Рыжий Изя

     Лида еще на подходе Абрама к кухне услышала, как он шоркает своими тапочками. Но на его вопрос с ехидцей, - что, опять сегодня рыбный день, - даже головы не повернула и продолжала, молча, разделывать кильку. Она на Абрамовы провокационные вопросы не покупалась. Абрам прекрасно знал, что рыба для Изи. А он не раз заявлял себя категорическим противником политики преклонения перед чуждыми идеалами. Чтобы выворачиваться наизнанку ради какого-то  вшивого Изи?  С Привоза кильку покупать?  А потом еще разделывать, словно Изя - шах персидский. Ему Абраму его Адель кильку не разделывает.

     Но на все Абрамовы декларации Лида, давно положила. И сейчас она методично делала свое дело, ловко  сжимала голову рыбешке, и с завидным профессионализмом тянула  так,  что следом  за оторванной вытягивались и кишки. В редких случаях ей приходилось делать надрез вдоль брюха. Она это выполняла хирургической точностью. И на крае газеты вырастало то, что, как  утверждала Лида, ниже Изиного достоинства. 

- Что рыбный день?  - повторил свой вопрос Абрам.
- Может у тебя и не рыбный, - буркнула Лида, - А у Изи рыбный.
- Твоему  Изе  только  дай пожрать, - сказал Абрам, - Прекрасно  устроился.
- Отстань Абрам, - отрезала Лида,
- Не трогай святого? - усмехнулся  Абрам, - А ему от тебя только и надо что пожрать. Не жизнь, а вечный праздник.
- Что ты привязался? Ест себе, живая душа, кильку, никого не задевает, ни у кого изо рта не выхватывает.
- Как это не задевает? От него антисанитария. Я уж не говорю о том, как он, извиняюсь, какает.
-  Кому бы говорить. Я за ним выношу. Я же  не говорю за то, как ты какаешь.
- Я какаю, как человек, туда, куда положено, - сказал Абрам.
- Куда наложено, - усмехнулась Лида, - А то, что когда ты какаешь, вся квартиру туалета  кругами ходит, это как?
- Ты же знаешь, я раненный,  - тяжело вздохнул Абрам,
- Знаю. Так что мне с этого? Одни неудобства от твоего ранения. Ты бы, если бы был человеком умным, вместо того, чтобы свою  «Правду»  на толчке мусолить, натужился бы и пошел в исполком, и сказал бы, что тебе как раненому на фронте и орденоносцу, и коммунисту не мешало бы дать отдельное жилье. А то в коммунальной квартире из-за твоего плохого пищеварения страдают соседи. Раненым фронтовикам должны выделять отдельные квартиры.
- С чего ты это взяла? – спросил Абрам, - Изя тебе намурлыкал?
- А разве в «Правде», которую ты на толчке штудируешь такого не напечатано? - наконец Лида оторвала взгляд от рыбы и  насмешливо посмотрела на Абрама.
- Представь себе, не напечатано, - развел руками Абрам.
- Ну, так какая это тогда «Правда»? Чья это правда?  – Лида отвернулась к своей кухонной тумбочке.
- Да ну, тебя.  Квартиру отдельную. За какие заслуги?
- Дурак ты Абрам, хоть и еврей, -  сказала Лида
- А если бы мы  с Аделью и уехали, вам лучше бы было? Другие соседи заселятся. А я считаю, что мы уже притерлись. Твой последний кавалер месяц назад весь туалет обрыгал. Так я ничего не говорю.

