Жилины. Глава 11. В Москве. Первая половина сентяб

     Неделя пролетела стремительно. С утра до вечера я был занят на работе. С отвычки даже устать успел. А вот в пятницу ещё одиннадцати не было, закончил все текущие дела в лаборатории и отправился в дирекцию в главный корпус, обдумывая по пути, как бы отпроситься сегодня у начальства. Заглянул в приёмную, секретарь директорский мне головой мотнула в сторону двери. Понял, на месте сам. Я дверь приоткрыл тихонечко, смотрю, голова согбенная над столом виднеется. Значит, занят человек очень, неудобно беспокоить. Но он голову приподнял, меня увидел и рукой махнул, заходи мол. Ну, я и зашёл. Сел не у стола, а в сторонке на мягкое кресло, показывая этим, что не по делам неотложным директора решил побеспокоить, а так мимоходом, поболтать о том о сём заглянул.

     Он писать закончил, листок поближе к глазам поднёс, прочитал, что сам только что накалякал и согласно головой кивнул, молодец, мол, Пётр Павлович, это он про себя, хорошо всё изложил, доступно. Затем на меня посмотрел, кнопку на столе нажал и вошедшую секретаршу попросил:

      - Лидочка, нам с Иваном Александровичем твоего фирменного кофейку сооруди, пожалуйста.

     Вежливый он у нас до невозможности, Пётр Павлович Солодовников, даром, что ли в академики избран. Мы с ним лет уже около двадцати в дружеских отношениях находимся. Вспоминая великолепную картину Владимира Меньшова "Москва слезам не верит", можно сказать, что дружим семьями. Правда, этому наши жёны в большей степени способствуют. Вот они нас и понуждают к дружбе, возможно, я не совсем точно это действие определил, не понуждают, конечно, что нас понуждать, если мы не шибко этому противимся. Это я себя, разумеется, имею в виду. О Петре ничего сказать не могу. Закрытый он, никого во внутренность свою, о душе я сейчас говорю, не впускает. Внешне и хлебосолен, и гостеприимен, и любезен, и анекдотиком чуть солёненьким не прочь гостей порадовать, но стоит поглубже копнуть – там броня, не прошибёшь. Я пару раз попробовал, но это давно было, едва мы познакомились, наткнулся и понял туда соваться незачем, можно только всё испортить и себе сильно навредить. Он постарше меня на тройку годков, научную карьеру сделал так стремительно, что никто из монстров институтских оглянуться не успел, как он из младших научных сотрудников без степени, коими мы все в науку приходим, через три года стал кандидатом, десяти не прошло, а он уже докторскую защитить успел, и дальше понесся. Вот и до академии наук нашей медицинской достучался. Сейчас слухи ходят, что его в академики-секретари прочат, значит, кресло директорское может освободиться, он на Солянку переедет, а здесь драчка очередная за место под солнцем начнётся. Я уж давно для себя решил, что мне эти заботы ни к чему, мне и в своей лаборатории есть чем заниматься. Там вечный шум да тарарам творится, чему я сам способствую в значительной степени. Мне трясина болотная не по душе. А в большом пустом кабинете сидеть, да бумажки с места на место перекладывать – не по мне.   

      Пётр меня от дум ненавязчивых отвлёк, столик на колёсиках к моему креслу подкатил, сам рядышком уселся и с улыбкой такой каверзной спрашивает:

     - Ну, что Ваня? Устал, небось, за месяц бездумно на югах проведённый? Сам знаю, как в ритм рабочий после отпуска втягиваться тяжело. Понимаю, что пришёл не просто так, а со смыслом. Повод хочешь найти, как бы с работы половчей сорваться?
 
      Он меня вопросами закидал, пачку сигаретную из кармана выудил и за зажигалкой, на столике лежащей. потянулся, а я тем временем думал: "Ну, Петруша ты и змей подколодный. До чего же сообразителен и догадлив. Я ведь ничем ещё свое скрытное желание проявить не успел. А ты…"

      Додумать не успел, он сигаретку тем временем запалил и продолжил:

     - Секретарь парткома вчера вечером забежал, посетовал, что у него куча документов лежит, тебя дожидается, вот и бери машину, да езжай в райком. Машину верни, а сам после того как там освободишься, гуляй, вроде никаких срочных дел нет.
 
      Мы ещё пару минут поболтали, так, ни о чём, потом кофиём, Лидией Михайловной сваренным полакомились, и я, повеселевши, в партком направился. Я заместителем по оргвопросам в партбюро избран, вот в мою обязанность, в числе прочих, и входит доставка всей нашей документации до орготдела райкомовского.

