20. Тайна Белого Братства

   
   3 июля 1794 года. Париж.

   Гражданин Франсуа Карро внимательно и хмуро оглядел себя перед выходом, без привычного пепельного парика он сам себе казался странным, пригладил длинные русые с легкой золотинкой волосы и связал их в аккуратный хвост, надвинул на глаза шляпу с трехцветной кокардой.
 
   Чёрный фрак красиво облегал худощавое гибкое тело,  он не слишком любил этот цвет, но главное, что в чёрном его видеть не привыкли, как всегда, пройдут мимо, не оглядываясь, а это и есть, то, что нужно, небрежно подмял манжеты в рукава.
   
   Взглянув еще раз, сузив близорукие глаза, и все же очки не надел, они тоже лишняя примета для посторонних и неуместно любопытных глаз. Но маскарад по его мнению того стоил.

   В таком виде гражданин Карро уже несколько месяцев посещал одинокую комнату молодой вдовы Жакен на улице Сент-Флорантэн.

    С тех пор, как он, депутат Конвента стал крайне известным человеком, стал нередко получать весьма откровенные письма от женщин, хотя никогда ранее не был избалован их вниманием.

     Как там у этого поэта-контрреволюционера Андрэ Шенье:
 
    «Продажный этот пол слепит приманка славы.
     Он победителю вприклад.
    Все, кто б ни победил, всегда у женщин правы.
    На шее палачей висят...»?!

     Палачей?! Это он гадёныш-роялист про нас...защитников Республики, тьфу, поделом сейчас сидит!

   Насчет женщин, пожалуй, что так, любят они примазаться к тем, у кого сейчас влияние и власть... бОльшую часть этих писем он без лишних эмоций бросал в камин. Но почему здесь всё вышло иначе, что заставило его вообще прочитать это письмо?
   
  Казалось бы, оно мало отличалось от прочих. Молодая вдова из Нанта 23-х лет детски наивно пишет о том, что была влюблена в него еще с первых лет Революции.

   С чего бы, милая, подумалось с легкой насмешкой, ты же могла знать обо мне только то, что пишут газеты и журналы и еще то, что говорят другие, а говорят они всякое.

   Но дальше пишет: « Я была замужем и, соблюдая пристойность, верность и уважение к мужу умела побеждать свою страсть».

    Страсть к тому, кого лично не знает и даже ни разу не видела, занятно... любить собственные фантазии.

   «Но летом 1793 муж погиб в Вандее и теперь я свободна»...
 
    Пишет, как было нелегко преодолеть женскую гордость, делая подобное признание, но бумага терпит всё, и «издалека таких откровенных слов стыдишься мало, не видя человека рядом». 

   Далее вообще нечто: «Ты мой ангел-хранитель, моё Верховное Существо... и если ты также свободен...» хм, предлагает связать со мной жизнь, это что, она сама делает мне предложение? Хочет приз за оригинальность? Вот уж точно, чего ждать милостей от природы, когда надо просто брать их...

     И, тем не менее, своеобразной гордости у гражданки Жакен тоже хватало, дала понять, что она не нищенка и не продажная женщина,  не ищет выгоды и содержания, предлагает мне «все качества доброй республиканки, 40 тысяч франков годового дохода и юное привлекательное существо»...
 
    И просит, в случае, если ее предложение подходит ему,  написать в Нант, до востребования, «прошу, не накладывай на письмо печати Конвента, пиши мне, как частное лицо»...   
 
    Вырвался смешок, печати Конвента, ага, чтобы надо мной дружно потешались и коллеги по Комитетам, и депутаты...

     Просила оказать помощь родному городу, Нант весьма пострадал от гражданской войны. Наивная девочка, но добрая, по крайней мере...

    «Ответь мне, иначе, я начну надоедать тебе своими письмами...» Улыбнулся своим воспоминаниям, и почему это письмо при всей дерзости показалось милым и забавным, а не глупым и раздражающим, как прочие, похожего содержания?
 
     А однажды она сама приехала в Париж... Аделаида Мария Жакен... Его настоящее имя она никому не выдаст, слишком она заинтересована в их отношениях и слишком хорошо понимает, в чем смысл жёсткого соблюдения инкогнито.

