Глава двадцать первая. Дорога жизни. Часть третья

Глава двадцать первая. Дорога жизни. Часть третья.

«Кто любит попа, кто попадью, а кто попову дочку»
Русская народная пословица

Прежде, чем последовать дальше за нашим героем, на краткий миг обратим свой взор на него самого, только переступившего условную черту, отделяющую зеленую юность от цветущей молодости.

Итак, в тот год ему исполнилось девятнадцать лет.
Описывая его наружность, следовало указать, что он был на целых семь сантиметров выше среднего роста – его макушка возвышалась над подошвами на сто семьдесят четыре с половиной сантиметра, весу в нем было шестьдесят пять килограммов, и этот вес составляли кроме крепких костей и других исключительно здоровых органов закаленная физическим трудом и регулярными спортивными упражнениями мускулатура.

Его болезнь – эпилепсия, смятая энергией и оптимизмом молодости, лишь изредка решалась напомнить о себе.

Его волосы, подстриженные по тогдашней моде «под полубокс», были цвета неотбеленного льна, то есть серые с легким золотистым оттенком, лоб высокий, но не широкий, с преждевременно наметившимися горизонтальными морщинками, глаза выразительные, орехового цвета, что касается его носа, то Природа, кажется, сама не знала на чем остановить свой выбор, поэтому он получил нос, как говорится, «ни то и ни сё», под ним располагались небольшой и решительный рот, и треугольный подбородок с точкой родинки в правом верхнем углу, общую картину дополняли небольшие и аккуратные уши.

«Судьба человека заключена в его характере» - справедливо утверждали авторитетные древние мудрецы.

В характере Меркулова-первого каким-то образом уживались противоречивые черты: строгая, иной раз даже чрезмерно строгая самооценка и упрямство, порой имевшее печальные последствия; готовность поделиться последним и сдержанность, ошибочно принимаемая за высокомерие; нерешительность в принятии решений, касающихся его самого, и порывистость, так часто оказывавшаяся напрасной, если это касалось других; бережливость, не имевшая ни малейших шансов развиться в скупость, ибо периодически должна была смиренно переносить неожиданные выходки щедрости; щепетильная ответственность за принятые обязательства или порученное дело, подчас расцениваемая как ограниченность ума, который, по правде говоря, не выходил за границы среднего развития, но обладал живостью и способностью быстро схватывать суть вопроса, отделяя главное от второстепенного, впрочем, приходится признать и то, что логика довольно часто пасовала перед эксцентричностью; ко всему перечисленному следовало присовокупить порядочность, тонкий художественный вкус и обостренную нетерпимость к лени, пошлости и несправедливости.

Перечисленных выше качеств обыкновенно бывает достаточно, чтобы заслужить доверие начальства, расположение товарищей и уважение подчиненных.

И будь Судьбе угодно, исполнив заветную мечту Меркулова-первого, сделать из него шкипера речного флота, либо военного, или представителя любой другой сугубо мужской профессии, то можно было не сомневаться в его заслуженном продвижении по служебной лестнице.

Но, как мы знаем, для него был выбран другой путь – научно-педагогическая деятельность – весьма специфичная система, объединяющая скрытых и явных честолюбивых индивидуалистов, которые, в свою очередь, делятся на два разряда: «везучих» и «невезучих».

Думаю, что люди, имеющие отношение к этой системе, согласятся с мнением автора, что для попадания в разряд «везучих» наличия ума и знаний бывает недостаточно: необходимо иметь способности несколько иного плана.

«Est notare» («К месту заметить» - лат.)
На севере Аргентины, в темных и безжизненных пещерах плато Пуна небольшой и замкнутой колонией обитают пауки Araneae spelaeus smith. Из-за крайней скудности пищевых ресурсов эти создания сделались каннибалами. Более крупная и энергичная особь живет, питаясь более слабым соплеменником. Как все паукообразные, она не поедает жертву в прямом смысле этого слова, но, введя в нее дозу яду, приводит ее в состояние паралича и питается ее соками, постепенно высасывая их.

А теперь самое время вернуться к нашему герою.

Мы застаем его в тот момент, когда, перейдя на третий курс, он готовится ехать в научную экспедицию, план которой был предложен «Людоедом» и имел целью отправиться в поездку по тем самым местам, в которых полвека назад собирала свои научные материалы Марья Сергеевна Островская.

Получив в свое распоряжение бесценные тетради Марьи Сергеевны, «Людоед» горел желанием узнать насколько изменилась за пятьдесят кипучих лет речь обитателей далекой от всякой цивилизации, образцовой глухомани.

Поездка предстояла долгая, рассчитанная на полтора-два месяца, и дальняя – в самый глухой район области, настоящий «медвежий угол», где на отвоеванных у первобытного леса редких клеточках расчищенной земли хоронились деревушки, своими красноречивыми названиями «Щемилово», «Тащиха», «Лютово», «Угрюмово», «Вонюхи», «Хапово» подтверждавшими «сказки» Разбойного приказа, будто основателями этих поселений были «лихие людишки», скрывавшиеся в труднодоступных местах от государева сыска.

Впрочем, были деревушки с другими именами: «Николино», «Петровки», «Ерусалим», «Изверово», обустроенные староверами, бежавшими в глухомань от «никоновой» ереси.

Поэтому, даже полвека спустя, оставалось только удивляться смелости Марьи Сергеевны, отправившейся в одиночку в столь небезопасную поездку.

В то время как для участия в их экспедиции собралась небольшая компания: к ним захотели присоединиться преподаватель кафедры биологии с сыном-старшеклассником и аспирант-историк.

Сборы заняли всю вторую половину июня.

Уже успели разъехаться после экзаменов на летние вакации товарищи-однокурсгники.

Меркулов-первый проводил пароход, увозивший по домам Капитолину и «Рыжего», которому после двух месяцев каникул предстояло отправиться для продолжения учебы в Московский университет, куда он был отобран в числе нескольких «подающих надежды» студентов-математиков представителем некоего таинственного учреждения.

«Рыжий» был взволнован внезапностью перемены, ломавшей все его личные планы, и в особенности - предстоящей разлукой с Капитолиной, которая неожиданно спокойно отнеслась к его переводу в Москву, сказав, что, напротив, рада за него.

И озадаченный этим спокойствием «Рыжий» на прощание попросил своего друга приглядеть за Капитолиной. Конечно, это было сказано не столь прямолинейно.
- Слушай, Борька. У меня к тебе есть просьба – без меня не оставляй Капку…Ну, ты сам понимаешь…В случае чего – отпиши.

Относясь с известной долей иронии к "хроническим" любовным переживаниям друга, Меркулов-первый с легкостью согласился, лишь бы успокоить расстроенного «ромео».

Капитолина, к тому времени уже успевшая зайти на пароход и стоявшая облокотившись на борт, отделенная от них двумя метрами пустоты, внизу которой лениво колыхалась полоса воды, старательно делала вид, что ее нимало не интересует их мужской разговор.

Опустевшее и непривычно притихшее общежитие представлялось береговым утесом, покинутым волнами, в одночасье схлынувшими под действием отлива, чтобы скоро вернуться и с еще большим неистовством наброситься на неподатливую твердыню.

Оставшись в комнате без соседей, Меркулов-первый жил на просторе.

Ранним утром, едва Солнце, пробившись сквозь пыльные разводы оконных стекол, дотягивалось теплыми лучами до его головы и вылезших из-под тощего, сиротского одеяла загорелых шеи и плеч, он тотчас просыпался с ощущением радости жизни, которая требовала немедленного действия.

Отбросив в сторону одеяло, он вскакивал с кровати и, стоя босыми ногами на полу, с наслаждением потягивался всем телом, окруженный облаком золотой пыли, пляшущей в потоке солнечного света.

Из распахнутого настежь окна в комнату врывались свежий утренний воздух и ослепительный блеск горевшей золотой чешуей близкой реки.

Одевшись на скорую руку, он сбегал по лестнице под салют беспрерывно палившей русской пехоты, перебежав дорогу и задержавшись на минуту, чтобы поздороваться со сторожем лодочной станции Фокичом, прыгал с деревянных мостков в парную воду, плавал минут десять, плескаясь и фыркая, как тюлень, а затем брал одноместную байдарку и уплывал на Волгу, где около часа, усердно работая веслами, гонялся на перегонки с пароходами.

После энергичного моциона и завтрака в студенческом буфете, во время которого томившаяся от тишины и бездействия буфетчица Валентина выкладывала ему все последние семейные новости, он отправлялся в безлюдный, отзывавшийся гулким эхом на стук массивной входной двери и одинокие шаги институт, где под руководством «Людоеда» постигал премудрости научного метода полевых исследований языка, «как синхронно действующей, общественно-исторической системы», позволявшего получить данные о «временных трансформациях устной речи носителей языка в исследуемой местности», трудился над формами экспедиционного журнала, анкет и листов-опросников, которые необходимо было успеть распечатать на институтском ротапринте, по карте «десятиверстовке» намечал маршруты исследований, составлял список снаряжения и припасов, которые должны были обеспечивать их походный быт и пропитание.

«Людоед» оказался заядлым рыболовом и предвкушал, распаляя воображение, фантастическую рыбалку в лесных озерах и речках.

Вообще, надо сказать, что «Людоед» во время подготовки к экспедиции совершенно преобразился, представ совсем другим человеком, нежели его привыкли видеть на лекциях, семинарах и экзаменах.

Как выяснилось, он был опытным путешественником, объездившим не только многие уголки России, но побывавшим так же в Болгарии, Румынии, Венгрии, Польше, Финляндии.
 Правда, все его заграничные поездки относились к первой четверти двадцатого века. И то, что он при этом не разделил судьбу многих, для которых даже краткое пребывание за границей оказывалось фатальным, становясь поводом для ареста, не могло быть объяснено только везением.

Действительно, причина этому была: Сталин в одном из своих выступлений, посвященном пересмотру троцкистского подхода к русской истории, сослался на одну из его научных работ, трижды приведя цитаты из нее за время своей речи. Этого было достаточно.

Правда, по странному ли совпадению, но после этого случая «Людоед» отказался от писания научных статей, несмотря на то, что ему делались очень лестные предложения, ограничившись исключительно преподавательской деятельностью.

Меркулов-первый несколько раз бывал в квартире «Людоеда», в доме на Краснофлотском спуске, очень хорошо принятый его супругой Клавдией Николаевной, при первом же визите встретившей его как старого знакомого, - должно быть, «Людоед» рассказывал ей кое-что о своем ученике.

А может быть потому, что у них был сын – лейтенант-артиллерист, погибший в августе сорок второго в кровавых боях под Ржевом, которого теперь он догнал годами.

Его фотография, снятого еще в курсантской форме, висела на стене в проходной комнате их двухкомнатной квартиры.

Когда Меркулов-первый в случайно попавшем ему в руки зачитанном, с аккуратно подклеенной обложкой июньском номере за 1946 год журнала «Новый мир» прочитал стихотворение «Я убит подо Ржевом», то сразу вспомнил серьезное, молодое лицо, смотревшее с военной фотографии.

Справа от той фотографии висела другая. И когда Меркулов-первый входил в комнату, то первым делом отыскивал взглядом эту фотографию, как бы молча здороваясь с ней, и после нет-нет да и глядел будто случайно или задумавшись, на самом деле испытывая трепетное чувство любования красотой отпечатанного на ней женского лица.

Эта была фотография старшей дочери «Людоеда» и Клавдии Николаевны, бывшей замужем за военным летчиком, служившим в секретном гарнизоне посредине Казахстанской степи.

Как-то в разговоре Клавдия Николаевна обмолвилась, что детей у дочери до сих пор нет, и эти слова почему-то нашли живой отклик в душе Меркулова-первого, которому до этого, казалось бы, не было никакого дела.

Уже намечен был день отъезда.

Снаряжение было подготовлено, припасы - закуплены, отмерены, упакованы и распределены между участниками экспедиции.

Груз оказался таким тяжелым, что Меркулов-первый засомневался в способности своих попутчиков справиться с его весом: возраст одного приближался к шестидесяти пяти, другой вообще был женщиной уже не первой молодости, а третий и четвертый, – хотя и были особями мужского пола, но отличались узкими плечами и привычками обитателей организованного городского пространства, покидавшими его границы только для участия в коллективных лыжных прогулках и походах за грибами.

Впрочем, «Людоед» выслал председателям лесхозов и сельсоветов, по чьим владениям пролегал маршрут экспедиции, служебные телеграммы с просьбой-требованием обеспечить их научный отряд гужевым транспортом.

Последние дни перед отъездом Меркулов-первый ходил в сомнениях: ему страстно хотелось отправиться в поездку, обзаведясь собственным охотничьим ружьем.

С одной стороны он понимал, что покупка ружья – это легкомысленная трата денег, блажь и мальчишество, вызванные желанием выглядеть как герои некогда прочитанных книг Арсеньева, Обручева, Ливингстона, Стэнли, Купера, Лондона, но с другой стороны, убеждал он себя, предстоящая поездка в глухие места могла приподнести всякие неожиданные сюрпризы, как то: встречу с медведем, рысью или волком, да мало ли с кем. К тому же с помощью ружья можно было решить проблему с пропитанием, если бы у них закончились продукты. Об удочках и спиннинге, которые брал с собой в поездку «Людоед», он при этом почему-то старался не вспоминать.

В то время купить ружье не составляло ровно никакого труда. На рынках среди всякого барахла продавались ружья всяких стран, систем и калибров: осиротевшие «ижевки» и «тозовки», и множество трофейных ружей, среди которых порой попадались уникальные экземпляры знаменитых европейских оружейных фирм.

Бывая на Толкучем рынке, Меркулов-первый неизменно наведывался в тот его конец, где продавались ружья и всякая охотничья амуниция.

С видом знатока он брал ружья в руки, примериваясь, вскидывал их, уперев приклад в плечо, «переломив» стволы, смотрел их на свет, нажимая на спуск, слушал щелчок курка по бойку.

Особенно ему нравились ружья «двойники», это когда у ружья один ствол «гладкий» а второй «нарезной», при этом стволы могут иметь как горизонтальное, так и вертикальное расположение. Однажды он даже держал в руках ружье «тройник»: «нарезной» ствол располагался поверх двух «гладких» стволов.

И вот, что интересно: оружие свободно переходило из рук в руки без всяких документов и без контроля «органов».

Между прочим, Меркулов-младший в первой половине шестидесятых годов прошлого века был свидетелем свободной продажи в магазинах сельского потребительского общества («сельпо») охотничьих ружей: «одностволки» стоили от 16 до 18 рублей, а «двустволки» от 28 до 34 рублей, и при покупке не требовали охотничьего билета. А у тети Лены – дачной хозяйки, на протяжении многих лет сдававшей их семье на лето часть своего деревенского дома на берегу Волги, за шкафом стояла настоящая «берданка». Живя одиноко на краю деревни, без пропавшего на войне мужа, иметь в хозяйстве такую вещь было необходимо.

И все таки обзавестись ружьем ему удалось. Вот как это произошло.

За два дня до отъезда, придя к условленному часу в институт, Меркулов-первый к своему удивлению не нашел там всегда отличавшегося подчеркнутой пунктуальностью "Людоеда» и, прождав понапрасну около двух часов, отправился к нему домой, чтобы узнать о причинах столь необычного для него поведения.

Он застал «Людоеда» и Клавдию Николаевну в большом смятении: рано утром от дочери была получена телеграмма, которой она по-телеграфному скупо извещала о гибели мужа и своем намерении приехать к ним через неделю.

В конец расстроенный «Людоед» объявил Меркулову-первому об отмене их экспедиции.
Меркулов-первый не замедлил на это ответить, что отказываться от решенной и подготовленной поездки он категорически не намерен и готов в новых обстоятельствах отправиться в экспедицию один.

«Людоед» и Клавдия Николаевна принялись его отговаривать от столь опрометчивого решения, но он, что называется, «закусил удила».

