Письма

                1.               
          
               Из-под крыши сеновала шумно вылетели голуби, кругами завертелись над ухоженным подворьем, разбудив собаку в будке. Псина зевнула, лениво оглядела родной деревянный уголок, и опять уложила морду на старые сивые лапы, совсем уже не обращая внимания, на так долго отсутствующего человека.

    — Давно приехала? — слышно спросил Сергей, перебирая блёсны в коробочке, пуская папиросный дым в пропахший бензином отцовский гараж.
    — Да, как дня три, — простуженным тёплым голосом отозвалась мать, с земли, по-хозяйски набирая в ведро щепы для бани. — Я её у карьера видела. Она от речки с тазом подымалась, видно бельишко стирала...
    — Со своим?
    — Да, вроде одна… точно не знаю, Серёж!
    — Беременная?
    — Не знаю... вроде не-е. А там кто его знает. Она, сынок, меня вижу, избегает… стыдливо сторонится, мой хороший, как и мать её. Лишний раз Клавдия, как раньше, не остановится поговорить.

Женщина совсем хмурнеет, от тяжкого внутреннего страдания слабенько покачивает головой, подшмыгивает носом. Сергей длинно замолчал, под нос засопел, резко кинув ненужную уже вещь на стеллаж, было, хотел ещё спросить; но сдержался, чувствуя, вновь вспыхнувший захлёст эмоций в душе.

Мать уже собрала всю «горючку» для растопки, но всё равно не уходила, переживая и вздыхая, сердечком чувствовала, что ещё спросит, радуясь, что наконец-то заговорил. Уж больно горько было терпеть, его почти суточное обидное молчание, ведь так ждала…

Присела на обрезные доски, сбила пыль с коленки, закрыла глаза, горлом сглотнула сухую горечь. В памяти всплыли сына проводы, на крутом берегу, с высоким прощальным их костром, с неумолкающей гармошкой, с песнями до часу ночи. С добросердечными земляками, с рыбными пельменями и самогонкой — банками и «вёдрами» до дна. И пара молодых посредине, будто будущей свадьбы — предтеча…

    — Мам… я в подполье пачку писем перед армией прятал… не знаешь где они, мам?

Женщина устало встаёт, идет к двери, облокачивается, смотрит в потемневшее нутро пропахшего помещения, на сына, умелые и сильные руки, вновь с грустью в глазах тянет воздух в себя, говорит:
    — Сыночак! Ты не подумай… я не специально искала. Это… ну это… как с батькой твоим стала укреплять подполье… ну лопаткой и натолкнулася. Ты не подумай родименький, я ничего… я не читала! Там… как перевязанныя, у стопочке свёрнутые былИ, так и лежать.

    — Мам!.. Да ты не переживай! Было бы из-за чего…
               
Подходит к маме, нежно обнимает щупленькое тельце, жмёт к себе. Она покорно, сливается с ним, через полосатую тельняшку, растроганно слушает его доброе, так жестоко обманутое сердце.

    — Ну, и почитала бы… всё равно там слов правды нет… так… одна девичья недозрелость… бессердечная трепотня…

    — Принести, сынок? — с вопросом снизу, ищет вверху его серые притухшие глаза.

    — Принеси, мам.

    — Я счас, хороший мой.

Сын забирает вёдро у матери, идёт в баню. Женщина быстро, чуть согнувшись, семенит в хату.

                2.

               Запихав знакомый тугой свёрток за пазуху, и свой, армейский, — потоньше, парень быстро вогнал ноги в отцовские болотные сапоги, и, вооружившись спиннингом, закрыл за собой калитку.

    — Ты тольки долго не сяди у холодной воды, можна простудиться. Нынче тяпла мало былО, вода и зямля холодная, — ещё протянеть! — понеслось, полетело в широкую уходящую спину.

    — Я костёр разведу мамочка, я рядом… здесь… на «стрелку» пойду, может, тайменя зацеплю, вечером вчера видел, как на плёсе играл.

    — Хорошо-хорошо, тольки допоздна до самого не сяди. Переживать буду…

Человек уже на большие метры оторвался, как вновь, тот же голос, мягонько догнал его:
    — Сыночак! Может, тебе бутербродов принясти… проголодаешься жа!?

