Коридоры Матросов

Моё отношение к воинской службе сформировалось довольно чётко годам к десяти, когда в общей риторике появилось понятие «горячая точка», а парней из числа одноклассников моей сестры забрали в армию. Нескольких ребят в составе миротворческого контингента послали урегулировать этнический конфликт на границе Грузии и Абхазии, недавно дружественных республик Союза. Ребята вернулись целыми и, как казалось, молчаливыми. Как-то раз я встретил в коридоре нашей квартиры сеструхиного друга Серёгу. Увидев его «берцы», я восхищённо сказал: «Ух ты, хочу такие же ботиночки!», на что Серёга ответил: «Матвей, сделай всё что можешь, лишь бы их никогда не надеть». Нужно было набраться терпения, чтобы разговорить этих людей. Истории, полные жестокости и цинизма – вся правда о войне и жизни в армии.

Вскоре телевизионный эфир наполнили ежедневные сводки с Чеченской войны, полные натурализма и холода. Главный родительский страх – их сын-троечник не поступит в институт. Тогда он точно пойдёт в армию и будет убит в Чечне. Поэтому косить я начал со школы, перед ежегодным осмотром обостряя хронические заболевания.

Мы росли в 90-е в атмосфере критики власти, отсутствия авторитета армии, вне идеологии, в обесценивании пафоса совка и милитаризма, в любви к джинсам и клетчатым рубашкам, в музыке из кассетных плееров и играм в «Контру» на приставках. На уроках ОБЖ мы по старым ещё пособиям учились надевать противогазы, укрываться от атомного гриба и радиоактивного излучения, но воспринимали это как военный атавизм предыдущего поколения. Мы росли сами по себе без идейной нагрузки, и большинство из нас не хотели ходить и думать строем. Многим позже один мой товарищ на типичные требования «пояснить за шмот» и вопрос: «Ты в армии служил?» – объяснял свою позицию встречным вопросом: «Что значит «служил»? Я что, собака?».

Повестка из военкомата пришла на втором курсе ПТУ. В тот период я готовился к диплому, собирался съезжать от родителей, у меня почти появилась интересная работа и романтические отношения с девушкой, а связанные с ней планы никак не вязались с перспективой обуться в кирзу. Косить по типичному гастриту и вегето-сосудистой дистонии не катило, так как из-за недобора военкомат не загребал разве что безногих. Я решил, что в этой ситуации радикальный путь – самый верный. В несколько сеансов я располосовал кожу на запястьях. Важно сделать это заранее, в несколько заходов с большими интервалами времени, чтобы следы были и старыми, и свежими, при этом не забывая про дезинфекцию. После небольшого актёрского этюда перед военкоматским психиатром, я был отправлен комиссией на обследование в психиатрическую клинику, что находилась в посёлке со звучным названием Матросы.

Направился я туда из городского психо-неврологического диспансера на зелёной медицинской «буханке» вместе с тремя другими призывниками, двумя бомжами, врачом и медсестрой. Всю дорогу бомж, оказавшийся женского пола, верещал на весь салон и пытался отобрать у второго бомжа пакет с бутылками. Врач по-отечески просил ЕЁ не хулиганить. При этом они с медсестрой улыбались, поглядывая на нас. Было понятно, что это их дежурный аттракцион – наблюдать за первыми реакциями призывников на пороге дурдома.

Психиатрическая больница посёлка Матросы состояла из нескольких корпусов, окружённых бетонным забором и густым лесом. Что меня удивило в первую очередь при знакомстве с внутренним убранством, так это лестницы, как в детском саду. Сверху побелка, ниже синяя краска с нарисованными на них грибами, ягодами, ежами и белками. Оформив документы, нас повели в наше отделение на втором этаже, где располагалась палата для призывников и солдат. Дорога шла через коридор буйного отделения под номером два. Сразу приметил отсутствие дверей в палатах. Отчётливо запомнил секундный кадр: два дистрофично тощих старика в дверном проёме. Один из них голый стоял вполоборота, держась за спинку кровати, застывший в некоем начатом движении, и исчезал своими контурами в свете освещённого солнцем окна. Второй лежал на кровати со спичками рук, сложенными на тощей груди, с открытым ртом, безучастно глядя в потолок. «Овощи» – промелькнуло в моей голове. Если встретился с чем-то иррациональным и не хочешь начать бояться, дай этому название.

