Совоокие. Часть первая. Главы 1-7

СОВООКИЕ
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Далекие серо-лиловые холмы дремали в дымке, и их подножия таяли в тумане. Предзакатное солнце, проглянув сквозь тонкие облака, залило мягким золотистым светом склоны, расчерченные на прямоугольники полей, еще безлистных садов и виноградников. Повсюду в холмах стояли виллы и загородные дома. Переход от возделанных, ухоженных пригородов к городу в широкой долине был очень плавным. Над черепичными крышами высился купол Кафедрального собора, островерхая колокольня и башня городской ратуши. Иззелена-желтая река с зеленой поймой, поросшей травами и кустарником, обернулась расплавленным золотом. Рыжий закат был коротким, и, когда всё померкло, в сером воздухе начала растворяться синева.

В небольшом, но добротном доме в предместьях горело окно. Хозяин дома, Камилло Филиберти, почти старик, и его гость, молодой человек по имени Стефано, ужинали.
Филиберти был маленького роста, хрупкий и немного сгорбленный; жидковатые желто-белые седые волосы спускались до середины шеи. Выцветшие серые глаза смотрели ясно и умно. Доброжелательный и приятный, он говорил негромко и слегка шепелявил. Стефано - стройный, чуть выше среднего роста, одет без вычурности, но не бедно. Каре очень густых, рыжеватых мелких жестких кудрей. Прямоугольное лицо живое и открытое, но в небольших глубоко посаженных темно-карих глазах без блеска, как лед на дне озер, стыло что-то.
- Ренато все-таки уходит, - сказал Филиберти и судорожно вздохнул. – Не может утешиться.

Оба помолчали некоторое время. Стефано первым рискнул показаться бессердечным и произнес:
- Значит, выборы состоятся.
- Да. Двойные, - Филиберти потянулся за оплетённым кувшином и налил немного вина себе и Стефано. Тому хотелось многое сказать, но в итоге он сказал глупость.
- Когда-нибудь я размозжу ублюдку голову.
- Мне этот человек тоже противен, хотя, возможно, и в меньшей степени, чем тебе. А его дружки – оба! – тем более.
Стефано сидел, подперев голову рукой и мрачно, сосредоточенно раздумывал над чем-то.
- Что он может предъявить? – продолжал Филиберти. - «Комментарии к «Естественной истории»», «Похвальное слово естественной философии» - это старые заслуги. Перевод Дрианта и комментарии, - старик не договорил и брезгливо дернул губами. - Толка от него намного меньше, чем могло бы быть. Только я тебя прошу, милый Стефано, не слишком напирай на это, - добавил Филиберти с улыбкой. Он сам уже давно почти ничего не публиковал.

ГЛАВА ВТОРАЯ
Понемногу возвращались мысли и воспоминания, но липкая, тяжелая дремота не рассеивалась. Койран Валори проснулся у себя в спальне, на кровати с небольшим балдахином. Тело было неподъемным, особенно – веки. Три часа сна не освежили и отдыха не принесли. Из-под одеяла вылезла рука с крупной, несколько костлявой кистью, поймала край одеяла, и Койран закрылся весь, с черноволосой головой.

Вошел слуга Койрана, Джентиле, легкий и стройный, как юноша, но седой и в бесчисленных мелких морщинах. Джентиле принес таз, кувшин с водой и полотенце.
- Ваша милость, - негромко и мягко окликнул он Койрана. – Вы сказали вас разбудить.

Страдалец издал тяжелый стон и сел. Черты его желто-смуглого бескровного лица были вылеплены природой крупно и четко: высокий гладкий лоб, несколько широкие скулы, горбатый, загнутый книзу нос и тонкий рот. Черно-карие глубокие глаза под смоляными, красиво очерченными бровями, сейчас - только сонные. На голове шлем из тяжелых прямых волос. Койран был выше среднего роста, прекрасно сложен. Кожа обтягивала грудную клетку, но мышцы хорошо прорисовывались. На правом плече татуировка – короткое защитное заклинание. На шее две цепочки: одна с простой серебряной ладанкой Приобщенного к церкви и амулет, другая с корешком дикого пеона, испещренным мелкими чернильными знаками. Это был непростой пеон. Семя, из которого он был выращен, Койрану привезли из строго определенного места – очень далеко отсюда. Койран посадил пеон высоко в холмах и выращивал, произнося необходимые заклятья. Затем при надлежащем положении светил маг совершил таинство, для которого нужна была тюленья шкура с начертанными знаками, и извлек растение из земли.  Разные его части обладали разным действием. Корень был универсальным противоядием.

Одевался и умывался в полусне. Джентиле помогал привязывать рукава красного дублета.
За завтраком за одним столом с Койраном сидела Нина, некогда его кормилица, одна из очень немногих людей, любивших его. Кроме Койрана у нее не осталось никого из близких. Ей было сорок шесть лет. Хотя ее тело уже давно было тяжелым и бесформенным, осанка оставалась почти царственно прямой, а большие темные глаза – блестящими и теплыми.
- Не маловато для мужчины? – Нина указала на тарелку каши перед Койраном. Тот скривился. Койрану было равно удобно держать ложку и в правой, и в левой руке, но руки немного дрожали.
- Опять ночь не спал!? Не ешь, не спишь, то за книгами, то в своем подвале!
Слова Нины напомнили Койрану о недавнем разочаровании.
- Ты себя угробишь!
Койран почти огрызнулся, некоторое время молча жевал, а потом пропел:
- Нина, смотри, какой паучок!
Нина, еще не успев ничего сообразить, завизжала и вскочила, но быстро успокоилась и пождала губы. Койран тихонько ликовал.
- Вот, много ли человеку для счастья надо! – воскликнула Нина.
***
После завтрака Койран ушел в свой кабинет.
Койран был единственным владельцем дворца на Большой Кривой улице. Когда-то этот дворец принадлежал семейству Майни, которое теперь было изгнано из Иларии, и герб с дельфином на углу дворца сменился гербом с тремя сцепленными между собой и с треугольником кольцами. Койран сам придумал этот герб и фамилию Валори. Фамилия его отца была Рамберти, у матери фамилии не было.

Чуть больше двух лет назад Койран магией заставил раскрыться ворота города Сан-Фермо, который Илария долго держала в осаде. За это Койрану были дарованы титул барона, крупная сумма денег, этот дворец и значительная доля в деле добычи квасцов на месторождении близ Сан-Фермо.  В алхимии Койрана преследовали неудачи, но, правы были злые языки, квасцы, а теперь еще – сыр и вино, он в золото превращал весьма успешно.

В первый год после разгрома Сан-Фермо, Койран, добиваясь расположения дворянства и других влиятельных людей, устраивал роскошные балы и приемы. Но, когда ничье воображение не нужно было поражать, в доме было пустынно. Койран звал мать и сестер к себе, но те отказывались.

Койран не стал менять интерьеры в большинстве комнат, исключением были только его спальня, кабинет, расположенный в глубине третьего этажа и галерея, где хранились коллекции: живопись, камеи, вазы и статуи – древние и современные. Кроме того, у Койрана была минералогическая коллекция и собрание находок, природу которых Койран не мог определить: окаменелые останки животных или результат игры природы, чудесное совпадение форм живого и неживого. Один из родоначальников алхимии, обосновывая, что одно вещество может превратиться в другое, упоминал об окаменевшем древесном корне. Две короткие фразы для Койрана стали началом серьезного увлечения.   