Сын, не поворачиваясь, машет ей рукой, будто самому кудрявому облаку над ним, над его короткой стрижкой, громко выводя:
    — Я рыбу… как раньше… у костра на прутике пожарю. Детство вспомню…

    — А соль… соль, сынок?

    — Я взял… я взял, ма-а-м!

                3.

                Женщина, проводив взглядом родную кровинку, тяжко вздохнула, вытерла сухие губы, повернулась к широкой улице, оглядела её, тронулась во двор, и тут только заметила мимолётное движение шторки в окне кухни соседнего дома, на секунду высветив знакомый девичий образ. Селянка виду не подала, не остановилась, и так понимая, что сейчас творится у той, что обещала ждать сына из армии, но, не смогла, не справилась!

Сергей, спускаясь вниз к полноводной реке, в какой уже раз в сознании воскрешал прошлую сельскую жизнь; их с Ленкой сумасшедшую любовь, на зависть всему селению, одноклассникам.

Думал: «А может правда, и не было тех чувств, отношений, про которые ходят живучие слухи, молва, слава, толки. Всё там было: и лебединая верность, и большие числа писем, которыми беспрерывно забрасывали друг друга. Чуть ли, не каждый день, тётя Зина – почтальон, четырёхугольники в его дом приносила, даря настроение ему и родителям!

Потом, всем, о такой неслыханной «Любови» рассказывала. Землякам тараторила, несла, со многими от зависти вздыхала, выговаривая, рассуждая, делясь: «Мол, за 30 лет её трудовой жизни, не было случая, чтобы так молодые цепко любили! Выгорая от сердечной тоски, только успевали валом, любовными записочками, письмами, писульками, через её почтовый ящик, с официальным штемпелем перекидываться, и это — рядом домами живя!

Где такое видано, где такое слыхано, чтобы писать, строчить, карябать, под носом имея друг друга, ни на минутку не допуская слабины чувств. От разлуки тлея, мучаясь; ну понятное дело, когда потом, он в селе останется, она же, — уедет учиться в большой город, а когда рядом, тут?..»

Три года на корабле, на флоте… и «фсё!» — Туман, дым, мираж, ветер, галлюцинация, не правда, подделка… 

Запеклась болячка в мужском сердце, но уже не так жгла, не забирала силы, как раньше; в чужих краях, водах, при полной дисциплине, и утомительной мужской кубриковой скученности.

Почему-то вспомнились родного деда, добрые глаза, и его прокуренные усы, из-под которых, в трудную минуту, часто звучало: «Всё, что не делается внучок, всё во благо нам! Не счас, так завтра, или после-после завтра!» Возвращаясь с «Тихоокеанского», — мечтал сразу найти неблагодарную, спросить, выслушать. Может даже за кофтёнку схватить, до чертей напиться, наговорить, по щеке заехать…

А сегодня, глядя на  тихонькую, не злобную мать, на её беззвучные переживания, в глазах которой колыской качалась более глубокая боль, чем его, передумал, потихонечку растаял, остыл, уже понимая бесполезность всяких вопросов, и шагов к соседнему дому.

Мать, ни разу её не осудила, плохого слова не произнесла, всем видом, поведением, сразу давая понять: она давно молодую соседку простила, которую нянчила на своих тонких коленочках, косички бантиком завязывая, куклы ей самодельные помогая делать. «Значит, такая у неё и у тебя сынок судьба! Не осуждай её верный и сильный мой. Пусть с миром живёт, деток рожает, рОстит. Нам с тобой, уже на её пути не стоять…» — это последнее, что прошептала женщина, нежно прижимаясь со спины к сыну, боясь заглянуть в усталые, не по сроку постаревшие глаза.

                4.

              Хотелось и не хотелось встреч. Гордость и самолюбие на страже стояли в душе, не давая разойтись любовному хмелю в бурлящей крови, жёстко придавливая всякие смелые думки. А впрочем, и, правда, уже всякие её объяснения так будут глупы, и так безнадёжно напрасны, что лучше совсем не искать встреч, и не видеть близенько, как когда-то... и давно... и недавно вроде...

В данную минутку, бывший жених хотел встречи с большим тайменем, а в ближайшие недели — уехать в большой город, честно работать, хорошо учиться, на интуиции, по запаху, выискивая навсегда уже «свою».