    Единственная возможная проблема, у него не было и не могло быть свидетельства о благонадежности на имя Франсуа Карро, будет скандал и черный анекдот на весь Париж, если его задержат под этим именем...

   Отношения между тем развивались с  поразившей «Франсуа» скоростью, он пытался анализировать ситуацию, разобраться в себе, как всё это стало возможно.

   Как этой красивой, но малознакомой молодой женщине удалось, не глядя, проломить его привычный защитный барьер из эмоциональности холодности, скованности, неловкости и формальной вежливости...
 
   Пришла на ум старинная легенда о жестоком ледяном ветре, всей силе которого никак не удавалось сорвать плащ с плеч путника и горячем солнечном луче, который добился своего без труда... 

   Таким лучиком и стала Адель, своего она добилась,  при этом совсем не нахально, не цинично, с помощью какой-то таинственной обволакивающей мягкой силы. И нет желания этой силе сопротивляться...

.....       ......     ......
      «Франсуа» проснулся от нежных, очень умелых и рассчитанных прикосновений. Адель чудесным образом умела вызвать острое возбуждение и заставить забыть об усталости, так и напротив, когда нужно, снять нервное напряжение, приласкать, успокоить.

   Ей нравилось наблюдать за тем, как его сдержанность и нервность постепенно тают,  уступая вырвавшейся из-под контроля рассудка страсти, чтобы, в конце концов,   смениться умиротворением и благодарностью, искрящейся  в кошачьих продолговатых глазах.

     Сейчас он так внимательно разглядывал обнаженную Адель, будто видел ее впервые. Тёмные, вьющиеся кольцами длинные волосы, карие глаза, задорные и искрящиеся, тонкие черты лица, маленькие нежные кисти рук, она напоминала восточную принцессу. Крупная грудь при тонкой талии и полных широких бедрах.
   
   Осторожным жестом протянул руку  к округлой тяжелой груди и слегка сжал её.
 
   Ну, и какие же идиоты придумали, пришло вдруг в голову Адели, что он евнух, бесчувственный автомат Вокансона! Поверхностные глупцы, составившие суждение по холодной бесстрастной внешности...

    Томно улыбаясь, Адель гладила его исхудавшее нервное тело, чутко отзывающееся на малейшее прикосновение, грациозным движением пантеры прилегла рядом, нежно повернула его голову к себе и с наслаждением целовала в губы.

- Мне кажется, эти Дюплэ недостаточно хорошо кормят тебя, Максимильен... одни рёбра остались... – в тоне звучало нежное сочувствие и легкая насмешка – особенно внимательной должна быть Элеонора, если хочет претендовать на роль невесты...
   
    Уже весьма  сильно возбуждённый,  Максимильен  стал вдруг серьезным  и нахмурился:

- Адель, милая, не трогай Дюплэ, прошу тебя уже не первый раз. И так перед ними неловко...

   Семья Дюплэ искренне приняла его, как сына, терять такую душевную и комфортную обстановку в кругу семьи было почти выше сил для человека, одинокого с самого детства.

   Но всё сильнее напрягало, их очевидное и затянувшееся ожидание увидеть его мужем своей старшей дочери. Элизабет и Викторию устраивала роль «младших сестёр» Максимильена, но как же Элеонора с ее тщетно скрываемой надеждой?  По отношению к ней всё это не вполне честно и жестоко. Невозможно  представить, чтобы Адель в роли жены вошла в дом Дюплэ...
 
   Но с другой стороны, их отношения с Элеонорой никогда не заходили так далеко, чтобы поднимать тему об обязанности жениться...

   Сама жизнь не оставляла времени для решения этой личной проблемы. События разворачивались в последние месяцы с чудовищной скоростью и совсем не по-хорошему...

- И что у вас там, в Конвенте происходит в последнее время, ты так скоро заработаешь невроз, если это уже не случилось. Знаешь, что снова стонал и метался во сне... снова бормотал какие-то ужасные вещи... слушать было страшно и очень больно...ты всё чаще говоришь о смерти  – темные кудри Адель разметались по его груди.

    Максимильен погладил молодую женщину по шелковистым волосам, как ребенка.

- А ты не слушай...милая... мало ли что там, во сне... я чудовищно устал... как-будто с 1789 прошло не пять лет... а  все двадцать...я тоже человек, а не железный автомат, Адель...