     Слава, водитель, предложил подождать, да меня до дома добросить, но я отказался. Обычно в райком только зайти стоит, как столько всего на тебя навалить могут, за несколько часов не разгребёшь. Вот я и отправил его назад в институт, едва из машины вылез. Потом-то об этом немного пожалел. Всех дел в райкоме у меня набралось минут на десять. Вышел я на улицу, на институт свой учебный, альму матер, взгляд бросил, стоит на месте, никто его не уволок за тот месяц, что я на Миусской площади не появлялся. На часы посмотрел, а там только начало первого натикало. Жена моя сегодня договорилась, что её в четыре восвояси отпустят, так что времени у меня, как говорится, вагон и маленькая тележка. К родителям добираться недалеко, но ведь потом за Любовью идти придётся, я пообещал её около входа в министерство, где она служит, дожидаться. Оно здесь тоже неподалеку находится. Даже не знаю, сразу и не сообразишь, куда отсюда идти ближе, к родителям, или к жениной работе. Мы с ней хотели пешочком до Белорусской прошвырнуться и по дороге чего-нибудь вкусненького купить. Хотя, если здраво рассудить, что там хорошего можно по дороге прикупить. Пара, ну может тройка, магазинов на пути встретится, но ассортимент в них во всех мало отличается. Глаз не на что будет кинуть. А вот, если я сейчас времени терять не буду, да до центра доберусь, там можно действительно чем-нибудь этаким-разэтаким разжиться. Задумано – делать надо. Решил я студенческие годы свои вспомнить, да пешочком до центра пробежаться. Хотел вначале на Горького выбраться, до неё всего ничего, пять минут и вот она главная улица страны нашей дорогой и мной лично весьма любимой. А потом передумал. По Горького мы от Маяковки к родителям пойдём, а я жуть как не люблю два раза по одному месту идти, всегда пытаюсь возвращаться другим путём. Ну, это я не дорогу от дома до работы в виду имею, там не до разнообразия. Это и говорю о путях, когда делать особо нечего, и ты гулять намереваешься. Сегодня как раз такая ситуация и возникла. Так что решил я на Садовое выбраться, там до Столешникова переулка даже поближе получиться может. Единственно мимо института нейрохирургии пройти придётся. Не самые приятные воспоминания у меня об этом институте остались. Ну, да ладно, буду смотреть в другую сторону и думать о чём-нибудь интересном, например, об этом деде Матфее. Вот персонаж, так персонаж.

     С мыслями об этом древнем деде, возникшем из небытия по воле моего родителя, я и шагал, не замечая вокруг ничего. Не успел оглянуться, а уже и Оружейный переулок впереди появился. Значит, до первой намеченной мной точки я почти добрался – впереди бежало в обе стороны Садовое кольцо. Ни на секунду не смолкает шуршание шин, как там люди живут, даже представить мне трудно. Конечно, с точки зрения транспортной доступности – замечательно. Но вечные скопления людей, а ещё пуще – машин, могут до неприятного довести. Хотя возможно это я так с непривычки думаю, конечно, а местные жители от радости, что они так близко от центра живут, да в такой вечной гуще нашей жизни городской находятся, в ладошки хлопают? Не знаю, не знаю. По мне так наше Чертаново Северное намного для нормальной человеческой жизни пригодней и приятней. Утром выйдешь, не страшно всей грудью свежий воздух вздохнуть. Да по тенистой аллейке прогуляться до автобусной остановки. А вечерком по Битцевскому лесу прошвырнёшься немного, километра два пройдёшь и назад. Красота, как будто ты не в городе с многомиллионным населением находишься, а где-нибудь далеко от него. Правда, как к остановке автобусной приближаться станешь, начинаешь осознавать, что в мегаполисе ты живёшь со всеми его плюсами и минусами. Но, что об этом задумываться, я уж через переход на ту сторону перебежать успел, да на улицу Чехова выбрался. По ней до Пушкинской площади дойти плёвое дело. Вот этот район Москвы я люблю. Особнячки стоят, на века, построенные в незапамятные времена, есть чем полюбоваться, да поразмыслить о судьбе того достояния, которое нам от предков наших в наследство осталось.

     Грешат наши власти, ох грешат, декларируя, что ничего хорошего мы от царской России не получили. Ведь стоит только увидеть где на улице красивый дворянский дворец, так в нём или райком партии, или прокуратура, или ещё какая-нибудь контора партийно-государственная весьма недурственно расположилась. Вот и здесь тоже. Чуть красивый дом старинного пошиба появится, тут же в глаза даже не бросается, а прямо на наотмашь бьёт красная сверкающая табличка, свидетельствующая о том, что там находится важный государственный орган, который в панельной двухэтажке никак находиться не может. Иногда даже перекреститься хочется со словами: Изыди нечистый.

