Точка отсчёта. Память о ГСВГ

Часть первая. Точка отсчёта.
С какого момента человек может помнить себя? Наверное, как и всё в жизни, у всех получается по-разному и это.
Уникумы помнят себя с пелёнок, а кто-то с трудом вспоминает, что случилось на прошлой неделе.
  Я тщательно выуживал, выцеживал из недр мозга своё первое впечатлённое воспоминание и нашёл такое: это маленький, светящийся в темноте комнаты изумрудный глазок-лампочка радиоприёмника, стоящего у моей детской кроватки.
Он очень тёплый и нежный этот зеленоватый, выпуклый,  круглый, словно шарик, и совсем не пугающий меня предмет. До него хочется дотянуться пальчиками и потрогать. Но в тёмной комнате есть ещё два светящихся огонька-глаза. Они принадлежат фарфоровому Филину, сидящему высоко на платяном шкафу и пристально-строго смотрят вниз на маленького мальчика, лежащего в детской кроватке и только что проснувшегося. И проснувшийся малыш видит именно эти, нацеленные на него глаза.
  Почему не спишь? – Спрашивает меня Филин. – Чем ты там занят? А?! Ну-ка, давай засыпай!
        А как заснёшь под его цепким и таким недобрым взглядом? Нет, лучше даже не смотреть в его сторону, лучше повернуться на бочок, к филину – спиной, к радиоприёмнику – лицом.
        У приёмника кроме зеленоватого глазка есть ещё две круглые рукоятки, которые можно легко крутить, если добраться до них сквозь решётку кроватки, и тогда за тёмным подсвеченным стеклом начинает бегать тонкая светящаяся палочка-стрелка, а если звук не выключен, то приёмник начинает быстро-быстро и совсем непонятно что-то говорить, лопотать, как маленькие карапузы. Звук сейчас, конечно, выключен, ведь я – сплю. И кроватка стоит так, чтобы я не смог дотянуться до приёмника, но светящийся глазок оставлен специально, чтобы, если я проснусь, то не испугался бы темноты и не почувствовал бы своего одиночества.
          Да и засыпал я, наверное, гораздо быстрее, глядя на его тёплое свечение.

     Это воспоминание связано с тем периодом моей жизни, когда наше семья жила в Германии. Там, в гарнизоне городка Нойруппин проходил службу мой отец – офицер советской армии. И вот я помню, как мама берёт меня на руки из кроватки и подносит к окну. Там, внизу, подходит к дому человек и машет нам рукой. «Видишь» – говорит мама, – «наш папа со службы идёт».
     Этот фрагмент очень дорогой, потому что папа быстро заходит уже в подъезд, а там – дома, я его не помню! Почему?
     И запомню только уже тяжело и безнадёжно больным после Германии.
   
    Там же в Германии или в связи с ней ещё несколько эпизодов, выуженные из детской памяти.
    Первый.
Мы со старшим братом, Женей, идём по городу, пересекаем большую ярко освещённую, мощёную ровными камнями, площадь. Я держусь за руку брата и разглядываю городок. Вокруг сияющие огни магазинчиков, в которых висят гирлянды, блестящие шары. Это католическое Рождество или Новый год. Мы заходим в магазин, подходим к прилавку, под стеклом которого стоят красочные маленькие домики. Но это – не игрушки, это пирожные. И мне очень хочется, чтобы у меня был тоже такой домик-пирожное. Они такие вкусные, что я, кажется, до сих пор помню вкус крема и вафли, потому что эти домики мы купили и съели по дороге домой. Могли ли мы быть одни в немецком городке всего 10 лет спустя после страшной войны? Ведь мы жили на территории оккупированной Германии? Старший брат отвечает – да. Как ни странно русские дети могли пойти сами в неподалёку расположенный от военного городка магазинчик и самостоятельно за пфенниги купить что-нибудь у немцев. Конечно, нас отпускали ненадолго, и ещё был солдатик, который наблюдал за всем происходящим вокруг. Но это был не часовой с оружием, а наблюдатель.
        Второй эпизод тоже новогодний, но уже печальный.
На пышной, украшенной ёлке висят разные игрушки. Их много этих игрушек – от бумажных до плюшевых.
Мне приглянулся маленький стеклянный колокольчик. Я снимаю его и крепко зажимаю в ладошке.
Потом я оказываюсь на кухне и зачем-то кладу колокольчик на печку. Мама и другие женщины, видимо, соседки – заняты готовкой за кухонными столами, они громко разговаривают о чём-то и совсем, похоже, не замечают меня.
Печь горячая, и когда я пытаюсь колокольчик взять обратно в ладошку, то обжигаюсь, отдёргиваю руку, колокольчик падает на пол и разбивается.
        Я – в рёв. Мама поднимает меня с пола. Все теперь утешают меня, не понимая, что я плачу не из-за того, что обжёгся.
Мне жалко маленького стеклянного колокольчика.
От него на полу остались только мелкие осколки.
     Он был тоже нежно-зелёный, как и глазок лампочки у радиоприёмника.
      
      Следующие эпизоды, как ни странно, тоже связаны с печным отоплением, углем и дымом.
      Брикеты.
Под нашим домом располагалась котельная. Уголь лежал в аккуратных чёрных брикетах, поблёскивавших своими гранями, которые мне обязательно необходимо потрогать. Но немец-кочегар откуда-то снизу ругается и что-то громко кричит мне.
Я пугаюсь и замираю в нерешительности, но тут мальчишки и девчонки нашего двора в ответ на его ругань начинают кричать кочегару какие-то обидные дразнилки по-немецки.
      Я не понимаю слов, что они выкрикивают, но то, что они дразнятся – понимаю очень хорошо.
      Сам же я по-немецки выучил тогда только: айнс-цвай-драй – полицай!
   
      Паровоз.
Помню высокий (а как же иначе!) забор и за ним, но очень близко, на всех парах мчится паровоз. Огромные клубы дыма над его чёрной трубой, лязг железа и визг сифона. Он быстро исчезает из виду за углом дома, оставляя в воздухе едкий запах, такой же, как тянется и от котельной, где сидит немец-кочегар.

     Трубочист.
Это воспоминание не очень чёткое, но явно связанное с периодом пребывания в Германии. Мне показывают на крышу жилого дома, когда мы прогуливаемся по улочкам Нойруппина. Наверное, это был тот самый день, когда меня вели за руки папа и мама вместе, и кто-то из них говорит: смотри-смотри, видишь дядю на крыше? Это трубочист! Он прочищает трубы от сажи. И я, задрав голову, вижу чёрного человека на фоне серого неба. Это только небольшой силуэт, он напоминает мне тень от вырезанного из бумаги человечка на стене. Папа очень ловко и быстро умел вырезать из бумаги разные фигурки и показывал иногда небольшие сказочные представления, направляя на фигурки свет настольной лампы.
     Не знаю, хорошая или плохая примета встречать трубочиста, но у нас дела пошли хуже некуда.

    Ожоги и рубцы.
    Сначала сильно пострадал мой старший брат.
    На дальней границе военного городка находилась заброшенная территория, куда вывозили золу из всех кочегарок. Это был большой пустырь, покрытый остывающими недожжёнными остатками бурого угля. Сверху вся эта обширная куча золы была покрыта коркой, от неё несло угаром и  чувствовалось скрытое внутри тепло. Там никто особо не появлялся, только солдаты с тележками, подвозящими очередную порцию золы. Каким-то образом Женька оказался поблизости от этого места со своей неразлучной подружкой по военному городку – тоже дочерью офицера. На их беду с противоположной стороны этого поля находилась тоже кочегарка, рядом с которой стояли два наших солдатика. С какой целью, осталось непонятно, но они покричали детям и поманили их к себе. Так детям, во всяком случае, показалось. И вот Женька, держась за руку своей подруги, ступил на эту кучу, и они вдвоём двинулись, как по насту по застывшей корке прямиком к солдатам, а не в обход кучи золы. Солдаты тупо наблюдали. Несколько шагов прошли, но почти на середине пути ноги наших героев провалились. А зола оказалась горячей настолько, что стала прожигать кожу обуви и ног. Дети страшно испугались, поняли, что попали в ужасную западню. Угольки нестерпимо обжигали щиколотки и ступни. На вопли детей оба солдатика бросились к ним. Они были в кирзовых сапогах, и зола не могла им причинить вреда, а дети были в лёгких летних сандалиях. В то время считалось, что детям просто повезло, раз эти два солдата оказались рядом и смогли их тотчас бегом донести в городок, а там оказали помощь. Но позже, уже став взрослым – брат недоумевал, а зачем же эти солдаты нас позвали? Почему не закричали, когда мы пошли прямиком к ним? Ведь они не могли не знать, что это – опасно…
       От крика детей городок всполошился. Навстречу бежали уже и наш отец, по счастью, оказавшийся в этот момент не на службе, а дома, и ещё кто-то спешил, напуганный криками. Детей доставили в медсанчасть быстро. Когда сняли обувь, а это оказалось непросто, то открылась ужасающая картина. Поражения были обширные и очень глубокие, почти на грани возможности восстановления. И начались мытарства с лечением. Тот, кто знает, что такое ожоговая перевязка – тот поймёт, сколько слёз было пролито, сколько тягостных минут провели пострадавшие в коридорах в ожидании этой мучительной процедуры, да ещё на обе ноги. И ходить дети долго просто не имели возможности, потому что сильно обгорели ступни. Их приходилось переносить на руках. Так в бинтах и «без ног» Евгений отправится в отпуск в 1957 году. Отпуск оказался не запланированным.
      
      Мы приехали без отца летом 1957 года на долечивание Евгения в Новосибирск.
      Наш дед, Василий Семёнович Прудников, встретил «германцев» на платформе вокзала Новосибирск-Западный. Тогда пассажирские поезда там останавливались. Была ночь, и стояла сплошная тьма на абсолютно не освещённой улице Троллейной, по которой дед на закорках протащил внука всю дорогу от вокзала до своего дома на «Кирзаводе». Этот пеший путь вдоль улицы Троллейной до улицы Тульской тоже сохранился в памяти из-за пугающе-непроглядного мрака вокруг, сквозь который мы двигались в абсолютно не известном мне направлении. А дед нес Женьку и приговаривал: «А ты вот, внучек, будешь носить дедушку, когда вырастишь большой, а я стану стареньким?».
      Потом помню Женькины ноги без бинтов. Их чем-то обрабатывают, все присутствующие при этом жалостно вздыхают: бабушка, дед, мама, тётушки. Но раны уже затягиваются. И нога выглядит местами пёстрой, тёмно-коричневая кожа чередуется с белыми полосками рубцов. Такая картина сохранится на всю жизнь.
Во всех этих сохранившихся эпизодах-зарубках на памяти мне от двух с половиной до трёх лет.