Средней просторности палата была разделена надвое перегородкой. С одной стороны жили солдаты – два здоровенных жлоба по имени Саня и Мурзилка, начавших косить «под дурака», уже попав в армию. Хамоватые «духи» на правах «дедов» вели себя нагло. Могли покопаться в наших вещах, почитать наши анкеты, но с лёгкостью задабривались сигаретами, контрабандным пивом и музыкой с CD-плеера. Мои союзники по призыву участливо вступали с ними в беседы о бабах и вообще за жизнь. Я держался отстранённо. Вступать с ними в конфликт было опасно, ибо, в надежде получить от врачей нужную справку, они выполняли работу санитаров. Например, привязывали буйных пациентов к кровати и выносили в коридор. Они были единственные, кто мог выходить из отделения без разрешения врачей. Впрочем, и они порой совершали провинности, за что подвергались наказаниям. К примеру, лишались дневной дозы феназепама, на который успели изрядно сесть.

Первое, что нужно было сделать по прибытии в палату- обустроить быт, а именно – найти матрас. Матрас желательно найти с наименьшим количеством жёлтых кругов. Солдаты советовали при отсутствии свободных отобрать у кого-нибудь из «шизиков». Взять постельное бельё догадался лишь призывник Паша. Мы же спали в верхней одежде на грязных полосатых матрасах, найденных в соседней палате. Освещение только в коридоре – одна единственная лампочка в «аквариуме» дежурной медсестры. Ещё в коридоре был шкаф с несколькими книгами русских классиков и единственная розетка. «Умывалка», она же «курилка» – место прямого общения с местными пациентами. Вид из окна курилки выходил на двор детского отделения. Сортир описывать не буду. Ни к чему это. Столовая на первом этаже вызвала у меня мгновенное отвращение. Аппетит моему организму отказал. С собой у меня был бич-пакет, два чайных пакетика, пара бутербродов и бутылка лимонада. К больничной еде я не прикоснулся ни разу.

Одной из первых людей, вступивших с нами в контакт, была молодая девушка. Светлые волосы, большие очки, рваный халат. Позже я обратил внимание на плотно забинтованные запястья.
– Мальчики, привет. Я –Света. Дайте сигарету.

Она говорила негромко, чуть отрывисто, с поджатыми связками. Каждый дал ей по сигарете. Света начала стрелять сиги каждый час. Вскоре мы поняли, что табак здесь главная валюта и на следующий день его выдача Свете с нашей стороны была лимитирована.

С шести утра началась медицина: мазки на венерические заболевания, обследование нервных импульсов, собеседования с невропатологом, психологом, психиатром, заполнение тестов, каждый из которых состоял из нескольких сотен вопросов. Передвижения от одного корпуса в другой были редкой возможностью побыть на свежем воздухе. Часть обследований проходила в кабинете психолога на нашем этаже. Удивительно, но половина наших врачей были красивыми барышнями лет тридцати, строгими и требовательными – в таком заведении иначе никак. Собеседования с ними состояли из тестов на ассоциации, логику и память. Их прохождение прерывалось на доверительные беседы о жизни, отношениях и вредных привычках.

Основными статьями по откосу были «агрессия», «суицид» и «тоска по дому». Громкий пухлый хохмач и заводила Димон убедительно косил под агрессию, я выбрал суицид, Стас – тоску по дому, Паша не определился и косил подо всё сразу. Сам процесс уклонения от воинской службы через дурдом напоминал вступительные экзамены в театральный институт. Ты сидишь напротив доктора, смотришь в пол, мнёшь пальцы, дрожащим голосом мямлишь о том, как тебя задолбал этот мир. Доктор смотрит на тебя, прекрасно осознавая, что ты не дурак, а просто парень, который косит от армии. И ты прекрасно понимаешь, что доктор прекрасно понимает, что ты не дурак, а просто косишь от армии, но каждый сидит за столом и играет свою роль. Важно играть своего персонажа до конца и не выходить из образа в публичном пространстве. А это сложно. Вернувшись после собеседования в палату, хочется расправить плечи, попрыгать, поорать, поржать над тупым анекдотом, но надо быть начеку. Ввиду отсутствия дверей, не слышно, когда в палату входит медсестра или доктор и может застать тебя в весёлом расположении духа, распивающим пиво. Через нашу палату вообще постоянно дефилируют местные шизики, к присутствию которых мы уже привыкли. Некоторые из них садились на наши кровати, брали со стола одну из игральных карт и долго рассматривали семёрку крестей. О том, что тихони пациенты могли быть глазами и ушами врачей, мы не догадывались.

