Обречённый жить

Посвящается героям, сгоревшим в пламени войны

Я провёл пальцами по исцарапанной стене и опустился на колени, упираясь лбом в холодный кирпич. Всё, что я мог – это сидеть и плакать, отчаянно стуча по каменной поверхности. Хотелось кричать во весь голос, но тяжелый ком застрял в горле, вцепившись мёртвой хваткой в голосовые связки, позволяя лишь хрипло шептать что-то невнятное. Я снова здесь спустя долгие четыре года. Вернулся туда, где всё началось. Туда, где впервые увидел смерть, которая и сейчас рядом. Туда, где я впервые умер.

***

22 июня 1941 год 4:55 утра.
Брест.

Я открыл глаза и с ужасом вскочил с пола. Справа с жутким воем разорвался снаряд. Полуразрушенный коридор с разбитыми стёклами, засыпанный песком и кирпичами пол, искорёженные, почти рухнувшие стены, на которых виднеются пятна крови. Из стороны в сторону метались люди, сжимая в руках оружие. Кричали что-то неразборчивое и временами плакали, тут же стирая слёзы обгоревшими руками. Я оглянулся и застыл на месте: на полу лежали десятки тел с оторванными конечностями, рваными ранами и лужами крови под собой. Встретившись с кем-то взглядом, я сильно задрожал – сломанная в локте рука отчаянно тянулась ко мне, а губы беззвучно повторяли «верни должок». На подкосившихся ногах я смог выбежать из помещения, отчетливо слыша, как оглушающе бьётся сердце под рёбрами.
- Сволочи, - прорычал кто-то сбоку. Повернув голову, я увидел мужчину лет тридцати, который обматывал бинтом ногу. – Страшно?
- А вам н-не страшно? – я сглотнул, стараясь унять дрожь.
- Ещё как страшно! - мужчина встал на ноги и сплюнул кровь, - страшно представить, что эти твари пройдут через нас. Берегись!
Через секунду мы оба были убиты очередным снарядом немецкой артиллерии. Мужчина - навсегда, а я впервые, всем нутром прочувствовав, как умирает внутри меня что-то прежнее, тёплое и яркое. Лишь через четыре года ко мне придёт понимание: это были юношеская наивность и беззаботность.
После первой смерти я воскресал в Бресте снова и снова, заново переживая страх и отчаяние, сотни раз видя, как умирают солдаты, как обрываются жизни. Как падают один за другим тяжёлые тела, лишенные рук и ног, как они ползут, сжимая в зубах оружие. Никто не задумывался, зачем он делает это, просто что-то внутри подсказывало, что если они опустят руки здесь и сейчас, то там, за линией фронта, кто-то не успеет спрятаться и укрыться. Они умирали, твёрдо веря, что выполнили долг – не перед семьёй, не перед Родиной, не перед Богом, а перед мирным небом будущего. 27 августа 1941 года я умер в Брестской крепости в последний раз, оставив на стене всего четыре слова «Умираю, но не сдаюсь».

28 июля 1942 год.
Штаб Главнокомандующего Советской армии И.В.Сталина.