- Я   как раз это и понимаю, любимый... не понимают те, другие... До сих ты никогда не обманывал меня, значит, уже в самом скором времени Аделаида Мари Жакен сделается «гражданкой Робеспьер»? – молодая женщина нежно, кокетливо и томно скосила на него яркие темные глаза.

   Максимильен ответил ей мягким взглядом, облизнул пересохшие губы:
- Да, но придется немного подождать... милая... совсем немного...

  Адель, приподнявшись на локте, приблизила лицо к нему так, что оба уперлись лбами:

- Ах, вот как! Снова ждать... видимо также, как годами неизвестно чего ждет Элеонора?! И где тот рубеж, любимый? Видимо победа мировой Революции, ты что, издеваешься надо мной?! Вот только я не Элеонора! – возмущение Адель было искренним, девушка была темпераментной, энергичной и настойчивой в достижении желаемого.

    Но даже в своей настойчивости она оставалась весьма женственной и никогда не проявляла отвратительной  Максимильену в женщинах грубой жёсткости и командирского тона.

   Успокаивая, он властно привлек ее к себе:

- Нет, всё не так. От своих слов я не отказываюсь. А крайний срок уже примерно ясен. Сегодня у нас 3 июля... всё должно решиться до исхода этого месяца, максимум до первых чисел августа.

   Со щитом или на щите, так говорили древние.
 
   В случае неблагоприятного для нас исхода,  имя «гражданки Робеспьер» станет для тебя проклятием... - горло сжалось, он замолчал.

  Нервная озабоченная Адель гладила его лицо, волосы, руки, лишь прошептала холодеющими губами:

-  Что за Апокалипсис вы все ждёте?! Но что бы это ни было, чем бы мне не угрожали, я бы гордилась тем, что я твоя жена...

   Приподнявшись, Максимильен положил голову  к ней на колени:

- Подожди ровно месяц, прошу тебя. Если мы раздавим заговорщиков, даю слово, я съезжаю от Дюплэ и   женюсь на тебе... Жди... Прости... я должен идти... меня ждут в Клубе...

  Адель рывком села на постели:

- Так... Если раздавите заговорщиков... а если нет? Не играй словами, Максимильен, я тоже упряма!

     Уже в самых дверях он обернулся к ней, опершись о косяк:
- Верь мне, я честен с тобой... Если нет... то это означает... что и меня больше нет!

...      .....     .....
      Вечером, когда Жером и Валери только сели ужинать раздался тихий стук в дверь. Они переглянулись.

- Я никого сегодня не жду – словно оправдываясь, Жером  поднял глаза на Валери, и отодвинул от себя тарелку, - но я открою.
   
  Несколько минут она прислушивалась к голосам из коридора. Через некоторое время из-за шторы, ведущей в столовую,  появились Жером и... гражданин Робеспьер. У Валери кусочек мяса едва не застрял в горле, она закашлялась.

- Добрый вечер, гражданка Марбёф! - голос резкий и жёсткий на трибуне Конвента и Якобинского клуба, сейчас звучал доброжелательно и спокойно.

  Снял шляпу с трехцветной кокардой, что было крайне удивительно и нетипично,  так это то, что он был без своего неизменного блондинисто-пепельного парика, длинные светло-русые волосы связаны сзади в хвост.
 
- Д...добрый вечер, гражданин... – к горлу Валери подошел комок, этой знаменитой фамилией она всё время давилась от внутренней дрожи,- что собственно случилось?!

  Она медленно вышла из-за стола и подошла к мужчинам.

- Ровно ничего. Разве моё появление связывается у вас исключительно с несчастьем или опасностью? – изящным мягким жестом Максимильен поднес руку молодой женщины к губам.

- Жером... помнишь... на непредвиденные случаи, я оставил у тебя свой старый оливковый фрак... парик... и прочее... мне нужно переодеться, я не могу в таком виде появиться в этом квартале, где меня узнАют даже ночью, тем более не могу появиться в таком виде в доме Дюплэ...

   Только сейчас, разглядев его внимательнее,  Валери удивилась еще сильнее. Он выглядел для себя самого очень нетипично. Судить об этом она могла только по рассказам знакомых и по рисункам и портретам, которых в Париже было немало.
 