Пришёл на любимое место, на угол, где не быстрое течение, где всегда таинственно глубоко, где столько вместе костров разведено и перепалено. Перед этим, в водянистых зарослях, высмыкнул небольшую щучку – травянку. Приободрился, костёр развёл, на прутик тушку насадил, на родное приветливое небо с небольшим настроением глянул.

Бесполезно обшарив, обкидав блесной глубокий омут, чуть успокоился, с охотой за Царь-рыбой остыл, вернулся к костру, к большим мёртвым письмам. Армейские — из пакета вытащил, на камни, равнодушно бросил. У другого, не развязывая, разорвал тесьму, веером раскидал от времени, от подпольной весенней сырости, слегка слипшиеся девичьи слова, мысли, желания, мечты… Встрепенулась память, на душе колыхнулось, с обидой поплыло, взглядом уцепившись, в первое распахнутое настежь, под горячие языки ласкового пламени, под журчание близкой воды.

                5.

    «…Милый мой, самый дорогой человечек на свете... вот уже ночь… два часа, а меня сон не берёт… всё зубрю, думаю о нас. Как я переживаю… а вдруг не поступлю, Серж?.. У вас уже давно свет не горит… дрыхнешь сурок!»

Комкает бумажку, бросает её на быстрое течение. Она будет далеко верхом плыть, как и все последующие. В пути, качаясь на волнах, медленно и грустно мякнуть, набухать, тяжелеть. Одни послания, зацепятся за ивовые ветки, плачущие над стремниной. Другие, безжизненно упрутся в кривые скользкие коряги, со временем  рваными кусочками уйдут на дно, расползутся, уже совсем не читаемыми фрагментами. Некоторые, защемятся средь древних валунов, застряв обрывками фраз и непонятных предложений.

Берёт второе, с сердечком, пробитым стрелкой на конверте. «…Серёженька! Любимый мой дружочек! Сегодня на покосе нарвала ромашек, связала венок, и вдруг вспомнила, как ты мне помнишь, в «восьмом» целую охапку прямо в класс приволок, и наша старая и уважаемая Зоя Александровна прямо обомлела, от такой дерзости, от поступка. А помнишь, как ты на её столе разделил его, и ей тоже вручил, банку с водой, от технички, для неё скоренько принёс…»

Приняла со вздохом вода очередной измятый лист, на своей мокрой спине вдаль понесла, под звуки близкой сойки. Вот она, на ветке зависла, качается, о чём-то скрежещет, кричит, а может даже просит дембеля вспомнить, как он с Ленкой, — малолетками ещё, в этой яме купались, стыдливо пытаясь её под водой «пощупать». А она, тогда, только-только округляться стала, — брыкалась, визжала, игриво обливаясь, всё отбивалась и отбивалась, всем недовольным обманчивым видом затушёвывая такие приятные нотки, доселе не известных ещё чувств и эмоций. 
«…Сегодня в институте препод. экономики, улыбаясь, спросил: «А вы, Леночка Борисовна, чай не влюбились по самые ушки?» — и так, Серёж, завидно мне в глаза смотрит. А я ему: «А с чего взяли, Павел Иванович?» А он мне: «Так на дне глаз — самоцветы камешки горят, постоянно светят...»
               
Очередное прочь! Смятое, скомканное, на тёмную равнодушную стремнину, как и десятое, и двадцатое. «…А помнишь, любименький мой, как мы с тобой на лодке, к самым большим островам носились в грозу, в ливень, и ты меня так страстно жарко целовал в палатке… и я вся свечечкой горела, и ведь сдаться могла. А помнишь, дружочек — мой сладенький, как ты тогда с собой справился, и мне на ушко уверенно выдохнул: «Хочу красиво, по-людски, с настоящей свадьбой, с первой брачной ночью, с первыми совместными петухами, под лупоглазой луной, прямо в нашу уютную спальню. Как я тебе благодарна, мой самы…»

                6.