Последний отъезд.
Мне уже должно быть чуть больше трёх лет. Меня подсаживают к круглому окошку. Это – иллюминатор. И я смотрю вниз, где далеко внизу вижу совсем крохотную лошадку, тянущую за собой повозку и в одну улочку деревушку с маленькими домиками. Они все такие же почти игрушечные, как домики-пирожные в магазинчике в Нойруппине перед Рождеством. И сразу это всё закрывается серой пеленой. Это наш взлёт из аэропорта Толмачёво на «Ту-104». Потом была посадка в Свердловске, потом уже в Москве, но помню только рёв реактивных турбин. «ТУ-104» только-только начали прокладывать воздушный маршрут в нашу столицу из Новосибирска.

   Сохранились воспоминания об этом нашем отлёте и у старшего брата, и у деда, Василия Семёновича.
Вылетал самолёт ранним осенним утром. Накануне дед договорился с соседом, жившим в доме, напротив, на улице Тульской – Петровичем, что тот увезёт нас на своём «Москвиче». С такси тогда было никак не договориться в ночь, а автобусы-экспрессы вряд ли ходили. Да и куда нам на автобусе – маме с двумя малыми детьми и с багажом на дальнюю заграничную дорогу?
Собираться начали ночью. Сосед, Петрович, подогнал к дому свой видавший виды "Москвич" ещё затемно.
Было пасмурно и зябко. Бабушка охала и вытирала глаза краем платка, дед был суров и как всегда немногословен. Мы забрались в машину, дверцы с грохотом захлопнулись, мотор завыл, запахло бензином, и автомобиль, раскачиваясь, покатил по раздолбанной ухабами Тульской. Дорога-бетонка на Толмачёво ещё только строилась и начиналась где-то за железнодорожным переездом, который теперь объезжают, а тогда частенько приходилось ждать, пока поднимут шлагбаум. До переезда от «Кирзавода» дорога, скорее всего, ещё была отсыпанной щебёнкой. Так вот, за переездом внезапно и  неизвестно откуда на дорогу свалился такой плотный туман, что сосед остановил машину и заглушил мотор. Они с дедом вышли на дорогу и стали что-то обсуждать. Вокруг стояла плотная, непроглядная белая мгла, и в ушах зазвенело от абсолютной тишины. Мы в машине растерялись от этого давления  тишины после тарахтенья мотора и словно ослепли. Казалось невозможным сдвинуться куда-либо. Но время не ждало. И тогда дед, как поводырь, пошёл впереди машины, порой теряясь в тумане, а Петрович, почти крадучись, повёл автомобиль за ним, боясь попасть в аварию. Но встречных машин не было.
 Так потихоньку и ехали, высвечивая фарами спину Василия Семёновича. Но к посадке на самолёт мы всё-таки успели. Выехали с запасом.
       Дед наблюдал как мы поднялись по трапу и дождался того момента, когда самолёт вырулил на взлётную полосу.
И тут-то случилось то, о чём дед не мог вспоминать без слёз. Реактивная авиация была малознакома широкой публике, и когда из-под крыльев лайнера выскочили языки пламени, а потом долетел до ушей деда рёв турбин, то человек, прошедший фронт, почти испугался. Ему стало не по себе. Ему не верилось, что этот с жутким рёвом изрыгающий огонь, трясущийся и раскачивающий тонкими крыльями аппарат долетит до Москвы.
       С чувством растерянности и произошедшего несчастья дед вернулся домой – «Мать, куда я увёз детей, а? Куда отправил?»
      А весточку от нас, о том, что мы живы-здоровы и долетели, куда надо, ждали на улице Тульской ой как долго.
      И спустя годы он всегда начинал даже плакать, подвыпивши, когда вспоминал этот наш отлёт.   
    – Ах, чтоб им каши с маслом! Улетели такие крохи. А огня, а рёву! Насеруть их ети, эти самолёты,  –  ругался он.
      Правда для слёз впоследствии была и другая причина: вернёмся мы уже со смертельно больным отцом.
   
Из воспоминаний Евгения.
Самолёт Ту-104 в то время, был чудом техники: с заострённым, остеклённым носом, со скошенными крыльями и хвостовым оперением, на высоких стойках шасси, он был само совершенство.
Но тот первый в жизни полёт достался мне нелегко. Взлёт проходил в плотной и глубокой облачности, турбины то пугающе затихали, то завывали вновь с неожиданной силой, видимо от того, что закладывало уши, несмотря на то, что стюардессы любезно раздавали карамельки «Взлётные» и «Театральные». Но это мало помогало мне, нас постоянно то вдавливало в кресла, то отрывало от них. Чувствовалась и боковая болтанка, отчего меня начало уже подташнивать, и видя, что мне нехорошо, мама обратилась к стюардессе, чтобы та выдала мне специальный пакет. Потому как многие пассажиры тоже стали охотно брать эти пакеты, я понял, что не одному мне так дурно. Это хоть немного успокаивало.
После посадки и дозаправки в Свердловске пришлось вновь подниматься в самолёт, что уже не вызывало радости, как при первой посадке в Новосибирске. Тогда ещё будущий полёт представлялся сплошным удовольствием и новым аттракционом.
Но теперь в нос ударил уже знакомый специфический запах этих первых реактивных авиалайнеров. Не знаю, что вызывало этот запах, но он запомнился. В салоне кроме того, что-то довольно сильно шумело и свистело, и ото всего этого меня вновь затошнило.
А младший братик, на удивление был абсолютно невозмутим, и по всему было видно, не испытывал никаких неудобств.
Тогда все мальчишки бредили авиацией и космосом, в том числе и я, а тут на тебе – первый полет, всего-навсего на пассажирском самолёте, самом что ни на есть новейшем, и вдруг  – такие неприятности.
      
Часть вторая. Адреса.      
     Задумываясь, отчего мне так легко удалось перенести первый полёт, я пришёл к выводу, что у меня возник врождённый инстинкт спокойно воспринимать перемещения в пространстве. И вот почему.
      Китайцы – мудры, если отсчитывают жизнь не от момента выхода на свет, а от зачатия. По китайскому исчислению я рождён осенью 1953 года в Белоруссии, в городке с женским именем Лида. Белоруссия – это первое место службы моего отца после окончания пехотного училища. Сначала лейтенантом – командиром взвода, два года он прослужил в Доманово Брестской области. Там они жили ещё без меня – втроём. Доманово – это, по сути, белорусское село. Потом ещё два года, уже старшим лейтенантом – неподалёку от Доманово, в  городе Лида Гродненской области, почти мне родном.
      А после – новое место назначения и новая должность – в группу советских (тогда ещё оккупационных!) войск в Германии (ГСОВГ). Убывать надо было срочно и сначала без семьи. Таков был порядок.
     Отец смог проводить нас только до Минска, а меня повезла мама в Новосибирск ещё в утробе, чтобы явить на свет в первом роддоме на тихой улице Урицкого.
        Вот она – криптография пространства: через восемь лет здесь, на улице Урицкого, мы и будем проживать, а Евгений поедет с улицы Урицкого в Брест на слёт поисковых отрядов спустя 13 лет после отъезда из Доманово и проедет где-то совсем рядом от места «нашей» службы в Белоруссии.
       В Германию (у нас почему-то в семье не принято было говорить ГДР) меня повезли месячного. И каждый год – туда и обратно, в отпуск. Так что на момент реактивного перелёта у меня за плечами были намотаны тысячи километров.
Хотя знаю, что мы семьёй чаще ездили тогда поездом. Но от этих поездок в памяти только какой-то неуют и потерянность под высокими гулкими сводами вокзалов, потом суета запруженных пассажирами перронов, огромные носильщики с чемоданами и баулами на плечах, да ещё разноцветные ночные огни семафоров на станциях.
        Правда есть ещё даже не воспоминание, а всплывающее ощущение самой поездки уже во взрослой жизни, когда я еду в поезде и стою у окна. И всегда, когда вижу нашу бескрайнюю, почти голую равнину от Барабинска до Омска, то мне кажется, что я это видел когда-то совсем-совсем давно, в другом веке, да и в другой жизни даже. Только тогда я был совсем мал, а меня держал на руках кто-то сильный и родной – мой отец. И мы вместе смотрели на заснеженные поля за окном, и он что-то мне рассказывал, а я видел позёмку, белый наст холодных снегов, но мне было тепло и уютно на руках отца.
         Как же недолго это продолжалось…
Никаких следов от более ранних событий в памяти не осталось. Поэтому концом 1956 года (Новый год в Нойруппине) можно обозначить начало моего осознанного присутствия в мире.
Это был во многом совсем не тот мир, который предстаёт перед нами сегодня. Интересно было бы хоть одним глазком посмотреть на нас тогдашних, пройтись по тем ещё улицам, зайти в наши дворы, заглянуть в квартиры.
   