Приводя доводы, доказывавшие необходимость осуществления поездки, Меркулов-первый избегал смотреть на правую фотографию, так как «та», что была изображена на ней, могла бы угадать истинные причины, побуждавшие его быть столь упорным и красноречивым: одно дело при намечавшейся встрече оказаться заурядным студентом-третьекурсником и совсем другое – путешественником, закаленным ночлегами у костра, пешими переходами через непроходимые дебри, испытавшим лишения и, не смотря на выпавшие на его долю испытания, добившимся намеченной цели.

В конце концов он сделал коварный ход, напомнив о вкладе в Победу не вернувшихся с кровавых полей сражений своих сверстников.

И «Людоед», взглянув повлажневшими глазами на фотографию сына, сдался.

Довольный собой Меркулов-первый, направляясь к выходу, не утерпев, все же оглянулся, чтобы посмотреть на фотографию «той», ожидая увидеть оценку своему поступку.

«Та» смотрела по-прежнему бесстрастно.

Ничего, теперь у него появился шанс показать на что он способен.

В столь радикально изменившейся ситуации ружье становилось просто необходимым, и, не мешкая, он отправился прямо Толкучий рынок.

Правда, он не рассчитал, что день был субботним, то есть рабочим, и поэтому ожидать большого числа торгующих нужным ему товаром не приходилось.

Их было всего трое.

Один предлагал двустволку «бескурковку» двенадцатого калибра, у второго была одностволка шестнадцатого калибра с наружным курком, а третий повесил на ржавый гвоздь, торчащий из деревянного осветительного столба, капсульное ружье со стволом чуть ли не метровой длины.

Как всегда «с боку припека» топталась кучка так называемых «знатоков», делившихся своими впечатлениями от продаваемого огнестрельного товара и коротавших время за рассказами баек о замечательных случаях, произошедших то ли с ними, то ли с их знакомыми на охоте.

Двустволка Меркулову-первому была ни к чему, да и просили за нее дорого - целую тысячу рублей.

А вот одностволочка ему приглянулась. «Ижевка» довоенного выпуска с вороненым стволом была легка и присадиста. Ствол был без изъянов: ровен и чист, и в колодке держался прочно. Только на прикладе имелся скол, аккуратно зашлифованный мелкой «наждачкой». Осталось узнать о цене ружья.

Не успел хозяин «ижевки» ответить, как от кучки «знатоков» решительно шагнул здоровенный мужичина и довольно грубо попытался выхватить ружье из рук Меркулова-первого.

- А ну! Отдай ружье, парень. Я его раньше тебя присмотрел.

Огорошенный наглостью неожиданно появившегося конкурента Меркулов-первый, однако, ружье из рук не выпускал.
- Присмотрел да не купил. А я покупаю.
- Ишь ты, какой прыткой. Я только на время отлучился, а ты тут как тут нарисовался. Эй, хозяин, я было запамятовал: сколько ты за ружьецо-то просил?

Хозяин ружья быстро разобрался в ситуации и назвал явно завышенную цену:
- Так что, цена прежняя - шестьсот рубликов.

Мужичина побурел от досады, но руки с ружья не убрал.
- Шесть сот?! Ты чо, охренел, хозяин? Больно дороговато за такое ружьишко.

Тут уже Меркулов-первый опередил хозяина.
- Тебе дороговато, а мне - нет. Хозяин, я покупаю ружье.

Мужичина зарычал, как рассерженный медведь.
- Беру. Мое ружье. Хозяин, плачу шесть сот – и угрожающе Меркулову-первому: «Последний раз по-хорошему прошу: отчепись от ружья. Ну!»

В другой обстановке Меркулов-первый ни за что не уступил бы наглецу, но сейчас прекрасно понимал, что вся компания внимательно следивших за их спором «знатоков» на стороне его конкурента и с готовностью подтвердит его право первого покупателя.

Меркулов-первый, с ненавистью глядя в бесстыжие глаза мужичины, молча выпустил из рук ружье.

Ему оставалось только со мстительной радостью наблюдать, как мужичина, закинув ружье на ремне за спину, зло рассчитывается с хозяином новыми, не успевшими обтрепаться банкнотами.

Тут его окликнул третий продавец – невысокий мужичок, одетый в вылинялые гимнастерку и галифе, и стоптанные, пыльные «кирзачи».
- Эй, паря, купляй у меня штуцерь.

Но прежде чем Меркулов-первый успел сделать первый шаг в его сторону, из компании «знатоков» прилетела ехидная реплика.
- Эй, ты, лапоть! Ты хоть знаешь, что такое штуцер? Ну, толоконник – музейный мушкет в штуцера записал. С ним, видать, еще при царе-Горохе охотились.

Видимо Меркулов-первый чем-то сильно не приглянулся «знатокам», вот они и решили спровадить его «несолоно хлебавши».

В ответ на обидный выпад мужичок криво улыбнулся, смешно при этом сморщив утиный нос, и оправдательно сообщил подошедшему к нему Меркулову-первому, но так, чтобы слышно было и «знатокам».
- Ты, паря, их не слухай. Во, гляди-ко сам – ствол-то с нарезами, кованой, из «дамаскай» стали.

Чем вызвал новую волну насмешек.
- Ой-ёй, вот загинает – "из дамаскай»! Ты хошь видел когда «дамаскую»-то сталь, елова голова?

Но мужичок, мудро рассудив, что «задорну» собаку не перебрешешь», и оставив новый вызов без ответа, подал ружье Меркулову-первому.
- Натко, паря, дивовуйся.

Но «знатоки» и не думали успокаиваться.
- Знатное ружье, парень. Покупай - с ним охотиться и без заряду можно: взялся за ствол и бей, как дубиной. Ежели, конешно, силенок хватит.

Да, ружье было и взаправду тяжеловато: где-то под пять кило, если не боле.

Меркулов-первый, намеренной неторопливостью дразня «знатоков», принялся рассматривать необычное ружье.

Ствол был длинен не только для штуцера, но и для винтовки: на прикидку - не менее метра. Был он шестигранный, полированный, украшенный простой, но тонкой насечкой. Колодка, курок замка, защитная скоба и стальной затыльник были покрыты гравировкой, на первый взгляд - без затей, но сквозь эту незатейливость проступало мастерство и тонкий вкус мастера, замочные доски были украшены гравировкой в виде двух скромных бело-розовых маргариток, выполненной с помощью всечки медной проволоки и разноцветного перламутра. На стволе имелись выгравированное клеймо «HUBERT  LEPAGE» и год «1866», и ближе к колодке – медальон, увенчанный короной, с буквами «P» и «V», разделенными колонной, внутри.

Меркулов-первый примерился, вскинув ружье и прицелившись, и  тут же опустил его, – линия прицела неумолимо стремилась вниз. Слишком длинный ствол явно нарушал центровку ружья.

Подсказка пришла, от кого не ждал: мужичина, перехвативший у него одностволку, снисходительно дал совет.
- С этаким стволом только с сошек и стрелять. По лесу с ним ходить – намаешься.

Мужичок-хозяин тут же встал на защиту своего товара.
- А пошто зазря шлендать-то? Никакой надобы в етом нету. Это ружо на сто сажень пулей кого хошь достанет.

Чем вызвал новый взрыв насмешек.
- С такой е..ой сто саженей протопаешь – никакой добычи не захочешь.

Но мужичка так просто было не взять. Насмешливо сощурив правый глаз, он веско сказал, как припечатал.
- Каму ружо взабаву – каргашей стрелять – таму ето ружо, знамо, не надь. А кто всурьез збирается палявать – таму оно вокурат.

Меркулову-первому ответ бойкого мужичка понравился, хотя кто такие «каргаши» и многое в речи его было не совсем ясно, но вот размеры и вес ружья вызывали немалые сомнения. Что бы принять какое-то решение, он поинтересовался ценой.

Сам довольный своим ответом мужичок запросил аж пятьсот рублей и тут же, упреждая готовый сорваться с губ Меркулова-первого отказ, поспешно сделал ему заманчивое предложение.
- Ты, паря, пагодь, я тебе впримешку пистолет отдаю.

Меркулов-первый озадаченно уставился на мужичка.

А тот уже вытащил из солдатского «сидора» двуствольный капсульный пистолет.

Пистолет был – чудо как хорош: короткие вороненые стволы, стальные замки с золотой насечкой и рукоять – изящная, как дека скрипки. Но при всем своем аристократическом великолепии этот красавец в деле был не менее грозен, чем штатный армейский пистолет. Мягкой свинцовой пулей весом двадцать пять граммов, посланной в цель со скоростью сто метров в секунду, он мог свалить не только человека, но и любого крупного зверя.

Меркулов-первый влюбился в пистолет с первого взгляда. Возможно, в этом сыграла свою роль давняя мальчишеская мечта иметь пистолет, как тот, что хранился в доме у Марьи Сергеевны - кремневый пистолет ее пра-прадеда – участника Бородинского сражения. А этот был к тому же двуствольный и капсульный.

Гладкая рукоять плотно легла в ладонь, замки взвелись с коротким щелчком, спусковые крючки, слушаясь пальца, легко подались назад, курки в очередь звучно ударили по украшенным золотыми ободками бранд-трубкам. Этот звук: четкий и вместе с тем мягкий и глубокий, - отозвался в душе Меркулова-первого струной счастья.

Деньги у него были: стипендия, выданная авансом за два каникулярных месяца, и приличная сумма денег, заработанная в речном порту, да еще перед отъездом ему должны были выдать прогонные и командировочные.

Через пару минут он стал обладателем разом ружья и пистолета, но червь сомнения: не поступил ли, подчинившись не рассудку, а внезапному порыву, безрассудно, - уже пытался подпортить радость обладания. Такой уж у него был характер.

Занятый своими мыслями он шел, направляясь к выходу, как вдруг услышал, что кто-то окликает, кажется, именно его.

Не собираясь останавливаться, он оглянулся на голос, и…все же остановился, увидев пожилую, интеллигентного вида женщину.

Он нерешительно шагнул к ней, одновременно рассматривая и стараясь угадать, зачем он ей понадобился.

Женщина была одета с той тщательной и не соответствующей месту опрятностью, за которой очень часто угадывается бедность. Через левую руку у нее было переброшен свернутый то ли женский , то ли мужской плащ, а в другой руке она держала военную фуражку с высоким околышем и низкой тульей и желтую офицерскую полевую сумку.

Женщина улыбалась ему навстречу несмелой, скрадывающей неловкость, улыбкой.
У Меркулова-первого невольно дрогнуло сердце.
- Это вы МЕНЯ звали?
- Да, вас.
- Я могу чем-то помочь?
- Да…Я хотела…Я очень вас прошу: купите у меня вот этот плащ и эти вещи.
- Но я…
- Пожалуйста, я совсем не дорого прошу.

Мучительно не зная, что ответить, Меркулов-первый молчал.

- Это вещи моего сына. Они теперь ему не нужны.

Одно из правил воспитания – сдержанность в проявлении любых чувств, чтобы не побеспокоить ими окружающих. Произошедшее с сыном не должно касаться посторонних.

- Мне бы хотелось, чтобы их купили именно вы. Вы одного с ним роста. Пожалуйста, примерьте.

И Меркулов-первый сложил оружие, буквально – положил купленное ружье на землю к ногам женщины.

Расправив в руках плащ, она помогла одеть его в рукава. Это был английский офицерский плащ «тренчкот». Партия таких плащей во время войны была передана британским военным министерством в составе союзнических поставок комплектов обмундирования, большая часть которых разошлась между тыловых и штабных офицеров, но какая-то часть все же попала в виде материального поощрения к отличившимся в боях офицерам-фронтовикам. Последним комплекты раздавались по частям, как решит командир: одному могли достаться брюки-галифе и френч, другому - плащ, третьему – ботинки с высокой шнуровкой, кому-то фуражка или портупея из желтой кожи.

Что говорить, плащ был почти не ношеный, с шерстяной клетчатой подкладкой. Такие плащи не промокали от дождя и были универсальными в носке.

Женщина подала ему фуражку. Фуражка тоже была английской, но пришлась точно по его голове.

Еще только согласившись примерить плащ, Меркулов-первый уже решил, что в любом случае купит и плащ, и фуражку с сумкой, но плащ и фуражка пришлись ему впору, да и полевая сумка была очень кстати: носить блокноты, анкеты и прочие бумаги в ней будет удобней, чем таскать их в рюкзаке, рискуя измять или порвать.

Названная женщиной сумма оказалась весьма умеренной, что только подтверждало житейскую непрактичность, присущую русскому интеллигенту, чем без зазрения совести пользуются представители других слоев населения.

Расплатившись и распрощавшись с женщиной, Меркулов-первый некоторое время шел, почему-то не ощущая радости от столь выгодной покупки. Наоборот, он испытывал угрызения совести из-за того, что заплатил, по его мнению, не справедливо малую сумму.
 В конце концов он развернулся и быстро зашагал обратно, надеясь, что женщина не успела уйти далеко, и он догонит ее и уговорит взять еще какую-то часть денег.

Но ему не повезло, он не догнал и ничего не исправил.

А если бы и догнал, то весьма сомнительно, чтобы ему удалось уговорить женщину взять прибавку– скрываемая бедность очень щепетильна.

Он пришел по знакомому адресу.
Кулаков и Тамара были дома.

При виде Меркулова-первого Кулаков первым делом поинтересовался, зачем ему понадобилось противотанковое ружье, а Тамара заставила его одеть обнову и расхвалила за удачную покупку. Она словно в воду глядела, Меркулов-первый относил этот плащ ровно тридцать лет. Возможно, носил бы и дольше, но жена решительно настояла на смене гардероба.

А потом они с Кулаковым отправились в охотничий магазин, где запаслись капсулями, порохом, картечью «три ноля» и пулями для двенадцатого калибра. На обратном пути они выпили по кружке пива и купили в гастрономе бутылку водки и бутылку портвейна, банку рыбных консервов и кусок сыру, чтобы «обмыть» покупки.

У них все же хватило остатков трезвости, чтобы перед испытанием штуцера привязать его к козлам, на которых обыкновенно пилят дрова.

В окружении сбежавшейся со всех окрестных дворов ребятни они с Кулаковым зарядили ствол дымным порохом, загнали тут же на месте вырезанный из старого валенка войлочный пыж, забили пулю, для крепости заперев ее пыжом из газетной бумаги, и, отогнав малолетних зрителей подальше, с помощью привязанной к спусковому крючку бичевки произвели выстрел в поставленный к стене сарая метровый березовый чурбан, который не пошел на дрова в силу своей сучковатости и упорному сопротивлению любым попыткам его распилить и расколоть.

К восторгу ребятни при выстреле из дула вылетело большое облако дыма, а раздавшийся грохот спугнул с крыши сарайки стайку любопытных воробьев. Попавшая в чурбан пуля только качнула его. Когда с помощью щепки измерили глубину попадания, то выяснилось, что пуля вошла в твердую древесину на четыре сантиметра.

Они еще дважды увеличивали вес порохового заряда, но свалить упрямый чурбан так и не смогли.

Потом очередь дошла до пистолета.

Неизвестно сколько бы длились и чем бы закончились их испытания, если бы во дворе не появился участковый милиционер, то ли привлеченный звуками выстрелов, то ли вызванный возмущенными соседями.

Участковый уже совсем было решил конфисковать пистолет и ружье, но его с большим трудом удалось отговорить, клятвенно заверив, что оружие не настоящее - бутафорское, казенное - взятое из театра для ремонта.

Перед уходом Меркулова-первого Кулаков попросил у него разрешения временно попользоваться ружьем, и тот легко согласился, получив обратно штуцер только семь лет спустя.

Укладываясь спать и вспоминая события минувшего дня, Меркулов-первый не жалел истраченных денег, по его мнению пистолет стоил потраченных за него и за ружье денежных знаков, но при воспоминании о женщине, продавшей ему вещи сына, он болезненно поморщился от укола совести, хотя ничего постыдного он не совершил.