Перед поездкой я рассматривал перспективу встречи с настоящими психами как возможность прикоснуться к некоему иному бытию – людей, отторгнутых обществом, как носителей глубокой юродивой мудрости. На деле половина из них оказались обыкновенными совковыми мужиками и истеричными тётками с белой горячкой. К нам зачастил высокого роста цыган с густыми усами и копной кучерявых волос. В нас он увидел возможность от души поиграть в «дурака» и «козла». Его комментарии к карточным пасам были перегружены трёхэтажным матом. Утром в умывалке лысоватый Семёныч, покрытый бледными тюремными татуировками, ткнул пальцем в мои располосованные запястья и, смеясь, спросил: «Чо, это, не надоело, ну это, крестики-нолики рисовать?» Секунду подумав, я ответил: «Хотите предложить что-то новое: шахматную доску, нарды?». «Хех, не зассал, молодееец!».

Вторая половина пациентов выглядели настолько дико, что мысль прикоснуться через этих людей к великим истинам казалась нелепой, а главное, что не было в этом такой уж большой нужды. Свой внутренний мир виделся всё более тесным под давлением стен. После дневной раздачи таблеток всё отделение превращалось в овощную грядку. И без того неспешная динамика больничного коридора замедлялась ещё больше. Каждый пациент погружался в себя, и говорить с ними было невозможно совсем, их глаза тебя не замечали. Собственно, мы им были вообще малоинтересны. У каждого из шизиков, казалось, есть своя невидимая точка опоры где-то на полу, созерцая которую остальной мир казался малозначимым.

Например, в отделении жил пациент по прозвищу Метеор Кометович. Каждое утро он выходил из своей палаты в начале коридора и очень медленно, шагом в половину ступни, направлялся вдоль коридора. Минут через сорок, дойдя до конца, он разворачивался и шёл обратно. И так туда-сюда до вечернего отбоя с перерывами на потребности организма. Изо дня в день, из года в год Метеор Кометович двигал вдоль больничного коридора зримую только ему философскую точку опоры и шёл за ней. Было ли ему скучно, и как он чувствовал проходящее мимо него время – было не известно.

По ночам пространство наполнялось особой симфонией звуков. Из буйного отделения этажом ниже раздавались истеричные вопли и стоны, из коридора звучало ритмичное шарканье ног пациентов нашего этажа. У местных больных было неважно с моторикой нижних конечностей, а из ротовой полости издавались хрипяще-мычащие звуки. Иногда в темноте кто-нибудь заходил в нашу палату, шуршал тапками и кашлял. Мог постоять и попялиться на кого-нибудь из нас спящего, а потом также долго рассматривать пустой участок стены. К концу третьего дня у нас стала ехать крыша. Неопределённость нашего положения, оторванность от дома стали сказываться на нашем состоянии. Беспричинные приступы смеха, выплески эмоций. Стены стали давить сильнее. Хотелось кричать, смеяться, выбить оконное стекло, но я понимал, что важно не сдаваться и держать себя в руках. Единственным выходом изолировать себя от окружающей реальности было чтение. С собой у меня была моднейшая книга того времени – Патрик Зюскинд «Парфюмер». Скажу, что при всех заслугах немецкого писателя, автора «Голубки» и «Контрабаса», «Парфюмер» не лучшая книга для досуга в психиатрической клинике. Мир безумия средневековой Франции очень правдоподобно иллюстрировался реализмом за пределами книги.

Уже не первый день у парней выработалась традиция перед сном обсуждать тему «кто кого ****». Кто бы мог подумать, что в больнице посёлка Матросы сформируется такой концентрат «мачизма». Большинство историй повествовали о принуждении к сексу. «Тёлку привёл… говорю, ёпта, соси, давай. Она – не буду. Ссск. Горю, соси. Она – неа. Я ей кулаком в зубы въебал – отсосала сразу». Палату оглушал одобрительный хохот. Слышать это было омерзительно, но деваться было некуда, а вступать в перепалку не позволяла брезгливость. А главное – если ты выйдешь из наигранной роли подавленного тихони и станешь вести себя как агрессивный бунтарь, да ещё и в адрес санитаров – ты проиграл. Когда стало совсем невмоготу от очередного рассказа о насильственном сношении, я ушёл в умывалку, где ждал, пока все уснут.

В… Выб.. Выблюдки! Так, оказавшись здесь, мы начали меняться. Нечто, обитающее здесь, ломает нас и извергает из нашего нутра всю мерзость. В «Записках из мёртвого дома» герой Достоевского говорил, что одним из главных испытаний на каторге было постоянное нахождение в среде уголовников, но за что я провинился, оказавшись здесь? А ведь вначале думал, что это приключение. Что мы здесь вообще делаем? Почему мы должны быть там, где не хотим, что-то доказывать и идти на лишения, избегать обязанности подчиняться, обязанности брать в руки оружие и ответственности за поступки, за которые нам будет стыдно всю жизнь? И я в одной связке с этими уродами, которые пытаются своей грубостью и подлостью доказать друг другу, что нормальны, а врачам –что психи. И это в окружении психов, которые пытаются доказать, что здоровы. Самые здоровые здесь медсестры. Крепкие женщины с громкими голосами. Их наработанный цинизм и отстраненность к происходящему –лучший навык выживания в обществе. То, что для врачей описывается термином на латыни, для сестры – бытовуха, санитария и режим. Столь закалённая психика поможет им не дать себя в обиду в любой ситуации.