В кабинете на стенах, друг против друга, располагались фрески в человеческий рост: два философа. Один указывал на небо, другой простирал руку над землей - Эвмолп и Астерий. Койран считал себя наследником второго, называемого всеми Философом, что называется, с большой буквы. Перевел его «Естественную историю», очистил от ошибок и снабдил комментариями. В этическом учении Астерия ничто не оставляло Койрана равнодушным: с чем-то он был глубоко согласен, за многое был благодарен Философу, с чем-то был готов спорить, и спорить яростно, а за одно положение хотел бы на том свете дать Астерию в лицо кулаком. Над дверью находилась еще одна картина, тоже изображение двух философов: один плакал, другой смеялся. Повод для смеха и слез был один - толпа.

Койран взглянул на небольшой, написанный темперой портрет над письменным столом и ласково улыбнулся. На первый взгляд портрет был очень странным: Койран-старик, смуглый и морщинистый, с белой головой и белыми бровями, держал на коленях и обнимал мальчика лет семи-восьми - второго Койрана.

…Вскоре после рождения внебрачного сына отец переселил его с матерью по имени Эрминия из Дрянного переулка в загородный дом и нанял кормилицу – Нину. Ребенок не мог знать, что происходило между его родителями, но, когда ему было шесть лет, он с матерью снова оказался в Дрянном Переулке. Обитатели этого чудного места принялись заклевывать мать-одиночку. Заклевать не сумели. О некоторых унижениях мать много позже рассказала Койрану. Койран, которому в то время было двадцать лет, втайне от всех изучал не только белую, но и черную магию. Он проклял обидчиков, но никому из них не нанес непоправимых увечий и никого не погубил. Как только Койран понимал, что они достаточно наказаны, снимал проклятье. Но это будет позже. Он вернулся мыслями к своему детству. Бабушка, как и мать, не любила Койрана, но он сам не был к ней привязан. Койран подолгу гостил у Нины и дружил с ее детьми, в первую очередь с молочным братом, молчаливым и флегматичным Джусто. Отец с Койраном не виделся, но однажды болтнул о нем своему отцу. Тот потребовал, чтобы ему представили внука. Так Койран семи лет из закопченной крошечной квартирки оказался во дворце барона Паоло Рамберти, своего деда. Тот очень полюбил маленького Койрана: старший, любимый сын Паоло погиб, а с младшим и его взрослыми сыновьями сердечных отношений у старика не было. Паоло, в отличие от Элио, никогда не делал разницы между «законными» и «незаконными» детьми и внуками и считал Койрана членом семьи. «Наша порода!» - говаривал он то с гордостью, то с иронией, то всерьез, то в шутку. Он дал Койрану блестящее образование и воспитание. В доме Паоло часто бывали философы и ученые. Филиберти и Уливьери Койран знал с детства. Паоло помог матери Койрана деньгами на приданое, и она приняла помощь. Вскоре мать Койрана вышла замуж, и у него появились две сестры. Когда Койрану было четырнадцать лет, Паоло умер; Койран почти сразу рассорился с отцом. Койран стал учеником аптекаря, доктора Онести, помимо лечения людей занимавшегося алхимией.

Кроме портрета, в кабинете хранился другой бесценный предмет - созданный Лукой Элетти Образ мира – эмалевая сфера глубоких синего, зеленого, желтого и красного цветов. На ней, в виде сложного, прихотливого узора, были изображены горы, реки, небо с облаками, растения и животные. Образ мира защищал и исцелял. Считалось, что он приводил в гармонию всё, что находилось вблизи него. Образ Мира и вправду мог влиять на многое - Койран и Лука были сильными, хотя и не всемогущими магами.

В тот день Койрану принесли два письма. Одно – как будто с ослепительных высот – от герцога, другое, написанное пляшущими буквами и с чудовищными ошибками – из зловонной ямы. Это второе письмо было от Луизы, давней знакомой Койрана, обитательницы одного из веселых домов. Она писала о «новенькой» у которой после третьего мужчины сделалась истерика. Теперь Луиза прятала девушку у себя, вопреки угрозам и побоям хозяйки. Было у Луизы и еще одно дело: пронесся слух, что шествие бастардов и проституток, которым каждый год начинался карнавал, хотят запретить. «Новенькую» Койран освободит и поможет ей начать новую жизнь. Ее скорее выкрадут, чем выкупят из публичного дома, как уже не раз делалось. Некогда Койран предложил и самой Луизе свободу, но та отказалась, широко улыбнувшись большим белозубым ртом:
- Я люблю мужчин.

Койран помогал очень многим: бесприданницам, вдовам, больницам и Братству Вито Милостивого. Это была больница при монастыре: там ухаживали за безнадежно больными, обреченными людьми, позволяя им достойно прожить короткое отпущенное им время. Но случалось, что некоторые люди жили там годами, а кто-то из пациентов выздоравливал в достаточной степени, чтобы снова зажить обыкновенной жизнью. Больше всего Койран делал для сирот в приютах и тех, кто из приютов вышел, но досадовал на себя, что ему не хватило бы терпения и душевной щедрости самому взять сироту на воспитание – в этом он был с собой честен.

Койран работал очень много. Ему было жаль и как будто стыдно делать перерывы на отдых, и они были редкими и очень короткими. Предстояло заняться делами, связанными с добычей квасцов и недавно купленной Койраном сыроварней. Закончив это, Койран принялся за свои «математические забавы», которые писал уже три года с большими перерывами. Но Койран чувствовал, что работалось ему плохо. Минуту сидел неподвижно, глядя перед собой, потом с силой хлопнул себя по лбу, вскричал
- Тупица!
Бросился записывать то, что пришло на ум. 

Порой он отрывался от работы, щурился, щупал лоб и место, где затылок переходит в шею. Невидимый тесный шлем болезненно сдавливал голову, и по комнате летали рои черных светящихся «мух».  Через некоторое время Койран поймал себя на том, что увлечённо, со смехом рассматривает маргиналии в какой-то книге – вояку, бьющего из самострела по землянике в его рост, вооруженных зайцев, путти и самых причудливых химер. Всё это резвилось в извитых ветвях с золотыми листьями. Одернул себя и выругал. Койран все-таки домучил, как он сам называл этот процесс, математическую работу, но решил переписать ее набело позже. Потому что сейчас, в десять вечера, Койран очнулся от дремоты, в голове стало ясно. Мысли, возникая в хаосе, быстро кристаллизовались, и становилось возможно выразить их словами. Чувства обострились, и что-то напряглось в его душе. Койран набросился на новое философское сочинение, у которого пока не было ни начала, ни конца, ни заглавия, но основная часть уже была достаточно осмыслена. С середины и писал. Мышление опережало движения руки, державшей перо. Лишь ненадолго Койран отвлекся, чтобы спуститься в кухню и изжарить себе яичницу. Койран работал, пока свет не начал разбавлять концентрированную черную тьму.  Тогда Койран уже не чувствуя ни удовлетворения, ни более естественного отвращения ко всему, что только что было написано, дополз до спальни, быстро разделся и забрался под холодное одеяло, чтобы провалиться в сон часа на два-три.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ
«Койран Валори приветствует Ансельма Кверчи!
С этим письмом, как ты и просил меня, высылаю тебе экземпляр перевода «Моральных размышлений» Дрианта с комментариями, выполненные в соавторстве с Веспи. Для меня было бы честью твое внимание. Ведь ты так хорошо знаешь античную мудрость, будто по воле богов переместился в нынешнюю Амору из древней. Я надеюсь на твое великодушие и на то, что эта писанина не слишком тебя раздражит».
Велеречий и самоуничижения требовал этикет. Самого Койрана в переписке расхваливали не меньше и называли полубогом, солнцем и героем, победившим чудовищ – Койран и вправду проделал сложную и тяжелую работу, очистив от ошибок и позднейших искажений несколько объемных текстов. Койран скромно возразил, что он вовсе не солнце, а лишь луна, отражающая свет солнца, то есть Философа… Посмел бы кто-нибудь вслух усомниться, что Койран – солнце, герой и полубог.