Нет, не тогда, а много позже он сделал для себя следующий вывод: не совершенное доброе дело мучает совесть не меньше, чем совершенный неблаговидный поступок.

Пароход отходил за час до полуночи.

Когда Меркулов-первый явился на пассажирский дебаркадер, там стоял готовый к отплытию двухпалубный пассажирский теплоход с туристами.

Горели ходовые огни, окна кают светились уютным теплым светом, носовой салон верхней палубы после недавно закончившегося ужина еще был ярко освещен, по опущенным шелковым шторам двигались тени прибиравших столы официанток, из судовой радиорубки приглушенно лилась лирическая песня из кинофильма «Первая перчатка», на обеих палубах, вдоль борта, испытывая радостную взвинченность от выпитого вина, тихого и теплого вечера, чувственной близости, кокетливого взгляда близких глаз, очаровывающих звуков музыки и предстоящей минуты отплытия, стояли оживленные пассажиры.

Читатель, если вас настигла черная полоса неудач, если вы недовольны собой, и вас больше не радуют солнечный день, улыбки встречных девушек, одетых легко и прозрачно (или заинтересованные взгляды мужчин), цветы в росе, утреннее пенье птиц, раскатистый гром, теплый ливень и радуга в небе, мой вам совет: купите билет и отправляйтесь в путешествие по реке. Только не берите билет на большой теплоход: там, в многолюдьи вы рискуете остаться в своей повседневной скорлупе наедине со своими проблемами. Лучше выберите небольшой, двухпалубный теплоход с пассажировместимостью не более 150 человек – население небольшой деревни. Уверяю, к вечеру третьего дня пути вы позабудете, - кем вы были в оставленной на берегу опостылевшей обыденности. Теплоход готов подарить вам чудо сказки, превратив вас на время путешествия в кого угодно: хоть - в маркиза де Карабаса (Помните? «Эй, косцы! Чьи это луга? – Это луга Маркиза де Карабаса»), хоть - в Золушку.

Рядом с широкими дощатыми мостками, ведущими на дебаркадер, Меркулов-первый к своему удивлению увидел «Людоеда» и Клавдию Николаевну, как выяснилось, пришедших проводить его.

Клавдия Николаевна держала в руках бумажный кулек с еще теплыми пирожками, испеченными ему на дорогу.

Тихий и теплый вечер, колеблющиеся в живых водах реки пароходные огни, звуки музыки, оживление, усиливающееся по мере приближения момента отправления парохода, будили острое желание очутиться в числе отплывающих на теплоходе счастливцев.

И если Меркулов-первый уже менее чем через час мог в полной мере удовлетворить это желание, то «Людоеда» и Клавдию Николаевну оно, это желание, заставило, не сходя с места, принять решение: по приезду дочери купить три билета на пассажирский теплоход до Астрахани и обратно.

Когда Меркулов-первый по круто спущенной сходне перешел с высокого борта дебаркадера на старый «колёсник» - однопалубный грузопассажирский пароход «Лазарь Каганович», все пассажирские места и даже проходы между лавками в пассажирском отделении оказались заняты.

Он прошел на грузовую палубу, расположенную на корме, и, отыскав свободное место, бросил рюкзак на решетчатый настил палубы, сел рядом, прислонясь к нему спиной.
Корма быстро заполнилась пассажирами. В густеющих сумерках они были похожи на медитирующих буддийских монахов. Но на этом их сходство и заканчивалось: следуя дедовским обычаям, шурша газетами, громко чавкая и отрыгивая, они сразу принимались уничтожать припасенную в дорогу снедь. Утолив голод, они тут же - на занятом пяточке палубы укладывались спать, свернувшись калачиком, подложив под голову и обхватив руками свой немудрящий багаж.

Меркулову-первому тоже хотелось развернуть кулек с пирогами, но это означало бы подчиниться стадному инстинкту, чего он всегда чурался, считая это ниже своего достоинства.

Он сидел, обхватив коленки, глядя на потухающую зарю, невольно слушая голоса, негромко звучавшие за его спиной.

Один голос, вероятно, принадлежал человеку уже в возрасте и звучал неторопливо, с наставительными нотками.

- Смотри, не горячись. Твое дело присмотреться, выяснить обстановку. Есть предположение, что все три случая между собой связаны. Стало быть мы имеем дело с организованной группой. Действуй аккуратно, чтобы не спугнуть, а то лягут на дно и поди – сыщи их. Ненашев тебе, конечно, поможет – он парень толковый, но у него своей, оперативной работы хватает. Поэтому тебя и посылаем. Так, что рассчитывай больше на себя. Чего морщишься?

Другой – молодой голос с досадой отвечал.
- Да, я все понял, Василь Петрович. Это у меня чего-то живот разболелся. Черт его знает.

- Ну, вот. Этого еще не хватало. Может, съел чего?

- Да, нет. Что вы! Перед тем, как из дома выходить, все нормально было. А тут чего-то прихватило.

- А-а. Ну, это бывает…Ты, главное, действуй, как наметили, и нас держи в курсе дела. Сам ничего не предпринимай. Когда картина станет более или менее понятной, мы к тебе группу направим. Может сам приеду, если дела отпустят. Ну, вот так, Пчелкин. А сейчас, отдыхай. Желаю удачи. Мы на тебя надеемся.

- Спасибо, Василь Петрович. Буду стараться.

- Да, Ненашев обещал тебя в Грязи переправить. Как прибудешь на место - сообщи.

- Хорошо, Василь Петрович, обязательно.

- Ну, будь здоров. Ненашеву от меня привет.

- Передам, Василь Петрович. До свидания.

Повернув голову, Меркулов-первый различил в сумерках высокую фигуру, которая, осторожно обходя лежащих на палубе людей, быстро направилась к проходу, ведущему к пока еще не убранной сходне, и сделала это вовремя, поскольку спустя минуту на корму прибежал матрос и принял переброшенный с дебаркадера причальный конец, намотав его на швартовый кнехт.

Дав свисток, пароход мелко затрясся старым корпусом, заскрипел гребными колесами и стал медленно отваливать от дебаркадера.

Между прочим, село с неблагозвучным названием Грязи было конечным и самым удаленным пунктом намеченного «Людоедом» маршрута экспедиции.

И после нечаянно подслушанного разговора у Меркулова-первого родилась мысль – благодаря неожиданно представившейся оказии начать работу именно с самой удаленной точки намеченного маршрута, постепенно продвигаясь ближе к цивилизации. Оставалось договориться с будущим попутчиком.

Меркулов-первый привстал и обернулся c желанием разглядеть второго участника недавнего разговора, чьим невольным слушателем он оказался.

Это был молодой человек, примерно одних с ним лет или немного старше, одетый, не смотря на теплую ночь, в плащ-пыльник с насунутым на голову капюшоном, сидевший, привалясь спиной к борту, с закрытыми глазами. Его лицо, белевшее из глубины тени, отбрасываемой капюшоном, как будто вылепленное из алебастра, казалось сосредоточенным на какой-то важной мысли.

Меркулов-первый не рискнул его побеспокоить, отложив разговор до утра, развернул кулек и съел три пирога с картофельной начинкой, после чего скоро задремал. Но спал он очень чутко, и через некоторое время очнулся, услыхав пробившиеся сквозь дрему звуки, заставившие его насторожиться.

Он прислушался.
За спиной было тихо.

Но только он успел закрыть глаза, как услышал тихий и протяжный стон.

Меркулов-первый замер с открытыми глазами, напряженно вслушиваясь в наступившую опять тишину.

После паузы стон повторился.

Меркулов-первый, двигаясь бесшумно, сел и, скрутившись в поясе на сколько смог, обернулся назад.

Его сосед теперь лежал на боку, поджав к подбородку ноги, и через равные промежутки времени издавал тихий стон.

Меркулов-первый поднялся и, переступив через свой рюкзак, присел на корточки перед скорчившейся фигурой, стараясь вспомнить, как называл его соседа тот – второй, что сошел с парохода перед его отправкой, но так и не вспомнив, слегка коснулся рукой его плеча и вполголоса спросил:
- Эй, тебе плохо?

Сосед будто этого только и ждал, ответив сразу и без притворного героизма слабым голосом заболевшего ребенка.
- Живот разболелся – мочи нет.

И Меркулов-первый поступил именно так, как поступают взрослые, имея дело с заболевшими детьми – пощупал рукой его лоб. Тот был горяч и липко влажен.

Продолжая действовать по-взрослому, он отвязал от рюкзака притороченный к нему плащ и заботливо укрыл им беспомощного страдальца.

Подумав еще немного, он переставил свой рюкзак, поместив его между согнутыми ногами молодого человека и бортом, в надежде, что его не сопрут, пока он будет отсутствовать, и решительно двинулся к проходу, тускло освещенному лампой-плафоном в железном наморднике.

Не обнаружив вахтенного матроса на посадочной площадке, где тот должен был находиться, Меркулов-первый отыскал шаровую железную дверь с надписью, выполненной под трафарет синей краской: «Ходовая рубка. Посторонним вход воспрещен», поколебавшись всего одно мгновение, взялся за металлическую скобу и решительно толкнул дверь, которая послушно отворилась.

Смутно угадываемый в темноте трап уходил вертикально вверх, где в центре черного квадрата пустого проема висела одинокая звезда.

Поднимаясь, он больно ударился коленкой о стальное ребро ступеньки, наделав шума, отчего звезда вспыхнула ярким, ослепляющим светом. Хромая и морщась от боли в ушибленном колене, он преодолел последние ступени и оказался на правом крыле ходового мостика.

Из ослепительного снопа электрического света его строго окликнули:
- Вы кто такой? Кто вам позволил подняться на мостик без разрешения вахтенного начальника?

С трудом сдерживая нестерпимое желание потереть продолжавшее болеть коленог, он ответил:
- Мне как раз и нужен вахтенный начальник.

Продолжая слепить глаза ярким светом, тот же голос ему ответил:
- Я вахтенный начальник. В чем дело?

Меркулов-первый, прикрыв глаза ладонью, попросил, но так, что просьба могла показаться требованием:
- Пожалуйста, погасите фонарь. Я не вижу с кем говорю.

Фонарь погас.

Меркулов-первый некоторое время стоял молча, привыкая к темноте и стараясь разглядеть стоявшего перед ним человека.

Очевидно, что разглядывали и его самого.

Ну, что же, - его внешний вид не позволял однозначно отнести его к той или иной категории странствующих граждан, разве только офицерская сумка, висевшая у него на боку, давала повод предположить некий официальный статус, который, действительно, подтверждался хранившимися в сумке командировочным удостоверением и отпечатанном на гербовом институтском бланке, заверенном внушительной подписью ректора и гербовой же печатью обращении ко всем руководителям местных партийных и советских органов об оказании содействия студенту третьего курса Меркулову Б.М. «при проведении им научной работы в области лингвистики, выполняемой в рамках реализации последних решений Правительства СССР и Президиума ВКП (б) об усилении марксистко-ленинского подхода в организации и осуществлении научно-образовательных процессов в высших учебных заведениях».

Меркулов-первый сам прервал затянувшуюся было паузу.
- Одному пассажиру–командированному стало плохо – тут он неожиданно вспомнил фамилию молодого человека: «Пчелкин» – У него сильно болит живот. Ему необходима срочная врачебная помощь. (Эту эффектную фразу он не раз слышал от Капитолины, подрабатывавшей в свободное от учебы время на «скорой помощи») – и добавил, ни капли не сомневаясь в своей догадке – Он оперативный сотрудник милиции. Его фамилия Пчелкин.

Уверенная речь Меркулова-первого произвела должное впечатление на вахтенного начальника, который задал только один вопрос:
- Где он сейчас?

- На грузовой палубе.

Вахтенный начальник, повернувшись, подошел к переговорной трубе и, дав сигнал - три свистка – в матросский кубрик, отдал приказание:
- Пантелеич, слышишь меня? Прямо сейчас бери двух человек, и поднимайтесь на мостик – есть срочное дело.

Очевидно, «Пантелеич» выразил удивление, а может даже некоторое неудовольствие неурочным распоряжением, но вахтенный начальник спокойно, но вместе с тем достаточно твердо настоял на исполнении своего приказа.
- Пантелеич, все узнаешь.

В это время матрос, стоявший «на руле», подал голос:
- Товарищ капитан, с «низа» самоходка идет.

Вахтенный начальник, как оказалось, он же – капитан, повернулся, глядя по ходу движения парохода, и все также спокойно отдал команду рулевому.
- Возьми правее…Добро. Так и держи.

Ночь, река, мостик, разноцветные ходовые огни встречной баржи – все вдруг остро напомнило Меркулову-первому незабываемую первую ночь его пребывания на буксире «Иван Папанин».

И капитан был таким же спокойно-уверенным, как капитан Шестов.

Меркулову-первому страстно захотелось каким-нибудь способом дать понять стоявшему рядом незнакомому, но, кажется, симпатичному человеку, что он тоже имел самое непосредственное отношение к славной профессии речников, но, как всегда, когда нужно было проявить, как он считал, личную нескромность, стушевался.

А потом уже стало не до того.

Трап тяжко загремел и загудел, и казалось, что этот железный гром производит, карабкаясь наверх, некая механическая машина.

Но это были всего лишь два матроса во главе с боцманом Пантелеичем.

Капитан указал им на Меркулова-первого и распорядился следовать за ним на грузовую палубу и перенести больного пассажира на диван в «Красном уголке», добавив специально для Меркулова-первого, что через час пароход сделает внеплановую остановку (он назвал прибрежный поселок, где имелись небольшая больница и врач с фельдшером).

Придя на грузовую палубу, они застали Пчелкина совсем в плохом состоянии: тот не отвечал на вопросы и только тихо стонал.

Хорошо, что боцман Пантелеич догадался прихватить кусок старого брезента. Матросы, связав узлами края брезента, сделали из него койку и, уложив в нее больного, с осторожностью понесли его в «Красный уголок». Пантелеич шел впереди, неся перед собой принадлежавший Пчелкину «сидор».

Рюкзак и плащ Меркулова-первого были на месте, а вот кулек с остатками пирогов исчез бесследно.

Накинув на плечи плащ и прислонясь спиной к вибрирующему борту, Меркулов-первый сел на место, прежде занятое горемыкой Пчелкиным, и так сидел долго, под стук машины и шлепки лопастей гребных колес о воду предаваясь размышлениям о самых разных вещах: насколько может оказаться серьезной болезнь несчастного Пчелкина, и что врач поселковой больницы еще ничего не знает о том, что к нему везут неурочного пациента, которому, возможно, понадобится срочная операция; о загадочном задании, которое получил теперь ни на что не годный Пчелкин от своего начальника Василия Петровича, и о пока незнакомом Ненашеве, обязанном обеспечить доставку Пчелкина в село с неказистым названием Грязи, при этом мысли, вращавшиеся вокруг треугольника «Пчелкин–Василь Петрович–Ненашев», странным образом заслонили цель поездки самого Меркулова-первого; еще он с уважением думал о капитане парохода, чувствуя уверенность в том, что сам, находясь на его месте, поступил бы точно так же. И это было правдой.

Дав три коротких свистка, пароход тихо и плавно подвалил к темной пристани, у которой в последний момент желтым светом засветилось окно «шкиперской», и заспанный пристанщик в накинутой на голые плечи телогрейке выскочил принять брошенную с парохода чалку.

Пока дочка пристанщика побежала на квартиру к врачу, на пристань вынесли затихшего Пчелкина и положили на лавку под открытым небом.

Прошло с полчаса пока приехала подвода с ворчливым со сна кучером и дочкой пристанщика, а пароход все стоял у пристани, посапывая паром, пропускаемым изношенными цилиндрами работавшей на холостом ходу старой машины.

И только после того, как подвода с больным двинулась от пристани к едва обозначенному двумя желтыми пятнами уличных фонарей спящему поселку, пароход отвалил от пристани и продолжил свой путь.