       Чехова – не длинная улица, если беговую дорожку развернуть, она вся там уместится, ну может ещё кусок от неё останется, но совсем уж малюсенький. Я шёл, шаги свои в асфальт впечатывал, а сам юность вспоминал, как я по гаревой дорожке бегал. Сколько же раз я тот самый круг пробежать то успел, не могу знать, одним словом много. Вот и Пушкинская площадь показалась. Я Ленкому кивнул, старым знакомым этот театр мне является, люблю я его посещать, когда билеты удаётся достать. Хотя тут грешить мне нечего, имеется у нас одна тётенька знакомая, которая с небольшой переплатой может достать любой билет, стоит ей только вовремя сказать. Жаль, что не вижу я табличек на здании театра мемориальных. А ведь их немало там должно висеть. И прежде всего, вне всякого сомнения, в память о Михаиле Афанасьевиче Булгакове, который там в годы оные заведовал литературной частью, да об Исааке Осиповиче Дунаевском, ровно тогда же  в нём музыкой командовавшим. А уж сколько великих артистов царили на его сцене. Когда по фойе гуляешь перед началом спектакля, или в антракте, и на фотографии этих великих смотришь, то хочется не шляпу, она в гардеробе на крючке висит, а скальп свой перед ними снять и низко поклониться.

      Вот и кинотеатр "Россия" сбоку от меня назад перемещаться принялся. Не люблю я его, очень уж он громаден. В зал столько народа набивается, что всё время гул стоит и мешает восприятию на экране происходящего. Хотя два фильма я там видел, когда народ всё в едином порыве делал, и вздыхал, и вскрикивал, и рыдал, и аплодировал. Прежде всего, это "Гамлет", Козинцева воплощение, со Смоктуновским в главной роли. Вот это постановка так постановка. Это вовсе не игра была актёрская, а жизнь персонажей на экран кем-то неведомым в те далекие времена отснятая скрытой камерой, потому что там живые люди показаны и жизнь у них там настоящая, а не киношная. Столько гениев человеческих к созданию этого фильма свои души приложили. Первым, естественно, автора упомянуть надо, Уильям Шекспир для меня бесспорно лучший драматург всех времен и народов, но и у него Гамлет на одном из первых мест стоит. Затем переводчик. Я хорошо знаю пьесу в переводе Лозинского, прекрасный добротный перевод, возможно я им восторгался бы, но есть лучше. Речь идет о Пастернаковском. Борис Леонидович ни на йоту, не отступая от авторского текста, создал своё совершенное творение. Монолог Гамлета "Быть или не быть"- шедевр мировой драматургии, а Смоктуновский в образе принца Датского – вершина мирового театрального искусства. 

     Ну, а второй фильм из тех, что я смотрел без помех в "России" это Пырьевские "Братья Карамазовы". Гениальный фильм гениального режиссёра. Такое прочтение романа, что только диву можно даться. Не зря его номинировали на "Оскар", как лучший зарубежный фильм, жаль, что он его не получил. Я уже по Пушкинской улице шёл, а всё Алешу Карамазова в исполнении Андрея Мягкова вспоминал.

     Вот и Столешников переулок налево уходить стал. Сколько себя не помню, магазин "Диафильмы" в здании по соседству с угловым не меняет своего облика. Недолго думая, я первым делом в "Букинист" забежал. Ничего там практически не изменилось. Я в нём не был, страшно сказать, двадцать с лишним лет. У лестницы на второй этаж наткнулся на знакомую фигуру. Бывший, а может и до сих пор ещё, заведующий приёмкой Николай Николаевич, очень сильно постаревший, но, тем не менее вполне узнаваемый, стоял в уголке и беседовал с какой-то пожилой женщиной. "Муж книголюб умер, книги продать решила, пришла договориться, обычная история", - промелькнула у меня мысль. Он машинально кивнул головой, когда я точно также машинально сказал ему своё "Здравствуйте". Я уже пару шагов вверх по лестнице сделал, но вдруг услышал за спиной незнакомый мне хриплый голос:

     - Постойте, я вас не могу никак догнать.

     Обернулся, а это Николай Николаевич следом за мной движется, а на его лице такая улыбка светится, которой я у него в те старые времена никогда не видывал.

      Мы на второй этаж поднялись, народ у прилавков толпится, не протолкнуться. Ну, словно я в годы своей юности вернулся. У окна остановился, Николай Николаевич рядом встал, в мое лицо всматривается:

     - Я не ошибся? – он спрашивает, - вас ведь Иваном зовут?

     - Точно так Николай Николаевич.

     - Ну, вот. Узнал я вас значит. Не ошибся, - он говорил с трудом, с придыханием каким-то, очень отрывисто. Чувствовалось, что на длинную фразу его просто-напросто не хватит.