Дальше Койран кратко изложил содержание своих комментариев к «Размышлениям», а в конце написал:
«Жду тебя в гости, Эльмо. Библиотека и погреба в твоем полном распоряжении. Будь здоров.
P.S. У нас всё спокойно, без потрясений. Я очень надеюсь, что это не затишье перед бурей. Благо, любителей устраивать бурю, особенно в стакане воды, у нас… сам понимаешь.  Не далее, как вчера Джиджи попросил у брата Стефано помочь ему, как может - и должен! -  помогать целитель. Что сделал светоч нравственности? Принялся вещать, что нынешний вид Джиджи послан ему милосердным господом как лучшая защита от соблазнов. Джиджи, естественно, не стерпел и выгнал гада взашей. Жаль, меня там не было – я бы ему помог. Знаю из первых рук. Только это между нами».

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Койран извлек из тайника в стене кабинета искусно вырезанную статуэтку черного дерева – деву с растрёпанными волосами и в меховой накидке. Койран стал негромко произносить заклинание. Его голос был твердым, глубоким и страстным.
- Всемилостивая Гермия! Управительница рождения и роста. Владычица чар, госпожа видений. Заступница униженных. Я, Койран, рожденный Эрминией, призываю тебя! Гермия, Черная, Белая и Красная! Саламандра на западе, сова на севере, карп на востоке, пантера на юге. Мне ведомы твои тайные имена, - Койран назвал их. Они были очень трудны для произнесения, и каждый раз Койран боялся сбиться. – Я знаю и твои варварские имена, - назвал и их. – Не дай мне ослабнуть! Не дай утратить зоркость! Вооружи меня против врагов! Ты знаешь меня, я знаю тебя. Я – твой воин. Быстро! Быстро! Сразу! Сразу!
Койран никогда не произносил это заклятье до конца, потому что последние его слова были недвусмысленной угрозой Гермии на случай, если она откажется помочь. 
***
Койран, одетый в черный дублет, черные шоссы и плащ до колен, быстро спускался по лестнице. На груди у него была массивная, но очень изящная цепь тончайшей работы. Нина на первом этаже стояла у лестницы.
- Надел бы что-нибудь другое.
Койран опешил от этих слов.
- Не идет тебе! Ты бледный как смерть, тощий, с тонкими ногами!
У Койрана лицо перекосилось.
- Эта одежда стоит больше, чем ты со всеми твоими потрохами!
У Койрана были превосходные лошади; его любимцем был вороной жеребец Морелло, баснословной цены, стройный и сильный, с серебрящейся шерстью и длинными прямыми гривой и хвостом. Древности родословной Морелло мог бы позавидовать иной дворянин.  Но у коня был ужасный нрав. Ездить на Морелло не мог никто, кроме Койрана. Прежде, чем вскочить в седло, Койран гладил своего коня.
- Морелло, у меня к тебе дело. В среду тебя отведут к одной кобылке. Девица хорошего рода, украшенная всеми добродетелями. Ты будешь с ней изысканно вежлив и галантен? Ты ее не залягаешь? Не искусаешь? Смотри!

Койран отправился к герцогу, для которого стал близким другом и сподвижником. На миг оглянулся на свой дворец. Отделка фасада переходила от грубо обработанных глыб на первом этаже до почти гладкого камня на третьем. Он находился на самой длинной и широкой улице города – Большой Кривой. Все улицы Иларии изгибались и петляли. Большинство зданий было из желтовато-серого известняка и рыжего кирпича. На некоторых улицах, особенно на окраинах, где корявые и облезлые дома с выступающими вторыми этажами лепились друг на друга, двум людям было невозможно разминуться – одному приходилось распластываться по стене. Такова была и малая родина Койрана. Неподалеку от города находились античные руины – термы и акведук.
***
Герцог Ульрико Джерланди вызвал Койрана к себе, чтобы выслушать его мнение о рукописи, недавно обнаруженной в одном монастыре. В очередной раз Койран убедился, что на ловца и зверь бежит: полуистлевшую, с обрезанными полями книгу античных стихов приехал посмотреть и архиепископ, отец Вецио, пожилой, но еще не старый мужчина с немного отвислыми, дряблыми щеками. Этот человек, как и аптекарь Аньоло, был Койрану «друговрагом». По должности Вецио был обязан время от времени вызывать к себе автора «Похвального слова естественной философии», чуть больше двух лет назад ставшего причиной преследования. Сам Койран говорил об этом: «У меня были неприятности с инквизицией. Точнее, у инквизиции были неприятности со мной». Более того, Койран не скрывал своих отношений с обитателями Невидимого мира. Чуть изменённый, но узнаваемый Знак Гермии сделал своим гербом. Но Койран каждый раз четко, ни разу не запнувшись, проговаривал слова нужной молитвы, что доказывало: Койран – не еретик, не колдун, а добрый, хотя и безрассудный сын матери-церкви.
- А я все равно знаю, что вы – еретик и нечестивец, - благодушно говорил священник из раза в раз.