Меркулов-первый стоял у борта, старательно всматриваясь в береговую темноту, ожидая, что посреди нее вот-вот засветится еще один огонь или несколько огней больницы, но скоро поворот реки и темная стена деревьев, росших по берегу скрыли поселок и продолжавший светиться одинокий огонь пристани.

Облака, до этого закрывавшие небо, унесло в сторону, и взору открылся усыпанный звездами ночной небосвод. Старая Луна висела низко над горизонтом, не мешая звездам сиять в зените подобно разом раскрытым сокровищницам сказок «Тысяча и одна ночь».
И как Синдбад-мореход Меркулов-первый плыл навстречу неизвестности.

«Лазарь Каганович» прибыл в поселок Лесная Пристань – конечную точку своего двенадцати часового плаванья около полудня, и Меркулов-первый сошел с парохода в числе его последних двенадцати пассажиров.

Первым, кто обратил на себя его внимание на заваленном сухой щепой берегу был человек в милицейской форме с погонами старшего лейтенанта, сидевший в седле армейского мотоцикла с коляской, на которой еще сохранилась турель для установки ручного пулемета.
Меркулову-первому не составило труда догадаться, что этим человеком был никто иной, как Ненашев, встречавший отсутствовавшего Пчелкина.

Поправив на голове фуражку, Меркулов-первый направился прямо к нему.

У Ненашева в свою очередь не было сомнения, что шагавший в его направлении ладный, спортивного вида молодой человек в офицерском плаще и военной фуражке, с полевой сумкой на боку и рюкзаком за плечами и есть командированный сотрудник областного «угро» Пчелкин, о прибытии которого он был извещен еще сутки назад.

Поэтому, спрыгнув с седла, он сделал два быстрых шага навстречу Меркулову-первому, сдавил крепким пожатием его руку: «Здоров», - и, не тратя время на отвлекавшие от дела пустопорожние разговоры, кивнул в сторону коляски: «Садись».

Меркулов-первый, решив, что объяснения на ходу не принесут пользы, без колебаний уселся в коляску, водрузив рюкзак на колени.

Ненашев, который, похоже, вовсе не собирался ни о чем его расспрашивать, принялся ногой заводить мотоцикл, который после четвертого или пятого толчка затарахтел, выпустив облако голубого, приятно пахнущего дыма.

Есть запахи, которые сразу подскажут, что вы находитесь в деревне: это запахи смолоченного зерна, хлева, парного молока, махорки и запах, оставленный проехавшим мотоциклом.

Уже сидя в кожаном седле, Ненашев поинтересовался: «Жрать хочешь?»

На что Меркулов-первый, предпочитавший не откровенничать с незнакомыми людьми, отрицательно мотнул головой: «Нет».

Ненашева этот ответ вполне удовлетворил, - кивнув в знак одобрения, он пояснил: «А то вам еще часов шесть плыть» и, пригнувшись к рулю, сорвал мотоцикл с места. Видно, он привык жить в спешке.

Распугивая куриц и приводя в неистовство собак, почти неразличимых за густым облаком поднятой пыли, они промчались кривой улицей и резко остановились возле небольшой – два подслеповатых окна на улицу – избы с покосившимся крылечком.

Следуя за стремительно шагавшим Ненашевым, Меркулов-первый сначала вошел в сени, а затем через низкую дверь в небольшую комнату, наполовину занятую давно небеленой печкой.

У пыльных, с обрывками паутин окошек, за столом, накрытым старой, изношенной на сгибах до дыр, в порезах, зашитых широкими, мужскими стежками, клеенкой, сидели двое мужиков в годах и пили из медного самовара чай. Кроме заварочного чайника с отколотым кончиком носа, стаканов и тарелки с ржаным хлебом на столе ничего не было.

Оглядевшись, Меркулов-первый заметил притулившуюся между печкой и стеной железную кровать, заправленную порядком износившимся лоскутным одеялом, и самодельный, покрашенный выцветшей голубой краской шкафчик, подвешенный в правом от стола углу; на стене, в узком промежутке между шкафчиком и кроватью, висел вырезанный из обложки журнала «Огонек» цветной портрет Сталина в маршальском мундире. Это было все, что помещалось в маленькой комнатке.

Ненашев тут же принялся торопить мужиков: «Силантьич, давай-давай, поспешай. Вам еще плыть да плыть. Смотри, как бы дождь в пути не застал. Куры, вон, в пыли купаются».
Мужики было досадливо покряхтели, но, видно, приняв в рассуждение, что с Ненашевым спорить бесполезно, быстро прикончили чай и отставили стаканы.

- И то правда, веслами намахаешься, весь чай пОтом выйдет – рубаху хоть выжимай – примирительно сказал «Силантьич» - сухой телом, с быстрыми глазами мужик, вытирая кулаком сивые солдатские усы.

- Ничаво, вона у тебя пассажир какой. Подмогнет – стрельнув левым глазом в Меркулова-первого, успокоил его приятель. Его правый глаз был наглухо прикрыт веком.

- Подмогнет, подмогнет – подхватил быстрой скороговоркой Ненашев и подтолкнул Меркулова-первого к выходу.

И Меркулов-первый опять подумал, что затевать в этой обстановке объяснения, что он не тот за кого его принимают, – совершенно неуместно, и решил, как говориться, отдаться на волю случая, а там – куда кривая вывезет.

По тропинке, ведущей от избушки через заросший укропом, лебедой и крапивой огород, они все вместе спустились к низкому берегу реки.

На узкую полоску галечника на треть из воды была вытащена лодка-дощанка.
Бросив в лодку два принесенных мешка, Ненашев и «одноглазый», приподняв нос лодки, столкнули ее с берега в воду.

Первым в лодку, едва замочив сапоги, заскочил усатый Силантьич и принялся вставлять весла в уключины.

Меркулов-первый, скинув с плеча рюкзак и сняв плащ и башмаки, по щиколотку войдя в воду, положил вещи в лодку, и, обернувшись, вопросительно взглянул на Ненашева, стоявшего сапогами в воде и удерживавшего лодку за привязное кольцо.

Ненашев, понизив голос, сказал:
- Связь будем держать через Дёмова (Кивком головы указав на Силантьича). Надо чего передать Патрикееву?

Меркулов-первый, ощущая себя Хлестаковым, наудачу ответил:
- Передай Василь Петровичу, что все будет в порядке.

Хотя понятия не имел во что ввязывается.

Как только Меркулов-первый перелез через борт и даже еще не успел распрямиться, Ненашев сильным толчком оттолкнул лодку на глубину, где ее тотчас подхватило и потянуло течение.

Гроза нагнала их в самом конце пути, когда, по словам спутника Меркулова-первого – усатого Дёмова, до цели поездки им оставалось по прямой не больше версты.

- Пройдем два поворота, и будет длинный плес, а за следующим поворотом и сама Троица.

- Какая Троица? Нам же нужно в Грязи!

- Что Грязи, что Троица – один хрен. До тридцать второго года село Троицей прозывалось. Церква в ём была в честь Троицы. Ну, и село, значит, по ней именовалось. В трицать вторым, когда церкву закрыли, село переназвали.

- А лучшего названия, что – придумать не могли?

- Дак, и придумывать не нужно было. В тем лете дожжи, почитай, штоденно шли. Сено, - что колхозное, что свое, - все погнило. Хлеб, что смогли убрать, как следовает не просушили, и, почитай, весь урожай сгорел. Дороги все напрочь развезло. Комиссия из району, что церкву закрывать приехала, понасилу выбралась. Слух был: будто село попервоначалу-то сулились назвать «Великие Грязи», да апасля чернил, что ли, пожалели и оставили токма «Грязи»…Эх-ма! Не поспеем мы до дожжа. Вона какая перевала валит.

Огромная туча, поглотив Солнце, сверкая сполохами молний и грохоча раскатами грома, выползала из-за темной стены лесов, росших по взгорку левого берега, обгоняя лодку и отрезая ей путь.

День померк, вдруг превратившись в сумерки, но у воды было по-прежнему душно, ни ветерка. Оводы и слепни жалили беспрестанно.

Меркулов-первый, давно раздевшийся до рубашки и отработавший веслами на пересменку с Дёмовым половину пройденного пути, пересел на банку рядом с Дёмовым и азартно взялся за левое весло.
- А ну-ка, давай, поднавалимся! Должны успеть!

Но, как и предсказывал Дёмов, не успели.

Сначала Меркулов-первый увидел, как дрогнули и наклонились верхушки леса, а через минуту от налетевшего порыва ветра зашатались береговые кусты и рябь разбила зеркало воды.

Донимавшие оводы исчезли в одно мгновенье.

Они гребли, как бешеные. Казалось, весла выгибались от их усилий опередить грозу.
Но вот сперва за стеной дождя исчез лес, а затем – только что пройденный речной поворот.

И тут воздух будто взбесился: береговые кусты легли параллельно земле, все, что не смогло удержаться за землю было поднято ветром и брошено с неистовой силой, как из невиданной пращи, узловатая ива, росшая у самой воды, замедлено кувырнулась в реку, которая, казалось, перестала существовать, слившись с потоком воды, низвергнувшимся сверху.

Они прошли последний поворот, но вынуждены были, гребя на пределе возможности, направить наполнившуюся водой лодку под защиту высокого берега, отвесно спускавшегося к узкому песчаному пляжу, который теперь заливался потоками жидкой глины, размываемой неистовым ливнем.

Ослепительная вспышка, шипение, треск, и сразу удар оглушительной силы заставили их инстинктивно пригнуться.

Они увидели, как сверху от кручи отделилась нависшая глыба и, скользя, понеслась вниз по отвесному обрыву, на полпути развалилась на части, и из нее вывалилось что-то похожее на длинный и узкий ящик, который от удара в подножие обрыва в несколько метрах от них раскололся на части, и среди почерневших досок и красно-коричневой груды комьев глины белым, сквозным каркасом высунулись ребра выпавшего из разбитого гроба скелета.

Дёмов перекрестился дрогнувшей рукой.

Меркулов-первый тряхнул его за плечо. Тот повернулся к нему побледневшим, с вытаращенными глазами лицом. Его усы утонули в струящихся по лицу потоках дождя. Губы непослушно прыгали.

- Наверху погост. Могилу подмыло.

Меркулов-первый перекричал непрекращавшиеся громовые обвалы.
- Вода в реке поднимается – И правда, пляжик полностью скрылся под бурлящим коричневым потоком – Нам здесь оставаться смысла нет. Давай пробиваться к селу. Там спрячемся где-нибудь.

Они потащили волоком еще сохранившую какую-то плавучесть лодку, спотыкаясь и оскальзываясь на обросших тиной камнях, из-под обрыва с кладбищем. И тащили ее пока не наткнулись на деревянные мостки, отмеченные торчащими из воды столбиками, в то время как доски настила успели уйти под воду.

Дёмов привязал полузатопленную лодку железной цепью к столбику, и они, похватав намокшие вещи, скользя и падая на четвереньки, по осклизлой от размокшей глины тропинке вскарабкались на берег.

Прикрывая ладонью глаза, Меркулов-первый огляделся: справа сквозь стену ливня неясным силуэтом проступало какое-то странное строение.
- Что это? – крикнул Меркулов-первый Дёмову.

Дёмов, отплевываясь от дождя, стекающего по усам в самый рот, ответно прокричал:
- Церква. Что от ей осталось. Село слева. За дожжом не видать. Тута оно. Близко.

- Побежали.

Едва они преодолели половину пути, туча разразилась градом. Молния, с сухим треском расколов небо, ударила в землю в полусотне шагов от них.

Замешкавшись только на секунду, Меркулов-первый, не оглядываясь – где Дёмов, пустился бежать дальше.

Внезапно внутренность тучи осветилась повторяющимися сполохами, как будто там взорвался арсенал с запасом молний, и низкий, набирающий силу обвала, гром, разрастаясь, покатился с высоты на оцепеневшую землю.

При свете мерцающей вспышки Меркулов-первый успел разглядеть слева от себя окруженный зарослями кустов дом и свернул к нему.

Он забарабанил кулаком в дверь, почти не надеясь быть услышанным, но неожиданно дверь широко распахнулась, и Меркулов-первый замер, забыв про грозу и ливень: прямо перед ним, в дверном проеме стояла та, что осталась на стене в проходной комнате, в доме на Краснофлотском спуске.

При этом ее лицо быстро меняло свое выражение: оживление, удивление, отчуждение.

С трудом оправившись от замешательства, Меркулов-первый несмело проговорил: «Здравствуйте. Можно у вас переждать грозу?»

Вероятно, на его лице отразилось пережитое потрясение, принятое женщиной за страх, потому что похожее на усмешку промелькнуло в ее глазах, после чего она молча отступила в сторону, таким образом разрешая ему войти.

Очередная вспышка молнии на миг осветила узкое пространство сеней, и он успел разглядеть лавку с ведрами, накрытыми сверху кусками фанеры, и пару солдатских кирзовых сапогов, истертыми голенищами пригнувшихся к испачканным засохшей грязью, по-клоунски загнутым вверх носам.

Из пахнущих мышами сеней они прошли в комнату, которая показалась ему неприветливо сумрачной, вероятно, из-за непогоды и росших близко к окнам кустов.

Меркулов-первый опустил на пол рюкзак, положил сверху плащ, и, забыв, что держит в руке снятые еще в лодке, окончательно промокшие ботинки, попробовал вытереть мокрое лицо рукавом рубахи, но ничего из этого не получилось – вся одежда на нем была насквозь мокрой и выпачкана глиной.

Он почувствовал босыми ногами воду и, взглянув вниз, разглядел вытекающую из-под своего рюкзака лужу.
- Я лучше побуду в сенях, а то –всю комнату вам замочу – нерешительно сказал он хозяйке, стоявшей посреди комнаты, спиной к окнам, обхватив себя руками за плечи, укрытые серым шерстяным платком. Как он ни старался, но из-за царившей в комнате темноты разглядеть ее лицо не мог.

- Как хотите – равнодушно ответила она.

Он вышел с вещами в сени.

Стоя перед открытой на двор дверью, он снял с себя рубаху и брюки, выжал их за порогом и влажными снова натянул на тело.

Он сидел, прислонясь спиной к косяку, и через оставленную раскрытой дверь смотрел на продолжавщий литься дождь и тщетно пытался найти объяснение невероятному сходству двух женщин, одновременно ища причину, которая позволила бы ему остаться в этом доме.

Тем временем гроза наконец начала отдаляться, и дождь, перестав хлестать потоками, зашелестел ровно и безостановочно по крыше, кустам и траве, как видно, не собираясь скоро стихать.

Солнце оставило попытки пробиться сквозь плотный слой облаков до следующего утра, и преждевременные сумерки легли на размокшую от дождя землю.

Меркулов-первый отчетливо слышал, как перебивая шелест дождя, неумолчно журчит поток воды, несущийся по деревенской дороге.

Но не было слышно вечерней переклички петухов, мычания подоенных хозяйками коров, лая опомнившихся от страха собак, голосов людей.

Он все больше убеждал себя в том, что поиск ночлега в незнакомом, затопленном дождем, по-вечернему затаившемся селе – заведомо бесполезная затея.

За спиной стукнула дверь, и, обернувшись, он увидел вышедшую в сени хозяйку, одетую в брезентовый плащ с накинутым на голову капюшоном. Не говоря ни слова, она принялась, придерживаясь одной рукой за дверную скобу, совать ноги в сапоги.

Он, конечно, сразу вскочил и, следя за ее борьбой с увертливыми сапогами, собравшись с духом, не нашел ничего лучшего, как попросить разрешения остаться на ночлег.
- Я приехал в научную командировку. Никого здесь не знаю. (Свое знакомство с Дёмовым он решил до поры до времени скрыть). Можно мне у вас переночевать? Я заплачу.

По-детски рассерженная упрямством строптивых сапогов, не желавших подчиняться своей хозяйке, и присутствием при сем постороннего свидетеля, она ответила резко, даже не стараясь скрыть непритворную досаду.
- Я живу одна и пустить вас к себе не могу. И денег мне ваших не надо.