Первым моим новосибирским адресом был Байдуковский спуск, 19 – дом прабабушки, которую все называли в семье «мама-стара».  Прадедушка-переселенец из Орловской губернии, основатель родовой ветви Прудниковых, сгинул в далёком 1937 году… но это тема совсем другая. Байдуковский спуск начинался за Оперным театром в квартале деревянных построек между улицами Депутатской и Орджоникидзе и тянулся вниз к самой речке Каменке.
          Над этим местом теперь высится огромный торговый комплекс «Аура»,
а сам дом снесли с началом работ по замытию овражной зоны реки Каменки (около 1965 года).
Итак, по порядку – с рождения.
1954г.
          Отец приехал из Германии, чтобы забрать нас – уже троих.
          Мы отправились железной дорогой по маршруту: Новосибирск-Москва, далее поездом Москва-Берлин, но не в Берлин,
а до Франкфурта-на Одере, который расположен на границе с Польшей. От Франкфурта уже просто по хорошей автотрассе на такси Франкфурт-Нойруппин в объезд Берлина. В Берлин тогда нам было нельзя.         
          В Нойруппине, что находится примерно в 50 км к северу от Берлина, нас ожидали две комнаты на улице Почтовой — Пост-Штрассе (Post Strasse), дом номер 10, которые отец заранее подготовил, сняв у пожилой немецкой четы Кейп (Keip). Комнаты были на втором этаже их дома, расположенного в центре городка за старинной готической кирхой. Путь в наши помещения проходил по отдельной лестнице через двор, где всегда лежали доски. У хозяина была частная столярная мастерская, имелся ещё и курятник.
    Быт там оказался вполне комфортным: отдельная кухонька, газовое отопление, ванная, водопровод и канализация, хорошие кровати с пуховыми перинами, немецкая мебель, возможно, сделанная самим хозяином. Но место это было далековато от воинской части – места службы отца. По причине этой оторванности отца от части, а нас от русской среды обитания,  позже мы переберёмся в военный городок, и это случится, наверное, в 1955 году. А пока отец приобрёл велосипед и ездил в часть и обратно на этой технике. В те годы офицеры были практически на полуказарменном положении, поэтому дома отец проводил совсем немного времени, и матери было трудно одной с двумя детьми в немецкой среде. Отсюда происходило её давление на отца, чтобы нам дали жильё в части. Отец, видимо, сопротивлялся какое-то время, потому что знал и видел, какие там условия, насколько они будут хуже.
    А в городе было вполне спокойно и уютно. В Нойруппине ещё до войны были части вермахта и военный городок.
Именно в немецких казармах теперь располагались войска советского гарнизона. Сам город во время войны абсолютно не пострадал. Войска капитулировали без сопротивления, все жители вывесили из окон белые флаги, и никаких бомбардировок или обстрелов Нойруппин не испытал. Там было замечательное большое озеро, парки и много памятников ещё средневековой архитектуры.
    Мой старший брат – Евгений, обзавёлся самокатом, и разъезжал по улочкам городка, иногда, поблизости от дома Кейпов – даже один.
Более того, брат водился с местными мальчишками-немцами и как-то ведь общался, хотя немецким языком не владел. Но никто не помнит, чтобы на уровне немецко-советских отношений у детей возникали проблемы. Да и лет-то Женьке было едва за 4 года, когда мы жили на Пост-Штрассе, и вряд ли он часто оставался один на улице, но то, как он скатывался по мощёной улочке вниз к озеру, запомнил хорошо. И мальчишек местных тоже запомнил: были, жили, встречались, узнавали друг друга и как-то общались.
     После жесточайшей войны минуло менее 10 лет, но жители Нойруппина, не испытав на себе ужасов боевых действий, вполне сносно относились к русским*. (смотри информацию ниже).
Город жил своей размеренной, чисто немецкой жизнью, не слишком ощущая давления оккупационных, по сути, войск страны-победительницы. У жителей Нойруппина ещё был достаток той, прежней жизни – которая оставила им благоустроенные улицы и дома, хорошую одежду, налаженный быт: всякие занавесочки, цветочки в горшочках и прочие мелочи. Это хорошо видно и по фотографии наших домовладельцев – четы Кейпов, о которых мы, наверное, не всё знали, например, почему они жили в таком большом доме одни. Скорее всего, война была тому причиной, что ни детей, ни внуков рядом не было, а достаток – был. Люди поисчезали, вещи остались. Но ведь и у местных пацанов те же самокаты, как помнит Евгений, были совсем иными, нежели у него – красивые, с никелированными рулями, с пневматическими мягкими колёсами – бесшумные, с прочной металлической подножкой.
     Наверное, это немецкое благополучие могло многих раздражать на фоне нашей разрухи и скудости послевоенного быта, а кого-то могло разлагать мыслями, а так ли мы живём, как следует?
   
     Но в Восточной Германии не везде и далеко не все жили так же тихо и мирно. Совсем незадолго до нашего приезда, всего лишь за год произошли очень серьёзные выступления, особенно в Восточном Берлине против властей.
     Забастовки рабочих, недовольных решением правительства увеличить нормы выработки на 10%  вызвали протест, который перерос практически в восстание. Подавлять его пришлось силой, и были погибшие.
     По улицам Восточного Берлина вновь, как и 1945 году, прошли советские танки.
     Возможно и по этой причине, Восточный Берлин был закрыт для нас, да и с Западным Берлином тогда Восточный не разделяла СТЕНА, которую воздвигнут позже в 1961 году. И надо понимать, что стену – 155 км, воздвигнут вокруг всего Западного Берлина, а на тот момент Западный существовал внутри самой ГДР  совершенно не отсечённым.
   
     Но вернёмся в Нойруппин.
     Если сегодня глянуть на карту этого типичного городка бывшей Восточной Германии, то с удивлением обнаруживаешь, что до сих пор все улицы центральной части города носят наименования давно ушедшей коммунистической эпохи: Карл-Маркс и Фридрих Энгельс, Роза Люксембург и Карл Либкнехт, Отто Гротеволь,  даже наш Пушкин - штрассе. Ничего не переименовано?! Видимо, немцы со своим рациональным умом гораздо лучше понимают, что социализм, рождённый во многом трудом мыслителей-немцев, дал им многое из того, чем они обладают и сегодня. А социальные гарантии немцы чтут, как и законы государства.
      Наша коротенькая Почтовая улица находится там же, начинаясь от железной дороги рядом с вокзалом, она спускается прямо к озеру Руппинерзе.   
      Из-за этого озера и обилия речушек климат там достаточно влажный. Запомнилось, что было много мхов, лишайников, обилие улиток, ползающих и летающих насекомых, членистоногих и прочей мелкой живности. Повсюду произрастали дубы и даже грецкие орехи. Черешней можно было полакомиться прямо с дерева. Кстати запахи дубовых листьев, дымов от бурого угля, а ещё от бытового газа запомнились крепко и часто давали эффект де жав ю где-нибудь в России. Хотя даже немецкий газ пахнет совсем не так – не по-русски! Вернее, таким он была тогда. Газовое отопление в немецком доме для нашей мамы оказалось отягчающим условием быта.
Она боялась им пользоваться, ведь надо было поджечь его сначала в газовой колонке, а это получалось иногда не сразу, и случались порой пугающие её хлопки. Хоть не зажигай вовсе, но без газа не было горячей воды.

1955г.
        По просьбе отца нам выделяют комнату в части, вернее в принадлежащем ей и примыкающем к ней военном городке, в многонаселённой квартире, которая располагалась в ещё не полностью обжитой немецкой казарме. Помещение было огромным, но неуютным, с высоким готическим потолком и массивными окнами. Мебель практически отсутствовала, а кровати стояли солдатские. Отопление было, не центральное, а печное, да ещё на буром угле. Внизу, как раз под нашей комнатой, размещалась топочная, в которой солдатик-истопник подбрасывал угольные брикеты, и комната постоянно была пропитана запахом дыма, а уголь лежал прямо под окнами и тоже источал «ароматы».  Позже, когда мы находились в отпуске, комнату перегородили и выделили отдельную зону – детскую. Дыма от этого, конечно, не убавилось.
        В этой комнате мы прожили целый год. Крыша протекала. Её чинили, а она снова текла. Картина, увы, уже по-русски знакомая, но протекают крыши и у немцев. На эту тему у Евгения есть воспоминание, связанное с домом Кейпов, с единственным инцидентом, когда немец агрессивно себя повёл, как показалось брату. Кейпам как раз чинили крышу трое рабочих, покрывали её жидким битумом, макая огромные квачи в бочку. Наблюдал за этим Женька из окна ванной, со второго этажа, а рабочие занимались крышей примыкающего первого этажа хозяйских пристроек. И вот в какой-то момент один из работников увидел Женьку, прилепившегося к окну, и ткнул в его сторону этот смоляной  квач на длинной палке. При этом он так оскалился на брата, что тому стало страшно. Он отпрянул от окна и заплакал. Но это случилось там – у Кейпов. И это, собственно, его единственный испуг за все четыре года по вине немца. Здесь же – в городке, в основном все были свои.
       У Евгения появились друзья и подружка. По возрасту мальчишки были старше, а девочка – одногодок. Так уж сложилось, что с ней Женька больше всего и гулял. Догулялся до того, что их стали дразнить на известный лад: тили-тили-тесто…
Вот и в огонь шагнули они потом вместе. Так обожгла их эта детская дружба. Что ж, случается и такое.
       А у мальчишек были всё же свои забавы – очень военные, как и положено в военном городке детям военнослужащих.
За забором городка проходила узкоколейка, хотя у них же все железные дороги – узкие. Узкие – не русские. Даже вагоны переставляют на другую колею на границе. Но эта дорога вела к складам и арсеналу немецкого оружия. И чего там только не было тогда! Чёрные копатели умерли бы от зависти. Но пацанам нужно было немногое – хорошие останки шмайсеров, или винтовок маузер. Остальное у них всё было: каски, сапёрные лопатки, противогазы, фляжки – это же всё – металлолом.
Ещё разбитые бинокли, не обязательно Цейсы или Кодаки, их было много разных. Разве что планшетки офицерские там не водились. Брали списанные наши. Конечно, оружие было не боевое, но разве в этом дело? Оно было – настоящее и ещё дышавшее порохом второй мировой. Ведь из двух-трёх раздолбанных вдрызг образцов можно было при желании собрать что-то почти целое. А то, что оружие это – немецкое, не смущало никого. Ведь и жили все мы в бывших казармах Вермахта.
Это всё считалось трофеями, доставшимся от великой победы.
        Так вот мальчишки, которые постарше, цеплялись за вагончики, которые тащил паровоз, и такими вот «зацеперами» пятидесятых доезжали до этого арсенала или послевоенного «вторцветмета». Ведь в итоге всё это богатство увозилось на переплавку.
        А на окраине самого военного городка рылись окопы с брустверами, устраивались блиндажи, готовились позиции для отражения противника. Всё по военной науке, потому что было и у кого спросить, и где подсмотреть.
        Ведь у родителей дома хранились разные несекретные военные наставления и учебные пособия. В них, кстати, мальчишки заглядывали с большим интересом. Там были отличные картинки-иллюстрации с боевой техникой, со схемами укреплений и боевых действий.
        У Евгения воспоминания об этом вооружении местных мальчишек вполне яркие, но он всё же немного был в стороне от них, и не из-за дружбы с девочкой, а больше потому, что он был нянькой при мне.
        В тёплое время года, когда я днём спал дома, Евгению полагалось находиться вблизи. Окно моей комнатки оставляли открытым, и по первому крику-зову ему следовало принимать меры к моему успокоению: втолкнуть соску, дать попить, покатать кроватку или повернуть меня на бочок. Главное добиться продолжения моего сна, и продления своей пусть и немного ограниченной свободы.
Ну а когда я бодрствовал, то на нём лежала обязанность выгуливать меня в коляске.
        В редкие дни, когда отец был свободен от службы, мы всей семьёй отправлялись в парк у озера.
И чем же мог удивить нас местный парк «Культуры и отдыха»?
        Понятно, что чистота и аккуратность, немецкий порядок, музыка и освещение – всё там присутствовало. Из аттракционов главной достопримечательностью были электромобили. Да, те самые, которые в наших парках появятся многими десятилетиями позже. Только в отличие от наших, в тамошних, никто не запрещал сталкиваться. Наоборот, в этом и состоял смысл самого аттракциона. Меня, конечно, до такого азартного действа не могли допустить, а Евгений успел вместе с отцом погонять к обоюдному удовольствию и восторгу. Отец, вообще, любил скорость: погонять на мотоцикле, разогнаться на велосипеде, съехать с крутой горы на лыжах. Он был – спортивным, но не на внешний вид, а по своей готовности к соревнованию.
И это не просто слова, это вскоре будет замечено и отмечено новым служебным назначением.
        Что ещё про парк? Там продавали разные вкусности: пирожное, сахарную вату, леденцы на палочке, но не голых петушков,  а геометрически правильные брикетики (как и уголь у немцев) и в цветных обёртках.
Из игрушек – разные надувные пищалки: шарики, трубочки-язычки, да ещё хлопушки. Хлопушки с конфетти, которые тут же после покупки далеко не отходя, подрывались владельцами, обдавая их запахом пороха и осыпая нарядными кружочками. Видимо, это опять под Рождество?