     - Я вас здесь лет тридцать не видел, - произнес он и замолчал, тяжело дыша.

     - Действительно давненько я по этой лесенке не ходил, - подтвердил я, - не тридцать, конечно, поменьше. Сейчас точно скажу сколько лет прошло, - я посчитал в уме, - двадцать четыре года. Хоть и не тридцать, а всё равно много.

     - Вы меня извините за то, что я тогда вам наговорил, - снова я услышал хрипловатый голос НикНика, как его звали знакомые с ним люди.

     Я никак не мог понять, что он имеет в виду. Может всё же путает с кем? Переспросить? Неудобно может получиться. Решил подождать немного, может он сам что-нибудь объяснит, без вопросов обойдётся.

      - Я ведь вас за прощелыгу держал. Решил, что вы к Нике приставать начали, чтобы книжки у неё выманивать. Она же девушка была добрая. Вот я вас и прогнал. А у вас с ней любовь была, - он замолчал и с виноватым видом стоял рядом, глядя в окно.

      Не зря я паузу решил выдержать, вот всё и прояснилось. Вспомнил я и тот день, когда он сказал, что не может мне запретить заходить в магазин, но, чтобы он меня около приёмки больше не видел. Я этот его запрет всерьёз не воспринял, просто так само по себе получилось, что я по букинистическим магазинам ходить перестал. Учеба в институте завершена, начиналась новая трудовая жизнь, стало не до книжных магазинов. А он-то решил, что я из-за его запрета перестал сюда заглядывать. Я посмотрел вокруг:

     - Николай Николаевич, может нам пойти куда-нибудь, поговорить в спокойной обстановке?

     Он сразу же оживился:

     - Так вы простили меня старого? Да? Пойдёмте, у меня здесь небольшой закуток есть, где я передохнуть могу. Мы там с вами чайку попьём, если возражать не будете.

     Он повернулся к прилавку. Немолодая уже продавщица стояла у самого края и внимательно за нами наблюдала.

      - Люсенька, открой мне кабинет, да чайку нам с Иваном, - и он вопросительно посмотрел на меня.

     - Александровичем, - откликнулся я на непрозвучавший вопрос.

     - Вот, вот, - тут же подхватил он, – Иваном Александровичем, приготовь.

      В самом дальнем углу за прилавком была малозаметная дверка, которую открыли перед нами, и я зашел в помещение, в устах НикНика из закутка в кабинет неожиданно превратившееся. А там действительно приличный кабинет находился. Беда одна, без окон он был. Зато имелся роскошный двухтумбовый старинный письменный стол с филигранной резьбой. Знаете, такое антикварное произведение искусства древних краснодеревщиков. На столе лежало несколько книг и стояла непременная настольная лампа под зелёным стеклянным абажуром. Перед столом виднелось неподъёмное на первый взгляд, деревянное, массивное, тоже всё резное, старинное кресло. Вдоль стены стоял диванчик, на котором лежал распахнутый плед. Судя по всему, хозяин сюда и направлялся, немного передохнуть. Но по дороге его перехватила клиентка, а потом и я невольно вмешался в его планы.

      Николай Николаевич показал мне рукой на диванчик:

     - Присаживайтесь, присаживайтесь, не стесняйтесь, Иван Александрович. Я сейчас только в одно место заскочу и вам компанию составлю.

     Во как, удивился я. Оказывается у него и персональный туалет имеется. Действительно в углу рядом с входной дверью была ещё одна небольшая дверка, за которой и находился туалет. Хорошо он тут устроился. Приватизировал, наверное, магазин, вот и закуток этот смог создать. Вошла женщина, НикНиком Люсенькой названная, с подносом, на котором стоял стеклянный чайник с тёмно-коричневым напитком, две большие керамические кружки, сухарница с пирожными из кулинарии при ресторане Будапешт и сахарница. Она молча всё поставила на вытащенный ей из-за дивана складной столик, наверное, тот с которого они на улице книгами торгуют. Проверила устойчиво ли он стоит и удалилась. Послышался шум спускаемой воды и показался хозяин, вытирающий свои руки. 

     - Виноват я перед вами с Никой, простить себе того разговора не могу. Кто меня уполномочил судьбы человеческие рушить? Вы ходить перестали, я и успокоился было. А потом она к мужу своему на Север уехала. Я уж даже и забывать эту историю стал, как вернулась наша Ника. Не смогла она северные невзгоды вынести. Да и вас никак не могла забыть. Вернулась, а вас нет, как нет.  Вот и начала она тосковать и дотосковалась. Два года назад мы её в последний путь проводили. И во всем этом я виноват. Я уж ей сколько раз говаривал, мол, найди его. Но телефонов тогда ведь не было, адрес ваш она не знала, да и фамилию тоже. Как найти человека в Москве, если ты о нём ничего не знаешь.