    Без парика, это раз, весь в чёрном – два, жабо не отличалось кипельной белизной - это три и где присущая ему сверх-аккуратность? Манжеты вообще небрежно подмяты в рукава.

   На ногах вместо аккуратных ботинок с пряжками, высокие черные сапоги, конечно, они были модными, но совершенно не в его стиле. И без очков, хотя он был весьма близорук. Откуда он явился так поздно и в таком виде?
 
    Жером спокойно кивнул на дальнюю комнату.

- Вещи там, в шкафу. Переодевайся и за стол. Не откажешься поужинать с нами?

   Робеспьер обернулся на пороге комнаты, зеленые продолговатые глаза лукаво сверкнули:

- Я бы остался ненадолго. Но если гражданка Марбёф боится меня,  и снова будет прятаться от меня на кухне, придется уйти... не зверь, же я, честное слово.  Последнее слово за вами, гражданка Марбёф...

   Валери встретилась взглядом с Жеромом, тот всем видом пытался усовестить ее.

- Прошу вас к столу, сделайте одолжение, гражданин... Сейчас принесу для вас столовый прибор...

- У меня есть имя и оно вам известно... можно просто Максимильен, Жером, объясни, наконец, своей невесте, что я могу быть страшен исключительно для врагов Революции, а не для всех  и каждого, как безумец из Шарантона!
 
    Что касается вашего дворянского происхождения... – зеленые рысьи глаза Робеспьера остановились на побледневшем от ужаса лице Валери – то само по себе оно не есть преступление, к примеру, Филипп Буонарроти, с которым вы познакомились у Дюплэ, он происходит из старинной итальянской знати, это не тайна, но какое нам до этого дело, если он зарекомендовал себя как истинный патриот Франции, якобинец и республиканец?

    А вот из сочетания происхождения и убеждений: дворянин и роялист и получается «враг нации», естественный союзник интервентов. Впрочем, бывают роялисты и из среднего класса и даже из крестьян – бретонские и вандейские шуаны... они тоже «враги нации».
 
   Не буду утомлять вас... думаю, вы и сами всё хорошо поняли. Ваше дворянство само по себе не криминал.

- Шампанское, коньяк или бордо, Максим? – спросил Жером, когда неожиданный гость занял предложенное место за столом.

   Валери это удивило, ей приходилось слышать, что этот человек ведет монашеский образ жизни, совершенно не пьет вина, не курит и... никогда в жизни не был в постели с женщиной. Чаще всего это говорили со злой пренебрежительной усмешкой...

    Все эти версии совершенно бездоказательны, но ведь ненависти и предубеждению и не нужны никакие доказательства.

     Когда человека так бешено  ненавидят на почве политических убеждений и идей, то охотно верят любой самой глупой и самой мерзкой сплетне о нем, как истине в последней инстанции. 

      Валери присматривалась к Робеспьеру с каким-то новым интересом, стараясь подавить сложившиеся у нее, аристократки, воспитанной  в среде верных трону, предубеждения, страх и ненависть.
 
    Теперь она старалась увидеть в нем не революционного лидера Французской Республики, не якобинца... ну, разве ее Жером тоже не из них, а просто человека... Так что же она увидела?

   Еще достаточно молод, лет тридцати пяти-шести, прилично одет, по речи видно, что очень хорошо образован, манеры недурные даже для дворянина.

    Посидев рядом с ним за одним столом на вечеринке в доме Дюплэ, с огромным удивлением отметила, как легко поддерживает Максимильен разговоры на самые разные отвлеченные темы,  отметила энциклопедичность знаний и немалый разброс интересов у этого человека в области истории,  литературы, философии. Ни грубым, ни жестоким в личном общении он ей не показался.

    Впечатление от общения оказалось неожиданно приятным, Валери в тот вечер даже мысленно ругала и стыдила себя, как легко ты, графиня де Марбёф, покупаешься на умные речи и мягкие манеры, как быстро забыла, кто перед тобой?! Один из самых главных regicide (фр. «цареубийц») и разрушителей традиционного общественного порядка! Один из главных врагов Трона и Алтаря!

    И сейчас он выглядит вполне привлекательно, и, кстати, куда исчез тот ледяной взгляд, каменное выражение лица и механические движения, которые так неприятно резали ей глаз во время самой первой встречи?