      
    *Информация к тезису спокойствия в Нойруппине.
    Реальные взаимоотношения военнослужащих страны-победительницы и немцев были достаточно сложными. Чтобы их правильнее понимать вспомним выдержки из книги Владимира Богомолова «Жизнь моя, иль ты приснилась мне…», посвящённая заключительному этапу войны и послевоенному периоду на оккупированной территории Германии, где он в значительной мере опирался на документы. В частности по Ной-Руппину (за 1945! год).

                Донесение  Военному прокурору 1-го БФ
Доношу, что указания Военного Совета фронта о соблюдении правильного поведения военнослужащих с представителями не союзных с нами государств, пользующихся на территории Германии правом экстерриториальности, приняты к неуклонному исполнению. Личный состав с этим положением ознакомлен полностью.
В 10 км от гор. Ной-Руппин, случайно в лесу на даче были выявлены проживающие дипломатические представители Японии. По договорённости с командиром 37-го гв. сп к ним приставлена охрана с целью недопущения каких-либо недоразумений. Представители Японии никаких претензий к военнослужащим Красным Армии не заявили.

                Из донесений  о чрезвычайных происшествиях и несчастных случаях.
   Из сообщения начальника оперативной группы НКВД за последнее время в Ной-Руппинском районе участились случаи незаконного отбора у гражданского населения велосипедов, патефонов, часов и других ценностей. Зафиксировано 13 случаев грабежа, 2 случая изнасилования. Чинимые безобразия отрицательно влияют на настроение местного населения.
   Так, в гор. Ной-Руппин на улице от жителей всегда можно услышать: «…совсем нет покоя – русские солдаты всё крадут и крадут…». У немца Боке в этом городе при обыске изъяты незаконно телефон, кожаный портфель, часы с золотой цепочкой и очки в золотой оправе.
   Отделы контрразведки «Смерш» надлежащих мер борьбы с подобными явлениями не принимают. Более того, когда сотрудники «Смерш» сами производят обыски, имеет место присвоение вещей арестованных. Так во время обыска при аресте немца Карла Ферстера переводчица взяла в личное пользование костюм арестованного, платья его жены, костюм малолетнего сына и даже старые немецкие мундиры, из которых немка намеревалась сшить детские костюмчики.
   Подобные факты, к сожалению, не единичны.
   В г. Ной-Руппин было вскрыто два публичных дома, которые посещали военнослужащие.
Публичные дома были немедленно закрыты, находившиеся там немки выселены за пределы города, заболевшие военнослужащие направлены на лечение.

Часть третья. Лето на Тульской. Новая служба отца.
        Отпуск 1956 года мы проводили дома в феврале-марте. Примерно 25 марта отец уехал на службу, а мы остались.
Отец очень скучал без нас и всерьёз обдумывал возможность выхода на гражданку. Бесконечные перелёты-переезды и разлуки стали его тяготить. Об этом периоде осталась память в шести письмах отца апреля-мая 1956 г. Он готовился, тем не менее, к нашему приезду, занимался ремонтом и обустройством комнаты, оформлял документы. Вызов на нас троих пришёл на июнь, но под вопросом был отъезд одного из детей. На семейном совете с бабушками решили, что маме одной везти двух маленьких детей по такому многопересадочному маршруту будет трудно, тем более на фоне обострившейся у неё желчекаменной болезни. Правда, во Франкфурте нас мог бы встретить отец, но мог бы и не встретить. Служба. Да оттуда и ехать до места уже всего ничего. Поэтому решили оставить меня у дедов на Тульской. Именно в это время Василий Семёнович перебрался с Байдуковского спуска на  улицу Тульскую. Купил домик, отделился от матери и переехал с правого на левый берег Оби.
        Здесь, на Тульской, меня и оставили под присмотром моей тётушки — Валентины, младшей маминой сестры.
Она была старше меня всего-то на 6 лет, но я ей был в обузу, потому что неотступно следовал повсюду за нею. Называл я её Валя, но произносил Няня, и это имя надолго прилипло к языку. Няня не скрывала своего раздражения не столько от этого прозвища, сколько от обязанности быть именно нянькой и честно признавалась впоследствии, что иногда поколачивала меня до слёз.
       - Отлуплю, отлуплю, а потом самой жалко станет.
        Деды отослали в Германию моё фото, сделанное в огороде, и мама, увидав меня, одиноко стоящего в малиннике, не выдержала и засобиралась за мной в Новосибирск.
       А я тем временем усваивал нехитрые девчоночьи игры. Конечно, впечатления того лета вообще, и в отношении этих игр в частности, у меня вряд ли сохранились, но так как эти игры продолжались и позже, то я их опишу в 1956 году, когда впервые их узнал и слегка всё равно даже поучаствовал.
      Няня особенно любила две игры: в дом и в магазин.
      Для игры в дом использовались – детская мебель, которой было совсем немного, и куклы. Куклы мне запомнились тряпичными с нарисованными лицами. Вероятно, были ещё пупсики из Германии, которых мама привезла младшей сестрёнке. Но эту игру – в дом, я не полюбил и в ней не участвовал. Возможно и потому, что свой дом потерял, и Валя играла в дом с соседскими девочками или без моего участия. Я только наблюдал за ними со стороны. Другая игра была уже поинтереснее.
      Игра в магазин состояла в обслуживании покупателя, и здесь я мог в качестве такового пригодиться. Смысл игры состоял в том, чтобы я что-нибудь купил за деньги, которыми служили фантики от конфет, а продавец-Няня взвесила и отпустила бы мне товар. В качестве весов служила металлическая пластина с высечками, принесённая дедом с завода. Обычно такие пластины остаются после того, как вырубают на штампах заготовки под крепёжные шайбы и прочие круглые детали. Несколько таких кругляшек тоже имелись и использовались в качестве гирек для взвешивания товаров, и эти же кругляшки, как монетки, использовались в качестве денег для оплаты вдобавок к бумажным купюрам – фантикам.
Так вот пластина с отверстиями укладывалась на кирпич, кирпич ставился на какой-нибудь ящик, и получался замечательный прилавок с весами.
Но нужен же был ещё и товар! Проще всего было организовать продажу сыпучих продуктов: соли и сахара-песка. Понятно, что обычный песок при этом засыпался в кулёчек и предлагался мне. Конфеты получались заворачиванием в пустые фантики глины, а мелкие камушки годились в качестве конфеток-драже.
        Если фантазия позволяла, то любая круглая палочка годилась вместо колбаски, а плоская дощечка могла сойти за копчёную рыбу. Фантазии Няне хватало, и товару, даже бакалейного в банках, было в достатке, как впрочем, и у меня в достатке денег – фантиков. В ту пору фантики, вообще, не выбрасывались, а непременно аккуратно складывались в какую-нибудь коробку.
Это был предмет коллекционирования и обмена. Золотинки же от шоколадок или дорогих конфет и вовсе тщательно разглаживались ноготком и использовались впоследствии как украшения в играх, или из них вырезали какие-нибудь снежинки-фигурки на ёлку.
       И всё же до конца постичь эти девчоночьи забавы я в то лето не успел.
Мама вернулась, чтобы забрать меня.
   
      Отцу присвоили звание капитана и повысили в должности. Поэтому появилась возможность переезда в более комфортное жильё на так называемой «генеральской улице» военного городка.
      Но это тоже была офицерская коммуналка на 4 семьи с общей кухней. Казалось бы, жизнь налаживалась, но та  осень была очень неспокойной. Октябрь принёс обострение ситуации в Венгрии и в соседней Польше.
      В Венгрию, где начался профашистский путч, ввели советские войска, в отношении Польши всё было тоже на грани срыва.
Мама запомнила, как прибежал посыльный к отцу и объявил сигнал тревоги по высшему разряду. Отец изменился в лице и ушёл (убежал) как на войну. Но из гарнизона Нойруппина войска не тронулись. Нашлись другие части, но то, что случилось в Венгрии,  потом очень долго обсуждалось и в армейских кругах и в семьях военнослужащих. Всех поразила дикая жестокость, проявленная в отношении местных коммунистов и к советской армии. Весь недобитый венгерский фашизм вылез тогда наружу.
Это были действительно кровавые события с многочисленными жертвами, поэтому полного благодушия у наших граждан там, за рубежом, быть не могло. Эта была чужая территория, и нас там никто любить не собирался. Терпели.
       И надо помнить, что в те годы значительную часть офицерского состава в армии вообще, а уж в частях, размещённых за рубежом – особенно, было много бывших фронтовиков. Да и жёны их часто были участниками войны. Так что там царил ещё дух армии-победительницы, сокрушившей фашизм неимоверно высокой ценой. И к армии отношение было дохрущёвское, она ещё не попала под повальное сокращение. И служба значила очень много, в том числе карьерный рост, продвижение. Но частичные сокращения в армии уже начались и тогда.

Информация:
В связи с принятым в 1955 году решением об одностороннем сокращении Вооружённых Сил, произошло сокращение Группы войск. Сокращение численности ГСВГ происходило в два этапа:
Первый этап: весной-летом 1956 года из Германии были выведены соединения и части общей численностью личного состава 33,5 тыс. солдат и офицеров. Из Бранденбурга в СССР убыла 200-я штурмовая авиационная дивизия, из Магдебурга — стрелковые и танковые части, из Веймара — танковые и самоходно-артиллерийские части.

Второй этап: реорганизация соединений и объединений. В марте 1957 года утверждён новый штат танковых дивизий и штат мотострелковых дивизий, которые заменяют дивизии механизированные и стрелковые. В армейских объединениях упраздняется управление стрелковых корпусов.
Из ГСВГ выведены 42 тыс. чел. личного состава, в том числе: зенитная артиллерийская дивизия (из Бранденбурга), артиллерийский полк (из Котбуса), стрелковый полк (из Фюрстенвальде).
При переформировании объединений ГСВГ механизированные армии вновь стали именоваться танковыми, изменилась нумерация некоторых дивизий.
В 1958 году сформированы две тяжёлые танковые дивизии (9-я и 25-я), которые первыми в Вооружённых Силах СССР оснащались новейшими тяжелыми танками Т-10.         
         