     Я сидел головой согласно кивал, а сам чай с будапештским пирожным вприкуску пил. О чём я должен был ему рассказать? Что никаких романтических отношений у нас с этой Вероникой не было. Просто жила такая вот девушка, которую романтика поглотила полностью. Муж её служил на Крайнем Севере в небольшой воинской части, до которой только вертолётом можно было добраться. Часть была совсем новая, только-только созданная, казарму и служебные помещения построили, а вот за жильё позже принялись. Поэтому первоначально там одни мужики жили, офицеры вместе с солдатами в одной казарме ночевали. А тут мальчик молоденький, книгами увлекавшийся, появился. Её подруга нас и познакомила. Жили мы не так и далеко друг от друга, я и повадился её дожидаться после работы, и мы пешочком по улице Горького до Белорусского доходили, там или расставались, и я её в троллейбус сажал, или, если время позволяло, дальше провожал. Разговаривали обо всём на свете, вернее говорил в основном я, а она была великолепным слушателем, никогда не перебивала, все вопросы задавала, когда я замолкал, а затем мы с ней то, о чём я рассказывал, ещё и обсуждать умудрялись. Накануне того дня, о котором НикНик упомянул, мы дошли почти до самого её дома. Она сказала, что чайку хочет попить и направилась в ресторан, который в здании ипподрома находился. Сели там в уголочке, нам чая принесли с тортиком. Я чуть не плакал, ведь денег у меня в кармане совсем не было, нищим я тогда в полном смысле этого слова был. А она смеялась:

     - Заработаешь, отдашь.

     Вот в ресторане этом нас НикНик и застукал. Что ему там понадобилось, мы не поняли. Его то мы самого там не заметили. Поэтому возможно, что и не было его в ресторане, а кто-то из знакомых общих нас увидел и ему сообщил. А на следующий день он скандал тот и учинил.

     Я в магазин ходить действительно перестал, времени совсем не хватало, и с Вероникой я видеться прекратил. Но настал такой момент, когда она через подругу нашу общую попросила, чтобы я её проводил на вокзал. Тогда ведь она считала, что на всю жизнь к белым медведям едет. В тот день я первый раз у неё дома очутился. Понял, зачем она именно меня выбрала в свои провожатые, когда она мне небольшой презент сделала, подарила коробку с полусотней сборников стихов современных поэтов. Но неожиданно, года даже не прошло, как она вернулась в Москву, сытая по самое не могу северной романтикой.

     - Там даже нормального туалета нет, - плакалась она мне при встрече.

     Мы ещё с пару раз с ней встретились, а затем меня окончательно текучка поглотила и наши свиданки сами собой прекратились.

     Это я должен был ему рассказать, что ли? Чтобы совсем старика добить. Нет уж увольте, пусть думает, что он виноват, с этой мыслью он сроднился, а вот узнать, что она плела не знамо, что, лучше не надо. 

     Мне его жаль было до невозможности, но и правду сказать, язык не поворачивался. Сижу, чай пью, пирожные нахваливаю, а он на часы посмотрел, да говорит:

     - Иван Александрович, хотите таких купить? Идите тогда сейчас в "Будапешт", туда вот-вот свежие пирожные поднесут. Ежели не успеете и всё расхватают, то к заведующей подойдите, её Верой Николаевной зовут, скажите, что от меня, она вам сколько надо отпустит. Только идти прямо сейчас нужно, потом и она всё по знакомым раздаст.

     Пожал я ему руку и в "Будапешт" пошёл, там неподалеку этот ресторан стоит.

     В кулинарии при ресторане всё прошло, как пописанному. Я, когда туда зашёл, народа ещё совсем немного было, в основном одни хорошо раскормленные дамы средних лет. Не успел я выяснить, за кем стоять должен, как целая толпа набежала, не протолкнуться. Ну, думаю, теперь ждать долго придётся. Но, даже оглянуться не успел, а двое шустрых ребятишек уже притащили большие глубокие лотки, а в них пирожные лежат, да так много видов. Мне столько никогда ещё не попадалось. Моя очередь подошла, купил три вида по четыре штуки каждого. Молодая симпатичная продавщица начала их укладывать в коробку из тонкого белого картона, но в неё поместилось только десять штук. Вот и пришлось докупить ещё два вида тоже по четыре штуки, чтобы получилось две полные коробки. Их связали вместе, и я вышел на улицу, гордо неся в руках эту связку, на боках которой сияла надпись "Пирожные из Будапешта". Отошёл с полсотни шагов, меня одна дама остановила с вопросом, где, мол, я взял эти пирожные. Я, улыбнувшись, указал ей на надпись:

    - Здесь же всё написано.