В отличие от абсолютного большинства инквизиторов Вецио не был ни жесток, ни алчен, а достаточно разумен и даже добр. Он не допустил бы в Иларии страшных событий, подобных тем, что произошли двадцать три года назад в Коризио и пять лет назад в Южном Грюнберге. В некоторых случаях, когда и вправду можно было заподозрить колдовство, архиепископ сам советовался с Койраном и другими магами, приглашенными герцогом на службу. Так однажды спасли женщину от навета.  За все годы службы единственным настоящим колдуном, более того - малефиком, с которым инквизитору пришлось столкнуться, был тот самый аптекарь Аньоло, друг отрочества Койрана. Смешнее всего было то, что Аньоло первый написал донос на Койрана за побои. Это была правда. Койран и Аньоло тогда не сошлись во мнениях относительно медицинской и магической этики… Койран, вызванный к инквизитору, не стал молчать, чем, помимо лекарств, торговали а аптеке при монастыре святой Сабаты, и чем занимался Аньоло, но уговорил не трогать его – чтобы самому наказать за гнусные дела. Аньоло ожидали погром в аптеке и превращение выручки в летучих мышей.
- Я слышал, что шествие, которым открывается карнавал, и «жертвоприношение» собираются запретить? Но это, конечно, слухи.
- Нет, это правда, - ответил архиепископ ровно, но вызов в его голосе, хоть едва-едва, но почувствовался.
- Почему? – осторожно осведомился Койран. - Наше шествие – живая связь с древностью.
- Не все традиции достойны продолжения, - возразил архиепископ.
«Прекрасная мысль. Очень жаль, что служители церкви так редко ее вспоминают!» - Койран не сказал этого вслух.
- Вам, несомненно, известно, что это – выродившееся шествие жрецов и жриц Гермии и так называемых Детей Гермии, - сказал Вецио.
В древности, когда Илария была священным городом Гермии, ее Детьми называли тех, кто был зачат во время празднеств в ее честь, и детей жриц, занимавшихся ритуальной проституцией. Эти люди долго противостояли утверждению Истинной веры.
- Если угодно, мой пастырский долг – положить конец этой мерзости. Тем более, что многих благочестивых горожан ваше шествие возмущает.
- Несомненно – это воспоминание о празднествах Гермии. Но это насмешка над обрядами древности. Профанация, - ответил Койран, страшным усилием подавляя режущую боль, которую вызвали в нем последние слова.
- Насмешка, ставшая скрытым продолжением, - выговорил священник. - Кроме того, вы распеваете кощунственную песню, которой оскорбляете духовенство.
- Что вы в ней находите кощунственного? – искренне изумился Койран. – И в мыслях нет никого оскорблять.
- А как же слова «Нас монахи не съедят»?
- Я обычно слышу и сам пою другое: «Нас святоши не съедят». Если учесть, как в нашем городе относятся к бастардам, это – самое мягкое, что мы могли бы спеть.
Койран знал не меньше пяти вариантов «Рыбьей песни». Самый связный и логичный, он же самый непристойный, был явно и самым новым. Самый мягкий и путаный, очевидно, был ближе всего к какому-то древнему тексту.
- Мне есть, что возразить, отец мой, - продолжал Койран очень спокойно и мягко. - Мы не язычники. Даже я не поклоняюсь Гермии, как божеству. Большинство из нас - самые обыкновенные грешники и грешницы, и поминают Атру только в крайних случаях. «Атра тебя забери», к примеру. Более того, насколько я могу судить, никто не вдумывается в смысл «Рыбьей песни». Как показывает опыт всей моей жизни, ни откровенная бессвязица, ни внутренние противоречия людей, обычно, нисколько не смущают. Я из чистого любопытства поспрашивал моих приятелей: что за Веселая госпожа такая? Одни сказали: «Кто его знает, ПРОСТО ТАК ПОЕТСЯ», другие сказали: «Хозяйка борделя».

Герцог, до этого молча наблюдавший за тихой стычкой, усмехнулся. Это был темный худощавый человек средних лет. Черты его лица были резкими, крупными и неправильными; даже в самом сильном гневе его лицо не искажалось. Чаще в нем была тонкая, доброжелательная улыбка.

Койран мог бы сказать: «Если среди наших находятся желающие броситься в объятья Атры, это не странно. Странно, что этих желающих так мало. Почти никого. Для меня это загадка. – Никто из знакомых Койрану участников шествия не призывал Гермию на помощь, но это делала одна доведенная до крайности женщина, законная дочь и богатая вдова. О ней речь впереди. - Я бы назвал по меньшей мере две очень серьезные причины. Гермия – заступница униженных. Давайте будем честны: где еще нам искать помощи? И второе: если значительную часть человеческих душевных движений, способностей, и всего того, что людям очень дорого, смешать с грязью и объявить злом, то очень, очень многие скорее примут это «зло» - даже с радостью, с азартом, чем позволят отнять от себя половину. Так они невольно становятся уязвимыми для настоящего зла».
Вместо этого Койран заговорил – так же ровно, но едва удерживаясь от того, чтобы тон не стал ерническим. Скрыть горечь он не стремился.
- Я наоборот, считаю, что наше шествие – очень душеполезное, я бы сказал, душеспасительное зрелище. Кто-то видит свою прежнюю любовь, кто-то – плод своей любви, кто-то – и ту, и другого. Во все остальное время мы рассеяны, нас не видно. А так – по городу валит огромная толпа и поет: «Все мы – рыбки из пруда Веселой Госпожи». Каждый из нас понимает, что не одинок. А у людей появляется шанс ужаснуться своим поступкам.
- Не думаю, что за долгие века ваше шествие пристыдило кого бы то ни было, - сказал архепископ.

Койран молчал несколько мгновений. Его лицо застыло, и он немного сжал зубы. Герцог наблюдал за Койраном и архиепископом, но короткий взгляд в сторону Койрана явно был одобрительным.
- Души не-Приобщенных младенцев и выкидышей не попадут к господу, не так ли? – вдруг произнес Койран.
- Снова этот вопрос, - вздохнул архиепископ. – Да, таково принятое церковью представление. Но зачем вы об этом сейчас заговорили?
- Вам известно, что я – некромант, - медленно произнес Койран. За все время он не повысил голос, и его слова были, как мороз в безветрие. – Хотя вызыванием мертвых я не занимался уже много лет. Перетряхнуть небеса я бы, конечно, не смог, но ту часть Невидимого мира, где обитают низшие и стихийные духи и неприкаянные души – смогу. – Койран сам не знал, блефовал ли он. Сейчас, в белой ярости, он чувствовал, что готов рискнуть. - Я вытащу на землю всех, кому за последние десятилетия в нашем городе и окрестностях не дали родиться, утопили, приспали, затискали, задушили – пуповиной, подушкой, навозом, ладонью. Зарезали осколком стекла – недавно был ужасный случай… Зарыли заживо. Скормили муравьям и комарам. Оставили замерзать. – Койран наблюдал, как возмущенное лицо священника мертвеет от ужаса и сострадания. Койран был благодарен Вецио уже за это, но продолжал.  - Тех, кто умер в воспитательных домах от плохого ухода и одиночества. Клянусь богом, это не метафора. Это именно так. И еще тех, кто после приюта не смог жить среди людей, потому что к этому детей там… Хуже, чем не готовят. Будет множество душ самоубийц и казненных преступников. Они ведь тоже неприкаянные, как говорят. Конечно, они не пойдут маршировать по улицам. Они будут по обыкновению духов стучаться в стены. Весь город наполнится стуком. Раз добрые горожане не хотят видеть на улицах нас живых – пусть познакомятся с нами мертвыми.
- Зачем же так горячиться, - пробормотал архиепископ.
- Я спокоен, - ответил Койран беззаботно.
- Отец мой, - сказал герцог. – Я думаю, следует еще раз обстоятельно всё обдумать. Но я уверен, что в этом году запрещать шествие преждевременно.
Койран и его патрон быстро переглянулись: герцог взглядом унимал Койрана, тот благодарил. Трое вернулись к разговору о книге, вместе пообедали, но когда архиепископ попрощался и ушел, Койран сказал в воздух: 
- Лис крашеный!
- Не позавидуешь старичку, - усмехнулся Ульрико. – Что ты имеешь в виду? Что за крашеный лис?
- Архиепископ – внебрачный сын маркиза Консальви. А теперь третирует нас. Есть очень древняя сказка или басня. Полагаю, у нее еще античное происхождение.  Она распространена в разных странах, где-то в ней фигурирует лис, где-то – шакал. Однажды этот замечательный зверь свалился в чан с синей краской. Выскочил, отряхнулся, смотрит – а шерсть у него голубая. Он вернулся в лес и объявил себя царем зверей. И звери, увидев такое диво, царем его признали. Своими сородичами он стал гнушаться, но те обо всем догадались. И вот на каком-то зверином празднестве лисы (или шакалы) запели песенку, сердце у него сжалось, и он тявкнул по-своему. Тогда звери набросились на него и растерзали. Мне самого этого лиса всегда было жаль, но людей, поступающих подобным образом, я глубоко презираю.
- Я не успел задать тебе вопрос, а ты уже на него ответил.