Дверь умывалки скрипнула. В проёме стояла сутулая фигура.
– Ээт, парень, есть курить?
– Да, есть ещё в пачке.

Весь следующий день был насыщен обследованиями, и потому поспать днём опять не удалось. Вернувшись от невропатолога, увидел парней скучающими, в мучительных попытках чем-нибудь себя занять или о чём-то поговорить. Мне казалось, что в каждом из них уже сидели сомнения, мысли о том, что с ним уже что-то не так, но социальные привычки дают возможность создать островок нормальности. Димон поделился немногочисленными новостями.
– В столовой завтрак. Пшёнка была с маслом на воде, хлеб и компот.
– Немного потерял.
– Эта приходила… главная, психолог. Нас к ней на собеседование по второму кругу. Что ты там ей залечивал тогда про коридоры какие-то?
– Да, про то, что вижу себя коридором с кучей дверей, стульями и я-предметами.
– Нно. И Света у нас клянчить сиги перестанет.
– Света? Как так? Свои купила? Ей, вроде, не на что.
– Да пришла тут, мы ей и объяснили внятно, что хватит халяву ловить.
– Ага, так объяснили этой тупорылой, что точно поняла. – Стас за эти дни выработал привычку поддакивать любому предмету крупнее его и говорил следом с ещё большим напором.
– Да ты её ваще вблизи рассматривал, чучело это? Я б ей не стал. Но если пакет на голову надеть или раком поставить, то трахнуть можно.

Коллективный хохот был хорошо слышен из коридора. Я подумал, что пора посидеть в умывалке, где угодно, лишь бы не оставаться здесь. Выйдя из палаты, я остановился и каким-то свежим взглядом посмотрел на коридор. День в разгаре, и в отделении очень динамичная жизнь, пациенты передвигаются по коридору. У кого-то во взгляде и движениях чувствуется занятость каким-то важным делом, а кто-то гулял просто так. Я впервые заметил, что некоторые из них здороваются, проходя мимо друг друга, и явно по несколько раз на дню. Движение белого цвета – суетливая работа медсестёр. Острова бланков, стопки одеял и бытовые звуки. Меня осенило окончательное понимание, где я сейчас нахожусь. Уникальность происходящего момента и ощущение собственного присутствия в этом моменте – это то, что я хотел узнать. Вывел меня из этого состояния раздавшийся из палаты очередной коллективный хохот. Медсестра и пара пациентов обратили свои трёхсекундные взгляды на меня и дверной проём за моей спиной. В их глазах я увидел фиксацию некоего вывода. Из-за этих человеческих фигур суетливо появилась Света.
– Привет. Есть сигарета?
– Света, а не многовато ли ты куришь? Вредно.
– Я знаю. Дай сигарету.
– Держи, но стреляй реже, у меня мало.
– Как тебя зовут?
– Матвей.
– Маа-твеей.

Положив сигарету в карман халата, Света засеменила по коридору, но не в курилку, а в сторону врачебных кабинетов. Благодарности я не ждал. Я не знал, что именно сказали ей парни, не знал, по какой причине она оказалась здесь, но мне было её жалко.

Ближе к вечеру меня одного вызвали к психиатру. В кабинете несколько врачей, сидя у окна, пили чай. Невропатолог поставил чашку на подоконник.
– А, это ты? Ты тут один тест заполнил неправильно. Испортил его, лишних галочек наставил. Мы забраковали, сдавать такой нельзя. Заполни ещё раз, – он открыл один из бланков, лежащих на столе, и повёл пальцем по страницам. – Смотри, нужно вот так, вот так, – он перевернул еще пару страниц. – Вот так, вот так. Ты понимаешь логику? Не надо чрезмерно, надо правильно. Не наигранно, а по существу. Внимательно. Одну галочку ставь. Возьми ручку, в коридоре заполни. У тебя тридцать минут.

Я был уверен, что не ставил лишних галок, но логика заполненных мною ответов была ошибочной. Врачи явно шли мне навстречу, и только мне одному.