- Зачем ты предлагаешь это, Жером. Ведь знаешь, что гражданин... простите, Максимильен совсем не употребляет вина?

  Робеспьер слегка улыбнулся и переглянулся с Анжельбером.

- Неужели он не употребляет... от слова «совсем»? А что изменилось за неделю после дня рождения Симона Дюплэ? – насмешливо фыркнул Жером.

  Максимильен расслабленно откинулся на спинку стула:

- Ну да... не употребляю, если под словом «пить» подразумевается настоящий загул, поглощение бутылки за бутылкой до падения под стол, хамских выходок и вызова полиции.

  К тому же всегда нужно помнить, с кем вообще стоит садиться за стол, а с кем категорически нет.

  А так... иногда... по праздникам... по ситуации...с близкими людьми...  не надо на  меня смотреть, как на идола, плесни мне немного бордо, Жером. Всё, хватит.
 
   Я считаю, что в человеке должны доминировать дух, разум и идейность,  а личные чувства, сиюминутные эмоции и особенно  животные телесные потребности нужно взять под жесткий контроль, пока они не взяли под контроль ваше «я», осмысленное начало.  Но преувеличивать мои достижения в этой области, наверное, все-же не стоит, сияющего нимба надо мной не возникло – прижал вилкой кусок мяса и мягко улыбнулся Валери, - грешен, как все смертные...но... к идеалу надо стремиться.
 
    И вот еще... Валери... можно я буду называть вас так? Вы можете свободно приходить к нам... к Дюплэ  и без Жерома, когда он на службе, вы понравились Элеоноре и Элизе и старшим Дюплэ, кстати, тоже...

   Максимильен отложил вилку и поднял глаза на Анжельбера:

- Я надеюсь, Жером, у тебя... а теперь у вас обоих с Валери... хватит деликатности и здравого смысла не распространяться...ты, Жером знаешь меня бОльшую часть жизни и не подумаешь же, что я надеваю черную маску и под дулом пистолета граблю задержавшихся граждан? А всё, что не запрещено законом, то разрешено и... никого не касается...

   Валери догадалась, что он имел в виду свой нетипичный внешний вид, в котором на улице она вряд ли узнала бы его  – отсутствие парика и очков, шляпа, надвинутая на глаза, старый черный фрак, сапоги, в котором он возник на пороге квартиры Анжельбера.

   Какое им, в сущности, дело до того, по какой именно причине этот известный всему Парижу, всей Франции человек не желал быть узнанным?  Если даже короли в старину иногда путешествовали инкогнито?

- Хочешь услышать моё мнение по ситуации, Максим? – Жером отодвинул бокал в сторону – сейчас самое время для введения конституции 93 года. Этот акт обезоружит заговорщиков, он автоматически отменит режим чрезвычайного положения и остановит Террор... дай же мне сказать... да, мы не сможем физически устранить их, но и они не будут иметь возможностей расправиться с нами. Нам придется научиться договариваться... Дело не только и не столько в спасении наших жизней. Это жизненно необходимо для спасения Революции и Республики...Кстати, из наших не я один так думаю, ты говорил на эту тему с Сен-Жюстом? Что он думает о сложившейся ситуации?

   Валери взглянула на Робеспьера и поразилась, увидев, как тёплые зеленоватые глаза вдруг подернулись зимним холодом, с бледного лица убралось всякое выражение, оно превратилось в неподвижную бронзовую маску, тело напряглось и словно слегка одеревенело.
   
  Мадемуазель де Марбёф со страхом взглянула теперь на Анжельбера, что же теперь будет?!

  Но он был совершенно спокоен и уверен в себе, он не боялся этого человека и ждал ответа. Но тот молчал, покусывая губы и уставив остановившийся взгляд сузившихся глаз на подсвечник.

   Между тем Жером продолжал:
 
- Для введения конституции и выхода из этой смертельной ловушки самое время. 26 июня наши войска одержали победу при Флерюсе, интервенты выброшены с французской земли. Ты знаешь, какие планы у наших новых «жирондистов», у этих «умеренных» и у некоторых генералов? Они намерены отвлечь внимание народа от внутренних проблем и перевести национально-освободительную войну в новое захватническое русло. Эти идеи известны еще со времен Бриссо – разнесение демократии на штыках за пределы Франции... Что ты думаешь об этом?