    Она с изумлением в голосе спросила:

    - Что из самой Румынии привезли?

     Я оглянулся. За моей спиной, а у неё почти перед самым носом стояло высокое здание старинной постройки, по краю которого бежала вниз хорошо читаемая надпись – "Гостиница Будапешт". Поразившись её знаниям географии и с трудом сдерживая смех, я ей только головой кивнул.

     Настроение у меня и без того хорошее, стало просто замечательным. Вот мама обрадуется, она любит всё вкусненькое. Да супруга моя тоже нечасто такую вкуснотень видит, ну и племянницу свою Евгению и мамашку её Таисию тоже накормлю сладеньким

     Часы показывали без пары минут два. Времени у меня до назначенной встречи оставалось ещё целых два часа, а до Маяковки без особой спешки можно за полчаса добраться. Куда такую кучу времени потратить? Народа вокруг стало значительно больше, откуда все высыпали на улицу, я так и не понял. Но спокойно пройти по Столешникову, размахивая руками, я бы уже не рискнул, точно можно было кого-нибудь задеть. Я надумал было ещё раз Николая Николаевича побеспокоить, но "Букинист" уже закрылся на обед. Пришлось идти дальше, но тут открылась дверь магазина "Молоко" и оттуда таким вкусным сырным духом пахнуло, что я как зачарованный на этот запах повернул. Две продавщицы, положив на прилавок большую плоскую голову сыра в парафиновой желтой обмазке, специальной струной с ручками разрезали её вдоль. Сыр был весь дырчатый, при разрезе сочился сычужными слёзками. Это был мой любимый сорт сыра по названию "Швейцарский" по цене 3 рубля 90 копеек за килограмм. Вкуснее его, я в то время не встречал. 

     "Вот повезло", подумал я, направляясь к кассе. Выбил два чека, каждый на полкилограмма сыра, и, положив покупки в свой дипломат, направился на улицу Горького. Через несколько минут я уже пробирался через толпу, сгрудившуюся около прилавков, в огромном книжном магазине, который занял весь первый этаж длинного восьмиэтажного здания напротив Моссовета. Ничего приличного там не обнаружив, я выбрался на улицу и ещё раз взглянул на часы:
 
     "Ну вот, ещё полчаса убил", подумал я, и зашагал дальше. Впереди на том берегу показался "дом под юбкой", как его в народе прозвали. Само по себе красивое здание, типичного сталинского ампира, воздвигли на углу Бульварного кольца и улицы Горького ещё перед войной. Там до того пустырь был, образовавшийся после сноса церкви в честь Дмитрия Солунского. Снесли её в самый расцвет борьбы с религиозными предрассудками в нашей стране. Вот пустырь и заполнили огромным домищем с многочисленными эркерами, красивыми балкончиками и наличниками. В качестве дополнительного украшения на крыше на углах здания, на улицу выходящих, архитектор установил прелестные легкие башенки восточного типа, а в самую центральную поместил огромную статую балерины работы скульптора Мотовилова, если мне память не изменяет. Девушка стояла с поднятой к солнцу рукой. Мнение москвичей было однозначным. Изобразил Мотовилов Ольгу Лепешинскую, приму Большого театра и одновременно любимую балерину вождя всех народов. Скульптура была очаровательной, но досталось ей от остряков здорово. По столице из уст в уста гулял любопытный и капельку непристойный стишок. Я его по памяти воспроизвожу, да чуток отсебятины допущу, поскольку скабрёзность ему присущую смягчить хочу, а кроме того время ведь неумолимо, может забылось что-нибудь. Взгляд балерины был направлен на бывшую Страстную, а ныне Пушкинскую площадь. А туда перенесли с противоположной стороны улицы Горького памятник великому поэту и поставили его так, что, слегка приподняв глаза, он мог заглянуть под коротенькую юбку танцовщицы. Вот как я запомнил этот стишок:

     Над головою у поэта
     Воздвигли даму из балета,
     Чтоб Александр Сергеич мог
     Увидеть пару стройных ног.

     Это был весьма прозрачный намёк-отклик на высказывание нашего гения, вложенное в уста Онегина:   

      Люблю я бешеную младость,
      И тесноту, и блеск, и радость,
      И дам обдуманный наряд;
     Люблю их ножки; только вряд
     Найдёте вы в России целой
     Три пары стройных женских ног.

     Вот, мол, те же остряки заявляли – и воткнули у поэта перед самым носом парочку, пусть любуется.

     Хотя с исторической точки зрения всё было вовсе не так. Балерину вознесли на крышу ещё до войны, а памятник перенесли уже на моей памяти, году в 52-ом, может чуть раньше, но точно ещё при жизни Иосифа Виссарионовича.