              Всё больше холодеют и деревенеют дали, напуская сырости на крутые берега, со спящими одинокими моторными лодками вдоль затяжной каменистой косы. Больно скрипит, качает растроганное сердечко, молодую Серёжкину кровь, глазами впиваясь в знакомый быстрый подчерк. «…Как мне не хватает тебя ласковый мой мальчик, если бы ты знал… Иногда бреду по городу, и не замечаю людей… Мама мне вчера прислала письмо. Пишет: тётя Маша жалуется моей мамке, что ей тоже хотелось много-много получать, как будущая невестка…»

С верховья занудно тащится лодка, монотонно ревёт, всё ближе и ближе подбираясь  к окончательной стоянке, к большому ухоженному селу. Где-то толкач в низах, резко два раза рыкнул, возможно, баржу с лесом трудно подымает по старинной красавице реке. Подбросив дров, окончательно обглодав ужаристую щучку, парень вновь потянулся к бумажным россыпям.

«…Как тебе служится, мой самый стойкий, самый цельный и верный человек на свете?.. Знаешь… а у меня в комнате, на тумбочке твоя последняя карточка стоит, где ты такой красивый, возмужавший, в бескозырке, с ленточками по плечам, с подписью внизу: «Ради которой — родился, ради которой — служу, ради которой — стоит вечно жить!» А тут, Серёж, на днях, девчонки гурьбой с третьего курса ко мне поддатые заглядывали (день рождение) — чтобы посмотреть специально на тебя… (Это Валюха моя, уже всем растрезвонила). Одна, высокая рыжая дылда, попыталась меня от зависти, даже задеть, обидеть. Выметаясь, через плечо так обидно кинула: «Мол, девчонки! Бьюсь об заклад! Ой, не дождётся наша красавица-отличница своего матросика-морячка!..» Я закрылась, и так исплакалась, что и уснула, не помня себя…»

Мокнет, набухает очередное постаревшее послание, прощаясь с воздухом, с белым светом, где-то в далёкой дали уходя на каменистое самое дно. «…Была дома. Ходила с твоей мамкой по смородину. Набрали два ведра, тётя Маша, даже с горкой. Под нашей с тобой берёзкой сели, ну, у той, где ты меня на день «Ивана-Купала» весь обгоревший от солнца, потресканными подвыпившими губами, первый раз поцеловал, я тебе ещё помнишь, — «заехала». Долго с ней сидели, мечтали, как будем жить с тобой вместе. Главное любимый, чтобы хорошо меня распределили, очень хочу ближе к нашей реке, хорошо было бы в местный леспромхоз, к Тарасу Фёдоровичу попасть. Я, так скучаю в городе по нашей чистейшей воде, по её высоким берегам, по мелким, искрящимся на солнце плёсам, по нашему грибному бору, где я тогда помнишь, наткнулась на змею, и чуть от страху не умерла, прямо ноги примякли. Не забуду, как на руках до самой лодки нёс меня, трусиху, а на носу твоей казанки, дед Семён сидел, терпеливо ждал, курил, чтобы попросить бензина. Ой, как вспомню, смеялись с него... умора…»

                7.

Замутнели совсем горизонты, заката, прощальный багрянец завис над макушками тёмного леса, напуская на округу матовость и полную звуковую успокоенность. А человек всё сидел, греясь у костра, читал и читал, продолжая курить, мять, комкать, навсегда избавляться.

А грустная вода, в печали наблюдая за странным знакомым гостем, булькала, бурлила мелким перекатом, как живая свидетельница «всего», словно со стоном принимала, прямила листы, читала, с тоской вспоминая, как в её тёплых летних течениях когда-то, после изнурительной работы на полях, купалась эта неразлучная красивая пара.

«…Знаешь, почему-то последнее время, навязчиво стал сниться, одни и тот же сон. Чисто лёгкой собачонкой, по-собачьи перебираю руками, по нашей реке плыву, и так легко по течению к нашим с тобой островам подплываю. А дно, такое цветное, каменистое, а там, белыми рваными мелкими облачками, наши с тобой письма лежат, только мелкие пескарики дерутся, снуют, возможно, хотят хоть одно прочитать.    Мёртво перекатывается погибшая бумага, наши с тобой слова, чувства, мысли, желания, мечты. И я, во сне пыжусь-пыжусь, и так страшно хочу в глубину, схватить хоть одно, спасти; а руки, и воздуха в груди не хватает… К чему бы это, а?..»