   Только тут Робеспьер отозвался:

- Об этом я скажу только то, что говорил еще самому Бриссо в Якобинском клубе в декабре 1792.  Никто не любит вооруженных миссионеров  и единственный совет, который дает природа и благоразумие, это выгнать их как врагов. Другому народу будет всё равно, на какой ступени демократии находятся вторгшиеся к ним извне генералы и солдаты...

   Что касается первого вопроса... – он испытующе взглянул на Анжельбера, нервно облизнул сухие губы и решился на устрашающую, необычную откровенность – разумом... не сердцем... я уже начал сомневаться в возможности создания той Республики добродетели, которую намеревался создать... В Революции заходят далеко тогда, когда не знают, куда идут...»

   Это было страшное признание, всё равно как искренний служитель Бога вдруг засомневался бы в самом Его существовании...

  С минуту-другую Жером молча, и очень внимательно, разглядывал Робеспьера.  Невольно промелькнуло, похоже, он действительно в тяжелой депрессии, притом уже второй  месяц...

   Но... во имя Разума, выбирайся из нее скорее, ты погубишь не только себя лично, но и всех, кто за тобой пошел, и саму Революцию, Республику, всё, ради чего мы жили, всё, ради чего уже погибли сотни тысяч французских солдат и тысячи мирных жителей...

   И снова обращаясь к Анжельберу, хмуро и мрачно Максимильен произнес:

- Жером... скоро всё решится. Со щитом или на щите. Я пишу крупную речь для выступления в Клубе 26 числа... Возможно даже, она станет моим предсмертным завещанием... так я эту речь и обозначу.  Я ухожу. Уже поздно, я должен вернуться к Дюплэ,   они  всегда беспокоятся обо мне...если я являюсь слишком поздно... доброй ночи, Валери...

   Когда за Робеспьером закрылась дверь, у Жерома невольно вырвалось вслух, крайне удивленная Валери услышала его свистящий нервный горячий шепот:

- Живое знамя Французской Республики... воплощение духа Революции... как и всем нам, ему случалось ступать в кровь... но кровь его не марала... Не мир вам принес, но меч...

   Чтобы не было с нами, он должен жить... без него шайка изменников разрушит всё, что мы успели построить немалыми усилиями и собственной кровью...

   Это были скорее мысли вслух, бледное лицо Жерома стало похоже на неподвижную маску, холодный взгляд зеленых глаз с расширенными зрачками был устремлен внутрь, в себя.

   В такие моменты  Валери переставала чувствовать и понимать любимого, он становился для нее чужим и страшным... вспоминала, что в среде дворян-роялистов, якобинцев называли «фанатики революции»...неужели это так?! Но её Жером...

   Постепенно оцепенение сошло и Анжельбер увидел, что бледная Валери опасливо и непонимающе наблюдает за ним:

- Прости...кажется я напугал тебя...если позволишь, я закончу свою мысль... если не выскажусь сейчас, промучаюсь с этими мыслями всю ночь...

   Именно мы, якобинцы ценой невероятных усилий, жертв и дикой энергии в 93-м спасли страну от иностранных интервентов и их «белых» союзников, не допустили их в Париж, а что сделали эти новые «герои», заговорщики, рвущиеся сейчас изображать «спасителей демократии»? Кто они?

   Тальен – покровитель шлюх и вор, Баррас – также профессиональный расхититель национальной собственности, кстати, они не только воры, кровь есть и на них, гильотина разве не работала в Бордо? А массовые расстрелы в Тулоне? С чего вдруг они резко стали такими «умеренными»? Гильотины испугались те, кто знает, что сам заслужил ее...

   Фуше и Карье – опальные комиссары Конвента, палачи Лиона и Нанта, отозванные из миссий именно за крайнюю неадекватную жестокость. И по чьему настоянию, догадайся? Ясно, откуда у них к Неподкупному такая лютая ненависть.

  Они пользуются внутренними склоками среди членов правительственного Комитета и Общественной Безопасности... но интуиция подсказывает, что и Вадье с Амаром, и Билло и прочие, очень скоро жестоко раскаются в содействии заговору... Их тоже подвинут и очень резко. Можешь спросить кто? Те, кто действительно является мозгом заговора...