Я стоял позади массивного деревянного кресла в кабинете Сталина. Он, опершись локтями о стол и опустив голову на собственные ладони, молчал уже двадцать минут после прочтения приказа, написанного начальником Генштаба Александром Василевским о принятии мер в советской армии в связи со случаями бегства солдат с поля боя. Положение Красной армии было тяжёлым: поражение в Харьковской операции, неудачные бои в районе Воронежа, на Дону и на Донбассе, отступления до Волги и Северного Кавказа, захват немцами густонаселённых и наиболее развитых районов СССР. Перевес в военной мощи был на стороне Германии. Дальнейшее отступление грозило советскому государству неминуемой гибелью.
- Людям свойственно бояться, Иосиф Виссарионович, - я прикрыл глаза и шумно выдохнул.
- Мы больше не можем терять солдат и территории, - Сталин сжал ладони сильнее, потирая большими пальцами переносицу, - отступление солдат – предательство перед Родиной, плевок в спину всем павшим в боях. Ты прав, страх обычное дело для человека, но он должен закалять его дух, а не толкать к измене!
- На такое способны лишь сильные люди, - я опустил ладонь на широкую спину Наркома и вздрогнул, почувствовав дрожь. Он тоже боялся: боялся, что мы преклоним головы перед врагом и опустимся на колени, что советская земля попадёт в руки проклятых фашистов. Я чувствовал, как напряжен каждый его мускул и, казалось, слышал, как всё громче и быстрее стучит его сердце.
- Значит, я прикажу людям стать сильными! - Сталин стиснул зубы, от чего послышался глухой скрип, и взял приказ, сжал его в комок и отбросил в сторону.
Иосиф Виссарионович долго писал, снова и снова зачёркивая уже написанное, и начинал сначала. Три часа в его кабинете висела абсолютная тишина. Всё это время я терпеливо стоял за его спиной, наблюдая. Поставив последнюю точку, он передал мне листы и откинулся на кресле.
- Вы уверены? – Я сглотнул, читая спешно выведенные слова. – Разве мы не понесём ещё большие потери?
- Да, людям свойственно бояться, но ещё больше им свойственно держаться за свою жизнь. Если они не готовы отдать жизни за Родину, тогда пусть отдают за её предательство. Отнеси приказ, пускай оформят, зачитают по радио и передадут во все воинские подразделения, чтобы каждый солдат прочёл и услышал.
- Есть! - я отдал честь и направился к выходу, но у самой двери остановился. – Но, как этот приказ назвать?
Сталин встал с кресла и развернулся к карте, висевшей за спиной с отмеченными красными точками сражениями. Он провёл по ним кончиками пальцев и с силой ударил кулаком по стене.
- Ни шагу назад!

18 августа 1943 год.
Ленинград.

Шёл второй год блокады Ленинграда. На улицах города покоились горы человеческих тел, от которых неприятно смердело и тошнило. Через эти горы спокойно перелазали дети, пробегали мимо и совершенно не боялись. Пустые витрины, разбитые стёкла, разрушенные бомбёжкой дома, залитые кровью лестницы и проходы. Я еле передвигал ноги, то и дело спотыкаясь от слабости.
- Дяденька-дяденька, - кто-то дёрнул меня за рукав, от чего я вздрогнул.
Передо мной стояла девочка лет шести, вся в ссадинах и в ранках. Ладошка, крепко сжимавшая ткань моей рубашки, была чёрной от грязи. Лёгкое платьице, когда-то прежде светло-жёлтое, а сейчас серо-коричневое, едва ли закрывало разбитые коленки.
- Дяденька, помогите, пожалуйста, - она потянула меня к переулку. Немного пройдя внутрь по узкой дорожке, я увидел ещё одного ребёнка – четырёхлетнего мальчишку, рядом с которым стояла женщина.
- Мама, я нашла того, кто поможет, - девочка подвела меня поближе к семье, и тогда я заметил на земле мёртвое человеческое тело. Это была молодая девушка, исхудавшая настолько, что казалось ещё чуть-чуть и кости прорвут кожу. Мне снова стало плохо.
- Простите, что побеспокоили вас, - женщина слегка поклонилась и неуверенно подняла взгляд на меня, - я уже совсем обессилела, а детям такую тяжесть не поднять. Можно ли вас попросить занести эту девушку к нам в квартиру?
Я застыл на месте, борясь с тошнотой, подступающей всё ближе. Не трудно было догадаться, зачем им нужно это тело. Руки предательски дрожали, когда я поднимал девушку и нёс на второй этаж.
- Спасибо вам, юноша. – Женщина поставила на стол кастрюльку и набрала немного воды из неё в стакан. – Выпейте.
Вода была мутной и отдавала на вкус ржавчиной, однако лучшего в таких условиях и придумать было нельзя. Я послушно выпил всю воду и отставил стакан, поднимаясь со стула.
- Мне пора, извините, - хрипло прошептал я и направился к выходу.
- Осуждаете? – Женщина убрала кастрюльку обратно на плиту. Я промолчал.
- Ваше право, - она криво улыбнулась, - раньше, я бы тоже осудила, но сейчас... Два года уже длится этот ад, два года эти дети живут без матери, два года мы еле выживаем и благодарим Бога за каждую крошку. Согласна, это жалкое существование и такое же жалкое оправдание, но...
- Вы не обязаны искать оправдание для того, чтобы жить. – Я прикрыл рот ладонью, когда услышал тупой скрежет ножа по плоти. – Это не ваша вина.
- Это видят дети, что же с ними потом будет? – женщина покачала головой, тихо всхлипывая. – Чем же они заслужили такое? Поганые немцы, чтоб они все передохли!
- Обещаю, этот кошмар скоро закончится, – я вышел из квартиры и зашагал прочь, смаргивая невольные слёзы.

