На тихоокеанской волне. отрывок третий

15. Цепкие лапы трюмного лотка.


- Скорей бы уже на аппарат, - томился и торопил время Сергей, - там и подумать можно будет!

Кто, спрашивается, ему в каюте на диване такой возможности не давал?

Но, наконец добежали до района промысла – туда, где в ночи океан светился разноцветными бортовыми и топовыми огнями, как город. И сходу закинули «авоську». Что пришла через четыре часа со ставридой морскою.

Так и начался промысел…

Начали съезжать первые короба Уздечкину в трюм. Сначала, еле доезжая по не накатанному еще, не заиндевелому стальному лотку. Потом побойчее, а в середине вахты и вовсе стали лететь и биться о буфер стола так, что на иных от удара и клапан разрывался. И подрегулировать что-то оказалось делом сложным.  Так называемые «лапы» - две пластины в окончание лотка, которые должны были, по замыслу вумных конструкторов, пружинить и амортизировать летящий короб, на деле оказались чистым мучением. Если не закладывать за них обрывки картонной тары, то своей функции они совершенно не выполняли – короба летели сквозь них, как торпеды. А подсунешь между «лапами» и лотком обрывки тары, то некоторое время они амортизировали короба, замедляя их скорость в самом конце движения. Но, это было ненадолго – картон в течение каких-то минут сжимался, и коробки бились вновь. К тому же, короба с мороженой рыбой разнились по своей толщине, и иной толстенький короб наглухо застревал в лапах. И тогда уж надо было в срочнейшем порядке – пока сзади не припечатал короб следующий, - подхватывать лом и натурально выковыривать тридцатикилограммовую коробку из цепких лап лотка. А не успеешь – следующий короб со страшной силой разобьется о короб застрявший, клапан разорвётся, и неумолимой торпедой вылетит рыбный брикет, залетев точно между застрявшей коробкой и лотком. И тогда уже заклинит наглухо – вот здесь уже заскакивай с ногами на железный стол в окончание лотка и, семиэтажно ругаясь, во все лопатки выдирай, роняя зачастую на палубу, и брикет, и короба – уже не до хорошего!

В общем, постоянно надо было быть здесь начеку. И без лома и такой-то матери и вправду – никуда!

Совсем другая система, быстро понял себе Уздечкин, чем на «суперах» - бестолковая, и  глупаядаже, без оглядки на человека - работника.

В будущих рейсах Уздечкин еще не раз вспомнит в трюме отечественных корабелов солёным словцом…

По тому самому поводу нельзя было оставить трюм без присмотра хоть на некоторое время. На столе и лотке умещалось три короба – четвёртый останавливался в злосчастных лапах, со всеми вытекающими. То есть, вылезти на отогрев хоть на несколько минут не представлялось возможным.

А «мороз гоняли» рефмеханики лютый. Двадцать семь – двадцать восемь градусов было нормой. Кончики пальцев стыли даже в двойных вязаных перчатках.

Уздечкин вспомнил тут Игоря Бармина с первого своего рейса, взахлёб воспевавшего Большой Автономный Траулер Морозильный (сокращенно и есть – БАТМ). Рассказывая про лапы, что зажимают короб, Игорь, помнится, все говорил: «Трюмный доску поставит, водой её польёт, вылезет и - сидит, курит на упаковке».

Уздечкин смикитил, наконец, о чем толковал товарищ. Если привязать доску к лотку, и упереть в один край стола, то короба будут сворачивать по ней, и по наклонной траектории падать на палубу. Но тогда, спустившись с отогрева (Уздечкин не курил) обратно в трюм, надо было разгребать целую баррикаду коробов, многие из которых к тому же оказывались смяты, а у иных были с разорванными клапанами (значит, надо было рваные короба еще перевязывать).