Вечером Света пришла в нашу палату.
– Привет, Матвей. Можно тебя? Есть сигарета?

В сознании присутствующих в этот момент я окончательно отделился от коллектива. Была дружелюбность и понимание общей ситуации, но я был уже не с ними. Света, хоть и не была разговорчивой, но стала в какой-то степени приятелем. И вроде краткие реплики ни о чём, и лишь пользовательский интерес, но она не боялась меня и была куда приятней моих соседей.

По плану на пятый день нам должны были решить с диагнозами, оформить документы и отправить домой, но нередки случаи, когда под определённым вопросом человека оставляли на длительный срок. Кого на неделю, кого на полгода. Когда дошла новость, что нас хотят оставить на выходные, все занервничали. Мне очень сильно хотелось на улицу. Сидя на подоконнике, я смотрел на парней, которые с трудом терпели ожидание и обсуждали перспективу дачи взятки врачу. Не вызывало сомнений, что Димон откосит. У него пробивная харизма и под агрессию играет убедительно. Стас и Паша – невыразительные мямли, пассивные и тупые. Таких запросто признают годными к строю. Впрочем, признать таковым могут и меня. Вне зависимости от диагноза, моё личное дело ещё пройдёт через комиссии двух военкоматов, но сейчас не хочется об этом думать. Хочется на улицу и мороженного. Дома, наверное, вкусный обед. Ещё вроде сегодня любимая защищает диплом, наверное, беспокоится обо мне. Надо себя отвлечь, придумать дело, например, посмотреть, что там за книжки в шкафу в коридоре.

Прошло немного времени, и троица парней, решив проявить инициативу, направилась к кабинету психолога. Дождавшись, когда она выйдет, Димон сделал явную ошибку для этого заведения – он приблизился к врачу слишком близко. Паша и Стас последовали его примеру.
– Доктор, мы, это, узнать, чо там с нашими диагнозами, мы домой едем, не? Ну и ващ…
– Так! Похлов, два шага назад! И вы двое тоже! Я тебе не девочка, чтобы со мной разговаривать таким тоном! Дистанцию держи, я сказала! Марш в палату! Вызовут, когда понадобишься!

Такой напор в голосе и твёрдость формулировок доктора Наташи вызывали у меня ещё большее уважение. Оторопевшие пацаны зашатались назад. Ситуация стала более хрупкой, чем пять минут назад. Проводив твёрдым взглядом призывников на безопасное расстояние, крепко сжав в руках стопку личных дел, доктор развернулась и пошла в мою сторону.
– Здравствуйте, Наталья Алексеевна.
– А, здравствуйте, Матвей.

Она знала меня по имени и только со мной была приветлива. Я чувствовал, что заслужил значимое для меня доверие. Не знаю, чем, но это внушало надежду на лучшее решение.

Мы оживились, когда зелёная «буханка» высадила под нашими окнами группу очередных призывников. Четвёрка ошарашенных парней вошла в нашу палату. Первое что мы сделали, это стали стрелять у них сигареты. «Смотрите, всем вокруг не раздавайте сразу, курево вам ещё понадобится, это здесь валюта. Шоколад, если есть, растяните наподольше». Мы инструктировали их по самым важным вопросам, делились опытом, знакомили с распорядком, пугали шизиками. Мы веселились, чувствуя себя прожжёнными «косарями», дембелями психиатрического фронта. Впервые за эти дни я чувствовал себя легко и смеялся, не боясь быть застуканным. Появление очереди призывников приблизило нас к возможности уехать домой.

* * *

Через пару часов мы шли к автобусной остановке. Мне и Димону подтвердили диагнозы и признали нас непригодными к строевой службе. Стас и Паша, признанные психически здоровыми, ругались на врачей и обсуждали всевозможные варианты откоса, такие как побег в деревню или травму конечностей. Мне было до них всё равно. Было приятно дышать полной грудью в пространстве без стен, ощущать солнечные лучи без оконных стёкол. Последний разговор с психологом. Услышать, как консилиум врачей признал, что с твоим диагнозом лучше не давать тебе в руки автомат и не принуждать к подчинению, поднять глаза на доктора Наташу, позволить на секунду выйти из роли, улыбнуться и сказать «Спасибо». Лишь спустя долгие годы, вспоминая эту историю, я догадался, что Света была глазами и ушами врачей. И то, что я отнёсся к ней с тактом и вежливо, сыграло немалую роль в решении комиссии. Когда в следующий раз я окажусь в брутальной компании за разговором «кто кого имел», я расскажу, как однажды я выебал систему. Подумав о себе отстранённо, зная, что был смел и честен с собой до конца, я понимаю, что остался победителем.