- Я в дом и не прошусь. Может на сеновале?

- У меня нет сеновала. Я не держу скотину.

Сапоги, наконец, сдались и даже притопнули о пол стоптанными каблуками, изъявляя верноподданническую готовность с этой минуты следовать куда угодно.

Он уже было начал терять всякую надежду, но неожиданно оказалось, что одержанная победа благотворно отразилась на ее настроении.

- Хорошо. Можете сегодня переночевать в бане. Но только одну ночь!...Ну, вы идете?!

Они вместе вышли под притихший дождь на двор, и Меркулов-первый отметил, что хозяйка, только прикрыв дверь, не стала ее запирать.

Она указала ему на узнаваемо низкое строение в шагах двадцати от дома.
- Вот баня. Не смейте в ней курить.

- Я не курю. А вы надолго уходите?

- Надолго. Сразу предупреждаю – у меня красть нечего.

- Разве я похож на вора? Просто подумал - вдруг вас больше не увижу.

- Не велика беда. Как-нибудь переживу.

- Вы меня так выручили. Можно сказать, спасли. А я до сих пор не знаю кому обязан...Разрешите узнать ваше имя?

- А вам это зачем?

- Просто захотелось знать…Вообще-то, неудобно разговаривать, когда не знаешь, как зовут собеседника…Тем более, - доверять такой секретный объект, как баня. Меня зовут Борис…Борис Меркулов. Рад познакомиться.

- Мне все равно, как вас звать. И лясы точить мне с вами некогда…И вообще…Больно расхрабрились, когда гроза закончилась. А ведь я могу и передумать.

И круто повернувшись, она быстрой и решительной походкой пошла прочь, свернув за домом на торную тропку вдоль затопленной дождем дороги.

Глаза быстро привыкли к полумраку, и Меркулов-первый разглядел низкий потолок, кирпичную каменку с вмурованным котлом, полок у стены, маленькое оконце без стекла, заслоненное снаружи зарослями крапивы, деревянный ушат, задвинутый под полок в самый угол. В баньке пахло сухой мочалой.

Надо было устраиваться.

Он набросил на каменку расправленный плащ – сушиться, повесил на гвоздь фуражку и полевую сумку, расшнуровал ботинки, широко расправив берцы, – чтобы быстрее сохли. При этом обнаружилась потеря носков, еще в начале плаванья снятых и сунутых в ботинки, но это была самая меньшая неприятность из всех, что могли с ним произойти.

Развязав рюкзак и осторожно покопавшись в нем, он вытащил размокшую синюю бандероль с кусковым рафинадом, превратившимся в кашу, и положил ее на оконце, туда же отправился промокший пакет со смесью приправ, на пол – под оконце лег просыхать холщовый мешок с тремя килограммами пшена. На каменке возле дымохода пристроились четыре пачки грузинского черного чая 1-го сорта и шесть порядком размякших брикетов горохового супа-концентрата. Вместо хлеба, по совету «Людоеда», в дорогу был взят килограмм отлично прокаленных пресных сушек, к счастью, неплохо выдержавших испытание водой.

Плотно укупоренные жестяная банка с порохом и такая же коробка с капсулями исключали попадание вовнутрь влаги.

Для увесистого мешочка с запасом круглых свинцовых пуль вода была нипочем.

А вот пистолет требовал заботы. Размотав намокшую суконку, он долго держал его в руке, соображая, чем бы его протереть, но, смирившись с отсутствием надежды отыскать хотя бы лоскут сухой тряпки, присел на корточки, вытащил из-под полка ушат и, бесцеремонно выставив хозяина-паука, пристроил в него пистолет, пообещав наутро самым тщательным смазать машинным маслом из масленки, хранившейся в боковом кармане рюкзака.

Просушку прочего содержимого рюкзака он также отложил до следующего утра.

Поколебавшись, он вытащил банку тушенки – одну из двух, составлявших его НЗ, и, достав из офицерской сумки складной нож, вскрыл ее и только тут ощутил, как был голоден, не держа во рту крошки с прошлого вечера.

Утолив первый голод, хотя был готов не менее легко управиться со второй банкой, улегся на полок и предался волнующим размышлениям о фантастической встрече, заново восстанавливая в памяти во всех подробностях каждое слово, каждый жест, каждое движение, игру лица удивительной женщины, дерзко добиваясь в мечтах ее расположения...и даже любви.

Но при всем при том, как ни старался - не мог придумать начальный маневр, позволявший оставить за собой захваченную позицию, дававшую возможность постепенно подготовиться к штурму казавшейся неприступной крепости.

Он не слышал, как вернулась хозяйка, и провел ночь в беспокойных сновидениях: он то отправлялся на свидание, назначенное ему на берегу реки, но оказывался на кладбище, окруженный зловещими крестами, и у него, нет, не бьется, а робко трепещет схваченное ледяным ужасом сердце: «она» (но кто: первая - с фотографии или вторая – в солдатских сапогах?) явится ему вот из этой, вспученной холмиками земли (право, уважаемый читатель, не стоит в детстве читать «страшные» рассказы Н.В.Гоголя, если у вас богатое воображение и вы верите в предчувствие), то бежал по затопленному лесу, спасаясь в болоте от преследовавших его черных всадников, то оправдывался перед безликим Василем Петровичем за совершенный обман и клялся искупить свою вину.

Утром он очнулся ослабевший и мокрый от пота. Его всего «крутило». Через силу он заставил себя встать, выйти во двор и дойти до угла бани – торцы сруба, глубоко сидящего в лопухах и крапиве, с геометрической точностью расчерченные сеткой трещин, сухи и шершавы под потной ладонью.

Возвращаясь, задержался, обессилено держась за дверь. Щурясь воспаленными глазами, обвел взглядом двор.

День был ярок. Солнце и теплый ветер за утро убрали почти все следы вчерашнего ненастья.

Дом, в котором вчера произошла так взволновавшая его встреча, при дневном свете показался ему совсем маленьким, похожим на привратницкую сторожку.

Судя по старинной кладке темно-красного кирпича, ему было немало лет, но сегодня он бодро глядел весело блестевшим после дождя оконцем на залитый солнечными лучами двор, заросший не знавшими косы луговыми травами.

Заложенный нос, потерявший прежнюю способность различать запахи, лишил его наслаждения вдохнуть полной грудью, нет, не воздух - сам солнечный свет, пропитанный ароматами душицы, клевера, белой кашки, фиалок, раковых шеек, мышиного горошка, ромашек, васильков, колокольчиков-бубенчиков, незабудок и многоголосо вибрирующий от колебаний бессчетных крылышек тружеников-шмелей и тружениц–пчел, лакомок-мотыльков и музыкантов-кузнечиков, доверчивых божьих коровок и глазастых стрекоз.

От дороги двор отделялся весьма условной изгородью из параллельных жердей, где приколоченных гвоздями, а где прикрученных ржавой проволокой к скособоченным, грозившим на днях повалиться деревянным столбикам.

За дорогой возвышался строй из семи старых берез, без потерь переживших вчерашнюю грозу.

Густые заросли отцветшей сирени и боярышника, закрывавшие дом со стороны дороги, создавали неброское, но приятное сочетание красок: красной и зеленой.

От яркости дневного света у Меркулову-первого резало глаза, и в них мелькали черные точки.

Но будь он здоров, то тотчас бы обнаружил, что этими мелькавшими точками были деревенские ласточки-белобрюшки, беспрерывно сновавшие от невидимого со стороны бани фронтона сторожки, далее – вниз над дорогой, затем – свечой вверх к повисшим зелеными каскадами купам берез и обратно.

Вернувшись в спасительный полумрак тесного пространства бани, он обессилено растянулся на полке, натянув до подбородка не просохший за ночь плащ.

Его сильно знобило.

Сквозь липкое полузабытье вяло проступила мысль, что заболел он очень кстати, получив законное право остаться на своем теперешнем месте.

Но скоро он с беспокойством начал думать о том, что хозяйка строжки, пожалуй, может решить, что он еще утром покинул свое убежище, и соберется навестить баню не раньше воскресенья – общепринятого банного дня.

Он попытался сообразить, сколько в этом случае ему придется ждать: сев на пароход в понедельник вечером, он во вторник днем прибыл в Лесную Пристань, где пересел в лодку Дёмова и вечером того же дня добрался до Грязей, они же – Троица.

Выходило, что этот бесконечно медленно тянувшийся день был средой, а это означало, что до воскресенья нужно было как-то продержаться целых три дня.

Что и говорить, перспектива была незавидная.

Было бы неплохо подать хозяйке сторожки некий знак, подсказку о его присутствии в ее владениях.

Он постарался собраться с мыслями.

Все пособия по выживанию рекомендуют подавать визуальные сигналы с помощью дыма. Но для этого ему нужно было или поджечь баню или растопить печь. Добыть огонь не составляло труда: в рюкзаке лежали охотничьи спички, способные гореть даже под водой. Однако, первый вариант был избыточно радикальным, а для второго нужны были дрова, которых ни в самой бане, ни около ее не наблюдалось. Кроме того, нельзя было развести в каменке огонь, предварительно не наполнив котел водой. А где он ее возьмет? В реке? Но при его теперешнем состоянии это было невыполнимой задачей.

Нет, требовалось найти другой, более приемлемый способ.

Постой, он совсем забыл о своих вчерашних планах! Но для этого нужно подняться с полка, лезть в рюкзак, достать подмоченные дождем вещи, добраться до двери, открыть ее, найти место, где можно все развесить для просушки и опять вернуться на полок.

План как будто и хорош, но загвоздка была в том, что шевелиться ему совсем не хотелось.
В конце концов, он мог бы привлечь внимание декламацией, уж чем-чем, а голосом его Бог не обидел, и стихов он знает огромное количество, и не только стихов, но не может же он декламировать целый день в надежде, что когда-нибудь его услышат. К тому же, его горло: кхм-кхм, кажется, временно вышло из строя.

Ах, как был мудр Гриша Решетов, открывая путем личных экспериментов новый закон природы: «Промочишь горло, - отказывают ноги, промочишь ноги, - отказывает горло».

А вот ему как раз мудрости и опыта не хватало, иначе он не мучил бы себя напрасными переживаниями.

Вы спросите: почему?

Ответ прост: женщина вовсе не нуждается в каких-либо особенных знаках или приметах, чтобы догадаться о месте пребывания заслуживающего ее внимания субъекта.

Единственная проблема заключается именно в том, чтобы вызвать у интересующей вас женщины взаимный интерес.

Будьте уверены, после этого, не прилагая особых усилий, она всегда окажется в нужном месте в нужное время.

А в том, что Меркулов-первый своим неожиданным появлением в самый разгар бушевавшей стихии должен был заинтересовать хозяйку сторожки, сомневаться не приходилось.

Судьба скупа на подобные романтические встречи, и надо иметь невежественный ум и неразвитое воображение, чтобы при этом остаться равнодушным.

Она вошла к нему, оставив распахнутой дверь, как входит кошка: независимо и невозмутимо, всем своим видом как бы заранее говоря: «я пришла и мне дела нет, кто еще тут находится. Клянусь еще не пойманной мышью, ваши «кис-кис» меня интересуют не более, чем прошлогодние вопли мартовских котов. И не пробуйте касаться своими бесцеремонными руками моей бесценной шерстки, иначе вам придется испробовать остроту моих когтей».

- Вы все еще здесь?!

Тонкая бровь приподнялась верхней дужкой вопросительного знака.

Неожиданно для себя Меркулов-первый сегодня обратил внимание, что, очевидно, привычные для нее употребление «вы» и манера держаться плохо вязались со стоптанными и вымазанными грязью солдатскими сапогами и заметно обносившимся платьем, к тому же пахнущим чем-то очень специфичным.

Это была загадка.

Итак, все повторилось, как не далее, чем полутора суток назад в ночном рейсе парохода «Лазарь Каганович»: только теперь уже Меркулов-первый с заискивающей улыбкой и подозрительной готовностью признавался в своем плачевном состоянии, а хозяйка сторожки, небезосновательно сомневаясь в его искренности, проверяла теплой и сухой ладошкой его горячий лоб.

Русский человек уж так устроен, что чужие успех или удача для него – острый нож, но в беде на него можно положиться.

Поэтому не удивительно, что хозяйка сторожки незамедлительно взялась за лечение так неожиданно оказавшегося на ее попечении больного.

Правда, она не удержалась, чтобы не упрекнуть уже слишком явно повеселевшего Меркулова-первого.
- Навязались вы на мою голову.

Что в переводе с женского языка могло означать следующее: «Ваше присутствие поставило меня в ужасно затруднительное положение из-за крайней бедности выбора моего гардероба».

Однако, к вечеру он уже знал, что хозяйку сторожки зовут Серафимой и что она работает лаборанткой на колхозной молочной ферме, то есть проверяет качество и состав надоенного от колхозных коров молока.

Еще он узнал, что в селе кроме колхоза «Новый путь» имеются канифольный завод имени Молотова, школа-четырехлетка, изба-читальня – она же – воскресный клуб, где заезжий киномеханик раз в две недели крутит кино, пекарня, «сельповский» магазин и фельдшерский пункт, что в селе проживает почти тысяча человек.

Меркулову-первому после длительных переговоров удалось уговорить Серафиму взять пшено, две пачки чаю, концентраты, слипшийся комок рафинада и банку тушенки с условием, что он проживет в ее бане неделю или дней десять на полупансионе.

От предложенных им денег Серафима отказалась наотрез.

Но зато в вечернее посещение больного, предпринятое с целью напоить его принесенным с фермы и только что вскипяченным на керосинке молоком, Серафима явилась в розовой блузке, черной юбке и парусиновых туфлях. С первого взгляда было видно, что все эти вещи не были новыми, но, вероятно, одевались хозяйкой только по особым случаям.
И были ли тому причиной смененный наряд или озабоченность свалившимися на нее обязанностями сиделки, сделавшая черты лица Серафимы строже и четче, по мнению Меркулова-первого она стала еще красивей.

Но, разумеется, он постеснялся ей об этом сказать.

Зато, пребывая в лихорадочном состоянии – отчасти от усиливавшегося к ночи жара, отчасти от разгоравшейся в нем страсти, припомнив,  кстати, слова своего приятеля - актёра драмтеатра старой, еще дореволюционной школы - Модеста Аполоновича Македонского (в почти позабытой реальной жизни - Михаила Алексеевича Свечина), игравшего на выходах старых слуг, о том, что путь к сердцу женщины лежит через ее уши – он принялся читать вслух стихи раннего Багрицкого, которые в те годы нравились ему наравне со стихами Киплинга.

«Когда наскучат ей лукавые новеллы
И надоест лежать в плетеных гамаках,
Она приходит в порт смотреть, как каравеллы
Плывут из смутных стран на зыбких парусах…»

«Здесь гулок шаг. В пакгаузах пустых
Нет пищи крысам. Только паутина
Подернула углы. И голубиной
Не видно стаи в улицах немых…»

«У красной вывески заброшенной таверны
Где по сырой стене ползет зеленый хмель
Напившийся матрос горланит ритурнель,
И стих сменяет стих певучий и неверный…»

«По рыбам, по звездам
Проносит шаланду.
Три грека в Одессу
Везут контрабанду.
На правом борту,
Что над пропастью вырос:
Янаки, Ставраки,
Папа Сатырос…»

(Названия стихотворений не написаны специально. Кто захочет, тот найдет)

Сказать, что он был в ударе – значит ничего не сказать.
Его горячечное возбуждение, пылкая страсть, необычность обстановки, схожей с теснотой корабельной каюты, единственная и восхитительная слушательница, не собиравшаяся этого делать, но тем не менее присевшая на краешек полка в его ногах, возвысили его артистизм до неповторимого совершенства.
Тут и к бабке не ходи, – ни баня, ни Серафима ничего подобного за все время своего земного существования не слышали ни разу.
Когда на небе осталась только розовая полоска незатухающей северной зари, Серафима принесла ему для устройства более удобного ложа набитые соломой матрас и подушку, а еще кружку с взваром из ягод и листьев брусники.
Поправляя подушку, нагнувшись к нему так близко, что ее дыхание долетало до его разгоревшегося лица, она несколько раз коснулась его головы рукой (тем местом, где под тонкой кожей запястья бьется голубая жилка), и он при этом чувствовал неиспытываемое прежде блаженство, мало того – ему хотелось верить, что эти прикосновения не были случайными.