Кое-какой выход наш трюмный нашел: стал выстраивать по той самой траектории «стол» из коробов (только с таким столом он и работал на «супере»). Застилал его, как положено, тарой (и даже поливал эту тару водой для лучшего скольжения). Тогда короба не валились на палубу, и брать со стола их было привычно удобно. Но, все равно – существенного выигрыша не получалось – пять, или шесть коробов, от силы, умещалось на том столе.

Потяжелее, конечно, выдавалась здесь трюмная работа – подурнее, правильней сказать. Но, Уздечкин, плюясь про себя и чертыхаясь во славу неизвестных творцов сих трюмных конструкций, судьбу свою трюмную не клял – сам выбрал!

16. Откровение трюма

Трюм был для Уздечкина многим больше, чем просто место работы, в котором появляешься без души и желания, и покидаешь опостылевшее за восемь часов пространство без оглядки и сожаления.

Нет, трюм был Уздечкину его откровением! Ибо только здесь, раздухарившись от работы, сбросив с плеч постылые и пошлые устои, мог он отлетать в такие заоблачные дали, о коих не рискнул бы поведать самому близкому другу – дабы не отшатнулся тот, как от ненормального.

Трюм был и полем его брани, где незримо воевал Уздечкин порой с превосходящим числом войском: с упаковщиками, что отсылали короба один за другим – а Уздечкину на «дальняк» бегать; с аппаратчиками, что фасовали рыбу для тех самых коробов – знай, только блокформой щелкай, бездельники; со всем судном, что не ведает беспечно, каково сейчас одному только трюмному надрываться, да поспевать! Метаться так, что и миг тяжело улучить, дабы сбросить с себя отсыревшую фуфайку: бомбят тебя коробами, как из мортир всех калибров с обоих бортов, немилосердно.

Но когда бросал Уздечкин в самом дальнем углу короб на самый высокий ряд – все по-честному под завязку забил! – и теперь уже бегать с каждым шагом становилось все ближе, и отдышаться на ходу уже можно было вполне, тогда-то и понимал: выстоял, не сдался, победил! Выиграл сражение.

Трюм – это была и его жнива, где должен был лелеять Уздечкин каждый пришедший короб: и донести до уготованного ему места, и уложить бережно к другим. И если оторвался у него вдруг «клапан» - обязательно перевязать бережно, да умеючи – внатяг! – чтоб не хуже других, а еще и крепче упакована теперь та коробка была!

И здесь же, в трюме, была одержана одна из главных в жизни Уздечкина побед – над собой, конечно. И над теми, кто презрительно сощурив губы хмыкал в самом начале его первого рейса: «И куда лезет?!». – «Да, видать, по очереди за него в трюм будем лазить – когда он через полторы вахты сломается».  Может, и помогли эти разговоры щуплому парнишке, что закусил удила, и отработал в трюме все пять месяцев на славу, без сучка и задоринки. И даже когда трюмный сменщик из другой бригады стал меняться через вахту во время особо ударного месяца (морозили тогда по тридцать тонн каждую вахту), то Уздечкин гордо бросал сердобольно спрашивающему его рыбмастеру: «Нет, Витя, спасибо – мне замена не нужна».

Тогда-то Уздечкин и установил свой трюмный за вахту рекорд – 31 тонна, 120 килограммов. И в этом рейсе всерьез намеревался его побить.

17. Два друга с упаковки, Михай и настоящий матрос

- Тридцать две тонны? – упаковщик Валера  характерно цокнул языком, блеснув при том железным зубом. – Ну, не знаю – как здесь аппараты тянуть будут. На «Крылове» мы по тридцать три тонны морозили.

Понятно: «На «Крылове», на «Крылове»!..».

Вторым упаковщиком был назначен Николай со странной фамилией Ковбаса. Одних, примерно, с Валерой лет и даже взглядов. Много лет проработавший в «подменке» ( ремонтно-подменные экипаж в загранпортах), что, конечно, отложило неизгладимый теперь отпечаток на морское мышление и поведение. В житейской мудрости, конечно, Коле (в отличие от вспыльчивого и противоречивого в суждениях и выводах Валеры), отказать было нельзя…

- Говорила мама в детстве: «Носи ноты, сынок, носи ноты!». Не послушался – теперь носи пианино...