Окончательно зазвездился изогнутый небосвод, запульсировали мерцающим светом чужие миры, даря таёжной стороне, одинокому телу у костра, букет неописуемых ароматов из богатого густого леса, и длинные шлейфы прохладной свежести от быстрой засыпающей реки.

                8.

                «...Нас тут гоняли на картошку. Пекли, дурачились, под гитару напелись. Как чумазые поросята домой ехали. Так славно наработались, все как дети дрыхли в автобусе. Только я, мой далёкий странник, уткнувшись в стекло, всё почему-то вспоминала, как мы, помнишь, в верховье на «моторе» рубероид твоему отцу доставляли, когда он избушку новую на Таргане ставил. Помнишь, как ты, дурачась, винтом мель хватанул, шпильку срезав. Никогда не забуду, ту необыкновенную тёплую ночь. Очень часто перед глазами стоит та необычная сказка. Успокоился, остыл мотор, а наше старенькое судёнышко, по течению, самосплавом, слегка качаясь, километры тянет, и мы друг перед другом, губы в губы, и вёсла в уключинах, спят и стынут без работы. А над нами, такое звёздное огромище! Захватывающее чудо, прямо сейчас мурашки по коже. И беззвучный, лёгкий, как пушинка филин, вдруг над нашими счастливыми головами с любопытством завис, напугав меня до полусмерти. А потом, ты помнишь, так сильно крикнул, прогнав его: Смотри! Смотри! Метеоритный дождь! И точно, — чудо! Полетели, посыпались золотистые ниточки к земле, к чёрной гриве щербатого леса. Я помню, я тогда, первый раз только увидела, как отражаются большие звезды в тихой-тихой речной воде. Фонариками светятся, вместе с нами плывут, а губы твои, такие медовые, медовые...»

                9.

                По набитой тропе, уже в сумерки, к воде, к мелководью быстро и сосредоточенно идёт девушка, приподнимая пола широкой юбки, чтобы цепких колючих репехов не нахватать, в бок, упирая алюминиевый таз с бельём.

Какой уже десяток исчезло, уплыло, а вот и следующее зависло на руке, перед тёплым светом, перед костром: «…У меня всё хорошо, вчера последний зачёт сдала. Скоро едем на производственную практику в Емельяновский леспромхоз. Жуть как боюсь, а вдруг не справлюсь… ты ж знаешь, я такая дура ответственная…»

«Ть-ю-и! Ть-ю-и!» — прокричал ревун, проходящей мимо баржи с углём, подымаясь на север, на берег, напуская веером ребристые сильные волны. Колыхаются, качаются, уже пряменькие набухшие исписанные листочки, на водной живой ряби, медленно приближаясь к мелкому берегу, где девушка стирает бельё, какую тряпку, кою и не обязательно было стирать.

Юбку высоко подняв, мылит, об доски измыленного старого настила по старой привычке бьёт, размашисто полощет, искоса поглядывая на тёмный угол, на «стрелку» — где её молодость прошла, с большими надеждами пролетела. Она знает, кто там костёр развёл. Для трудной встречи с «ним», и «постирушки» быстренько затеяла, с «бесёнком» в глазах забегав по родительскому двору.

Только испуганная мать, перед калиткой стеной стала, прокурором уставилась, словом судьи — пригвоздила, к ответственности и сознательности пророком взывая, дабы позора на фамилию не накликать: «Не дури, девка!!! Ой, не дури! Всё, дочка! Вырви, выкинь, забудь, — надо было головой и сердцем думать, когда в том леспромхозе...» — мать обрезалась, прижимая, затыкая себе рот больно сжатым кулачком. «Запомни! Ты уже замужняя женщина!»

«…Как тебе служится, дружочек милый мой! Уже третий год нашей разлуки так медленно потянулся… изнылась душа, измаялась… я так устала ждать… Ты же, обещал, что обязательно в отпуск приедешь…». Бывший моряк подкинул обгоревшую головешку, разбудив засыпающий костёр, сразу вспомнил «ЧП» на корабле, из-за которого, многие тогда домой на побывку не поехали.