Возможно, он был не далек от истины.
Наше глубинное (природное) «я», когда ускользает из-под контроля «я» внешнего и повседневного (сформированного в соответствии с сегодняшними стандартами общества (что не обязательно предполагает развитие, не исключено - упадок), поступает бессознательно, сообразно рефлексам и инстинктам, которые имеют животную первооснову (в случаях проявления агрессии, страха, чувства голода или полового влечения - в первую очередь).
И тогда справедливо предположить, что как бы случайные прикосновения Серафимы были восприняты Меркуловым-первым совершенно адекватно.

Следующим днем они виделись пять раз.
При своем втором посещении бани Серафима пришла не одна, приведя с собой старичка-фельдшера, который, выслушав деревянной трубкой грудь и спину Меркулова-первого, с удовлетворением констатировал отсутствие в легких опасных хрипов и посоветовал для быстрейшего выздоровления запаривать зерна овса только что вскипяченным молоком и пить целебный настой теплым на ночь.
Вечером, когда целебный напиток был выпит, Серафима не сразу ушла к себе. Они довольно долго разговаривали о том о сем, причем, если Меркулов-первый как мог усердно развлекал собеседницу, то она напротив – была немногословна, но живым блеском своих глаз подтверждала явный интерес ко всему услышанному.
Всему ли она верила? Это интересный вопрос.

В прекрасный, но, зачастую, короткий период времени, в старину именуемый «ухаживанием», когда отношения пары еще не перешли в фазу физической близости, женская сторона способна с поощряющим, чуть ли ни восторженным, интересом выслушивать любой вздор, который несет ее потенциальный партнер.
О чем она при этом думает – это ее великий секрет.
Или не думает вовсе?.
Инстинктивно играя свою роль.
Что касается Серафимы.
В тот момент ее очень занимал один предмет: пистолет, из-за забывчивости Меркулова-первого, выбитого из колеи свалившимися на него  болезнью  и страстью, обнаруженный ею в ушате.
Но она ни единым словом не выдала себя.

Неизвестно сколько бы еще пребывал наш герой в счастливом безделье, но череда нешуточных происшествий быстро поставила его на ноги.
На четвертые сутки пребывания в своей романтической обители наш герой проснулся посреди ночи от тяжелого чувства постороннего и опасного присутствия.
Приподняв голову, чтобы осмотреться, он замер, скованный ужасом, - сквозь пустое оконце на него смотрело лицо человека.
Глаза – вот, что напугало его до холодной испарины.
Белые из-за поблескивавших в темноте белков.
Взгляд их был пронзителен и неподвижен.
Наверное, так должен смотреть призрак или восставший из могилы мертвец.
Да, что еще Меркулов-первый успел заметить – спутанные усы и борода.
Меркулов-первый было опять прикрыл глаза, чтобы по-детски притвориться спящим, но, устыдившись своей слабости, резко сел, спустив ноги на пол, чувствуя бешеный перескок сердца.
Лицо исчезло, как будто его и не бывало.
Нащупав разом вспотевшей рукой пистолет, Меркулов-первый схватил его и бросился к двери, толчком ноги широко распахнул ее и выскочил наружу.
Уже светало.
Он стоял, сжимая рукоять поднятого к плечу, дулом вверх, пистолета, настороженно вслушиваясь и оглядываясь по сторонам, каждую секунду ожидая появления непрошенного гостя.
Но все было тихо.
Тогда осторожно ступая босыми ногами по мягкой до щекотки и прохладной траве, он двинулся в обход бани с расчетом выйти к окошку не из-за ближнего угла, а на случай, если непрошенный гость притаился за глухой стеной бани, подобраться к нему с неожиданной стороны – с тыла.
Повернув за другой угол, он остановился. Перед ним полутораметровой стеной стояли заросли крапивы.
Будь у него на ногах ботинки, он без задержки двинулся бы дальше. Но зная по опыту, сколько битого стекла, ржавого железа, посудных черепков и разного хлама обычно свалено у русского человека за сараями, конюшнями, кузнями и такими вот баньками, лезть босиком напролом он не решился, а спрятавшись за углом, некоторое время неподвижно стоял, всматриваясь и вслушиваясь, стараясь не пропустить мгновения, когда ночной гость тем или иным способом обнаружит себя.
Прождав напрасно несколько минут, он вынужден был вернуться на исходную позицию и проделать маневр, от которого первоначально отказался.
Но и эта попытка не принесла никакого результата.
И, наверное, так для него было лучше, иначе что бы он стал делать, вооруженный незаряженным пистолетом?
Разве что - напугать видом оружия и криком «Стой, стрелять буду». А дальше?
Судя по впечатлению, произведенному на Меркулова-первого ночным гостем, тот мог оказаться весьма опасным противником, случись им встретиться лицом к лицу.
Стоять раздетым с незаряженным пистолетом было холодно и неловко.
Ничего не оставалось, как вернуться в баню.
Но перед распахнутой настежь дверью он замялся.
Ему вдруг пришла в голову мысль, что пока он выслеживал незнакомца, тот вполне мог успеть пробраться внутрь бани и там сейчас подкарауливать его.
Он взвел курки пистолета, чтобы звук «крак-крак» был слышен тому, кто, возможно, приготовился встретить его за порогом.
Прижимаясь спиной к косяку, он осторожно по сантиметрам протиснулся внутрь бани, каждую секунду ожидая нападения.
Но все его опасения оказались плодом его возбужденного воображения.
В бане никого не было.
Закрыв дверь, он сел на свою постель, положив пистолет рядом с собой.
Задумался.
Ему было о чем подумать.
Он потерял трое суток впустую, не приступив ни к своей работе, ни выяснив, в чем заключалось задание Пчелкина.
Пора было браться за дела.
И в первую очередь – зарядить пистолет.
Но прежде всего следовало привести себя в порядок.
После трех дней вынужденного затворничества речка манила его.
Спрятав пистолет под матрас, он достал из рюкзака завернутые в позаимствованное из общежития вафельное полотенце зубную щетку, бело-голубую картонную коробку с мятным зубным порошком «Особый» и алюминиевую мыльницу с куском мыла «Семейное».
Уже стоя у двери, снял с гвоздя полевую сумку и, вернувшись к полку, сунул сумку под подушку.
Выйдя из бани, он постарался плотнее закрыть дверь, будто это могло предотвратить чужое вторжение.
Он не преминул еще раз, более тщательно осмотреть место перед окном, ища следы, оставленные ночным гостем.
Кто ищет, тот найдет.
Следы нашлись: крапива местами была смята и притоптана, но все говорило о том, что незнакомец ушел тем же путем, каким подобрался к окну.
Шагая по протоптанной в траве стежке, он вышел к тому месту, где верхняя жердь изгороди, перечеркивая нижнюю, упиралась концом в траву, открывая прямой путь к речке.
Сразу за ней начиналась тропинка, неровной строчкой прочертившая серебристо-зеленый ворс овсяного поля, простиравшегося до самого берега речки.
Утреннее поле сытно пахло парным молоком.
Стебли и, особенно, метелки были в густой росе, каждая капелька которой отражала, как в магическом шаре, весь окружающий мир, за малостью своей неразличимый невооруженным глазом.
Очень скоро его ботинки и штаны намокли, как будто он переходил вброд ручей.
Но Мерклов-первый, казалось, не замечал этого, увлеченный диалогом с «другим».
«Другой» задавал вопросы и , как всегда, всячески старался подловить Меркулова-первого на неточности или ошибке.
«Случайно ли ночной гость оказался возле бани?
О его приезде в село знают двое: Дёмин и Серафима. Нет, трое – еще старичок-фельдшер».
Старичка-фельдшера он сразу отставил в сторону.
«Остаются Дёмин и Серафима.
Дёмин. Он точно не стал бы подсылать к нему незнакомого человека, а явился бы сам».
Выходит, – Дёмин тут ни при чем.
Остается Серафима.
Во-первых, для нее он тот, кем является на самом деле: не вызывающий подозрений студент.
Во-вторых, про саму Серафиму он знает только то, что живет она одна. И то – с ее слов.
Может ли визит незнакомца быть как-то связан с Серафимой?»
Казалось бы вполне логичное предположение почему-то заставило Меркулова-первого нахмуриться, а его сердце забиться сильнее.

Ревность – это отрава, которая подчас оказывается сильнее дурмана любви.
Бывает, что они смыкаются как сиамские близнецы. И тогда уже не разобрать: кто из них кто.
Однако, следует помнить, что зерно ревности прорастает и дает всход на почве «права обладания».

Имел ли он право на Серафиму?
Меркулов-первый вынужден был согласиться, что – нет, и, кажется, ему это удалось. Хотя…
Тем не менее он постарался убедить «другого», что может рассуждать на эту тему непредвзято.
«Нужно постараться припомнить его лицо. Жаль, что не смог рассмотреть его как следует.
Не ври. Просто ты струсил так, что себя не помнил.
Тебе бы только придираться. Хотел бы я знать, кто в такой обстановке не струсил бы? Между прочим, это он удрал от меня прежде, чем я выскочил из бани.
С незаряженным пистолетом? Смельчак.
Довольно. Прекрати и не мешай мне разобраться. И так. По порядку.
Лица из-за темноты я рассмотреть как следует не сумел. Да, оно и было как маска. Безжизненный и тяжелый взгляд. Еще усы и борода. Вот и все.
Вспоминай точнее. Постарайся.
Хорошо. Попробую. Лицо определенно славянского типа. Глаза не узкие. Скорее – большие. Бр-р-р. Даже сейчас вспоминать неприятно. Брови обыкновенные. Усы и борода темные. Или курчавые от природы, или их давно не расчесывали. Что еще? Пожалуй, запавшие щеки. Нос? Не запомнился. Кажется, прямой. Не курносый – это точно.
Что еще?
Ничего – тупик.
Попробуй зайти с другого конца.
Если визит ночного гостя не был случайным, то каковой могла быть его цель?».
Тут его мысли мгновенно оборвались, потому что, подойдя к краю берегового обрыва, Меркулов-первый от открывшейся перед ним картины немедленно присел на корточки, позабыв обо всем на свете.
Внизу, рядом со знакомыми мостками, к нему спиной, по пояс в воде стояла Серафима.
Совершенно голая.
Ее затрапезное платье лежало на мостках рядом с двумя полными водой ведрами и коромыслом.
На его глазах она сначала присела по шею в воду, затем выпрямилась и, сделав три широких и решительных шага в глубину, поплыла «вразмашку» от берега.
Подсматривать за человеком неприлично. А тем более – за женщиной, к тому же голой.
Но Меркулов-первый ничего не смог с собой поделать.

Пожалуй, к этому следует отнестись с пониманием. Вообще, возможно ли, чтобы физически и психически полноценный мужчина поступил иначе?

Сам того не замечая, он опустился на колени и с высоты берега безотрывно следил, как внизу ловко движется в воде белое тело.
Когда Серафима, наплававшись, направилась к берегу, он немного отодвинулся от края обрыва, но так, чтобы, оставаясь незамеченным, иметь возможность все время видеть ее.
Он был свидетелем, как Серафима вышла из воды и, стоя на мостках, отжимала намокшие волосы, ладошками смахивала капли воды с плеч, груди и живота, как закинув руки за голову стояла, подставив лицо с зажмуренными глазами лучам круто поднявшегося Солнца.
Когда она через голову натянула платье, скрыв прекрасную наготу своего тела под будничной оболочкой, и, подхватив коромыслом ведра, стала подниматься по тропинке на высокий берег, тут Меркулов-первый забеспокоился, в растерянности ища укрытия, где можно было бы спрятаться.
Но ни спасительных кустов, ни подходящей ямки или канавки поблизости не оказалось.
Поэтому, когда над краем обрыва показались голова и плечи Серафимы, он обреченно поднялся во весь рост.
Серафима, неожиданно обнаружив нелегального свидетеля своего утреннего купания, напротив, в этой щекотливой для обоих ситуации проявила завидное самообладание.
Прошествовав мимо жалкого от смущения Меркулова-первого, она поздоровалась с ним царственным кивком гордо поднятой головы.
Может быть, ведра качнулись не в такт чуть сбившемуся с ритма шага, плеснув водой на траву по сторонам тропинки.

«И открылись глаза у них обоих , и узнали они, что наги…»
Ветхий Завет. Книга Бытия. Глава третья.

В это утро они больше не виделись.
Меркулов-первый после возвращения с реки быстро собрался, надел фуражку и, взяв полевую сумку, отправился в село.
Он побывал в сельсовете, располагавшемся в единственном в селе двухэтажном доме вместе с правлением и партийным бюро колхоза «Новый путь».
Безошибочно угадать место размещения органов власти ему помогли довольно сильно полинявший транспарант «Наше дело правое. Мы победили. И.Сталин», приколоченный к фасаду выше окон второго этажа, и висевший над затоптанным грязью крыльцом рупор громкоговорителя, на все сто процентов оправдывавший свое название: на полную мощь передававший с шести часов утра до полуночи подряд все передачи московского радио.
После предъявления своего мандата и тщательной процедуры регистрации командировочного удостоверения с заверением записи печатью сельсовета, Меркулов-первый имел полуторачасовую беседу с председателем сельсовета по фамилии Неустроев – малорослым, но шустрым мужичком, говорившим скороговоркой, из которой половины было не разобрать по причине частого употребления им непривычных для уха заезжего человека слов и выражений, а также рычания прямо за окном громкоговорителя, громившего затаившихся агентов мирового империализма – безродных космополитов.
Меркулова-первого так и подмывало достать из сумки блокнот и карандаш и начать записывать диковинные слова и звуки, то и дело слетавшие с языка Неустроева, но обстановка их беседы не располагала к этому. Одно было ясно: ему посчастливилось попасть в заповедный край – настоящую золотую жилу для ученого-лингвиста.
Во время разговора Меркулов-первый попытался окольными путями выяснить, что в новейшей истории села Грязи могло быть связано с посылкой в него сотрудника милиции Пчелкина. Но так ничего и не добился. При всей кажущейся простоте Неустроев, видно, был еще тот хитрован: сразу сворачивал на увеличение посевных площадей под лен и награждение колхоза Переходящим вымпелом за годовое увеличение надоев колхозного стада на пятнадцать процентов.
Когда Меркулов-первый попытался выяснить, как ему найти уроженца села по фамилии Дёмов, то его снова ожидал сюрприз: оказалось, что в селе проживают целых пять семей Дёмовых, состоящих в ближнем и дальнем родстве.
Требовалось уточнение.
Меркулов-первый напряженно пытался вспомнить, как называл «его» Дёмова старший лейтенант милиции Ненашев: «Степанович» или «Семенович»?
Председатель Неустроев, видя его заминку, принялся на словах наставлять, как лучше найти дом каждого из Дёмовых, но проделал это в свойственной ему манере, так что Меркулов-первый хотя и кивал согласно головой, но почти ничего не понял, запомнив только как найти первого из Дёмовых, проживавшего «у нижнего колодежа».
Когда их беседа стала заворачивать к концу, председатель Неустроев поинтересовался, где Меркулов-первый намерен «встать на фатеру». Узнав, что тот уже устроился у хозяйки кирпичного домика на краю села, для себя сделал отметину: «А-а, у Симки-поповки» и, слегка поерзав на стуле, уточнил загадочно: «Баская баба, да больно базанистая».
Вот поди разберись, что он имел ввиду.
Известно, где народ добровольно и охотно обменивается новостями. На рынке.
Поскольку рынка в селе Грязи не было, местом сбора и распространения неофициальной информации служил «сельповский» магазин.
Туда и направился, выйдя из сельсовета, Меркулов-первый, имея сразу несколько целей: во-первых, купить что-нибудь из съестного (он ушел в село не позавтракав); во-вторых, услышать без помех живую речь местных жителей и, если повезет, открыть почин записям в пока еще пустом блокноте; и в третьих: была надежда из разговоров в очереди узнать хоть что-нибудь, имевшее отношение к заданию Пчелкина.
«Сельповский» магазин (нередко ударение ставилось на втором «а») располагался неподалеку от сельсовета, но, как бы демонстрируя свое исключительное положение, стоял привольно – на взгорке, посреди травяной лужайки, через которую лучами к центру сходились протоптанные сельчанами стёжки.