И хоть на все имел своё мнение, но политическим взглядам неугомонного коллеги («Сталина на всех надо, Сталина!»), Колёк благоразумно не перечил, а даже и кивал по ходу работы, в душе, казалось, думая своё: «Мели, Емеля!..»
Два друга – волчий член и колбаса! – так характеризовал эту дружбу весёлый матрос Михай. От природы крепенький, нос картошкой, заросший черными волосами, как Робинзон Крузо, Мишка был из Молдавии. Вот его, с лёгкой руки Вити Штурмана (о коем речь еще впереди) и прозвали Михаем. Уздечкин обратил внимание на голосистого крепыша в тот день, когда укрывали брезентом гофротару на полубаке.

- Так, давай – здесь вяжи! – бойко командовал чернявый товарищам. – На том краю – натягивай сильней!.. Давай, давай!

Многоопытный, сдавалось, был товарищ!

В этот ли день, или в следующий, Уздечкин уважительно поинтересовался у Михая, сколько тот сделал рейсов.

- Два, - нахально глядя в глаза дерзнувшего задать этот вопрос, сплюнул с языка тот.

- О, - немало обрадовался Уздечкин, - так ты также, как я – третий рейс идешь?

- Второй, - не меняя надменно-непробиваемого выражения лица, отчеканил Михай.

Понятно теперь стало! Салага, только по второму рейсу (в отличие от бывалого уже ,по третьему рейсу, Уздечкина!) шел…

Ну, если на то пошло, был в их бригаде и вообще матрос по первому рейсу. Деловой, вихрастый очкарик Владимир – брат Уздечкина по несчастью: такой же заика. Но, молодой, да ранний оказался вполне шустрым малым: сходу примазался постоянным гостем в каюту четырёхместную по левому борту, в которой проживали трое – Михай, Валера и Слава.

Нижнюю под Валерой Филатовым койку (сумел как-то старого на верхнюю поселить!) занимал Слава.  Валера, впрочем, объяснял то всем, что не любит, де, он на нижних койках спать – туда и присесть кто-то по случаю может, да и вообще… Наверху спокойнее и лучше!

Кивали для вида на то сомневающиеся, конечно…

Славу же Уздечкин сразу определил себе в «настоящие матросы». Возможно, за неимением лучших – других «настоящих матросов» в обозрении не было.

Кто такой для Уздечкина был настоящий матрос? Очень просто – суть ему пояснил еще в конце первого рейса старший помощник, нежданно сошедший в каюту Уздечкина в предпоследний день.

- Настоящий матрос – это тот, кого можно смело послать везде: он все по своей работе знает, всё умеет. Вот, возьми у нас Гордея с Варфоломеевым – их хоть куда поставь: рулевыми, на палубу в добычу, в шлюпке пошли – они со всем справятся на «ура!»… А ты, Лёха, извини – пока еще солдат.

Вот, с того самого разговора и решил себе Уздечкин – настоящим матросом во что бы то ни было стать! Ходить теперь хвостом за всезнающими товарищами, выспрашивать, учиться, постигать! Скорее из постыдного «солдата» заматереть до настоящего матроса.

Но в прошлом рейсе добавился в восприятии Уздечкина еще один критерий: должен был быть матрос-наставник еще и свойским, разбитным рубаха-парнем: чего от замшелого дедка наберёшься в смысле, скажем, современного общения с экзотическими красавицами? Или вопросах мелкого ченча? Или культуры кабачного пития, наконец (тоже, понял со временем Уздечкин, не последнее то умение по моряцкой-то жизни).

В прошлом рейсе повезло – были в бригаде легенды тралового флота – Витя Седой, и Витя Хорак: многому от них Уздечкин и доброму научился, и сомнительному нахватался.  А в этом – хоть убей, но никого более подходящего, чем Слава не было!