ГЛАВА ПЯТАЯ
Трактир «Совиное гнездо» находился в старом, чуть покосившемся доме с наклонными полами. Зная заветное словцо, комнату и обед в здесь можно было получить в два раза дешевле. Через Иларию проходили алхимики, совершавшие паломничество к Полю святого Ичилио, своего небесного покровителя, и многие из них останавливались здесь. «Совиное гнездо» принадлежало Обществу Совооких. Сначала они называли себя так в шутку, но, когда это имя приросло к ним, шуточным быть перестало. У истоков общества стояли Уго Сальвиати, Ренато Онтани, Камилло Филиберти, отец Андреа и Койран. Из кружка философов и алхимиков, встречавшихся на ступенях церкви Святого Манрико, возникло сообщество, имевшее собственную казну, огромную библиотеку, «Совиное гнездо», аналог герцогской службы по поиску древних книг, печатню и скрипторий на улице Колодца. Управлялось всё это сначала четырьмя людьми, затем – двенадцатью, но важнейшие вопросы по-прежнему решались четырьмя распорядителями. Все члены Совета Четырех были членами Совета Двенадцати. Алхимия – не магия, но случилось так, что главы Совооких были магами.

Войдя в небольшой общий зал с низкими потолками, уютный и чистый, Койран заметил хранителя библиотеки Совооких, Мариано Мерли, с двумя молодыми людьми. Хрупкий невысокий Мариано сидел спиной, и Койран видел только коротко стриженый русый затылок. Через некоторое время Мерли простился с собеседниками и пересел к Койрану. Мариано обладал очень необычным даром. Мерли создавал исцеляющие магические тексты – истории, не имевшие, на первый взгляд, никакого отношения к недугам, от которых излечивали. Иногда болезни упоминались вскользь или в самом конце.  Так же устроены некоторые народные заговоры, но сочинения Мариано были сильнее и намного художественнее. Мариано любил красивую одежду, любил веселиться и дурачиться и легко умилялся, но без сентиментальности.
- Представь себе: Жаба вызывает меня на дуэль, - заговорил Мерли своим негромким, сипловатым и уютным голосом. Лицо Мариано было худым и узким, взгляд больших серо-зеленых глаз - тяжелым. - Вызов по всей форме – сразу видно будущего юриста. Я только что пил с его секундантами. Думаем, как его утихомирить.
- Ну и дела, - проговорил Койран. – Что произошло?
- Я сам не могу сказать. Мы даже не ссорились. Хотя перед этим долго спорили. Я не знаю, что именно его взбесило.
Лицо Койрана покрылось тенью, он морщил лоб.
- Попытаюсь выполнить дипломатическую миссию. Так что ты решил?
- Я согласен, - проговорил Мариано мрачно. – Но я делаю это только для тебя.
- Ты можешь спокойно выйти из Совета Двенадцати, как только пройдут выборы в Совет Четырех. Вне зависимости от их исхода… Спасибо тебе, Мариано.
- Не знаю, чем кончится история с Джиджи, но завтра я должен ехать к Ренато.
- Как он?
- Очень плохо, - коротко сказал Мариано.
Койран опустил голову. Оба чувствовали холод чужой скорби. Ренато Онтани уже несколько месяцев после смерти жены не мог очнуться от горя.
- Я писал ему, - сказал Койран. – Я уже не знаю, как его утешать…

Луиджи Роспи Койран, как и ожидал, нашел в библиотеке. Услышав чьи-то шаги, Роспи, стоявший у книжного шкафа, обернулся и хмуро поздоровался. Двадцатилетний юноша среднего роста, безобразно полный. Он был взбудоражен, и его круглое, мясистое, очень рябое лицо было чуть не скорбным.
- Здравствуй. Я непутем услышал, что тебе предстоит поединок.
- Допустим.
- И как ты собираешься драться?
- Шпагой я его пырять не буду, так и быть.
- Но ведь вы были друзьями. Неужели нельзя решить всё миром?
- Нельзя! – резко произнес Джиджи. – Я не стану жить оплеванным.
- Успокойся. Его плевки до тебя не долетели.
Джиджи невесело усмехнулся.
- Так из-за чего вы поссорились?
- Мы с ним не ссорились. Просто обсуждали, куда поставить новый стол. Я даже не сразу понял, что он меня оскорбил.

Более того, услышав то, что Джиджи счел смертельным оскорблением, он еще сам, в конце разговора, извинился перед Мариано. Возможно, это было глупо, но имело свое основание: в душе Джиджи был согласен со словами Мерли, и поэтому они причинили такую боль. Очень чуткий, но резкий на язык Мариано в пылу ссоры бил в самое уязвимое место – часто сам того не желая. А Джиджи был завзятым грубияном, хотя и не хамом – хамство легко оборачивается подобострастием перед сильным. Нет, Луиджи Роспи грубил людям «всех возрастов и всех оружий» по всякому поводу. Едва ли Джиджи хоть раз удалось этим добиться своего. Ему не отказывали в общении только потому, что он был очень полезен. По-настоящему его терпели и прощали только Койран и Мариано.
- Так что именно он сказал?
- Я не буду этого говорить.
- Хорошо. Мерли брякнул что-то ради красного словца и сам тут же забыл, а ты делаешь из этого черт знает, что. Я даже не говорю, что ты мог услышать совсем не то, что он имел в виду.
- Почему вы на его стороне!?
- Я не на его стороне. Вы оба мои друзья, и у меня болит душа за вас обоих.  Ты хоть понимаешь, что хочешь сделать!? Кстати, я добился у герцога закона о запрете дуэлей. Не сегодня – завтра он будет подписан. Так что, дражайший забияка, имей в виду.
- Спасибо. Сегодня же со всеми передерусь.
Джиджи тяжело вздохнул.
- Мариано был одним из немногих, с кем я мог говорить о смерти. Хотя ни на один мой вопрос он не ответил. – Джиджи примолк на мгновение, и его золотисто-карие глаза засветились печалью и надеждой. – Вы ведь занимались некромантией?
- Я пытался вызывать мертвых, когда был примерно твоим ровесником.
- Тогда, может быть, вы мне скажете: что ТАМ?
- Джиджи, - медленно произнес Койран. – Я не знаю, что там. Когда я только брался за это дело, думал: выволоку с того света философов, императоров и полководцев, и мы душевно побеседуем. Я, конечно, преувеличиваю, но не слишком. Мне удалось вызвать каких-то духов, но сейчас я почти уверен, что это не были души умерших. В невидимом мире полно шуткарей и враждебных людям существ.
- А почему эти духи враждебны людям?
- Не знаю. Для враждебности объективная причина не так уж и нужна. Может быть, люди кажутся этим духам карикатурой на них самих. Или они, наоборот, они завидуют людям. Не знаю… Может быть, они обязаны охранять загробный мир. А, может быть, у живых просто нет необходимых чувств, чтобы его воспринять. Я умею выходить из тела. Но что произойдет со мной после смерти – не знал, не знаю и не стыжусь в этом признаться.
- Понятно, - кивнул Джиджи.
Койран испытывал странное чувство: через пять лет, через множество чувств, событий и перемен, наполнявших эти годы, он слышал свой собственный голос.