Мало кто теперь имеет представление, какими были сельские магазины семьдесят или шестьдесят лет тому назад.
Автор хорошо помнит сельские магазины начала шестидесятых годов прошлого столетия. Если оперировать современной терминологией, то это были мини-маркеты с весьма разнообразным подбором продаваемых товаров.
Первым делом, при входе в магазин (как правило - одноэтажный и бревенчатый) покупателя встречал стойкий и специфичный запах: одновременно пахло одеждой, пошитой из дешевой ткани, конской упряжью и кожаной обувью. На полу, перед П-образным прилавком теснились бондарные изделия в сборе: бочки, бочонки, ушаты и они же в разобранном состоянии в виде наборов клепок с обручами; вставленные одно в одно ведра, оцинкованные корыта со стиральными досками, медогонки. За прилавком, на трех-, иногда – четырехъярусных полках, протянувшихся вдоль трех стен (четвертая, обычно, была занята входной дверью и большим, почти во всю стену, окном), размещались канцелярские и школьные принадлежности: тетради, блокноты, карандаши, ручки, флаконы с чернилами; топоры; гвозди разных размеров; скобяной товар: скобы, дверные замки, цепи; столовая (фаянсовая и металлическая) посуда; кастрюли; чугунки; сковороды; чайники; самовары; умывальники; керосиновые лампы; фонари «летучая мышь»; стояли, как в строю на поверке, кожаные ботинки как для мужских, так и для женских ног, дешевые женские сандалеты, суконные «старушечьи» боты – «коты»; висели на гвоздиках кирзовые и яловые сапоги, связанные попарно за ушки; прислонясь к полкам, стоя дремали косы, лопаты, вилы, мотыги, колуны; в углу сваленными в кучу заглавными буквами «О» лежали хомуты.
Выбор одежды был невелик: штапельные и ситцевые платья, мужские рубашки самых простых фасонов, брюки из дешевой ткани, кепки, головные платки, школьная форма девчачья и мальчиковая (суконная, серая с гербовыми фуражками продавалась еще долго после ее отмены).
Культурный ассортимент был представлен гармонями и баянами.
В числе прочего продавались охотничьи ружья и брезентовые патронташи с кожаными газырями (но припасы: порох, капсули, гильзы, заряды не продавались).
Продукты были представлены ржаным хлебом местной выпечки (килограммовая буханка с мякишем очень клейким и быстро черствевшим), двумя-тремя наименованиями рыбных консервов, сахаром, солью крупного помола, серыми, как дорожная пыль, макаронами, лапшой, ржаной обдирной мукой (из нее получаются самые вкусные пироги), пшеном с черными горошинками то ли мышиного помета, то ли семян мышатника, лавровым листом, перцем, чаем первого или второго сорта, ячменным напитком, заменявшим кофе, карамелью-«подушечка», печеньем одного-двух наименований, окаменелыми пряниками (пользовавшимися особенным вниманием мух), подсолнечным маслом в металлической бочке, откуда его выкачивали ручным насосом.
Дорогая для колхозника водка по цене 2 рубля 80 копеек за пол-литра вместе с тарой по популярности уступала более дешевым крепленым винам «Портвейн «33» («Тридцать три оборота») за 2 рубля 15 копеек и «Фруктовое вино» («Память Мичурина») за 1 рубль 30 копеек.
Спички (коробок – 1 копейка), папиросы «Север» (пачка – 18 копеек) и «Прибой» (пачка – 16 копеек), махорка курительная и махорка нюхательная.
Парфюмерия была представлена одеколонами «Тройной» или «Гвоздика» (предпочтение отдавали «Тройному», который, случалось, употребляли вовнутрь), духами «Красный мак» или «Кармен», зубным порошком и мылом: «хозяйственным», «банным» и «земляничным».