18. Жадоба любер и республика Чад.

А рыбы в Тихом океане поубавилось. «Черпать штанами» уже не получалось.

- Выловили всю! А до того угробили половину – как здесь в первые годы по-варварски работали-то!..

Мудрый капитан, спустя две недели промысла, нашел оптимальный вариант. Трал отдавали после ужина, и часам к одиннадцати (к полуночи, уж точно) тонн двадцать пять – тридцать ставриды поднимали на борт. Потом пытались поймать еще – с переменным успехом, так что рыба в цеху была ровно половину промысловых суток – с полуночи до полудня.  Во второй половине дня (а иногда уж и с утра самого) «авоську» не забрасывали бесполезно, ведя поиск рыбных косяков для вечерней рыбалки. Так что, около двенадцати часов в сутки цех простаивал без рыбы.

Вот, в какой-то час безрыбья сунулся Уздечкин в тамбур первого трюма – законную свою вотчину, загроможденную, впрочем, самодельным стеллажом во всю, почти, длину помещения. Стеллаж был завален коробами с резаной бумагой.

Бумага нужна была для прокладки между рыбными брикетами в коробе. И резали её активно на каждом переходе, пакуя потом в короба и поднимая на тот самый, неизменный на всех судах, стеллаж в тамбуре первого трюма – так уж повелось.

А еще в тамбуре стояла деревянная лавка – чтоб можно было порядком закоченевшему трюмному вылезти, да и посидеть в относительном тепле тамбура – чуть отогреться (температура здесь, из-за открытого лотка для коробов все равно была ощутимо ниже, чем в коридоре или каютах).

Но сейчас Уздечкин наткнулся на Лёшу – чанового матроса с их бригады.

Лёша строгал стружку с замороженной ставриды.

- Ленятся все строганину делать, - заранее оправдываясь за такое свое тихушничество, завёл он. – Все только есть горазды, а построгать – никого не найдёшь!

Спрятался от товарищей! Скрылся за водонепроницаемой дверью.

Лёша был любером. Белорусским. Когда Уздечкин спросил Лёшу, каким видом спорта тот занимался, чановой не без удовольствия разъяснил:

- Я занимался спортом под названием «уличная драка».

Раз в двое суток Лёша занимался на свободной дневной вахте на верхнем мостике. Делал обязательные растяжки, крутил в руках палку, молотил грушу – рыбацкий буй, налитый водой.

- У Лёхи все по режиму, - заверял Уздечкина Витя Штурман, - вот, он на этой дневной вахте спит до половины четвёртого, встаёт, забирает полдник в каюту, и – на мостик заниматься.

Режим у Лёши был и в питании. Мяса он не ел вовсе, а вот рыбу, по собственному выражению, «лупашил» - дай дороги! Постояно солил её в стеклянных банках у себя там, на чанах – в выкроенные от работы минуты. Ну, и строганина, конечно – святое дело!

Надо отметить, что жаден уличный драчун был до безобразия, поэтому и готовил, и ел строганину или солёную рыбу втихаря и в одиночку, не делясь даже с земляком нынешним и соседом по каюте Витей Штурманом. 

Итак, эти двое жили в двухместной каюте левого борта, через переборку с врагом жил очкарик Володя, Валера со Славой и Михаем втроём жили в одной четырёхместке, а в дальнюю, носовую четырёхместную каюту занимали Коля Ковбаса, Саша, что безуспешно пытался в поезде технолога на рюмку залучить и  Григорий Лохматый, что благодаря Саше обрёл солидную кличку «Профессор».

- А, он лежал раз в ящике (койке), журнал какой-то читал, да так и заснул – с журналом на на глазах.

Затесался, правда, к ним в жильцы и вражеский упаковщик – худоба Василий, глава многодетного семейства. Но ничем он из стройных рядов не выбивался, никого своим поведением не коробил.

Сама же каюта была прозвана хохмачом Лёшей «Республикой Чад».