1 мая 1945 год.
Берлин.

Вчера Кошкарбаев и Булатов прикрепили красный флаг к колонне у лестницы главного входа рейхстага. С этого момента каждый из нас был уверен, что Берлин будет взят.
Ранним утром командование гарнизона рейхстага предложило переговоры. На них были отправлены Берест, Неустроев, Прыгунов в качестве переводчика и я. Спустившись в подвал, в котором укрылись фашисты, мы увидели троих мужчин. Немцы заявили, что готовы сдаться, но только если советские солдаты покинут свои позиции.
- Зачем же нам это делать? – Возмутился Берест и сложил руки на груди, пока Прыгунов переводил его слова.
- Ваши солдаты расстреляют нас и наших людей, как только мы выйдем. Я не хочу напрасных смертей, - полковник поднял взгляд и усмехнулся.
Я видел, как рука Береста сжалась в кулак, а через секунду ударила по столу с такой силой, что по нему пошла трещина. Немецкие офицеры подскочили со стульев и потянулись к оружию, но я и Неустроев их опередили, направив на них дула автоматов.
- Не хотите напрасных смертей значит? – Берест надавил на стол сильнее, и тот с треском сложился пополам. – Тогда эти смерти вы заработаете в бою. Переговоры окончены.
На следующий день рано утром немецкий гарнизон капитулировал, но в рядах советской армии чувствовалось смутное недовольство. После обеда полковник Зинченко подозвал Егорова и Кантарию и отдал приказ о переносе флага с колонны на купол рейхстага. С ними отправили Береста, чтобы было надёжнее. С моей позиции на четвёртом этаже были видно, как неожиданно на крыше заплясали трое. Это были они – Берест, Егоров и Кантария, которые таким способом уклонялись от пуль. Я закричал:
- Не дать попасть по нашим!
Ураганный обстрел спугнул остатки фашисткой армии. Когда выстрелы затихли, я перевёл взгляд на купол и увидел, как на самом его верху развивается алым пламенем советское знамя, а со всех сторон раздаются радостные крики. Я тихо засмеялся, опуская ладонь на грудь и сжимая ткань рубашки. Под рёбрами что-то снова забилось с пугающей скоростью, словно пыталось наверстать упущенное. Какое-то тёплое и яркое чувство растеклось по телу. Я поднял голову и прищурился: за пылающим знаменем осторожно пробивалось сквозь облака солнце. И в каждом его луче, что с небывалом трепетом спускался на землю, я видел счастливые улыбки всех погибших в этой страшной войне. Видел, как их глаза наконец-то закрываются, а руки отпускают оружие, видел, как говорит «спасибо» тот несчастный из Брестской крепости, как затягиваются раны на спине мужчины, закрывшего меня от снаряда, как смеются дети блокадного Ленинграда и как разжимает кулаки Сталин. Да, я выполнил обещание, исполнил долг. Ведь в эту самую минуту Знамя Победы установлено. Берлин взят.
Война, наконец-то, окончена.