    Отец стал начальником физической подготовки гарнизона. Должность для армии своеобразная. Под начало отца попали все спортивные сооружения, а их было не мало, доставшихся опять в виде трофеев: стрельбище, стрелковый тир, стадион и даже крытый бассейн! Само собой был и спортивный зал с полным набором гимнастических снарядов, плюс открытый спорткомплекс с полосой препятствий. Сохранилась фотография, где отец (ещё в звании старшего лейтенанта) запечатлён со своей командой, выигравшей первенство армии по боксу. Так что мой приход в секцию бокса впоследствии был исторически предрасположенным. Но отец был вообще спортивным человеком, не любившим спиртное, лишь иногда позволявшим себе покурить за компанию. Среди его увлечений были и велосипед, и мотогонки, и лыжи. Отцовские лыжи, очень хорошего качества, прослужат нам с братом долго, пока я по дурости не сломаю одну лыжину, скатываясь с горки всё на той же Тульской.   
           Отец был небольшого роста, но хорошо сложенным, мог выполнять акробатические прыжки, ходить колесом, крутить "солнышко" на перекладине.
Зимой во время отпуска он поражал  всех домочадцев на Тульской тем, что утром выбегал во двор, умывался и растирался до красна свежевыпавшим снегом.
По рассказам мамы отец хорошо плавал и даже переплывал Обь.
           В военном городке к спорту привлекали и женщин. На другой сохранившейся фотографии запечатлена уже наша мама с женской командой по стрельбе с надписью: Лучшая женская команда полка по стрельбе.
          Евгений, как уже взрослый мальчик сопровождал иногда отца и побывал с ним на всех подчиненных ему  сооружениях. Так ему запомнилось, что на стрельбище, которое находилось в лесу за городом, была оборудована механизированная линия подачи мишеней. Мишени поднимались из-под земли и перемещались, а изображали они солдат, танки и отдельные фигуры для подавления огнём. Отец сам лично брал оружие и проверял всю работу техники, и заодно своё стрелковое мастерство. Так же на стрельбище находились макеты разной техники, начиная от пулемётных точек и заканчивая самолётами, но не со звёздами на фюзеляже, как мы рисовали на картинках, а с замалёванными краской кругами. Видимо, закрашивали ещё немецкие учебные цели.
          Побывал Женька и в технических сооружениях под бассейном, где его поразили замысловатые хитросплетения водопроводных труб и непонятных по назначению механизмов.
     И ещё чисто немецкое впечатление от поездки на стрельбище. Дорога вела через сосновый лес. Лес был ухоженным, без подлеска и зарослей кустарников, а все сосны, которые попадались на глаза, имели зарубки перевёрнутой "ёлочкой". Под этими зарубками повсюду виднелись подвешенные баночки, вернее – глиняные горшочки для сбора сосновой живицы. Так немцы добывали сырьё для изготовления канифоли, скипидара, клея и пропиточных смол, да мало ли для чего ещё, а собирать смолу надо часто, иначе она быстро загустевает. Но вот самих сборщиков смолы никто не видел.
В гарнизоне Нойруппина было много разных воинских частей: связисты, сапёры, химики, медики, строители, даже лётчики, но мы жили в окружении танкистов и танков, потому что полк, в котором служил отец, был танковым, но погоны у отца – артиллерийские, а училище он закончил пехотное. Тоже теперь не совсем понятно.
      Так вот танки хотя и были основой вооружения гарнизона, но «на люди» они появлялись не часто. Стояли в парках, охранялись, как положено, караулом. Но иногда они выезжали на стрельбы. Полигон танковый находился не в Нойруппине, и марш танковых колонн туда всегда выполнялся в тёмное время суток. Обычно такие вещи происходили совершенно внезапно не только для жителей города, но и для семей военнослужащих.  Всё-таки обстановка была достаточно напряжённой. Холодная война в любой момент могла перерасти в войну полномасштабную. Вопросы секретности и маскировки всех таких мероприятий соблюдались строго. Опыт минувшей войны не допускал расслабленности. Поэтому офицеры оповещались по тревоге и также не знали заранее о предстоящих действиях. И вот когда среди ночи вдруг возникал рёв сотен танковых моторов, то жители просыпались с испугом. Помню, как мама первой подходила к окну. Танки начинали выезжать из-за угла дома в сторону КПП. Они двигались медленно, соблюдая дистанцию и светомаскировку, с выключенными фарами, лишь подсвечивали узкой полоской брусчатку перед собой.  Когда один танк почти пропадал в темноте, следом выезжал следующий, за ним ещё и ещё. Такая процессия занимала иногда до часа времени, и это вселяло беспокойство в сердца жён и детей. Мама плакала. Никто не мог знать в этот момент, что это – просто учение или же начало чего-то ужасного.
      Выехав за КПП, танки следовали по центральным улицам немецкого городка. Все улицы были мощёными и вреда покрытию танки не наносили, только лязг гусениц усиливался, да иногда высекались траками искры из камней. Да, эти танки держали под собою всю Восточную Европу. Да, эти танки могли в считанные часы пройти маршем до Ла-Манша. Это была та грозная, сдерживающая сила, которая удерживала Запад от желания нового похода в Россию. Это и был наш Железный Занавес?  Нет, это был наш броневой щит. Ведь не мы, а они уже вовсю готовили новую войну. И танки гремели по улицам Нойруппина, они сотрясали стены домов, дребезжали оконные стекла. В такую ночь не до сна не только в гарнизоне. Немцам тоже не спалось, но они сидели тихо, выглядывали из-за плотных штор, они все ещё хорошо помнили, как эти же советские танки прошли по улицам Берлина, как были сокрушены ими в итоге их хвалёные «Тигры» и «Пантеры».
   
      Первое знакомство с танком у Евгения состоялось так. Однажды летом, когда отец с Женькой вышли на прогулку и проходили по городку, то неожиданно наткнулись на танк. Это была учебная машина. Она остановилась для какого-то мелкого ремонта, чем и занимался экипаж. Мотор не глушили, а командир машины, пользуясь передышкой, стоял на броне и поглядывал по сторонам. Отец вдруг остановился и решил устроить боевое крещение сыну. Он попросил посадить ребёнка в танк – продемонстрировать его изнутри. Дело это было обычным, даже почти ритуальным в городке. Все мальчишки рано или поздно в танк попадали. Командир всё понял и не возражал, видно, время позволяло ему задержаться ещё чуть-чуть. Отец поднял сына, командир принял малого и опустил в открытый люк. То, что открылось ещё маленькому мальчику внутри башни, освещенной включенными лампами – теснота пространства, нашпигованного разными непонятными устройствами и механизмами, могучие танкисты в шлемах; и всё это в жаре накалённой брони, в запахе топлива, в рычащих и грохочущих звуках мотора, в вибрациях стальной машины – так его напрягло, настолько он оказался не готов  к столь резкому и неожиданному переходу от тихой летней прогулки к грозной военной технике, что невольно его глаза увлажнились. Танкисты не сразу поняли, что мальчик в растерянности. Экипаж возился с какой-то неполадкой, но командир сверху разглядел, что мальчик уже смотрит на него, на раскрытый люк, где остался его папа, и вернул Женьку обратно к отцу, в пространство привычного мира. Всё это произошло достаточно скоротечно, но крепко врезалось в память. Можно сказать, что первое близкое знакомство с танком не задалось, зато как запомнилось! Как всё же впечатлила сама мощь танка.
      Запомнилось и посещение аэродрома, вернее проезд мимо него по пути на стрельбище, где среди знакомых самолётов, оказались истребители с непонятными опознавательными знаками. Это стояли самолёты ВВС ГДР.
Варшавский договор был уже подписан в ответ на вступление ФРГ к НАТО, на создание там Бундесвера. Формировались части вооружённых сил ГДР для совместных действий с войсками ГСВГ. Самолёты, конечно, были советскими, но уже передавались в пользование лётчикам ВВС, создававшейся заново с 1956 года Фольксармее. До этого времени немецкой армии как таковой в Восточной Германии не существовало.

      Мы тоже вооружались. Появились в продаже водяные пистолеты, и эти игрушки оказались у многих мальчишек городка. Нам ждать пришлось чуть дольше. Мама предвидела, что один не купишь, а с двумя пистолетами начнутся квартирные перестрелки. Так и случилось. Пистолеты были пластмассовые, почти прозрачные. Вода в них заливалась через отверстие с тыльной части ствола и хорошо просматривалась. Отверстие затыкалось пробочкой. Курок пистолета изображал изогнутую рыбку. Конечно, мы с Женькой стали обстреливать друг дружку почём зря, и скоро в квартире начали появляться лужи. С этим было решительно покончено. Дома стрелять разрешили только в ванной. Но ведь была и улица, а пистолеты были уже почти у всех, так что бои закипели там.
      Один пистолетик уцелел до школьных времён, и стал предметом нашей гордости среди дворовой детворы уже в Новосибирске.
      
