Жоао да Круз и Соуза. София

Я увидел её однажды в белой комнате со светло-золотыми полосками, где она играла на пианино музыку Мендельсона, Шумана, фуги Баха, симфонии Бетховена.

Её библейское имя помнило древние пальмы и античные амфоры: звалась Софией.

Она была высокой, светлой, как облатка*, и напоминала неких стройных птиц, которые заключены в вольеры и живут в печальной атмосфере великой ностальгии по джунглям, густым лесам, тенистым рощам.

Нервозная, исполненная дворянского презрения холодного цветка полярных льдов, и грустная, отдавая Искусству эту внешнюю надменность, гордо поднимала она голову к партитурам, читала их своими глазами цапли, а её аристократические румяные пальцы играли превосходно, с тонким пониманием ключей.

И от всей этой благородной деликатности, от всего этого профиля, словно вырезанного из яшмы, исходила смутная, меланхоличная гармония, ореол мучительной горечи, более печальной, чем симфонии Бетховена, словно все эти возвышенные мелодии были вдохновлены ею.

О ароматы, тончайшие эссенции из изящных хрустальных сосудов роскошного будуара этой музыкальной Магнолии; ароматы парящие, чудесные фимиамы, курящиеся сладострастными ночами, ваш альков, как пурпурные уста роз, говорит на крылатом языке, которым не владеют человеческие голоса, и шепчет неуловимые чувственные послания, приводящие в трепет взволнованную душу мечтательницы Софии.

Лишь ароматы, лишь эссенции будут благоухать, источая сверкающие лунные флюиды целомудрия в невыразимом ритме, повествующем о скрытых волнениях в её крови и о свете звезды, пылающей в её груди, когда она, грустная, возвращается в тишину алькова с выдающихся концертов, на которых преображает, преображает, возможно, под туманом слёз, тех, кто в трогательном уединении умирает от любви.




*Облатка – в католицизме: хлебец из прессованного теста, употребляемый в таинстве Причастия.