…Койрану девятнадцать-двадцать лет. Весь мир в едком чаду. Лицо воспалено и блестит, как будто смазано маслом. Катар желудка. Головокружения, от которых юноша чуть в обмороки не падал. Безобразные ссоры с матерью. Ни одна из их нечастых встреч не проходила без скандала или тихой, но яростной грызни. Град бесконечно болезненных ударов по самолюбию. Некромантия, черная магия, проклятья всем, кто когда-либо оскорблял его самого и его мать – и твердый, по выстраданному убеждению, отказ от черной магии. Неумелая, безрассудная попытка проникнуть в Невидимый мир самому – Койрана тогда едва-едва спас Филиберти. Старость не радость, а молодость – гадость… Как много дало ему это тяжелое время. После отъезда в Изолу стало легче.

Но мучительнее всех унижений, страхов и невзгод и для юного Койрана, и для Джиджи было осознание собственной смертности.   У Луиджи это осознание приходило через навязчивый, во многом преувеличенный страх внезапной смерти, например, от удара. Джиджи боролся с этим страхом и никому о нем не рассказывал.  А три года назад, больной оспой, Луиджи не верил, что умрет и не боялся. У Койрана жадный интерес к смерти и отвращение к ней возникли после потери доктора Онести, который, сорока восьми лет, упал замертво у двери своего дома.  Подобные переживания естественны для юности. Если взять ранние произведения кого-нибудь из великих поэтов, написанные в 16-20 лет, то, помимо любовных и шуточных, там будут стихи о вселенском разочаровании, смерти и собственных похоронах. Но Койран остерегался говорить это. Джиджи мог услышать: «Это детская болезнь вроде ветрянки! В тебе нет ничего оригинального, ничего по-настоящему своего. Для меня, твоего раздраженного и скучающего собеседника, твои муки – пустяк». По крайней мере, двадцатилетний Койран услышал бы именно это. Хотелось, исходя из своего опыта, если не провести Джиджи через тьму, то хотя бы пройти вместе с ним.

- Как хорошо, что есть человек, с которым можно поговорить о смерти, - юноша помолчал некоторое время. - Хотя, наверное, это смешно, когда о смерти рассуждает гора жира, - Койран не дал для этих слов ни малейшего повода: он говорил с Джиджи с искренним сочувствием.
- Вот вроде умный человек, а болва-а-ан, - ответил Койран таким тоном, что обидеться было невозможно. - Ты на каникулы домой поедешь?
- Не знаю… Не думаю.
- А что так?
- А что я там буду делать? С родителями ссориться каждый божий день?
- Я всё понимаю, но они тебя очень любят.
- И я их очень люблю. Я тоже всё понимаю, но, черт возьми!..

По желанию отца, известного адвоката, Джиджи слушал в университете гражданское право. Несколько поколений семьи Роспи были адвокатами. Но делать юриста из Джиджи было равносильно тому, чтобы делать врача из человека, до обмороков боящегося крови: Джиджи не выносил чиновничий язык.  Преподаватели ставили Джиджи «удовлетворительно» только за то, что он был Роспи… Джиджи почти не ходил на лекции по своей специальности, и с большим удовольствием слушал курсы по древним языкам, истории и философии, а все свободное время проводил в типографии, скриптории и библиотеке. Джиджи был влюблен в книги – древние, современные, рукописные, печатные, иллюминированные и иллюстрированные гравюрами. Он знал очень много о структуре книги, о шрифтах, сам серьезно занимался каллиграфией.
- Как там «варварская штука»?
Койран знал, что Джиджи починил печатный станок, но хотел дать Джиджи повод похвастаться и оседлать любимого конька.
- Я ее починил. Всё оказалось очень просто.
Как Койран и рассчитывал, Джиджи пустился в подробное описание поломки, конструкции станка, хода своих мыслей и починки. Юноша ожил и совершенно преобразился.

…Филиберти был убежденным, до ненависти, противником печатных книг. Это было еще одним поводом для серьезных разногласий с Койраном и многими совоокими. И вот Койран купил печатный станок. Филиберти узнал об этом, примчался на Улицу Колодца и на пороге комнаты, где были суета и хаос (станок едва доставили из мастерской), вскричал:
- А! все-таки купили эту варварскую штуку!
Только после этого заметил среди собравшихся Джанни, полное имя которого было Йоханнес Альбрехт Мария Фогель. Честь изобретения печатного станка принадлежала его соотечественникам. Филиберти едва не умер от смущения. Джанни первый утешал старика. Но с тех пор станок так и называли – «варварская штука».
Постучали в дверь. Джиджи, недовольный, что его перебили, скорчил гримасу и рявкнул «Да!». Вошел Мерли. Джиджи посмотрел на него скорее растерянно, чем гневно.
- Джиджи, - сказал Мариано мягким и виноватым, но не до потери достоинства, голосом. – Если бы я знал, что мои слова настолько тебя заденут, я бы ни за что их не сказал. Прости меня, пожалуйста.
Двое немедленно помирились. У Джиджи по-прежнему саднило на душе, но он слишком ценил способность просить прощения первым.

Койран допоздна просидел в библиотеке и ушел только тогда, когда понял, что задерживает Мерли. Ехать домой не хотелось.
«Я как Джиджи: всё понимаю, но черт возьми! Почему я в своем доме должен чувствовать себя капризным малым ребенком».
Койран думал о Нине. У нее было шестеро родных детей и двое приемных, между которыми она никогда не делала разницы. Во время мора она потеряла всех, кроме Джусто, а тот погиб при осаде Сан-Фермо.

«И теперь все силы и материнское рвение, которых хватало на восьмерых, обрушиваются на мою бедную голову… И полное собрание предрассудков. Она ведь тоже думает, что я летаю по ночам, ем мышей и оглашаю окрестности хриплыми воплями. Она мне льстит».
Койран не умел превращаться в животных. С раннего детства и сих пор Нина иногда ласково называла его совенком, тем более, что в младенчестве Койран был очень глазастым, и, сидя у нее на руках, беспрестанно вертел головой - ему уже тогда всё было интересно.
«То есть, что бы я ни делал, я – исчадье ада, поскольку на зачатье меня господь бог добро не давал. Но «его ведь тоже кто-то должен любить» - как она однажды сказала».
Нина одно время служила кормилицей в Воспитательном доме. Это был хороший приют – там было тепло и светло, за детьми ухаживали, но Нина рассказывала, что подавляющее большинство младенцев умирало. Если кормилица держала какого-то ребенка при себе, вероятность, что он выживет, была больше. Зная это, кормилицы своих любимцев – а они неизбежно кого-то выделяли – вешали на себя. В итоге Нина ходила, вся обвешанная детьми. Но в какое-то мгновение Нина почувствовала, что, если останется в приюте дольше, то либо очерствеет и оскотинится, либо сойдет с ума. Нина забрала оттуда двоих, и, если бы муж не запретил, забрала бы больше.
«Как бы я с ней ни ссорился, как бы ни жаловался, она святая».