К магазину раз в неделю, после того как сдавалась в сельсовет служебная почта, сворачивала машина с Катей-почтальонкой, которая по заведенному обычаю (к обоюдному удовольствию Кати и заведующей магазином Людмилы Вострой) именно тут раздавала и принимала частную корреспонденцию.
Еще издали Меркулов-первый заметил у магазина собравшийся народ.
Хотя время было для магазина самое рабочее, он был закрыт.
Людмила Вострая на заднем дворе принимала товар, доставленный машиной из районной базы.
Толпа волновалась, подогреваемая слухами и догадками чего и сколько завезли.
Страсти постепенно накалялись, так как кем-то был пущен слух, будто бы завезли «мануфактуру», и «Вострачиха» ее непременно заныкает, чтобы затем продать с-под прилавка начальству и своим товаркам.
Что такие случаи бывали и раньше, отрицать не приходилось.
Заведующий сельским магазином занимал в колхозной иерархии почетное пятое место после председателя колхоза, парторга, председателя сельсовета и директора школы, уступая это место разве только доктору, если, конечно, таковой имелся. Само собой, что жены местного начальства автоматически относились к колхозной «аристократии».
А как известно: «Свой своему – поневоле друг».
Потому-то и гудела, распаляясь, толпа, грозясь потребовать у Люськи накладную.
Но Людмила Вострая, хотя и слышала гул толпы, как перед штурмом Зимнего, ни капельки не боялась, так как прекрасно знала, что стоит ей снять изнутри крюк на двери магазина, как эта толпа, не помня себя, примется защищать свое место в очереди, и будет она для баб, с боем отстоявших свое право войти внутрь магазина, не «Вострачиха» или «Люська-базло», а «Люсенька», «Людочка», «Людмилка», а для некоторых, так и вовсе – «Людмила Прокопьевна».
Так что Меркулов-первый появился у магазина в не самый подходящий момент для знакомства с местными диалектами.
Его появление, особенно военная фуражка и полевая сумка, поначалу подействовало на взбудораженных сельчанок усмиряюще, а когда он, присев на торчавший из травы валун, достал из сумки блокнот, то и вовсе из толпы выбрались бочком, старательно прикрывая лица краями платочков, две или три молодых бабенки. Выбрались и бесследно испарились.
Но в это самое время лязгнул крюк отпираемой двери, и вся толпа под неразборчивые вопли разом подалась к крыльцу с потрепанным плакатом, призывавшим покупать облигации Четвертого Государственного Военного Займа 1945 года.
А возле Меркулова-первого, будто из воздуха, возникло некое видение: чеховская бородка, картуз, пиджак, из-под которого виднелась косоворотка навыпуск, подпоясанная тонким ремнем, - и вежливо завело такой разговор:
- Прошу прощения. Вы, товарищ, к нам частным порядком или по делам службы?
Меркулов-первый, с любопытством глядя на видение, коротко ответил.
- По служебным.
Видение встрепенулось, его глаза удовлетворенно блеснули, а затем умаслились заботливым вниманием.
И разговор видения сразу стал доверительно-конспиративным.
- Разрешите отрекомендоваться. Усков – моя фамилия. Тот самый. А я вас, признаться, приметил, когда вы еще только в правление заходили – и сразу понял откуда вы и зачем. И чтобы вам свое драгоценное время попусту не тратить, решил упредить. Как говориться: «На ловца и зверь бежит». Уже, признаться, надежду потерял. Да-с. Решил, знаете ли, что мой сигнал оставили без внимания. Мол, пустое мелет гражданин Усков. Времена изменились. Бдительность пора, так сказать, отправить на запасной путь. Значит все таки приняли во внимание. Рад, очень рад вашему приезду и прошу мною располагать. Как говорится, по мере своих сил к вашим услугам.
Не сложно было догадаться, что пожилой гражданин с чеховской внешностью и архаичной речью – даже не завербованный органами секретный сотрудник, так называемый «сексот», а добровольный доноситель или по-простому – «стукач», самостоятельно взявший на себя обязанности осведомителя и выполнявший их с особенным рвением, даже можно сказать, страстью.
Меркулов-первый сразу сообразил, что лучшего источника информации ему, пожалуй, не найти. Удача сама шла ему в руки.
Поэтому, приняв начальственно-суровый вид, он сухо сказал:
- Ваш сигнал требует дополнительной проверки. Что можете добавить?
Гражданин Усков аж порозовел от представившегося ему долгожданного случая поделиться собранными доказательствами о наличии в селе Грязи саботажников, вредителей и прочих врагов Советской власти.
- Покорнейше прошу ко мне домой, там я вам полный отчет представлю. Я во всем порядок люблю. Да-с. Поэтому все записываю. Недаром, знаете, говорится «Что записано пером – не вырубишь топором».
Дом, куда был приглашен Меркулов-первый, выглядел хотя и небольшим, но аккуратным, с ухоженным двором, и такими же не по-деревенски ухоженным сенями, кухней и двумя маленькими, уютными комнатами.
Едва переступив порог, Усков отдал команду своей супруге – чистенькой, худенькой и шустрой старушке в свежем белом платочке на серебряной голове, и вскоре они вдвоем с хозяином сидели за накрытым свежей скатертью столом с выставленными парадным графинчиком и дуплетом рюмок, и строем тарелок с тонкими лепестками розового сала, с возбуждавшими здоровый аппетит малосольными огурцами, с зелеными стрелами лука, с душистой горкой кудрявого укропа, с кремовыми овалами сваренных вкрутую крупных – одно к одному – куриных яиц и с пирамидкой из скипочек свежего домашнего хлеба.
Тарелки сами по себе были замечательные: белоснежные, как свежее молоко, без желтизны и сеточки трещин, с веселой голубой каймой по краям.
Фарфор. Для деревенской избы исключительная редкость и роскошь.
В начале разговора выяснилось, что Усков работает учителем в местной школе, чей педагогический коллектив состоит из пяти человек: директора, трех учителей и уборщицы.
Тут надо заметить, что относительно собственной персоны гражданин Усков был всегда примерно скромен: если ему и приходилось говорить о себе, то повествование его начиналось с одна тысяча девятьсот сорок четвертого года – с момента его появления в селе Грязи в качестве скромного сельского учителя, вся же предыдущая жизнь была описана в анкете, заполненной им собственноручно в РОНО (районный отдел народного образования), весьма скупо и при помощи частицы «не»: «не был», «не участвовал», «не состоял», «не выбирался», «не привлекался», «не имел».
Суть его жизни в настоящий момент заключалась в «общей» тетрадке, до половины заполненной убористым почерком.
«Рабочий зернотока Ребров Степан (бывший фронтовик) 25 сентября 1947 года кричал на току о том, «что советская власть ничего толком организовать не умеет, от того и голод, а при НЭПе, когда не было колхозов, всего было в изобилии».
«Тракторист Зуев Афанасий (бывший фронтовик) 5 декабря 1947 года после митинга по случаю Дня Сталинской Конституции, будучи сильно выпивши, заявил «что фашисты жили богаче советских людей».
«Шофер Шумилов Константин (бывший фронтовик) 12 января 1948 года в очереди перед магазином заявил, «что советские автомобили против американских – «говно».
«Механик кузницы Балясный Тимофей (отставной моряк Северного флота) 1 февраля 1948 года выражал недовольство трудоднями, говоря, «что лучше он законтрактуется на траулер и погинет в море, чем будет гнуть спину за палочки».
Были и другие записи.
«В квартире директора школы Поливанова А.В. заместо иконы висит портрет упаднического и мелкобуржуазного поэта Сергея Есенина».
«Ученик четвертого класса Федюшин Борис на митинге, посвященном 1 мая, отказался взять портрет члена правительства тов. Молотова».
«Ученик третьего класса Чижов Николай 19 мая 1948 года на перемене между третьим и четвертым уроками выстрелил камнем из рогатки в сторону портрета тов. Сталина. Его отец Чижов Захар (инвалид) не единожды в пьяном виде заявлял, «что на фронте воевали одни русские, и их специально гнали на пулеметы».
Потом они пили чай из сиявшего мельхиоровыми боками самовара, державшегося самоуверенно и развязно – блестящий колпак набекрень, бесцеремонно, когда вздумается, вмешивавшегося в разговор пренебрежительным свистом.
Чай был темен и душист от положенных в заварочный чайник листиков черной смородины.
В стеклянной, на журавлиной ноге вазочке густым янтарем золотилось летошнее крыжовное варенье.
Помимо естественное чувства брезгливости, вызываемого внеурочными занятиями малопочтенного гражданина Ускова, на кой-какие размышления наводил уклад его частной жизни, так мало согласуемый с общеизвестной бытовой стесненностью сельских учителей.
Особенно – крыжовное варенье, по странной ассоциации вызвавшее в памяти Меркулова-первого образ чеховского Чимши-Гималайского.
Медленно размешивая ложечкой положенное в чай варенье, Меркулов-первый со строгостью в голосе спросил:
- А почему у вас никак не отмечены более серьезные преступления?
- Какие преступления?
- Это я вас должен спросить: какие.
- Это вы об ограблении заводской кассирши? Так, это обычная уголовка.
- Почему вы так уверенно это утверждаете?
- Разве это секрет? В лесу банда дезертиров прячется. Ясно - их рук дело.
- А откуда известно, что они дезертиры? Может, это бежавшие из лагеря заключенные или скрывшиеся от ареста немецкие пособники?
- Так, наши мужики их в лесу не один раз видели. В военную форму одеты: шинели, пилотки.
- Много их?
- А кто ж считал?
- Место, где они прячутся, известно? Хотя бы примерно?
- Да мало ли в лесу заброшенных скитов. Есть где зимой отсидеться. А летом каждый кустик ночевать пустит.
Меркулов-первый живо вспомнил так неприятно поразивший его визит ночного гостя.
- А нет ли среди дезертиров своих – местных, кому может помогать кто-то из односельчан?
- Кто их знает. С войны половина мужиков не вернулось. Кто погиб, а кто до сей поры числится пропавшим без вести. Пропасть, сами понимаете, можно по-всякому.
- То есть ничего конкретного по поводу банды вы сообщить не можете?
- При всем своем желании, ничем помочь не могу.
Ну, что же - лиха беда начало. Хотя бы кое-что Меркулов-первый уже знал. Теперь, пожалуй, можно отправляться на розыски Дёмова.
Совсем было собравшись сообщить Ускову, что их конспиративная встреча закончена, и ему пора уходить, – ждут другие секретные дела, спросил без задней мысли и то лишь потому, что это профессионально заинтересовало с первых минут их знакомства.
- Вот о чем еще хочу спросить: насколько я успел заметить, речь у вас сильно отличается от местного говора. Вы где раньше жили? Я имею ввиду - до своего переезда в здешние места? – и отметил, как во второй раз встрепенулся Усков с быстрой переменой в лице: настороженность, тут же смененная вежливой предупредительностью.
Но в глазах остался пересвет колебания и неуверенности.
Почему бы это?
- До войны мы с супружницей моей проживали в Смоленской области. Под Гжатском.
- Далеко вас занесло.
- Это разве далёка? Война многих аж за Урал закинула. А то, что живем вдали от культурных благ, так нам с моей старухой не много надо. Но и здесь, как говорится, в «запечье» можно приносить пользу государству. По мере, так сказать, своих сил.
Меркулов-первый, взглянув на лежавшую поверх скатерти погибельную для многих тетрадь, поднялся из-за стола, потребовав:
- Никому о нашем разговоре прошу не рассказывать. Если потребуется, я сам вас найду.
Но Усков, по-видимому, чересчур высоко ценя свой труд, проявил легкомысленную настойчивость:
- Постойте, а как же моя информация? Как вы ее собираетесь использовать?
Ну, что же, – сам напросился, так получай.
Меркулов-первый тоном, не терпящим возражений, объявил свое решение.
- Материал собран значительный, требующий тщательной проработки. Поэтому я на время забираю тетрадь.
Они стояли друг против друга – два самозванца.
Один молодой и крепкий, другой – старый, в белом пухе возвращающегося детства.
Как это всегда бывает, - молодость одержала победу.
Усков после некоторого колебания покорно отдал результат своего четырехлетнего, кропотливого и неблагодарного труда.
Под его растерянным, даже каким-то жалким, взглядом Меркулов-первый нарочито спокойно перегнул тетрадь пополам и засунул в сумку.
На прощание еще раз напомнил:
- О нашем разговоре – никому ни слова. За угощение спасибо. А провожать меня не надо. И, вообще, чтобы не привлекать лишнего внимания, на людях держитесь от меня в стороне.
Идя тропинкой вдоль деревенской улицы, Меркулов-первый обдумывал полученную от Ускова информацию, и чем дольше он думал, тем большее место в его думах занимал ночной гость.
Его недобрый визит был явно неспроста.
Справа от себя он увидел ворота, за которыми раскинулся широкий двор с цветочной клумбой и пустой мачтой флагштока перед длинным одноэтажным бревенчатым зданием с широкими окнами, в котором не трудно было угадать школу. Деревянную арку над воротами украшал портрет Сталина.
Видимо, тот самый, в который метился из рогатки третьеклассник Чижов.
Школьный двор был безлюден, и Меркулов-первый прошел мимо, хотя при этом подумал, что ему непременно надо встретиться с адептом опального Есенина - директором Поливановым.
Но едва он миновал следующие два дома, как его окликнули, и, обернувшись на голос, Меркулов-первый увидел Дёмова, стоявшего на степенях высокого крыльца.
Поздоровавшись, они поначалу не пошли в дом, а по предложению Меркулова-первого устроились на свежих, только что ошкуренных бревнах, сложенных посреди двора.
- Вот городков из бревнышков наготовил, собираюсь нову баню робить - пояснил Дёмов.
- Где на три дни запропал-от - с веселой искрой в глазах продолжал он, ловко сворачивая из клочка газеты «козью ножку».
- Немного простыл – отлеживался. Теперь в порядке.
- Где ж ты притулок сыскал?
- А в первом же доме с края. Хозяйку Серафимой зовут.
- Эводе. А то перебирайсь ко мне. Я летось пристенок к избе приделал, так что у меня теперь изба двужилая – не стеснишь.
- Спасибо. Да я уже там привык. И на краю, кажется, удобнее: глаз меньше. Захотел – пришел. Захотел – ушел.
- Ну, как хошь. Дело конешне молодое – лукаво глядя сквозь изменчивые голубые пласты дыма, сделал свой вывод Дёмов.
Меркулов-первый нахмурился и строгим голосом внес ясность:
- Это к делу не относится. Вот о чем хотел спросить. Есть среди жителей села мужчины молодые или средних лет, носящие бороду?
Дёмов задумался, глубоко затягиваясь цыгаркой, так что махорка в ней затрещала, выскакивая искрами.
- Не, мужиков-кудельников не упомню. Все бороды скоблят. А пошто спрашивашь?
- Подожди, это потом. А скажи, кассирша, рассказала, кто на нее напал? Может, узнала кого?
- Куды. Она тойпоры токмотка вякать могла, так сгузала, што совсем беспонятная была.
Меркулов-первый напряженно вслушивался в каждое незнакомое слово, стараясь угадать его смысл. Пока это ему, кажется, удавалось.
- А еще раз расспросить разве нельзя?
- Хватился. Она как тока малёха оклемалась сразу съехала отсель.
- Жалко.
- Это у пчелки жалко. А вы пока поразглуздались. Тут споро надо оборачиваться.
Вина за нерасторопность целиком лежала на Нехорошеве, но Меркулов-первый мужественно выслушал по существу – несправедливый упрек.
- Так, с этим понятно. А про дезертиров, что в лесу скрываются, что известно?
Дёмов бросил окурок на землю и придавил его носком сапога.
- Объявились тудока два лета тому. Нашли, видать, притулок в однем из скутов. Кинутых скутов на гривах хватат. Ешо со старины. Кольки этих дезентиров тама хоронится - никто не знат. Намедни сутре шуряк пошел в лес дров насекчи. Токмо согру-то прошел и на гриву подъялся, чует – борканье, быдто ведмедь праз урему ломится. Он, конешне, сгузил и за выворотень-от и схоронился. Глядит – впетярых идут. Все с винтарями. Он обождал, поками они подале отошли, а после оттель задал лататы. Спуста домой воротился, весь уеложеный, однакось, целый.
Меркулов-первый озадачил Дёмова тем же, что раньше - Ускова, вопросом: может ли кто из жителей села помогать дезертирам?
- Кто из знат. На однех губах да на ягоде не протянешь. На мясе без хлеба, без каши тожо уповод не протянешь. Подумавши, так выходит, што кто-то има помогат.
- Кажется, ты прав. Послушай, что со мной приключилось этой ночью.
Меркулов-первый в двух словах, без подробностей рассказал Дёмову о ночном визите незнакомца.
- Лико штё. Это, паря, дело сурьезное. Ты хотя парень справный, и по всему видать – бедовый, однакоче водноличку, без приноровы их имать и не думай, - покоренят и мякнуть не поспеешь.
Честно говоря, хотя последние слова Дёмова сильно поколебали оптимизм Меркулова-первого, но не могли заставить его отступить.
Кроме того была другая причина.
- А вот - Серафима. Почему ее «поповкой» зовут?
- Ейный папаша был попом в туташней церкве.
- Где же он теперь?
- Кто ево знат. Кады в трицать вторым церкву закрыли, его энкаведе забрали.
- Кроме отца у нее еще кто-нибудь был?
- Матка ее померла - еще тады колхоза не было. Был старшой брательник Микола, дак той в Финскую погинул.
- А замужем она была?
- Война помешкотила. До войны она со Звездой гуляла.
- Кто это такой - «Звезда»?
- Наш – тутошний. Поглядный был паренек. Ён с Финской с орденом Красная Звезда воротился. Вот с той поры ево Звездой и прозвали. Вроде у них к веселью дело шло. Да тута война почалась. Звезду на войну забрали. В танковые части. Евонная семья в сорок чецвертом на него похоронную получили.
Меркулов-первый, как всегда, полез напролом, себя не жалея:
- Как думаешь, может Серафима быть связана с…этими, что в лесу прячутся?
- Можа кто к ёй и ходит. Баба пригожайка, одиначка, на отшибке живет. Спорушно.
«Вот это я и проверю» подумал Меркулов-первый, но ничего не сказал Дёмову, который наверняка принялся бы его отговаривать, не зная истинной причины его решимости.
Они расстались, прежде уговорившись встретиться через два дня для обмена новостями.
Когда Меркулов-первый вышел от Дёмова, петухи прогорланили полдень.
Возвращаться в баню ему не хотелось. Обилие пестрых впечатлений и запутанность мыслей взвинчивало нервы, будоражило душу, требовало действия или хотя бы - физического движения.
Поскольку ничего умного он пока придумать не мог, то само собой пришло решение продолжить знакомство с селом.
Пожалуй, только глубокой осенью замухрышистый вид деревни, бросающаяся в глаза бедность и отсутствие красоты могут навеять глубокую тоску.
А летом…
Накинутый зеленый покров преображает деревню, прикрывая собой обшарпанность изб, затрапезность дворов и шаткость заборов.
Нагретый июльским Солнцем воздух был наполнен довольным чириканьем устроивших купание в теплой пыли воробьев, перекличкой со двора во двор строго соблюдавших порядок петухов, истошным квохтаньем разрешившихся от бремени кур, неумолчным гудением в золотистых кронах цветущих лип пчел, шепотом прядей повислых берез.
Но не слышно было ни мычания коров, ни блеянья овец и коз, - в эту пору они находились на выпасе.
Впрочем, так же не слышалось и ребячьих голосов: малыши от двух до пяти лет сидели закрытые в избах (зачастую - привязанные веревкой к столу), «грудники» и детвора постарше были при матерях, работавших в поле.
Проходя деревенской улицей, можно было легко угадать в который дом вернулся с войны хозяин, а который осиротел: первый носил свежие следы хозяйской заботы: подновленный фасад, новый гонт на отремонтированной крыше, щегольские наличники, столбики заготовленных для перекладки печи кирпичей или штабели бревен для пристройки; второй грустно смотрел на мир немытыми, с отвалившейся замазкой окнами, протекал во время дождя сквозь сгнившую дранку крыши, отчаянно дымил наполовину обвалившейся трубой и был готов пропустить на двор любого через покосившиеся и осевшие в землю ворота.
Дойдя до общественного колодца и напившись из ведра холодной, колодезной воды , Меркулов-первый свернул на перекрестке направо и вскоре уперся в одноэтажное, с высокой металлической, густо дымящей трубой здание канифольного завода, еще правее его, за огороженным, утопавшим в изрытой копытами грязи пустырем виднелись длинные, приземистые здания коровников и колхозной конюшни.
Коровники были бревенчатые, а конюшня была сложена из темно-красного кирпича.
От скотных дворов шел густой запах прелого навоза, который смешивался с запахом скипидара, источаемым канифольным заводом.
Теперь были объяснимы и грязные Серафимины сапоги и странный запах ее повседневного платья, кстати сказать, утративший прежнюю густоту вследствие участившихся стирок.
Больше смотреть было не на что.
На обратном пути, проходя мимо школы, он увидел пожилую женщину вместе с четырьмя девочками лет десяти-двенадцать, копошившихся возле клумбы. И еще раз подумал, что ему надо обязательно встретиться с директором школы., который, вероятно, являлся главным местным интеллектуалом и мог оказать существеннуб помощь в сборе местных лингвистических диковинок.
Меркулов-первый посетил успевший опустеть магазин, где спросил серовато-коричневый кирпич ржаного хлеба. Но опытная Людмила Вострая -«соломенная вдова», чей муж Степан остался на «сверхсрочную» в побежденной Германии, - сразу угадав в нем приезжее контролирующее лицо (кто же еще может приехать в деревню в фуражке и с офицерской сумкой, к тому же приезжий контролер был оче-ень симпатичный), вся как-то особенно подобралась, зацвела улыбкой и, нависнув над прилавком далеко выставленным бюстом, умильным голосом, будто мурлыкая, поинтересовалась:
-Может приятный молодой человек еще чего-нибудь хочет?
Смущенный таким вниманием Меркулов-первый, строго оглядев небогатый ассортимент выставленных на полках товаров, сухо отказался.
Тогда Людмила, играя бесстыжими глазами, не сказала, а пропела, явно на что-то намекая:
- С одного хлеба так и ноги протянешь, а вам, молодому, поди-ко силы нужны.
И крутнувшись бюстом, пошла, плавно поводя крутыми бедрами (эх, Степан, променял ты такую роскошь на службу в хозяйственной роте), пошла в подсобку, откуда вернулась, неся в руках две жестяные банки с колбасным фаршем, которые с наигранной нарочитостью были выставлены на прилавок.
- С вас шестьдесят восемь рублей и пятьдесят семь копеек.
И неизвестно к чему добавила:
- Пока что, - чем окончательно сконфузила Меркулова-первого.
Приняв деньги и отдав сдачу, Людмила между прочим сообщила:
- Ежели вам, молодой человек, чего-нибудь еще будет нужно, вы не стесняйтесь - приходите, я при магазине живу и завсегда людям навстречу иду. Работая у меня такая – покупателям угождать. Только они это мало ценят.
Придя домой, поев хлеба с вкусным американским фаршем и бесцельно послонявшись по двору между домом-сторожкой и баней, Меркулов-первый отправился по знакомой тропинке на реку, как будто надеялся снова увидеть там Серафиму.
Вообще, надо признаться, что утренний облик Серафимы все время норовил пролезть в его мысли, и очень часто это ему удавалось.
Этим и объяснялся его визит на реку: человек весьма охотно посещает места, где ему в чем-то повезло, надеясь на новую удачу.
Но небольшой песчаный пляжик, мостки и река были пусты.
Испытав разочарование, Меркулов-первый решил впервые за пять дней, включавших дорогу и болезнь, искупаться и заодно выстирать с себя белье.
Вдосталь наплававшись в теплой и мягкой, как шелк, воде, разложив на траве выстиранные трусы, майку, рубашку и парусиновые штаны, он лежал, подставив грудь Солнцу, представляя предстоящую встречу с Серафимой, одновременно мечтая о ней и с другой стороны - опасаясь, что утренний инцидент может негативно сказаться на сложившихся между ними, довольно близких отношениях.
То обстоятельство, что Серафима оказалась дочерью репрессированного попа и каким-то образом может быть связана с бандой дезертиров, скрывавшихся в лесу, в этот момент им совершенно не принималось во внимание.
Дождавшись, когда одежда высохла, он отправился берегом реки к красным развалинам церкви.
Зачем?
Он и сам объяснить не мог.
Возможно, из любопытства.
Возможно, ему захотелось увидеть место, связанное с прошлой жизнью Серафимы и ее семьи.
Он облазал развалины церкви, состоявшие из остатков стен и внутри их груды битого темно-красного кирпича, заросшей крапивой и молодыми березками..
Сторожка была сложена из такого же.
Ему вспомнилась красная конюшня. Должно быть, целый церковный кирпич пошел на ее строительство.
В одном месте кусок ржавого железа, вероятно, с кровли был под углом прислонен к фрагменту стены, представляя собой укрытие от непогоды.
Внутри убежища на красном щебне валялись обгоревшие останки самокруток.
Очень было похоже, что это место использовалось для последней остановки прежде, чем тайком проникнуть в село, или для тайной встречи с сообщником, оставленном в селе.
Вернувшись в баню, он первым делом занялся зарядкой пистолета. И делал это, как полагается, не спеша и с большой тщательностью: надев на бранд-трубки капсули и осторожно опустив на них курки, отмерил и засыпал в стволы порох, забил сверху войлочными пыжами, зарядил один ствол пулей, а второй – крупной картечью, способной свалить кабана, и сверху забил заряды бумажными пыжами.
Заряженный пистолет он положил под подушку.
Потом он достал из сумки тетрадь с записями Ускова и принялся за чтение.
Прочитав первые пять-шесть страниц, он решительно выдрал их из тетради, открыл дверцу каменки, сунул скомканные листы в печь, достал из сумки спичечный коробок и поджег вызывающий омерзение комок.
Он выдирал из тетради один лист за другим и бросал их в огонь, с удовлетворением наблюдая, как корчатся и вспыхивают ярким пламенем доносы Ускова на своих односельчан. После он бросил в огонь остатки тетради.
У него было чувство испачканных грязью рук, которые необходимо вымыть.
Меркулов-первый вспомнил, что на углу сторожки стоит деревянная бочка для сбора дождевой воды. Он решил, что может ею воспользоваться.
Пройдя вдоль стены, он остановился у окна и заглянул внутрь комнаты.
Комната была пуста.
В бочке вода была старая, затхлая, но он все равно вымыл руки и вернулся в баню.
Делать было нечего, и он прилег на тюфяк.
Полежав немного, он незаметно для себя задремал.
Он проснулся внезапно.
В бане было сумрачно.
Вероятно он проспал долго, и уже наступил поздний вечер.
Сна как не бывало.
Он чутко прислушался.
Затем, потянувшись рукой, достал из-под подушки пистолет.
Затаив дыхание и стараясь не шуметь, он поднялся с постели и крадущимися шагами двинулся к двери.
Он успел пройти только половину расстояние, как дверь медленно и беззвучно растворилась, и через порог шагнула фигура в дождевике с накинутым на голову капюшоном.

Продолжение следует.