- Знаешь, есть в Африке такая республика – Чад? Вот-вот – это про дальнюю нашу четырёхместку.

Речь шла о том, что в этой каюте дымили все четверо, и, казалось, процесс был безостановочным (если уж не все разом, то хотя бы кто-то один тлеющий огонёк на конце сигареты поддерживал). И хоть двери сроду не закрывались, практически всегда там висели непроходимые клубы табачного дыма. Причем, по малодушию попирая святое морское правило, курили даже при спящем.

Кстати, другая четырёхместка с Валерой, Вадимом  и Михаем была полностью некурящей. Также не курили очкарик Владимир (но тут, сдавалось, главной причиной была денежная экономия), про спортсмена Лёшу уж и куры не пели. Витя Штурман баловался порой за компанию (на шару – дармовщинку), но курильщиком в полном смысле слова не был.

Не курил и Уздечкин: «Тоже мне, занятие! Дым без толку пускать, здоровье на том гробить, так еще и платить каждый божий день за это удовольствие – может ли быть большая глупость на свете? И главное – хоть бы какая-то польза от того была! Положим, выпивать тоже вредно, но коль рюмку выпил – кровь сильней забегала, душа чуть подобрела, голова на какой-то миг от суеты прояснилась: хоть какие-то положительные моменты!  А тут – сплошная дымовая завеса со всех сторон».

Вся бригада, получалось, жила по левому борту, единственным отщепенцем с борта левого был трюмный Уздечкин.


19. Судовые сны.

Отчего в море так часто снятся сны? Верно, воображение, фантазии и сама душа, истомившись за день от рутины судовой жизни, серости, а где-то и убогости морского бытия, скудости и однообразия красок, во сне срываются с катушек, и неудержимо рвутся в заоблачные дали и сказочные, неведомые доселе миры… Вот и стоит в самый спозаранок какой-нибудь обработчик Сергей в «стойле» своего морозильного аппарата, говоря своему товарищу Александру:

- Сон интересный сегодня снился! – и подхватывается дальше в подробностях, что спросонок еще какими-то осколками - обрывками сохранила память, взахлёб повествовать тающее, как мороженое в жаркий день, воздушно-розовое своё сновидение.

- Это к деньгам, Серёга, это к деньгам, - совсем не слушая, зевая во весь рот, отвечает ему, наполняя серебристую алюминиевую блокформу серебристо-серой ставридой, равнодушный напарник. Которому в этот утренний час самого начала вахты все и вся – фиолетово и по боку, и уж точно не до чужих снов – со своими бы разобраться!

А Уздечкин же укладывался в койку (с удовольствием прочитав, впрочем, как всегда перед сном несколько страниц русско-английского разговорника – как книгу), с тем сладким чувством, с таким предвкушением, словно усаживался в кресло кинотеатра: «Чего нам сегодня интересного закрутят?».

В эту ночь Уздечкину вновь приснился Буэнос-Айрес. Величественный до исступления католический собор (только во сне может сподобиться такая красота), иссиня-голубая река, по которой плавно катит их белоснежный траулер. А берег – квадратами, как шахматная доска: изумруд сочной зелени травы, против жирной красной земли. И рвущий счастьем грудь воздух – тот самый, что был два года назад… «Буэно» - хороший, «айре» - воздух. Тот, что пьянит даже во сне…

И вдруг судно выносит прямо на привокзальную площадь Калининграда, пришлось сбавить ход, пропуская с проспекта Калинина сухогруз – того было преимущество, по главной дороге он шел. Наконец, гулко перевалив через трамвайные рельсы, траулер пришвартовался на автобусной остановке. Чуть впереди и сбоку чванился двумя своими обшарпанными этажами отдел кадров Тралфлота. Сейчас Уздечкина за шиворот-то тряхнут: «Тебя кто, паршивец, в Буэнос-Айрес отправлял? Кто, спрашиваем, визу выдал?».

Суши весла – приехали…

(продолжение следует)