, разбегался-то ты как. То есть, я. И я побегу, побегу, побегу. От всех, от вас…
       …Один. Впереди пусто. Белое безмолвие. Может быть дальше, там, за рельефом дистанции, за её поворотами, «завязались» в борьбе скоростей те недостижимые… А мне бы выдержать, финишировать бы, выжить… неплохо бы. Но сейчас и не до выживания. Давай, Лёха!

       Пахать-пахать! Ещё пахать-пахать!..

       …Сейчас не до чего. И не различаю ничего… Ну – как ничего. Свободное белое пространство. Просторное. Там впереди, не близко, двое вместе бегут. Отчаянно бегут. Как комарики они на снегу вдалеке. Только двое? Не моё дело. И ещё не финиш. Здесь ещё носиться кругами по лыжному стадиону. Ещё не финиш. Ещё работать, работать, работать. Ещё сзади накатят…

       …И в «спокойном» одиночестве, в старании отчаянном вывернуть из себя всё живое, но удержать отрыв, на скорости отчаянной, повиснув неподвижно в диких декорациях пейзажа – горы, лес, трибуны пёстрые, народ гроздями, а я и не вижу, не различаю этого ничего, у меня красная на белом рама впереди… -- Финиш что ли?!. Там двое. Я третий? Нет, нет, нет…

        Или – да?..

         …Научили издавна: «После финиша не стой, прокатись.». Я всегда так и делаю. И сейчас… -- Какое там! Меня – нет. Нет меня. Я валяюсь на снегу. В черно-жёлтом мраке. Плывёт чёрно-жёлтое. Кажется, не блюю, но лучше бы блевал. Как же мне плохо!.. Что-то из меня всё-таки льётся, пена какая-то, слюни, сопли…
       …Сколько валяюсь? – Ворочает кто-то меня, лыжи снимает. Ладно, снимем лыжи. Ладно, встанем. – О! – 11-й. Обнимает, трясёт меня за плечи, толкает меня, показывает три пальца, бьёт себя в грудь, показывает четыре пальца. Поздравляет что ли? – «Спас-сибо!» -- И смеётся радостный. – Праздник отработали!

                -----------------------------------------------------

       Такие столики, стоять чтобы, а сидеть и не видно где бы. А я-то бы и полежал. Это фуршет. Я здесь обвис на таком стоячем столике. «Что ты висишь, как протоплЯзма!» -- говаривал один тренер по гимнастике. А я тут даже не на снаряде, а на столике. Стою. Висю. Сил нет. Жизни во мне мало. Очень я подизрасходовался в гонке. Поддошёл. Тяжело она далась… Ну, восстановлюсь, наверно, постепенно. Должен. Отойду. Но пока – не «ах»… Стою, пью. Воду… Здесь много хорошего питья и хорошей еды. И выпивки разной. А я о еде и подумать не способен. Только пить!
       И я здесь один. Знакомых нет. Но рядом наша речь. Наша, родная, с матом. Что – речь! – Крик, брань, базар. Тут незнакомые мне дядечки, в меру упитанные и в полном расцвете сил, да даже и дамы. И речь одна у них. Наша. А я даже уже значительное, наверное, время их не слушал и не слышал. Как будто так и надо. Как будто нормально я в закусочной возле станции в родном промышленном районе. Нормально перенёсся душой на родину. Эффект отсутствия. От усталости, конечно. Гонка тяжело далась… А эти кругом разговаривают. Разговаривают они так. Нормально. Нормально, да – ненормально. Мат не тот. Вот, значит, что меня выдернуло из «отсутствия». Язык. Слова. Плохо они ругались. Гармонии в ругани не было. Грязь проступала. Я же знаю грязный слэнг своей прекрасной страны. Знаю, откуда – что. Окраины, спец-посёлки, заводы, пром-зоны. Зэковские зоны. Это – моя родина. Я родился, вырос и возрос в её словах. Я чувствую их своим существом и знаю, как ими пользоваться. Умею хорошо. И я знаю, что пользоваться такими словами всуе – не надо. А, если пользоваться, то слова такие должны быть выстраданы и, оттого, искренни и высоки. А у этих нескладно, некрасиво, грязно -- болото на свалке.
       …К нам на трамплин, на базу мужик приходит. Пожилой. Регулярно ходит, как на работу. Только зарплаты ему здесь не платят, он как бы волонтёр. Тренирует. И в прыжках учит очень интересным делам. А сам он, вроде, авиационный инженер… А тут группа пацанов приходит заниматься. И очень они наладились матерно общаться. Ну, может, они так мужественность свою утверждают, да и модно так разговаривать. И инженер им говорит: «Речь, слово – это информация. Информация – это то, что управляет любыми действиями. -- Надо загрязнять механизм управления?.. Вот лыжи, вы их готовите, чтобы скользили. Для прыжков готовите, для гонки. А если лыжи грязные будут, -- как они поедут?..
       То ли про информацию им понятно (современные же), то ли про лыжи, -- ни слова мата больше уже не было…