 Часть четвёртая. Болезни. Начало конца.    
     1957 год стал переломным для нашей семьи. Переломным почти в прямом смысле.
      Сначала вышло такое происшествие. Родители купили шторы, и их надо было закрепить над окном. Потолки были очень высокие, и окна – тоже. Пришлось городить возвышение, ставить табуретку на табуретку. Конструкция получилась ненадёжная. Мама держала табуретки, а отец начал прибивать гардины. И в какой-то момент вся городьба рассыпалась. При падении отец разбил оконное стекло и глубоко поранил осколком кисть руки. Началось сильное кровотечение. Пришлось обратиться в санчасть, но видимо, рану не зашивали, ограничились тугой перевязкой, и пришлось отцу ходить какое-то время в бинтах.
       А уже наступило лето, и купальный сезон открылся. Купаться ходили на озеро, оно же совсем рядом. Но из-за раны на руке отец в воду не лез. Порез кисти заживал медленно, рана всё время дополнительно травмировалась.      
       Но однажды со своим товарищем он всё-таки в воду залез охладиться и не уберегся. Вроде бы и пустяковый инцидент, но потом о нём будут вспоминать очень долго.
        Короче, он рану замочил в озере. В каком и где доподлинно осталось неизвестно.
       А мы уже собирались ехать в Новосибирск втроём без отца, и на это были причины, основная из которых – те самые ожоги  ног у Евгения. Брату уже исполнилось семь лет, но в школу его не отдали именно поэтому. Никак не успевали мы к началу занятий вернуться в Нойруппин, а школа в военном городке была.  В середине августа мы только уезжали в СССР. И вот 13 августа – накануне нашего отъезда, у отца поднялась температура до 40 градусов. Он пришёл со службы со страшной головной болью и прилёг в детской с Евгением отдохнуть.
        Ему поставили диагноз – грипп, и он лечился дома. 20 августа вроде бы выздоровел,  почувствовал себя лучше и вышел на службу. Это уже было без нас.
        Именно об этом упоминается в единственном сохранившемся письме отца за 1957 год. И там же (в письме от 28 августа – это ровно за год день в день!) уже упоминается о его необъяснимом нездоровье. Диагноз – грипп, был ошибочным. У отца начались периодические всплески температуры до 40 градусов с головной болью, лихорадкой, обильным потоотделением. Потом этот процесс ослабевал, лихорадка и температура отступали.
       Мы вернулись из Новосибирска в начале осени. Как раз выпал тот самый перелёт из Новосибирска на «Ту-104»!
У отца начались рецидивы пока неизвестной болезни. Лихорадочные состояния сменялись возвращением почти нормального самочувствия. В санчасти городка установить диагноз не смогли. Обращался отец и частным образом к врачу-немцу, и тот, со слов уже моего дяди, взялся излечить его. Назначил какие-то уколы, после которых наступило улучшение, но немец предупредил, что надо лечиться до конца у него, иначе всё закончится плохо.
      Но это лечение у немца не продолжилось. Отца на два месяца уложили в военный госпиталь в Германии. Диагнозы ставились разные, в том числе было подозрение на септическое воспаление из-за пореза руки и заражения крови в озере.
      В эти два месяца нам приходилось часто выезжать из Нойруппина к отцу в госпиталь, который находился далековато, километрах в ста. Иногда нас увозил командир полка или кто-то из старших офицеров на автомобиле. Приходилось ездить и поездом.
      Поездки по железной дороге запомнились. Не только железная дорога у них – узкая, но и вагоны у немцев оказались совсем не похожими на наши. Небольшие, видимо, старинные «пузатые» вагоны с входом в средней части, дребезжащие на звенящих рельсах, ходили по дорогам местного значения. При этом если проходить из вагона в вагон, то приходилось попадать на совершенно неогороженное пространство небольших площадок.
      На вокзалах запомнились автоматы по продаже сарделек с горошком в бумажных тарелочках, кофе в бумажных стаканчиках. Всё подогретое, но не горячее. Кофе никому не нравился,  мама говорила – помои, лучше бы чай наливали. Но сардельки с горошком нравились, правда, Евгений помнит, как выколупывал из них кубики сала, прежде чем съесть.
       В госпитале мама находилась с отцом подолгу в палате, я был обычно рядом с ними, а Евгений чаще всего прогуливался по территории, которая была довольна заросшей и запущенной. Среди обилия трав и зарослей кустарников, он выхаживал круг за кругом и запомнил своё угнетённое и подавленное состояние, томящее душу одиночество.
       А диагноз врачей и прогноз были неутешительными.  Речь пошла о неизлечимом заболевании – белокровии.
Но лечение продолжалось, и весной наступило улучшение в состоянии отца. Отец решился ехать в Новосибирск в отпуск, тем более, что у него оставался неиспользованным отпуск за предыдущий год. Началась подготовка к отъезду.

1958г.
       И мы уехали в отпуск. Вопрос о выходе в отставку почему-то не возникал. И так как мы уехали в отпуск, то многое из нажитого в Германии за почти четыре года, осталось там, в нашей квартире. Позже, когда уже произойдёт непоправимое, мама спишется с командиром части, и нам организуют отправку контейнера. Так у нас надолго пропишутся швейная машинка «Зингер» и радиоприёмник, тот самый – с зелёным глазком.
        31 января мы проехали Франкфурт, 1 февраля – пограничная отметка Бреста.  В Новосибирск мы прибыли поездом ранним утром. На Новосибирске-Западном из-за открытия коммунального моста поезд остановки уже не сделал, как годом раньше. Поезд долго простоял перед железнодорожным мостом через Обь, и нам открылось огромное пространство в дымке морозного тумана. Новосибирск встретил приезжих сильным морозом. Нас быстренько утеплили, повязали шарфы на лицо под самые глаза, закрыв носы и рты. Такое издевательство вынести очень трудно, шарф быстро намокает от дыхания, но родители оказались непреклонны. Тогда, возможно, мы впервые проехали на такси от вокзала с правого берега на левый по новому «коммунальному» мосту, и Евгений, сориентировавшись, что мы едем через замёрзшую реку в обратную сторону спросил удивленно: «Мы что, уже возвращаемся в Германию?»  После долгой дороги совсем не хотелось отправляться в длинный обратный путь, а мы туда уже и не вернёмся…
      Мы ехали в дом деда на улице Тульской, где сразу стало тесновато для восьми человек. В эту зиму мы успели сфотографироваться на кухне на фоне белой простыни всем большим семейством: четверо нас – гостей, и четверо хозяев – дедушка, бабушка, и мамины младшие сёстры. Мне для ночлега досталось место в кухне на полатях. Экзотическое место это не сравнишь даже с верхней полкой в плацкарте. Но было ещё одно ещё более экзотическое место.
     У печки над кухонной плитой, где ставились чугунки, мудрый печник оборудовал камеру для просушки. Зимой там обычно прогревались пимы. Валенки тогда являлись обувью номер один для всех возрастов и сословий. Единственно кто-то позволял себе иметь модные – белые. Такие имелись у мамы, а папа их начищал и отбеливал манной крупой. Да помнится, кто-то из родственников приходил в гости в белых бурках. В бурках щеголял и верх-тулинский дедушка – Степан Кузьмич. Остальные ходили кто в чёрных, кто в серых – обычных валенках-катанках. Василий Семёнович на всех работал за обувщика, он подшивал к валенкам толстые войлочные подошвы крепкой просмолённой дратвой, для чего использовал специальное шило с зубчиком-зацепом. Мне нравилось наблюдать за этой его работой, как шило захватывало нитку и втягивало внутрь валенка.
       Так вот про сушилку. Для меня это было самое укромное и тёплое местечко. Сидишь себе, поджав ноги на тёплых кирпичах, и смотришь сверху вниз на кухонный стол, возле которого орудует с кастрюлями, ложками, ножами и разделочной доской бабушка Таня. Но удивительно, что в это пространство мы свободно помещались вдвоём с Женькой, а уж если очистить сушилку от обуви и потесниться слегка, то можно было даже втроём – с Няней-Валей поместиться и погреться! А прогреться лишний раз было ох, как полезно, зима держалась морозная, что дало себя знать вскоре.
       Февраль запомнился болезнью Женьки. Как ни укутывали и не оберегали нас после Германии, но сибирский мороз победил. Евгений начал кашлять. Затемпературил. В ход пошли антибиотики. Кто не пробовал пенициллин, тот не представляет, до чего противный запах исходил от этого знаменитого лекарства. Пить его – мучение не хуже рыбьего жира. Ты его – внутрь, а он – обратно. Возможно, поэтому начали колоть инъекции. На кухне кипятились шприцы и иголки. Мама была медсестрой, это выручало, но не уменьшало нисколько боли от уколов и не спасало от ещё одной процедуры уже народной медицины. Она происходила так: варилась картошка в мундирах. Вода немного из кастрюли сливалась. На спину пациенту накидывалась дедушкина телогрейка, поверх головы вдобавок одеяло. Крышка с кастрюли снималась, из неё валил клубами горячий пар, над которым и склонялась голова больного. Всё накрывалось до полной изоляции с окружающим пространством, до темноты, а извне звучало – почти грозное – «Дыши!»  Вдыхать требовалось и ртом, и носом. «Дыши глубоко!»  Сверху спину нерадивого больного придерживали рукой, чтобы раньше времени не разогнулся и не сачковал там, над кастрюлей, а добросовестно заглатывал жгучий пар.
      Процедура почти на грани здравого смысла и очень сомнительной пользы, казалось бы, но болезнь победили быстро. Когда Женька выздоровел и кашель отступил, началось время песнопений. Вообще-то говоря ни слуха, ни голоса у Евгения не было. Так определила мама, когда мы ещё в Германии приобрели две губные гармошки. Одна была – настоящая вещь, как говорят сейчас – «фирмовая», даже гравировка мастера стояла на блестящем никелировкой корпусе, другая – детская. Мы их быстро испробовали и заслюнявили. Но выдуть мелодию из них не получалось. А дудеть нравилось, потому что звук издавался необычайный и потешный, к тому же он извлекался при продувке в обе стороны, хоть выдыхай, хоть вдыхай. Но это были абсолютно не гармоничные звуки, поэтому гармоники быстренько отобрали, и в отличие от тех же водяных пистолетов, не разрешали пользоваться ими даже на улице, чтобы не шумели напрасно. Позже что-то у меня начинало получаться выдувать, но как-то это занятие не заманило, не увлекло. Гармошки затерялись со временем бесследно. Даже удивляешься порой, куда могли исчезнуть такие вещи? Увы, исчезают. Да только, что ж о вещах горевать и думать, когда впереди утраты куда большие…
      И всё же, несмотря на такой вывод, относительно слуха и голоса – Евгению нравилось петь. Вечером со старшими тётушками – Людмилой и Валентиной, садились они вкруг стола, доставали песенник, и от первой страницы до последней начинали отрабатывать репертуар. Пели почти всё подряд, книжка была не новая, все мелодии так или иначе тётушки уже знали. Евгений, конечно, не мог их знать, тем более – все. И его удивляло, что каждая следующая песня, как новая история, звучит по-иному. Он подхватывал на втором-третьем куплете, если знал слова, а припевы подпевал всегда. Культ песни тогда крепко сидел в народе. В застольях, когда градус веселья достигал определённого уровня, и уже простыми словами всех чувств выразить становилось невозможным, над столом сначала робко, потом всё увереннее взлетала песня. Кто-то зачинал, обычно баба-Таня. Потом вслед за нею подхватывал один, второй, ну а когда все втягивались в этот процесс, возникало то единение душ и голосов, когда и не обученные хоровому пению люди, вдруг начинают выдавать такую слаженность и брать такие немыслимые высоты, или наоборот опускаться в басовые низы, что дух, ей-богу, захватывало от слушанья песни про какого-нибудь удалого Хаз-Булата.
      По вечерам на Тульской и другие занятия возникали вокруг стола. Любили играть в лото. В ход шли мелкие монетки. Водящий вынимал бочонки с непременным обозначением выпавших чисел какой-нибудь прибауткой. Мне они все были в диковинку. Считать я ещё толком не умел и с цифрами был еле знаком, так что «барабанные палочки» вместо одиннадцати вошли в меня раньше самого числа.