    Я брёл, не спеша по улице и с тоской смотрел на пустое место. Балерины в беседке больше не было. То ли действительно она обветшала настолько, что власти испугались, вдруг рухнет с высоты такая громадина, то ли недоброй памяти Никита-кукурузник распорядился её убрать, чтобы его целомудрие она не смущала, не знаю, но убрали, одно название осталось.

     Настроение у меня от виденного даже слегка подпортилось, но я поближе подошёл и вывеску заметил - "Армения". Вот тут оно у меня снова вверх даже не подскочило, а прям-таки подлетело. Ведь в этом магазине директорствовал отец одного из моих школьных друзей – Артура Цатуряна. В минувшие годы мы с ним туда регулярно забегали. Самвел Вартанович нас всегда чем-нибудь вкусненьким угощал. Меня он шутливо за беспокойный непоседливый характер Ванькой-встанькой называл. Вот думаю зайду сейчас в магазин, а там дядя Самвел в своем шёлковом белоснежном халате по залу прохаживается, наблюдает как его вышколенные продавщицы покупателей обслуживают.

     С такими вот мыслями я ускорил свой шаг и быстренько, на загоревшийся зелёный глазок светофорный поглядывая, через Горького перемахнул. В магазине, как всегда у прилавков толпился народ. Никого в белом халате я не заметил, поэтому, не раздумывая, направился в самый конец зала к двери с надписью "Служебный вход". Подошёл и остановился, задумавшись, времени-то сколько утекло с тех времён. Последний раз мы сюда в Артурчиком забегали лет десять, наверное, назад. Мне для банкета после защиты докторской всяческого съедобного дефицита прикупить понадобилось. Вот я по старой памяти к приятелю своему и обратился. Тем более он в число гостей, приглашённых, входил. Уже тогда дядя Самвел сильно постаревшим был. Нет, он не одряхлел, как это с многими людьми в покое проживающими бывает. Но постарел заметно, это да. Так может его уже и нет в том кабинете с тяжёлыми тёмно-синими шторами и огромной люстрой с хрустальными подвесками? Я застыл около двери и никак не мог решиться её открыть. Боялся испытать разочарование и этим напрочь везение, меня весь день сопровождающее, спугнуть.

     Уж совсем было решил от идеи меня захватившей отказаться, и дальше по Горького побрести, ещё более свой шаг замедляя, но тут дверь настежь распахнулась, чуть не огрев меня прямо по лобешнику. Хорошо я шаг назад успел сделать, а то точно сотрясение мозгов моих могло бы случиться. Из двери, которая распахнулась словно под потоком воды, неумолимо несущимся, не спеша выплыла дама достойного возраста и таких же достойных габаритов. Я её хорошо знал. Это была правая, а может и левая рука дяди Самвела. Когда-то я мог назвать её тетя Марго, но сейчас я растерялся настолько, что застыл, как изваяние.

     - О, кого я вижу, - раздался голос с непередаваемым налётом армянского акцента, который бывает только у тех представителей этого весёлого и очень трудолюбивого народа, которые всю жизнь с самого рождения в московскую жизнь были погружены.

    - Сам Ванька-встанька нас своим посещением порадовал. Что стоишь в задумчивости или ты позабыл тётю Марго? А вот я тебя не забыла и иногда вспоминаю, не часто конечно, но как взгрустнётся, мечтаю, придёт Ванюшка и мою грусть-тоску с собой унесёт. Видишь, какое о тебе у меня впечатление осталось. Пойдем, пойдем. Жаль Самвела сегодня нет, к доктору одному из Армении приехавшему пошёл. Вот бы он порадовался тебя увидев. Но, хворать наш Самвелушка начал. Старость к нему подкралась со спины, а затем к себе его повернула и под самый дых кулаком врезала. Какая-то у него зараза внутрях завелась. Никто определить не может. Вот профессора из Еревана специально к нам сюда и направили. Он знаменитый очень, люди говорят, что, если он не определит, что за болячка к Самвельчику привязалась, никто этого не сделает. Один остряк-самоучка, но тоже известный профессор, тоже армянин, но только местного разлива, московского, пошутил, грубо очень, я его полотенцем по губам хлестанула, чтобы он таких гадостей при Самвельчике не говорил. Мол, вскрытие покажет. А ведь правым он окажется, если приехавший профессор ничего не определит. Только вскрытие тогда всё точно покажет, - и у неё из глаз потекли слёзы.   