       Нескладность выкрикиваемых рядом слов, видно, зацепила моё внимание. Оказалось, я слушаю и слышу, о чём кричат. Обо мне. – Обо мне?!.
       -- …дь! Один тут …дак, сука, …й моржовый – его команду увезли, а он, …дюк, остался как-то. Сам, …ля! Выступил, третье место, «бронза». И х… ли нам теперь эта ё…. «бронза»? Нам-то что делать?
       -- А что?
       -- А, выходит, мы, значит, указания руководства не выполнили. Его же вывезти были должны. Как он, сука, проскочил?!
       -- Забыли что ль его?
       -- Упустили!
       -- …дюль все получат.
       -- Конечно! Раком теперь поставят.
       -- Так «бронзой» форсить можно.
       -- Кому положено, те зафорсят, а нам, один …й, вставят.
       -- … ый рот! ………ть ….. мать!
       -- Надо было снимать его на …й…
       -- А кому? Когда? Там же, кому надо, они и сейчас небось не просохли.
       -- Да нет, бегали, побежали – снимать заявку, а – «поезд ушёл», всё, отбегались, закончили, результаты утвердили.
       -- Так они когда побежали-то?
       -- Ну, когда – никогда. Там получалось -- заявку отозвать, результат аннулировать, а эти отказались. Всё, медали розданы, отбирать не будут.
       -- Может, эти, наши, которые должны были побежать, может они думали всё рвано всех дисквалифицируют неявкой на старт?
       -- Думали! – Гудели они…

       …Я, когда медаль давали, не знал, как нагнуться, на шею чтобы повесили, не мог. Ноги пытался подогнуть – не гнулись. Я бы и сейчас не согнулся. А висеть – хорошо! И пить, пить…
       Что же, как же они не радуются? Такая «бронза» может кормить, небось, сотни полторы чиновников, и долго. Может, одних – да, других – нет?

       -- Не. Полный ….ц. И так -- ….ц, и так, на …й, -- ….ц.
       -- ….ц!..

       …Им видней… А я заслушался и залюбовался театром, который они представляли. И повело меня на размышления. – Обстановка-то уютная и спешки нет. Размышления такие… – Управление чем-нибудь, -- а управление спортом уж наверное, уж конечно, -- так вот, управление чем-нибудь может оказаться сферой изумительного абсурда. Потому что управление какой-нибудь сложной системой, и, особенно, когда это устоявшаяся система с устоявшимся управлением, УПРАВЛЕНИЕ это привыкает жить своей собственной, удобной для себя жизнью, не связанной реально с задачей управления СИСТЕМОЙ. Плевать уже оно хотело на свою СИСТЕМУ. Зато судьба и жизнь СИСТЕМЫ полностью обусловливается жизнью её УПРАВЛЕНИЯ. А УПРАВЛЕНИЕ живёт и живёт себе для себя… Вот, как деньги в современной Цивилизации, -- они же лишь отражение ценностей жизни. И зажили и живут самостоятельной жизнью. – Независимой от жизни самой жизни. И жизнь денег (жизнь отражения, всего лишь отражения!) подчинила себе всякую жизнь цивилизованных людей. Могущественно подчинила!.. «Всюду деньги, деньги, деньги, / Всюду деньги господа, / А без денег словно веник: / Не годишься никуда!..» /Старинные куплеты. Начало ХХ века./
       …Тоже вот, приходит депеша из главного спортивного департамента в наш, городской: «По результатам выступлений… и (там, тыры-пыры) … отборочных ваш спортсмен (я, значит) … включён в состав (то да сё) … в контингент … для подготовки … приглашается на … Все расходы за счёт командирующей организвции.» -- «Во, -- говорит мне наш начальник спорта. – Давай! Ищи деньги.»…
        Ага. «Чичаз!» Пойду-найду. В лесу… Ну, -- дома остаюсь, крнечно. Готовлюсь, тренируюсь. В лесу бегаю, на трамплинах прыгаю. А сборы-соренования… -- «без денег словно веник…»
       …Нет денег – нет спортсмена!
       …Мне тут как-то наш главный начальник нашего спорта (я у него как раз на приёме): «Лёша, спешно беги, неси бумагу наверх. Всё от этого зависит, а ты быстрей всех успеешь. Давай!» -- И я понёс и принёс эту важную и срочную бумагу в высокий наш спортивный департамент. Иду к руководству. А там, на вершине управления всем, тётки тёртые, всю жизнь при спорте. Отшивают меня; не пускают на порог и бумагу не берут. Я объясняю: «Это же спорт! То, что я принёс, напрямую касается спорта.» А самая тёртая из тёртых мне кричит: «Какой спорт, мы тут дела делаем!».
 