Койран вернулся домой. Постучался к Нине, не получив ответа, подергал дверь.
- Нина!
Быстро, срываясь на бег, обошел несколько комнат, где Нину обычно можно было застать, но ее там не было.
- Нина! – вскрикнул Койран, у которого внутри екнуло и похолодело. – Нина!
- Тут я, тут, куда ж я денусь… - Нина, одетая в свое лучшее платье, и явно в прекрасном настроении, летела к нему на всех парусах. - Ну, что ты кричишь!?
- Я грешным делом подумал, что ты обиделась и ушла.
- Пф! Не надейся... Я в гости ходила.

ГЛАВА ШЕСТАЯ
В тот вечер Койран остался в своей спальне один. Он разделся донага, лег на постель и задул свечу.  Откупорив склянку, пальцами отделил некоторое количество жирной мази с резким и терпким растительным запахом. Натираясь, Койран произносил заклинание. Во рту почувствовался неприятный привкус. Койран не в первый и не во второй раз за свою жизнь выходил из тела, но каждый раз при мысли об этом его сводил озноб. Сейчас страх уже рассеялся, как дым. Знакомая мутная тяжесть в голове почувствовались очень быстро. Койран успел опустить голову на подушку и натянуть на себя одеяло. Душа Койрана, с не проходящим с годами недоумением смотрела на свое тело в почти мертвенном оцепенении. Запрокинутое смуглое лицо, окруженное смоляными волосами, выгнувшаяся шея с выступающим кадыком. Сердце билось настолько редко, насколько это было возможно. Затем Койран осмотрел себя в облике, видимом для других духов, который создал себе неосознанно: тонкий, чуть угловатый пятнадцатилетний подросток в поношенной одежде и фартуке. Ученик аптекаря. Койран стал изменять свой вид, и заставил себя выглядеть так же, как в нынешней жизни. На нем была любимая черная одежда. Посреди комнаты огромный, больше человеческого роста сокол ожидал Койрана.
Холодным вечером по небу неслись клочковатые рваные тучи, лишь кое-где виднелись полыньи темноты. Луна пропитывала облака зеленоватым светом. Койран летел среди других духов. Их было около двадцати – тех, кто, покинув свое тело, остался связанным с ним, и тех, кто никогда не имел плоти – помощники первых, но не слуги. Для себя духи создавали облики из образов зримого мира, но, порой в самых невероятных сочетаниях. Помимо людей и животных, были существа, похожие на персонажей маргиналий – всё, что только могло породить самое живое и самое воспаленное воображение. Койран увидел Ансельма, скачущего верхом на остромордой собаке. На плече Ансельма сидела белая кошка с большим рыжим пятном на голове. Кошка – не кошка. Койран рассмеялся и помахал им рукой. Атра, Черная Гермия, скакала на черной пантере; в длинной меховой накидке и волосах прятались странные, не больше воробья, крылатые существа. Рядом с Гермией летела сипуха. Койрану это хтоническое обличие никогда не казалось пугающим. Его чаще всего описывали в магических книгах, упоминаний о Белой Гермии было намного меньше, о Красной – всего одно. Впрочем, что такое три воплощения, отражавшие, скорее, людские представления, чем ее суть, для той, что могла принять любой облик.

Никто не знал, чем она была. Могущество Гермии превосходило силу любого из живущих магов, но имело ту же природу. Возможно, именно этого обитателя Невидимого мира, духа-управителя плодородия, люди почитали с глубокой древности, давая разные имена и помещая на разные ступени в иерархиях своих богов.

Несколько лет назад Филиберти перевел «Кодекс Гермии» - собрание из четырнадцати текстов. В этом кодексе был один отрывок, в чем-то очень глубокий, в чем-то – наивный и даже грубоватый. В нем говорилось, что Гермия родилась из смеха Верховного бога. Она покровительствовала всем от зачатия до полового созревания, а дальше – лишь тем, кого сама избирала. Считалось, что к женщинам она более благосклонна, чем к мужчинам. Ей же молились невольники. Она же - покровительница повитух, врачей и аптекарей. Она же – один из родоначальников алхимии. «Кодекс Гермии» был тому доказательством. Койран считал, что все эти многочисленные роли, на первый взгляд разнородные, составляли одну: Гермия следила за тем, чтобы живые существа соответствовали своей природе, наиболее полно ее выражали. А человеку, чтобы воплотить заложенное, стать собой не хватит и десяти жизней. Речь идет не только о созидательных талантах, но и о чувствах и взаимоотношениях с людьми. Койран также предполагал, что Гермия помогала тем, чья душа развивается, а не замерла, как обреченный на смерть зародыш. Ей были не нужны ни поклонение, ни молитвы. Она могла прийти по зову, но чаще помогала без него. Койран служил Гермии, но не как жрец – божеству, и, тем более, не как раб – госпоже. У Койрана было подозрение, что это существо изначально не богиня, не дух, светлый ли, темный ли, а женщина-алхимик или чародейка, много веков назад сумевшая одухотворить и переплавить свою плоть. Может быть, свои сочинения она публиковала под псевдонимом – именем всеми почитаемого божества, но существовало ли это божество – не известно. И вот – псевдоним стал именем и сутью. Ее могущество было не безгранично, а нрав, капризный и взбалмошный, был скорее человеческим. Порой это предположение казалось Койрану безумным, а порой – самым правдоподобным. Спрашивать саму Гермию было бесполезно: она бы стала потешаться над вопрошающим. Либо отшучивалась, либо отвечала двусмысленно, либо пускалась в долгие рассуждения, последние слова которых переворачивали всё, сказанное прежде. Ее не зря называли Веселой госпожой.

На землю обрушился ливень, но существа, несшиеся сквозь облака, не чувствовали его. Духи, со струями дождя, устремились к земле. Они оказались в дубовой роще. Софонисба, жена Ансельма из Аморы, приняла свой человеческий облик. Это была невысокая, стройная и крепкая круглолицая женщина с просто убранными мелкими пепельно-русыми кудрями. Взгляд – сосредоточенный и твердый, но с искорками.

Духи и их госпожа запели. Древняя магическая песня, как и Образ Мира, должна была приводить в гармонию всё, до чего она доносилась. Когда она была допета, кто-то из духов запел другие заклинания, кто-то плясал, кто-то беседовал, а кто-то развлекался сам и развлекал других, меняя обличья.

