Как усердная молитва привела к безумию

Всем известен случай, который произошёл 18 апреля 1993 года в Оптиной пустыни, когда в ночь на Пасху некий Аверин убил иеромонаха Василия, иноков Трофима и Ферапонта. Но мало кто знает, что 2 августа 1904 года, так же в Оптиной пустыни, едва не совершил подобное же преступление некто Сергей Смарагдов, но, Господь отвёл удар. О том, как это было в 1904 году, рассказано в сборнике "Россия перед вторым пришествием" (Москва, 1993.) А было всё до некоторой степени необычно.
В начале летних каникул 1904 года в Оптину пустынь явился студент одной из духовных академий Сергей Смарагдов. Ему дали обычное для всех послушание: чистить картошку и мыть посуду на кухне, потом ещё и петь на правом клиросе. Но учёному послушнику это показалось недостаточно, и он стал самочинно молиться ещё и по ночам. Тогда ему было указано: "Так нельзя самочинничать, этак и повредиться можно, в прелесть впасть вражескую. Исполняй, что тебе благословлено, а на большее не простирайся".
 Вскоре после этого была замечена явная ненормальность в поведении послушника: "Он что-то совершил во время церковного пения такое, что его с клироса отправили в монастырскую больницу, а в больнице у него сразу обнаружилось буйное помешательство. Пришлось его связать и посадить в особое помещение, чтобы не мог повредить ни себе, ни людям. За железной решёткой в небольшом окне, за крепкой дверью и запором и заключили до времени помешанного, а тем временем дали о нём знать в его академию". Это было 1 августа, а 2-го разразилась катастрофа. Вот её описание словами современника:
 "Во Введенском храме (летний Оптинский собор) шла утреня. Служил иеромонах отец Палладий, человек лет средних, высокой духовной настроенности и богатырской физической силы. На клиросах пели "Честнейшую Херувим". Отец Палладий ходил с каждением по церкви и находился в самом отдалённом от алтаря месте храма. Алтарь был пуст, даже очередной пономарь и тот куда-то вышел. В церкви народу было много, так как большая часть братии говела, да было немало говельщиков и из мирских богомольцев... Вдруг в раскрытые западные врата храма, степенно и важно вошёл некто совершенно голый. У этой самой входной двери, с левой стороны, стоит свечной ящик, и за ним находилось двое или трое полных силы молодых монахов; в трапезной - монахи и мирские ; то же - и в самом храме. На всех нашёл такой столбняк, что никто, как прикованный, не мог сдвинуться с места... Так же важно, тою же величественной походкой голый человек прошел мимо всех богомольцев, подошёл к иконе Казанской Божией Матери, что за правым клиросом, истово перекрестился, сделал перед нею поклон, направо и налево, по-монашески, отвесил поклоны молящимся и вступил на правый клирос.
И во всё это время, занявшее не менее двух-трёх минут, показавшиеся очевидцам, вероятно, вечностью, никто в храме не пошевельнулся, точно силой какой удержанные на месте.
  Не то было на клиросе, когда на него вступил голый: как осенние сухие листья под порывом вихря, клирошане, - все взрослые монахи, - рассыпались в разные стороны, - один даже под скамейку забился, - гонимые паническим страхом. И тут во мгновение ока голый человек подскочил к царским вратам, сильным ударом распахнул обе их половинки, одним прыжком вскочил на престол, схватил с него крест и Евангелие, сбросил их на пол далеко в сторону и встал во весь рост на престоле лицом к молящимся, подняв кверху обе руки, как некто, что "в храме Божием сядет, как Бог, выдавая себя за Бога" (2 Сол. 2,4)...
Мудрые из Оптинских подвижников так это и поняли...
  Этот голый человек был тот самый академист, что, вопреки воле старцев и без их благословения, затеял самовольно подвижничать и впал в состояние омрачения души, которое духовно именуется прелестью...
Тут сразу, как точно кандалы спали с монахов - все разом бросились на новоявленного бога, и не прошло секунды, как уже он лежал у подножия престола, связанный по рукам и ногам, с окровавленными руками от порезов стеклом, когда он выламывал железную решетку и стеклянную раму своего заключения, и с такой сатанинской , иронически-злой усмешкой на устах, что нельзя было на него смотреть без тайного ужаса.
Одного монаха он чуть было не убил, хватив его по виску тяжёлым крестом с мощами, но Господь отвёл удар, и он только поверхностно скользнул, как контузия, по покрову височной кости. Он ударил того же монаха вторично кулаком по рёбрам, и след этого удара, в виде углубления в боку, у монаха этого остался виден и доселе.
  Когда прельщенного академиста вновь водворили в его келью, где, казалось, он был так крепко заперт, он сразу пришёл в себя, заговорил как здоровый...
- Что было с вами? - спросили его. - Помните ли, что вы наделали?
- Помню, - ответил он, - всё хорошо помню. Мне надо было это сделать: я слышал голос, который повелевал мне это совершить, и горе было бы мне. если бы я не повиновался этому повелению... Когда, разломав раму и решетку в своём заключении и скинув с себя бельё, я нагой, как новый Адам, уже не стыдящийся наготы своей, шёл исполнять послушание "невидимому", я вновь услыхал тот же голос, мне говорящий: "Иди скорее, торопись, а не то будет поздно!" Я исполнил только долг свой перед пославшим меня...
 Когда произошло это страшное событие, повлекшее за собою временное закрытие соборного Оптинского Введенского храма и малое его освещение, то и тогда уже наиболее одухотворённые из братии усматривали в нём прообраз грозного грядущего, провидя в нём все признаки предантихристова времени", - завершает своё повествование рассказчик.
Проходит восемьдесят девять лет, и Оптина пустынь вновь становится объектом и ареной ещё более чудовищного злодеяния.