       И сейчас, соседствующие беседующие. -- А мы? Мы же все – сутенёры спорта. И мы же ещё и обязаны?! Этим. Этим коврижки, а нам-то всё шишки. Вставят…  – Это заговорил один, который молчал понуро.

       …Интер-ресное кино! Это ж сколько вас, сутенёров, тогда сюда понаехало? На место тех, кому на панель выходить. Я, так, случайно здесь на панели, на соревнованиях, то есть, остался-затерялся. Меня нет. Нет меня. Не должно быть. Я и на эти супер-соревнования случайно попал. В последний момент взяли. Опять в команду не включили. Опять дома сидел, готовился… Ну, гоночную-то подготовку я у себя сполна выкатал. Свои помогали… Правда как здешняя гонка тяжело далась!..  А прыжки… -- дома-то трамплин по профилю международным не соответствует… Зато как «оттянулся» на здешних трамплинах! На них же летать можно. И нужно. Лететь. А на наших нужно падать в пропасть. А что делать?..
       …А что-то серенькие всё физиономии у начальничков-сутенёров? Могли подзагореть бы при спорте-то.  Может – дела?
       …А почему орут так откровенно о сокровенном? А они, наверняка, думают, никто кругом по-русски не понимает. А меня они в упор не видят. А меня они и не знают. Я-то тоже никого из них не знаю, не видел. (Как этот понурый смачно про них – про себя – сказал!)
       А!.. – так я же не в нашей парадной командной форме. (Мою парадную как раз увезли.) И наши ругающиеся сочли меня за чужого.  Я в местной волонтёрской. Или, может, здесь у них в такой парадной форме администрация соревнований ходит? Дэвид дал костюмчик. А то у мня только спортивное. А Дэвида сюда не пустили – не положено. А мне пожалуйста -- у меня на мне висит бейджик участника. А где я, что это? А это начались торжественные мероприятия – подведение итогов соревновательного дня. А эти, крикливые, бейджика не видят, меня не знают, ну – какой-то малый во «вражеской» форме по соседству на столике висит – так плевать хотеть на него. И пьют крепкое, и едят вкусное… Я вижу: очень хорошая еда. – Жаль, совсем не могу есть. Пока не могу… А костюмчик хорошо сидит. И костюмчик хорош. А я люблю надеть партикулярную одежду. Редко удаётся. Наши-то парадные костюмы, которые для приёмов тоже хороши были. Но мы и не надели их не разу: некуда, некогда. Так они и висели в шкафу, там, где мы жили – не надёванные. Сейчас-то и одел бы. А ребята, когда уезжали их все второпях, небось, сгребли да увезли.
       …Я вдруг – будто холодом противным потянуло – представил: с тренировки вошли только в дом – им собираться приказывают. Потные, не переодетые пихают всё в баулы. «Скорей-скорей!» Лыжи в чехлы… А моё, (понял, как вспышка!) – моё – они всё оставляют. Специально оставляют, их торопят, сами они торопятся, -- а меня-то нет и нет. И они, может быть, надеются: вдруг в этом абсурде меня забудут, а всё моё при мне, и тогда… -- И они отчаянно надеются, -- что мне удастся сделать… -- то, что удалось. А им не удалось… Спас-с-сибо, ребята, спасибо! Я почти плачу.