   В коммунальной квартире соседям притереться – очень важно. До революции эта большая квартира принадлежала какой-то буржуйской семье. Те, наверное, сами подбирали  и прислугу, и гувернанток. А потом драпнули с белыми. Даже картин, самых настоящих, со стен не успели снять. Потом тут жил какой-то начальник. А потом незадолго до войны его посадили, а семью выселили. И сюда вселили семью Надежды Ивановны. Ее муж тоже был большим начальником. Но он во время войны погиб. И у  вернувшейся после эвакуации в эту самую квартиру Надежды Ивановны не осталось прежних тылов, чтобы сопротивляться уплотнению. Да она ситуацию понимала. После войны из разрушенных деревень люди потянулись в город, тоже разбитый. Надежду Ивановну с двумя дочками уплотнили. Вселили сначала Абрама с молодой женой. А спустя несколько лет пожилую одинокую учительницу Ольгу Орестовну. А лет десять назад, когда после смерти тети Надежды Ивановны освободилась комната, вселили Лиду, тоже одинокую и немолодую женщину. Сплошное женское царство. Абрама можно не считать. И жильцы, хоть с несхожими характерами и судьбами потихоньку притерлись. Прощали друг другу слабости: и Абрамовы заседания в туалете, и Лидиного,  рыжего Изю.

В квартире «Правду» выписывали трое. Абрам как коммунист. Надежа Ивановна как вдова номенклатурного работника. Ольга Орестовна как учительница. Лида, вернувшаяся в Одессу после пятьдесят восьмой, утверждала, что ее работа позволяет ей и без всяких газет знать всю правду и неправду. Она продавала мороженое у входа на Привоз.

    Стопка прочитанных газеты  накапливалась на подоконнике в коридоре. Как раз напротив туалета. Пользовались ими не только для туалета, но и по всяким мелочам. Окна доводить до блеска. И если что нужно завернуть. И не только по мелочам. Дочка Поляковых Маша была единственной пионеркой в квартире. Так что могла осчастливить  школу накоплениями макулатуры.

    А Лиде, не сомневавшейся, что путь к сердцу любого живого существа лежит через желудок, «Правда» требовалась исключительно для Изи. Чтобы ему бедненькому одновременно и почитать и рыбкой полакомиться. Разделанную кильку Лида выкладывала на первую страницу, прямо под ордена. Когда блюдо было окончательно сервировано, она открывала дверь черного хода и на душе теплело. Из полумрака грязной загаженной провонявшейся бесхозными котами лестницы на нее смотрели  Изины глаза. Загадочные, светящиеся матовой зеленью, умопомрачительные глаза. Такие глаза чаще всего встречаются конкретно у рыжих котов. Но Лида клялась, что даже среди рыжих котов Изины глаза – несравнимые, неповторимые, особенные и уникальные.

- Не знаю, кто там сказал, что в еврейских глазах выражена вся грусть этого народа?  - говорила Лида Абраму,- Так это неправда. У тебя в глазах одна «Правда» и больше ничего, хоть ты и еврей. А вот у Изи – другое дело. В его глазах вся житейская мудрость, вся правда, вся земная скорбь. Словно он и есть еврей.
- Ну, коли ты его назвала Изей, так он и есть еврей, - соглашался Абрам.
- Я же тебе сто раз повторяла, что это не имеет отношения к национальности. У котов нет национальности. Хотя, если они живут по подвалам – так они самые что ни на есть безродные космополиты. Но Изя – это от слова изверг. Он же – изверг, посмотрит на тебя, и все про тебя понял.
- И что же он про тебя понял? – усмехнулся Абрам.
- Про  меня он понял, что ему рыбка будет. А про тебя – что кроме газеты с передовицами ничего ему от тебя не перепадет.  У него звериное чутье. Особенное существо.
- Еще какое особенное, - отвечал ей Абрам, - Пожрать да навалить – вот и вся забота.