   В лице Робеспьера все они хотят убрать всякий контроль над своими действиями. И что для таких «демократия»? Истинная – она им не нужна от слова «совсем».

     Имя ее должно стать фиговым листком, прикрывающим неограниченную власть новой финансовой «аристократии» - банкиров, финансистов, коммерсантов, словом расы торгашей. И поверь на слово, если они уберут нас, то следующим этапом будет кляп в рот народу – цензовая конституция, гражданские права окажутся только у богатых и сверх-богатых. Это будет похоже на прежние привилегии дворянства.

   И Террор их вполне устраивал, пока в 93-м они скупали конфискованные дворянские особняки, но взвыли о «тирании и попрании демократии», когда стали интересоваться источником происхождения их внезапных капиталов... Воры всегда кричат о «тирании и диктатуре», когда их бьют по рукам...

   Революционный террор... трибунал и гильотина... это не только средство борьбы с контрреволюцией, но и с экономическими преступлениями и с «оборотнями» в рядах защитников Республики!  Только поэтому многие из них сейчас вдруг стали такими «гуманными» и «умеренными» и вопят против практики Террора...

   Но в случае нашего поражения, обвинения в экстремизме, тюрьмы и казни будут ожидать тех, кто осмелится выступать с разоблачениями этой лже-демократии. Они станут весьма терпимыми даже к аристократам, при условии, конечно, их лояльности, к новой реальности.

    Градус ненависти и репрессий в отношении вчерашних товарищей по революции, тех, кто не побоится и далее называть себя «якобинцами» будет лишь возрастать. И это уже не интуиция, это можно просчитать, исходя из того, что мы наблюдаем уже сейчас.

    Увлекшись внутренними противоречиями, не свернули мы шеи этим новым феодалам, не выписали им вовремя путевку до площади Революции с билетом в один конец, и в этом наша единственная вина... тем самым, мы можем переложить эту жестокую борьбу на плечи нового поколения революционеров...

   Я уже и сам не уверен, что для нас лучше... А может Максимильен прав?! Может время введения конституции действительно еще не наступило, сначала надо очистить страну от этих смрадных гадов, маскирующихся под товарищей по партии, пока они не похоронили нас и саму Революцию?

   Ну что ж... тогда по праву можно сказать «Святая Гильотина – спаси Отечество!»
 
   Прости, любимая, молчу, больше ни слова! – только сейчас он заметил округлившиеся глаза молодой женщины.

    Жером слабо улыбнулся и сложил ладони характерным умоляющим жестом.

    Графиня де Марбёф, молча, с округлившимися от страха глазами, прижав руки к груди, выслушала эту страстную якобинскую «лекцию» о внутреннем положении в стране.

     Ужасно, подумалось вдруг Валери, в такие минуты он будто теряет индивидуальность, где он сейчас, её ласковый, страстный, любящий и любимый Жером?!

     В такие минуты, он казался ей очень похожим на самого Робеспьера, на майеннских комиссаров  Куаньяра и Лапьера и очень многих других якобинцев, которых ей довелось близко наблюдать за эти несколько месяцев. Взглянула на него внимательнее.
   
    Бледное лицо с резко обозначившимися скулами, остановившийся взгляд, направленный внутрь себя, расширенные зрачки.  Четко безэмоционально чеканит слова, тембр голоса стальной.
 
    А ведь он мог спокойно подписывать приказы об аресте, сможет подписать и смертный приговор, если найдет обвиняемого виновным ... как сказал Робеспьер комбинация класса и политических убеждений – дворянин и роялист дают в итоге «врага нации»...

    А кто она сама?!  Аристократка, воспитанная в строгих традициях верности трону... стало страшно.

    И только сейчас ей со стыдом подумалось, что за полгода жизни с революционером она всё реже вспоминала, что она всё-таки роялистка... всё больше изучала, как диковинные джунгли с их обитателями новую среду и людей, с которыми ее столкнула жизнь.

        Валери медленно подошла к нему, обняла за шею и спрятала лицо у него на груди:

- Помнишь, когда-то в Майенне... – услышал он ее тихий шепот – ты сказал, я хочу, чтобы ты жила и всё для этого сделаю... несчастный милый мой мальчик, я ничего не могу для тебя сделать, но я хочу, очень хочу, чтобы ты жил... и очень боюсь...