       А мероприятие раскручивает ход. Подиум. Меня – туда. Просторный подиум, тут куча разных победителей. Всех – каждого – представляют. И тут я – отходить, наверно, начинаю, восстанавливаюсь, значит, – начинаю страшно хотеть есть. Но на подиумах еды нет. – Голая слава. Толпа славных ребят. Весёлые. Дружелюбные… А отсюда, с небольшой высоты видна торжественная публика. Наши. Те. С отвисшими челюстями. Увидели соседа по ругани. – Меня… И теперь среди них ещё и главный начальник нашего вида, и челюсть у него в той же позиции. А он очень даже ничего мужик, и очень помогает. Когда может. Это он тогда меня бежать с бумажкой «на верх» посылал. А тоже здесь меня увидеть не ожидал… А только мне вся торжественная картина вдруг сделалась невидимой. Потерял картинку. А вдруг вместо картинки – вдруг, вдруг, вдруг! – возник чёрный цветок минувшего вечера. Нет, нет-нет, в зале её не было. А была она вдруг во всём моём существе, а ничего другого там не стало. А захватило дух так, что я весь превратился в бесконечный задержанный вдох. Всё сделалось этим вдохом, и этим всем была она. Цветок… И дух, и вдох были неожиданно найденным… -- нет, нашедшим меня, -- ощущением абсолютного соответствия… Соответствия Цветку? Соответствия Миру? Соответствия Бытию? – Это был поглощающий меня полностью абсолют соответствия меня всему сущему. Воплотившемуся в Цветке. Точней не объяснить… И ещё это было чувство соединённости с той сказочной, древней, вечной глубиной, -- откуда жизнь. Я возносился над этой глубиной и опускался в неё. Можно бы сравнить с полётом на лыжах, но сейчас, с этим чувством, я возносился медленно и медленно терял высоту… Чувство причастности к тайне вечности жизни, ощущение обязанности быть причастным к тайне жизни, так волновали меня, что я спохватился: вдруг мой трепет заметен! Это свалившееся на меня чувство овладело мной, как сказали бы физиологи, на клеточном уровне. Я стал из чувства состоять. А свалилось оно, -- как лавина сошла. Как-то весной в горах проводился сбор по горнолыжной подготовке для прыгунов. Тренировались. На соседнем склоне сошла лавина. Был солнечный полдень. Внезапно, с огромным глухим шершавым «ах-х-х» широкая масса снега оказалась внизу. Сырая лавина. И мелкие, и здоровенные, как автобус, комки снега. И удар воздуха потом – большой воздух, в котором не смешались, но были вместе, нагретые солнцем над снегами его потоки и холодные потки из синих каньонов…
       …А как бы прекрасно встретить её, ну хоть взгянуть… А как бы… – и встретить  и не расстаться! Но, где она, -- где я…

       С подиума – вниз и дальше куда-то к следующим этапам торжества. – «Лёша, ну что же ты, Лёша!..» -- Меня окружило наше спортивное руководство. – «Ну что же ты, Лёша.»… -- Похоже, они так и не знали ещё о спортивных событиях сегодняшнего дня. – «Как же ты так, Лёша?» --  Все, все один и тот же текст твердят, а интонации разные. Не знают, какую интонацию употребить. А я ничего не говорил. А я не знал что говорить. А начальство, знакомое и незнакомое, кружилось вокруг. А один важный и чёткий и крепкий незнакомый начальник, -- а он-то был несомненный начальник-разначальник («Сутенёры – начальники любви.» -- Подумалось.) – и он сказал: «Алексей, надо сдать медаль в команду. Дома в комитете будут тебе вручать.» -- «Значит, про медаль-то знают, подумал я.» -- И я стал оглядывать окруживших, наверное, изумлённо. И наш начальник нашего вида (хороший который) на мой недоумённый взгляд стал кивать, кивать, кивать. – «Чичаз! – подумал я. –Разбегусь-отдам, -- подумал я.» -- А сказать ничего не сказал. А меня уже влекли дальше-дальше вместе с этими весёлыми, которые на подиуме и с какими-то ещё весёлыми, а моё начальство-руководство осталось за бортом как бы отвалившего от берега весёлого судна и маячило уже в невидимом почти что отдалении большого пространства банкета, где я был размещён в кругу весёлых…
       …И тут я, наконец, поел. Наелся! Вспомнилось из лыжегоночного, былого: «Бегут не ноги – бежит сметана!» -- Тепло так вспомнилось…

       Ребята, ребята, как же жаль, что нет вас здесь сейчас! Ну вот, я отвыступался, как мог. А вас нет. А я – это вы! Спасибо, ребята!..