      Мы вошли в знакомый кабинет, всё с теми же тёмно-синими, затеняющими окна, тяжеленными шторами, и всё под той же хрустальной старинной люстрой присели у современного невысокого новомодного журнального столика. Маргарита Ованесовна, так полностью звали заместителя директора этого знаменитого магазина, поколдовала немного у здоровенного металлического шкафа выше человеческого роста и затем, ещё чуть-чуть поковырявшись в нём, поставила перед моим носом явно древнюю рифлёную из прозрачного стекла бутылку, горлышко которой было залито сургучом. По верху этикетки в старой орфографии виднелась надпись - "Товарищество Н.Шустова", а по центру значилось криминальное слово "Коньякъ", которым из всех подобных продуктов, производимых в мире, кроме напитков выпущенных в регионе Коньяк во Франции, разрешено называть только продукцию Ереванского завода "Арарат".

     - Этому коньяку цены нет, - произнесла тётя Марго, - мне её один из знаменитых коллекционеров преподнёс, как праправнучке Ивана Айвазовского. Всех старших мальчиков в нашей семье с древности, по крайней мере двести с лишним лет уж точно, называют Ованесами. Вот и великий художник только в России известен как Иван Айвазовский, а у нас в Армении его почитают как Ованеса Айвазяна, коим на самом деле он и является. Когда мне эту бутылку вручили, мне слова сказали и попросили их несколько раз повторить, чтобы я не забыла:

     - Выпей глоток этого благородного и драгоценного напитка со случайно зашедшим человеком, который тебе нравится, и попроси Господа, чтобы он твоё самое сильное желание исполнил. И всё. Больше не пей, а бутылку с оставшимся содержимым этому человеку отдай, да накажи чтобы он тоже за твоё желание его допил в кругу своих любимых. Вот, так дословно это я запомнила. Сейчас тот редкий момент, когда и не могу снять трубку телефона, свою просьбу в неё произнести, и всё будет исполнено. Сегодня я только Господа могу о милости просить. Значит настала пора бутылку эту откупорить и наказ исполнить.

     Она ловко, как будто всю жизнь этим занималась, сургуч оббила, достала штопор хитрой конструкции, которым без видимого усилия вытащила корковую пробку и плесканула в два пузатых бокала на коротких ножках по глотку коньяка. По кабинету сразу же поплыл густой насыщенный коньячный дух. Я обнял рукой бокал, чтобы он чуть-чуть согрелся и ещё более щедро со мной ароматом благородного напитка, в него налитого, поделился и, мысленно пожелав дяде Самвелу здоровья и многих лет жизни, поднес его к своему рту. Коньяк был густой и слегка тягучий. За почти столетие, которое он провел в заточении в стеклянном сосуде, он несмотря на прочную пробку и толстый сургучный слой, потерял часть своей влаги, стал ещё крепче и буквально обжог мне всё во рту, а когда я сделал небольшой глоток, он медленно потёк вниз, разогревая всё на своём пути. "Фантастика, - подумал я, - такого я не пил никогда и вряд ли ещё хоть раз придётся попробовать". 

     - Ладно, ты ведь не на мои слёзы пришёл смотреть, рассказывай какая нужда привела сюда.

     - Честно? Или приврать чего? – спросил я, глядя в начавшие смеяться глаза тёти Марго.

     - А это уж как тебе требуется. Хотя я всегда считаю, что лучше горькая правда, чем сладкая ложь.

     - Ну, если по правде, то от нечего делать заглянул. С женой договорились в четыре на Маяковке встретиться, вот и зашёл, как говорится на огонёк, чтобы времени немного у хороших людей провести. И, видите, не ошибся.

     - Вот за что я тебя люблю Иванушка, так за то, что ты не боишься правду-матку в глаза говорить. Другой бы на твоём месте наврал с три короба, глядя глаза в глаза, да при этом свои бы честными-пречестными сделал. Время-то ещё осталось? – и она замолкла в ожидании моего ответа.
 
    Я на часы посмотрел, улыбнулся и произнёс:

    - Верьте, тётя Марго, не верьте, но осталось буквально минут пять, ну, если быстро пойду, то десяток.

     Маргарита Ованесовна сразу же вскочила и начала суетиться. Умудрилась старую корковую пробку в бутылочное горлышко загнать. Достала красивый пакет с заснеженной горой Арарат на дальнем плане, и всё, без каких-либо надписей. В пакет бутылку, нами начатую, положила, затем из холодильника, что в углу стоял ещё пару каких-то свёртков вытащила и, не открывая их, в тот же пакет засунула.

   - Знаешь, что Иван, будет трудно, не поленись, зайди, живы будем, поможем обязательно.

     Я взял её морщинистую тёплую руку, поднёс к своим губам и ощутил, как рука сама навстречу им устремилась. Низко поклонился и направился к выходу. Уже у дверей оглянулся. Тётя Марго стояла в конце зала. Она заметила, что я оглянулся, и приподняла вверх руку, которая медленно нарисовала в воздухе крест.

     Продолжение следует