       В это время мы побывали в Верх-Туле, где тогда жили родители отца и его родной брат – Володя.  Отец приобрёл в Германии мелкокалиберную винтовку, и мы привезли её в подарок отчиму отца – Степану Кузьмичу, который в это время работал агрономом Заобской МТС. Эта винтовка станет впоследствии нашим любимым секретным оружием в другом селе – Ленинском, куда Степана Кузьмича изберут председателем тамошнего колхоза.
       Евгений запомнил катание с отцом на лыжах. Дело уже шло к весне, но денёк был пасмурным, ветреным.
Они отправились вдвоём. Евгению достались лыжи двоюродного брата – Сергея, отец приехал со своими. Снег давно не выпадал, и хорошо накатанная лыжня уже заледенела на солнце. Они прошли за селом к горкам, которые начинались за речкой Тулкой. Лыжи для Евгения были совсем в новинку, и шли они неспешно. Отец стал учить Женьку забираться на горки «ступеньками» и «ёлочкой». Так они забирались на горку какое-то время. Отец в те дни был полон сил, как прежде, он почти взбежал наверх энергичным ходом «ёлочкой», а оттуда скатился вниз, пронёсся мимо сына и оказался где-то далеко-далеко внизу. Для Евгения горка оказалась слишком крутой и высокой, так что он забрался чуть позже отца и не решился съезжать следом, да на это отец и не рассчитывал, он внизу ждал и наблюдал, как сын стал обратно спускаться тем же способом, что и поднялся – «лесенкой».
Так состоялся первый лыжный урок.
      
       26-го февраля в состоянии отца наступило ухудшение. Отпуск уже заканчивался, надо было позаботиться о заказанных билетах, но температура опять подскочила до сорока, и он 4 марта лёг в госпиталь в военном городке Новосибирска. У него началось резкое обострение болезни. Всё вернулось.
      8 марта он пишет из госпиталя письмо маме с собственным стихотворением, в котором ещё живёт надежда на выздоровление. Почему письмо? Ну, от улицы Тульской по тем временам путь до госпиталя за речкой Каменкой был не близкий. Каждый день посещать его маме было физически трудно. Болезнь не сдавалась, а только иногда отступала, и во время небольшой ремиссии 15 мая отца выписали под его собственную ответственность.
       В этот период он побывал опять в Верх-Туле, где покатался на мотоцикле младшего брата. Брат – дядя Володя, потом подробно вспоминал этот эпизод и симптомы болезни отца.
      –  Когда сюда Виктор приехал …а у меня мотоцикл ещё был этот – «Таурус 125».
      –  Ну, вот он сейчас: Вов, я поеду!? –  Езжай.
     На мотоцикле поедет, проскочит там круг-другой. Покатается и, как почувствует, что уже на него находит, он сразу приезжает. Мотоцикл – раз! И в постель. И вот она где-то часа через два, по-моему, начиналась эта лихорадка у него. Вот накинет тёплое одеяло на себя, и колотит его минут сорок! То он мёрзнет, а то потом начинает с него вода течь. Откуда она бралась эта вода?! Одеяло – хоть выжимай! Вот до того мокрое сделается оно. Проходит лихорадка – и всё. И он начинает опять петь: «Летят белокрылые чайки».
       В воспоминаниях дяди Володи, о его болезни много почти фантастического.
       Так Володя утверждал, что во время первого обострения в Новосибирске отец предпринял попытку вернуться в Нойруппин к врачу-немцу, который настоятельно ему рекомендовал не уезжать и продолжать лечение. Но на границе отца «завернули». Возможно из-за неоформленных вовремя документов на выезд? Кроме того, он говорил, что отца отправляли на лечение даже куда-то за границу ещё из Германии. Возможно, так ему запомнилась поездка, предпринятая родителями позже в Киев? Самое главное – дядя Володя утверждал, что заболевание отца началось сразу после купания в озере, и что там он был со своим однокашником и земляком, который впоследствии тоже заболел, скончался в Новосибирске по времени не на много позже Виктора, и что его могила находилась неподалёку от могилы отца. Володя утверждал, что даже знал фамилию этого офицера, но время затёрло её. Сам он до конца был уверен в версии радиоактивного заражения их обоих в Германии.
Из воспоминаний дяди Володи.
       –  Тогда отсюда написали письмо командиру части в Германию, чтобы он с этим врачом-немцем переговорил. Все данные дали, адрес, где он находится там. А тот уже – ну, этот командир, сходил. Всё с лекарствами вот он сделал. Запаковали. А послать надо было только посылкой! И он сделал там описание – врач-немец: если вот такое происходит с ним – ну, состояние, то применять лекарство нельзя. Это мгновенная смерть! И неужели нельзя было сделать вот эти все анализы?  Ведь они же этого не сделали. А когда прислали посылку, то они что? Мы, мол, не знаем, как сделать... И я вот приду к нему в больницу, а ему давали что? Витамины  Б12. Ну, вот.
Я приду к нему, он так – подбросит в ладони, говорит:
– Считают меня дураком, что ли? – Знал, что это уже его не спасёт.
   
     В это время отец успел поделиться со старшим сыном ещё одним своим умением и навыком – изготовлением моделей самолётов. Сам отец до поступления в военное училище окончил авиационный техникум при самолётостроительном заводе имени Чкалова. Это, кстати, дало ему «бронь» в самом конце войны от призыва на фронт.  Он, как и многие из мальчишек военных лет мечтал стать пилотом, военным лётчиком-истребителем.
Так вот, модели разные – планеры и моторные, были закуплены, и начался процесс сборки. Все эти авиационные словечки-термины: шасси, фюзеляж, нервюры, элероны, хвостовое оперение – усваивались в наглядной работе с папиросной бумагой, нитками, клеем, резиной, когда постепенно возникала модель самолёта.
     И они полетели – эти модели, даже моторный самолёт с винтом сделал несколько кругов по двору.
Однако хрупкость всего созданного здесь проявляется быстро. Несколько неудачных посадок, и модели своё отлетали, но позже винт и хвост моторного самолёта отец, несколько видоизменив, приспособил в качестве флюгера, который в виде опять-таки самолётика вращался сам и крутил винтом, обдуваемый ветрами Тульской. Этот флюгер просуществовал на улице Тульской достаточно долго.

     20 мая болезнь обостряется, снова температура под сорок.
     2 июня отец вновь госпитализирован, но лечение не продвигается. Отец и мама списались с друзьями-сослуживцами в Киеве, где по слухам лечили белокровие. А ещё ходили слухи о каком-то народном целителе-травнике, который боролся с подобными заболеваниями крови.
     30 июня («... по настоятельной просьбе больного и его жены») отец выписан. Это из текста выписки.
Из воспоминаний мамы.
–  Через неделю мы уже в Киеве оказались,  потому что вот мы решили,  как говорится – за соломинку ухватиться.
У нас там один офицер из нашего полка  жил, отдыхал…вот в Киеве он жил. Мы списались с ним.
С его женой – Машей, мы дружили. И они нам, в общем, посоветовали, подсказали, что есть в Киеве такой народный врач, целитель, что очень хорошо помогает, лечит травами. И решили  мы тут дома, что надо ехать, посовещались все, и те родители, и другие. И он, в общем, сам, Виктор – он, конечно, согласился.  Но в госпитале нам никак не разрешали улетать. Врач мне говорила, что он просто не вернётся у вас. У него всё обострится. Во-первых, на такой высоте! И у него очень плохой анализ крови был. С таким анализом ему не стоит рисковать, говорили,  начинать какое-то новое лечение, а мы, мол, здесь делали всё, что возможно.
Только ведь не вылечили.
Но, в общем, в семье решено было поехать. Я купила билеты. Списались мы с этими знакомыми и поехали.
          Туда-то мы ещё доехали ничего. Ведь больной поехал человек – без крови. Он ещё там, приехав, на своих ногах ходил. И из аэропорта мы поехали в город, но он уже очень плохо чувствовал себя.
Я всегда думаю: Больного человека, господи, повезти! Стоило его отсюда – туда?
Ой, представляю, какая пытка! Нашли мы их, конечно, знакомых. Ну, они нас не очень-то доброжелательно встретили. Они знали, что такое заболевание, в полку все знали, что Виктор уехал. Его уже там, можно сказать, списали сразу. Знали. В госпитале дали такую выписку, что у него заболевание, которое не лечится.
И они – знакомые эти, конечно, знали.  Они отдыхали там у родителей своих. Ну, у них там посидели минут десять, о чём говорили, не знаю, не помню. Виктор сам разговаривал. Они нам какие-то адреса дали. Адрес, наверное, этого травника, чтобы мы его разыскали. Ты представляешь, как все эти хождения надо было ему вынести? Потом мы должны были найти квартиру. Они нас не пригласили к себе. Они жили тоже у родителей, у них двое детей было с собою.
Квартиру мы нашли, но это же – время и хождения. Сначала жили где-то в подвале.
Ужасно! Приду, загляну, а он лежит, рисует. Вот эти рисунки все – в альбомах, между прочим, там сделаны.
Ну, он ещё в госпитале, правда, начинал, но в Киеве он много, всё время рисовал, потому что был очень тяжёлый…
Я ему специально купила альбом, а карандаши у него свои были – хорошие, командирские. Ему надо было хоть чем-то отвлечься.  Он хотел уже кончать с собой.  У него были страшные головные боли. Его держало только то, что вот жизнь ваша будет не сладкой, если останетесь без пенсии, если он сам закончит жизнь свою.
     Мы сходили к этому целителю, и он назначил какую-то болтушку. Я его оставляла одного дома, сама ездила за водой с 3-х литровкой. Он, может быть, и выпил одну всего банку – эту траву.  Я даже не знаю, что это было. Не помню вкуса особенного. Конечно, сама я пробовала, прежде чем ему давать. И ему совсем стало плохо!
У него началось кровотечение из носа. И он начал эту кровь заглатывать. Страшно!
  Потом мы оказались в другой квартире – на втором этаже. С балконом была квартира. Не стали жить в том подвале, потому что там условия были ужасные. Мы может, неделю там жили. Не знаю, очень мало. Но эта новая квартира – тоже коммуналка, тоже страшная. Там кухня, господи, …как муравьи!
Я ходила ещё на рынок, покупала ягоду ему. Такой рынок – огромный, помню. Это недалеко от Крещатика квартира была. Если идти по центральной улице, то там памятник, на коне кто-то, я забыла. Богдан Хмельницкий, наверное? Вот здесь недалеко жили.
Потом мы с Виктором поехали в эту клинику – гематологическою, нашли её.
Этот мужик-целитель, в общем, нас угробил совсем, потому что отцу только стало хуже от этой болтушки травяной. Вот я и повезла его в этот институт крови.  Мы с ним там были оба сначала, потому что у него взяли анализ крови, и мы ждали какое-то время результаты.
Я потом поехала одна получать этот анализ, и мне там сказали, что муж ваш может здесь, в Киеве, скончаться.
Они знали, что мы – приезжие, из Новосибирска.
Сказали, он может у вас умереть, потому что гемоглобин уже до предела низкий.
И у него действительно начались кровотечения носовые. Я вызывала скорую помощь. У него были такие тромбы большие в носоглотке, что он уже задыхался. Туда стекала кровь.
Ой, господи! Вот я пойду, да эту скорую вызову…
И вот анализ получила когда, пришла, а он всё ждёт, что его положат в эту гематологию, в клинику.
Пришла я с анализом этим, а мне сказали, что вы должны немедленно везти мужа, если успеете ещё довезти.
И вот ещё когда он ждёт…  я пришла и говорю: Нам надо домой, Виктор, уезжать. Немедленно.
Я поеду сейчас за билетом.
– Почему, – он спрашивает, – за билетом?! Что, не положат меня лечиться?
Я говорю: Нет. Не положат.
– Почему? – и вот я ему сказала, что сказали там мне, что больше месяца не проживёшь…
– Представляешь?! Я ему так сказала! Я ведь не знала, как и сказать это ему…
В общем, он сразу – Почему меня не положат-то?! Неужели так сказали?
Представляешь? Ох…
Не верил он.  Страшно... без кровинки совсем…
Я в каком-то состоянии была… не представляю, как и вышла от него. Поехала за билетами.
Вернулась, а он на балконе стоит.
Оборачивается, как я подошла, говорит:
– Вот, тебя не было, а я стоял и думал, брошусь сейчас с балкона – и всё!
…
        Его уже на носилках уносили на скорую и грузили в аэропорту на носилках в самолёт.
Там ему всё время давали кислород в этом полёте. Ой, господи. Не помню, как и долетели.
Ну, тут  в Новосибирске, тоже на скорую помощь. Уже сообщили, что на борту тяжело больной.
Он меньше месяца и прожил потом… это был уже июль месяц.
Здесь он держался только на уколах, а лежал дома всё время, потому что в госпиталь уже и не брали.
Нет, я, конечно, поехала в госпиталь, объяснила, что вот такое состояние сейчас. Поговорили, что это всё бесполезное дело было – лететь в Киев. Не надо было его увозить. Ну, в общем, я сама начала его колоть. Уколы делать, какие, сама не знаю. Что-то от кровотечения, плазму какую-то, или что-то, в общем, не знаю точно что. Мне выписывали там в госпитале. Ездить было страшно далеко. Да. Вот я сама и колола.
      