       А как её зовут? Цветок? Я же даже не знаю!.. Негритянка… А это ли не прекрасно… А у них, говорят, теперь нельзя говорить «негр». Да я бы и не подумал говорить и думать. Что об этом говорить?.. А говорить… -- как бы, как бы с ней поговорить!.. А как она божественно, всепокоряюще изумительна именно своей изумительной чернотой!..
       Значит, надо: «афро-американец». А если не из Африки? А если из Южной Америки? – «Американо-американец». Из Океании – «океано-американец». А Пушкин – «афророссиянец». Бродский – «руссо-американец»…

       От дурацких размышлений после достойной (наконец) трапезы, в плотном окружении плотной весёлой своей толпы (а начальники мои ко мне так пока и не подступились) – оторвали, повлекли. – Вроде концерта что-то, музыка вокруг, поют, представляют…
       А я тут вдруг подумал (опять по-дурацки и ведь не в первый раз подумал): а вот эти окружившие меня сейчас милые весёлые ребята и девчата – они искренне такие доброжелательные и милые, и радуются за меня, -- ну, прямо, как будто это наше сейчас детство, а я им – брат. Или это у них хорошо тренированная повадка – свою такую милую милость изображать. И по моим наблюдениям и размышлениям выходило, что правда – искренне. Но я себя перепроверял…
       Но тут из этих моих «перепроверок» и из веселья, в которое я никак не вливался – опять выдернули… Небольшой холл в стороне от коллективного ликования, небольшая неожиданная компания. Дэвид, -- это он, скорее всего, их сюда привёл. А меня для встречи с ними разыскали. Два джентельмена. Респектабельного и спортивного вида. Один говорит по-русски очень хорошо, но с почти незаметным даже не акцентом – оттенком. То ли очень хорошо русский не в России изучал, то ли очень давно из России уехал, и еле заметная нерусскость привязалась к его русскому. Очень хорошему. А другой из приведённых Девидом по-русски не говорит – по-английски. Первый переводит их обоих. Но и я всё, в общем, понимаю… Англоговорящий представился (я не запомнил) и сказал так примерно. Да почти что точно: «Имея в виду результаты ваших выступлений, мы хотели бы предложить вам принять участие в серии спортивных мероприятий. Это турне. Оно начнётся сразу по окончании теперешних соревнований. Это коммерческие старты. Они будут проходить в нескольких лучших зимних курортах. В турне приглашены сильнейшие прыгуны и двоеборцы. Если вы посчитаете это предложение интересным для вас, ваш представитель сможет подписать соглашение об условиях вашего участия в турне в самое ближайшее время, а вы сможете переехать в гостиницу, где должны собраться участники турне, когда вам будет удобно.» -- Так я это понял. Русскоговорящий переводил, я понимал правильно… Наверное, на дисплее моего лица высветилась прострация и так по нему и блуждала, и Дэвид тогда закивал, закивал, а русскоговорящий слегка развёл руками, и англоговорящий, сообразив, наклонил голову и вежливо сказал: «Но вы и сами можете подписать соглашение, разместившись в гостинице и ознакомившись с условиями соглашения.» -- «Я думаю, -- сказал Дэвид, -- мистеру Лёха было бы удобно разместиться в гостинице в ближайшее время.». А я ещё подумал – ну надо ж, так я подумал: «Столько праздников предложили!».
       А потом-потом, потом мы, наконец, ехали в обитель моего Цветка. – Шмотки забрать и в гостиницу переехать. – И вот, вот, может быть, я смогу сказать что-нибудь своему Цветку… -- «Своему», «моему» -- где она, где я… -- Сказать!.. Ну хоть застать бы её, взглянуть бы!..
       Дэвид отпер дверь. В апартаменте никого не было. «Значит – всё!..» -- Я пошёл собирать свои вещи. Брошенные утром, они громоздились в скученном беспорядке. «Много как!..» -- Поверх кучи лежала открытка большого формата, глянцево переливаясь приятными цветами и с блёстками. Я её перевернул. С не-глянцевой стороны было написано по-английски примерно вот что: «Дорогой русский, неизвестный мне до минувшего вечера! Я рада, что увидела вас. Вы очень симпатичный парень. И вы симпатичны мне. Я понимаю, что мои слова, вероятнее всего, окажутся для вас не интересны. Где вы, -- где я. Вы – чемпион, у вас свои дела, свои компании. Но я всё-таки осмелюсь вам сказать, что мне бы очень хотелось встретить вас опять. Где-нибудь когда-нибудь. И вы сможете найти меня, если вам это захочется…
       Имя….., телефоны….., мэйл….., адрес.»
       …Так я понял.

2004