Легко раскрывается конверт, с небольшой фотографией между сложенных листочков. На снимке дружная бригада лесного хозяйства чужого района. Шурудит человек нутро притухающего костра ногой, просит больше света для себя, дабы глазам было легко рассмотреть чужие лица, и «её» — самое красивое, посредине здоровых мужиков в зелёной форме.

                10.

             Снова шуршит бумага: «…У меня в леспромхозе всё хорошо! Даже и не ожидала, что так примут! Начальник очень весёлый мужик, (он справа, с бородой) уже после двух недель моей работы, говорит: может похлопотать, чтобы попала к ним после выпуска. У него хорошие связи.  А что, Серж… здесь красиво, обеспечение богатое. Автолавки, японские вещи прямо на территорию конторы привозят. У нас такого и в помине нет! Правда, плохо, —  река в пяти километрах, да ну и что? Да, ещё! Инженер, — мой теперь прямой шеф, – наставник, очень строгий, даже не улыбнётся (он рядом – слева). Но лес знает, лучше, чем мы с тобой! Между прочим, выпускник нашей «лесопилки». С девчонками из бухгалтерии, готовимся его поздравить с юбилеем – «тридцатник» мужику!»

Полетело письмо на тёмное течение, а фотография в красный огонь. Закрутились от жара, от силы огня, довольные запечатлённые лица. Мгновенно потемнели, скривились, оплавились, вспыхнули специалисты сибирского богатства, мощной тайги, вновь нервно подвигая руку к пачке сигарет, к притухшей головешке.

Давно отстиравшись, Елена присела на одинокое многолетнее бревно, заплакала, придавив тяжёлым камнем терпения, боль в груди, в полумраке разглядывая угасающий костёр в дали, так и не решившись приблизиться к нему.

Она знала: её дома нервно ждут, жутко переживают, как и тётя, Маша, случайно увидевшая её, стоя «следопытом» у изгороди, пытаясь рассмотреть не далёкий сынов берег, их неизбежный контакт.

В страданиях, бессознательно распутала косу, вновь заплела. На прощание, подошла ноги обмыть, встречая ими последние активные волны, от проходящего гружёного углевоза, на высоких гребнях которых, качались какие-то непонятные белые пятна, тихо остывая на мелководье.   
               
Приблизилась к первому, присела, нежно подняла, пытаясь сохранить целостность листа, и медленно пошла к водокачке, к её яркому фонарю, застывшем на кривом «гусаке». Мягко несла, по камням босиком плыла, двигалась, только талией, бёдрами амортизируя, играя, дабы непонятный документ не разрушить, к яркости воздуха поднести. «…Серёженька! Я не прошу у тебя прощения… я знаю, такое не прощается… Но я хочу…»

Вновь всплыли, на густых ресницах, зависли, чуть подражали крупные бусинки, от тяжести покатились вниз, заскользили по щекам, дрожащими руками удерживая так знакомые письмена. «…Но я всё равно тебя, и только тебя люблю, и буду всегда любить!» — совсем размяк, мокрыми трещинками в руках полез, расползся, страшный для всех когда-то последний листок. К девичьей ступне, сырой остаточной «промокашкой» упал обрывок, синей ручкой написанных уже мёртвых слов: «…всё забудь, забудь, забудь!..»

                11.

                Прислонившись к старенькой сосне, родней прижавшись, с сырым уставшим лицом стояла девушка, в темноте уже не видя человека, а только слабенький полуживой сверчок, окончательно потухающего огнища. Мокрыми ступнями чувствовала безжалостный холод, и тошноту, которая уже какой день, внезапно била здоровое её тело. Думала, бубнила, слизывая с губ горькую соль внезапной обиды и отчаяния: «А я твои... а я твои... все до одного завтра в печке изожгу!» Затихла, уже остывая, успокаиваясь, трогаясь домой, подумала: «Нет! Нет! Я их навсегда... прощальными корабликами пущу с нашего деревянного мостка на Яшкиной протоке. Пусть любимый мой, плывут... плавно падают на дно... на радость моим снившимся пескарям. Правда... пусть знают, про нашу с тобой, роковую любовную историю».

О которой, до сих пор, на берегу этой красивой сибирской реки, ходит-бродит живучая легенда. Как вспоминают старожилы, говорят молодые, — виновникам её, так и не принесла в жизни счастья.


                Май 2020 г.