       В это же время мама продолжала искать хоть какие-нибудь пути, зацепки – даже за самую крохотную надежду на спасение и выздоровление мужа. Мама, не будучи верующей, пошла в церковь. Все бабушки тоже молились. Истинно верующих у нас были двое – прабабушка (мама-стара) и её вдовая невестка – Лиза, остальные обращались к Богу по случаю или по престольным праздникам. Но в минуты общего несчастья всех объединила Вера в спасение.
        И запомнилось Евгению, как ходили они с мамой к какой-то даже не знахарке, а колдунье-гадалке. Эта «соломинка» тоже была использована.
       В неприметном доме неподалёку от Тульской, где и днём были закрыты ставни и горели свечи, а перед образами светилась лампадка, их встретила древняя старуха. Евгений остался в прихожей, а мама с гадалкой прошли в комнату и сели за круглый стол. Они долго о чём-то говорили очень тихо, почти шёпотом. Перед уходом гадалка дала маме небольшой пахучий мешочек – с травами. Для чего они предназначались, теперь уже никто не скажет, но, кажется, во время молитв, щепотки трав мама подбрасывала в огонь свечи, когда произносила слова, которые нашептала ей старуха в доме с закрытыми ставнями.
         А мне это время запомнилось тем, что на столе, который вынесли из дома во двор, натиралось женщинами на тёрке огромное количество свежей моркови. Потом из неё выцеживался сок, и им поили отца. А морковь, посыпанную сахаром, давали нам с Евгением, но без сока она даже с сахаром не казалась вкусной.
         И ещё помню кислородную подушку на постели рядом с отцом. Такие подушки стали жизненно необходимыми, гемоглобин стал запредельно низким. За последней кислородной подушкой мама ездила с Евгением, и это было очень напряжённая поездка. Куда и как ехали, он не запомнил даже, а вот состояние огромного перенапряжения от мамы он почувствовал. Она и сама была не очень здорова в то время, а приходилось ежедневно выматываться душевно и физически. О каком-то режиме питания, сна – и говорить не приходилось.
         29-го августа отца не стало. Этот день я запомнил уже отчётливо. Именно с этого момента моя память работала по-иному, последовательно, и основные события уже сохранила.
        Я был во дворе дома на Тульской. Вышла из дома бабушка-Таня, голова повязана тёмным платком. Губы сжаты скорбью, именно это выражение – надолго поселится вокруг. Сказала еле слышно: Папа умер.
        А мама в это время уезжала как раз за очередными лекарствами для инъекций. Она вернулась к уже мёртвому мужу.
       Незадолго до смерти отец, узнав, что Евгений научился кататься на взрослом велосипеде «под рамой», решил, что необходимо купить старшему собственный велосипед. Им стал «Подросток» – на тот период, может, самый технически совершенный велосипед в своём классе. Уже не вставая, отец попросил, чтобы Евгений показал ему, как он управляется с техникой. И Евгений продемонстрировал ему свою обновку прямо в комнате у постели больного отца.
       На момент ухода нашего папы – мне 4 года и 2 месяца, Евгению исполнилось 8 лет.

Эпилог.               
       Вся острота этих воспоминаний для меня в том, что после Германии у нас уже не было обычной семейной домашней жизни. Наша семья в полном составе бывала крайне редко и в эти четыре первых моих года, а потом после возвращения (домой?) рухнула и эта едва затеплившаяся во мне привязанность к домашнему очагу. Дома как такового у нас не было в Новосибирске, а после смерти отца в наследство от него нам предоставили комнатку в Первомайском районе, куда поздней осенью 1958 года мы и уехали из дома деда Прудникова на улице Тульской.
      Но наша семья продолжала жить, как и жила в нас всегда память об отце, как жила в сердце мамы любовь и верность мужу и своей единственной в жизни любви. А маме не исполнилось и двадцати девяти лет.
      Когда я прожил уже вдвое больше, чем отец, я понимаю, насколько они оба ещё были молоды тогда.
      Наш отец по воспоминаниям всех людей, знавших его, был человеком неординарным, талантливым. Он писал стихи, любил и мог спеть, был душой любой компании без привычки к выпивке, был физически хорошо развитым, спортивным, разбирался в технике. Много рисовал особенно в период болезни. Любил во всем чистоту, аккуратность, порядок. Никогда не подводил своих близких и друзей.
      Многие из его рисунков сохранились, стихотворений, к сожалению, почти нет. Мама после смерти отца в необъяснимом порыве уничтожила большую часть их переписки. Возможно, по причине слишком личного характера этих писем? Зная содержание немногих сохранившихся, я думаю, что именно так. Потом она об этом, конечно, страшно жалела. Как я могла?!
      На последних рисунках отца изображены два кораблика с именами Евгений и Василий и парусная яхта «Ася».
      Если верить в жизнь души после смерти, то, конечно, я хочу, чтобы мы где-то там, в неведомом астральном пространстве оказались снова все вместе после такой преждевременной и долго-долгой разлуки, чтобы наши кораблики поплыли рядышком дружной эскадрой в бесконечную даль этой непостижимой вселенной памяти.


И снится мне,
как я бы мог быть счастлив
на этой, в общем, благостной земле,
когда бы бог был более участлив,
да сам бы не плошал порой в борьбе,
как солнце детства
над Германией всходило,
и за руки родители вели…
ах, если б не отцовская могила,
тот уголок кладбищенской земли,
где раннее моё полусиротство,
как метка, как напутствие на жизнь,
и это неизбежное несходство
с другими, кто счастливей родились.
Как ни крути, но что-то неизбежно
теряешь, если рядом нет отца,
наверное, в характере, как стержня,
и в выраженье – твёрдостью лица.

Теперь, когда уже на этом свете
так мало рядом истинно родных,
от их могил с тоскою дует ветер,
а память возвращает молодых.
Собраться б вдруг, хотя бы на денёчек,
среди своих и душу обнажить,
сказать: а, знаете, я тот ваш Василёчек,
и мне без вас порою тяжко жить.

Хоть всем – туда ж, и путь мой не заказан,
но хочется увидеть всех живьём,
и выпить, и поплакаться, и разом
у всех прощенья попросить, что вот – живём…
а умирать не хочется, ей-богу.
Так слабо верится, что там за гранью есть
какой-то свет...
заляжешь, как в берлогу
и навсегда слетит хмельная спесь.

И сон уйдёт,
и снова разомкнутся
любимых руки –  мамы и отца,
но я был с ними.
Губы улыбнутся.
Стучат во мне их тёплые сердца.

Приложение.
Перечень воинских частей, располагавшихся в Нойруппине.
12-я гвардейская танковая Уманская ордена Ленина Краснознамённая ордена Суворова дивизия
Штаб 12-й гвардейской танковой дивизии (Нойруппин) вч пп 58440, позывной — История
48-й гвардейский танковый Вапнярско-Варшавский ордена Ленина, Краснознамённый, орденов Суворова и Кутузова полк (Нойруппин) вч пп 58589
332-й гвардейский танковый Варшавский Краснознамённый, ордена Александра Невского полк (Нойруппин) вч пп 47598
353-й гвардейский танковый Вапнярско-Берлинский Краснознамённый, орденов Суворова и Кутузова полк (Нойруппин) вч пп 60689
490-й отдельный батальон связи (Нойруппин) вч пп 58567
136-й отдельный гвардейский инженерно-сапёрный Демблинский ордена Красной звезды батальон (Нойруппин) вч пп 58348
отдельная рота химической защиты (Нойруппин) вч 25496
64-й отдельный ремонтно-восстановительный батальон (Нойруппин) вч пп 84861
208-й отдельный медико-санитарный батальон (Нойруппин) вч пп 58219
836-й отдельный радиорелейнокабельный батальон (Нойруппин) вч пп 44321
730-й авиационный полк истребителей-бомбардировщиков (Нойруппин) вч пп 80631,
450-й отдельный батальон аэродромно-технического обеспечения ап (Нойруппин) вч пп 85367
202-й отдельный батальон связи и радиотехнического обеспечения (Нойруппин) вч пп 17564
9-я отдельная вертолётная эскадрилья (Нойруппин) вч пп 83163
Военный аэродром Нойруппин — позывной — Гидростат, узел связи
Военные комендатуры
1 апреля 1946 года, по приказу Главнокомандующего ГСОВГ, было создано 507 военных комендатур. В 1948 году количество было сокращено до 157. В 1980-е — 1990 годы действовало около 50 военных комендатур, которые сохранили нумерацию, присвоенную им при формировании — № 103 Нойруппин вч пп 30242.
Чтобы понять мощь группировки советских войск в Германии достаточно посмотреть данные в Википедии. Несведущих они поразят.