   По лабиринтам подвалов большого старого дома сновало много безымянных котов. Иногда они бегали по черному ходу и черным ходом добирались до самой крыши. Но только рыжий зеленоглазый Изя каждый раз оказывался перед Лидой у двери черного хода, когда она отворяла дверь. Возможно, он был так сообразителен, что услышав еще издалека, как открывается большой засов на двери черного хода, стремглав несся к рыбе. По крайней мере, другие коты сюда не рвались и на рыбу, разложенную Лидой, не посягали. Но что удивительно, на рыбу Изя не набрасывался. Он отходил в угол и ждал, когда Лида выложит яства, потом медленно  подходил к газете. Внимательно вглядывался, словно читает. И через несколько секунд поднимал недоумевающе-вопрошающие глаза на Лиду.  Словно он был удивлен тем, что прочитал в газете и как минимум не согласен.  И от этого долгого задумчивого взгляда таяло сердце немолодой одинокой женщины.

- Абрам  полюбуйся, - призывала Лида, - Даже кота тошнит от твоей «Правды». Подойдет – и не ест.
- Ну, так клади ему на блюдечке с голубой каемочкой, - отвечал ей Абрам, - Твой Изя – политическая проститутка.  Его уже накормили вот он и не ест.

   Лида ждала некоторое время, но Изя не притрагивался к кильке, словно еда это таинство, в коем нет места свидетелям. Лида закрывала дверь. А когда она снова открывала ее через час-другой, рыба исчезала. Зато оставался, как говорил Абрам, прощальный привет от Изиной перистальтики. Привет так пронзительно пахнущий, что от него требовалось немедленно избавляться.  Поначалу соседи и из других квартир, чьи двери выходили на этот черный ход,  опасались, что такими кормежками Лида приучит рыжего кота к гастрономическому хулиганству. Опасения усиливались, поскольку Лида его кормила не регулярно, только когда была выходной. А летом, когда мороженое шло на ура, она, пропуская Изины кормежки, торговала  до упора. Имелось опасение, что в отместку, что его не накормили, Изя станет гадить под дверью.  Поэтому Роза Наумовна из квартиры напротив по черному ходу, задабривала, подкармливала Изю, когда Лида допоздна продавала мороженое.
 
    Поначалу Роза Наумовна накладывала ему то, что у нее оставалось после обеда. И выкладывала ему на старой картонке. И Изя далеко не всегда все съедал. Не съедал и уходил. И никакого прощального привета не оставлял. Испражнялся, наверное, в  глубинах подвала. Но как-то Роза Наумовна по совету Лиды ради эксперимента  выложила кильку на «Правде». И Изя повторил то, что он творил у двери Лиды. Удивленная Роза Наумовна поделилась своими наблюдениями с Лидой. Такое поведение лишний раз убеждало, что Изя – не просто уникальное животное, а политически мотивированное. И эта тайная мотивация, совпадающая с Лидиной, еще больше привязала Лиду к рыжему коту, прощая ему все грехи.

   Когда  после рыбки от Лидиного любимца оставался на газете след, его покровительница безропотно убирала за виновником. Она аккуратно сворачивала газетную страницу, и с этой поклажей спускалась к углу квартала,  к парикмахерской, где стояла городская урна. А потом, не торопясь, возвращалась к себе, зная, что ее баловень уже исчез в глубинах подвала до следующей кормежки. Далеко не молодая женщина, тяжело поднималась обратно по лестнице парадного хода. И в голову приходила мысль, что в этом старом доме с высокими потолками третий этаж равен пятому в современных домах. Она тяжело вздыхала и останавливалась у окна между вторым этажом и своим третьим. Разглядывала ступеньки белого мрамора, которые давно неплохо бы помыть.   В окно тоже немытое был виден двор, который тоже не мешало бы подмести. Иногда по двору пробегал кот. Но своего любимца во дворе она ни разу не видела. Лиде оставался последний пролет. Тут подниматься сложнее. Тут на перилах уже давно нет деревянного поручня для руки. А ЖЭК не чешется. Конечно, такого поручня из полированного дуба, как на других пролетах, какой был при буржуях, им не повторить. Ну, хотя бы простенький сварганили. Удавятся - не сделают. Ничего не попишешь. Остается ей цепляться за железку. Любовь требует жертв. А любовь женщин переваливших за бальзаковский возраст,  - тем паче.