Койран услышал пронзительный, громкий, истошный хрипловатый свист. В темном дубовом дупле появилась сипуха, та, что прежде летела рядом с Госпожой. Сова была очень красивой, с молочно-белыми «лицом», грудью и крыльями изнутри. Койран подошел ближе, сова подмигнула черным раскосым глазом. Койран тоже подмигнул. Сова в ответ на это мигнула сначала правым глазом, потом левым.
- Прекрасная ночь! – сказал Койран. Он снял плащ, намотал его на руку и жестом показал сипухе, что приглашает ее сесть.  Сипуха бесшумно слетела на руку Койрана. Он выпрямил руку и закружился. Сова бурно забила крыльями. Ему даже не хотелось просить сородича принять настоящий вид. И, как это бывает во сне, Койран, бесплотный дух, ощущал небольшую тяжесть птицы, ветер от ее движения; через ткань руку ему чуть кололи ее когти. Госпожа взглянула на них и улыбнулась. Вскоре сипуха выпустила руку Койрана, полетела к Гермии и села на ветвь дерева.

Койран возвращался в свое тело, как в неуютный дом с прогулки. За этим возвращением следовало несколько мгновений полного беспамятства и мучительное, медленное пробуждение. Койран тяжело, жадно задышал. По всей комнате – знакомые блестящие мухи. Голова будто налита чугуном. От озноба стучали зубы. Мышцы непроизвольно дергались порознь. Надо позвать Джентиле. Вчера отослал Джентиле. Ванна с горячей, парной водой. Можно самому растопить печь, нагреть воды…
«И отмокать в свое удовольствие».
Койран встает, кладет поленья в печь, натягивает на себя одеяло, зажигает огонь, мычит и постанывает, переворачиваясь на другой бок, подкладывает еще поленьев, вздрагивает всем телом от беспричинного ужаса, хмыкает и засыпает.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Койран бросил перо в чернильницу и некоторое время сидел, закинув руки за голову. Работа, которой он занимался весь день, сейчас ему претила. Он встал, прошелся по кабинету, постоял у окна, глядя в черное небо над крышей здания напротив. Его томило что-то.
«Надо бы …… Аньезу».
Койран крикнул Джентиле, что ночью и утром его дома не будет, но не выехал из дома, а исчез.

Койран стыдился связи с Аньезой Герарди и очень боялся, что об этой женщине узнают его друзья и враги. Но никто не был ему желаннее Аньезы. Эта молодая, стройная женщина с прямыми плечами и высокой грудью одевалась вычурно и рискованно, еще немного – и ее вид стал бы нелепым и предосудительным. Когда Аньеза выходила из дома, ее волосы – волнистые, от природы темно-русые, но высушенные и высветленные до состояния сена – были убраны в сложную и причудливую прическу. За глаза над Аньезой смеялись. Желающие поухаживать за ней не переводились, но эти попытки неизменно заканчивались ее неожиданно резким отказом. Со смерти мужа Койран был ее единственным мужчиной.

Аньезу выдали замуж в двенадцать лет, овдовела она три года назад. За время своего брака Аньеза пережила четыре выкидыша и рождение дочери, которая умерла меньше, чем через час после появления на свет.

Аньеза и Койран были представлены друг другу задолго до того, как Аньеза попросила мага защитить ее. Так Койран впервые оказался в ее спальне. В то утро, затемно, в полусне Аньезе показалось, что кто-то держит ее за ноги. Прикосновение было липким, не теплым и не холодным. Аньеза хотела вскочить, освободиться, хотя бы увидеть, кто или что это было, но не могла шевельнуться. Тело ей как будто не принадлежало. Затем внезапно возникшая на груди тяжесть придавила ее к постели. Стало трудно дышать. Аньеза, наконец, смогла закричать; прибежали слуги, но никого, кроме полумертвой, плачущей навзрыд госпожи не увидели. Кроме того, Аньезу уже давно мучили головокружения. То и дело у нее что-то начинало болеть.

Койран не знал, что думать: когда Аньеза рассказывала о случившемся, по странному поблёскиванию прозрачных красновато-карих глаз с горькой поволокой и полуулыбке можно было подумать, что жалобы – почти шутка, предлог, чтобы завлечь его.
Демонов не обнаружилось, а что касается недомоганий…
- Монна Аньеза, а не слишком ли сильно вы затянули шнуровку?
Койран сам не понимал, что за пошлость и жестокость поднимались из его души, стоило ему оказаться рядом с Аньезой. Аньеза застыла с жалкими полными ужаса глазами – Койрана это поразило - но противиться не стала. Когда наутро они лежали, обнявшись, Аньеза сказала:
- У тебя такие холодные руки. Скажи, ты – инкуб!?
Койран опешил, подавился смехом и объяснил Аньезе, что у инкубов, согласно церковным источникам, холодны не только руки. Аньеза страшно смутилась и притихла. Ее слова были началом оригинального комплемента: как известно, инкуб способен доставить женщине много большее наслаждение, чем живой мужчина. Неумело-туманно Аньеза намекнула, что и сама не чужда тайных знаний. Позже без обиняков называла себя белой ведьмой. Койран знал, что способностей к магии у Аньезы нет, но не разубеждал ее.

К чести Койрана нужно сказать, что женщин в его жизни было очень немного, и он никогда не лег бы с той, кого не мог представить матерью своих детей. Если бы Аньеза забеременела, он женился бы на ней – но ему очень не хотелось ни того, ни другого. Койран знал одно надежное заклинание.

Случалось, что Койран бывал у Аньезы чуть не каждый день, но мог вдруг исчезнуть на несколько месяцев и за это время не написать Аньезе ни строчки. Едва ли не каждую встречу любовники ссорились. Койрану нравилось язвить Аньезе и дразнить ее. Та кричала; голос безобразно срывался, звенел, делался «не своим». Койран не утешал ее – либо отправлялся домой, либо уходил в сад или в библиотеку (а у Аньезы была богатая библиотека), ожидая, пока женщина уймется. Но она не унималась. Однажды Аньеза прорыдала несколько часов кряду; слезы закончились и перестали течь, Аньеза охрипла, задыхалась, но не могла успокоиться.
***
Использовав заклятье перемещения, Койран оказался возле дверей спальни Аньезы. Маленькая горбоносая и черненькая, как головешка, служанка Аньезы, было, вытаращилась на него, но быстро очнулась. Она знала Койрана.
- Госпожа у себя?
- В спальне, - пролепетала девушка с испугом и стыдом. Койрану очень не понравилось выражение ее лица; Койран рванул на себя дверь. Аньеза с рассыпанными в беспорядке волосами неподвижно лежала на одеяле. В первое мгновение Койрана встряхнуло от ужаса: Аньеза оцепенела, и дыхание было едва различимо. Лицо с полукруглым лбом и выступающими высокими скулами было неподвижно.
- Аньеза! – громко позвал ее Койран. – Аньеза!
Она не только не проснулась, но даже не вздрогнула. Кожа на ее груди и животе была обильно смазана чем-то жирным, проступавшим пятнами на белой рубашке. Койран приподнял Аньезу за плечи и с силой потряс.
- Анье!

Койран понимал, что произошло. У него ум мутился от бешенства, ему хотелось избить Аньезу или изнасиловать. Но если бы он исполнил хоть одно, хоть оба этих желания, Аньеза бы ничего не почувствовала, а, очнувшись, была бы изумлена. Койран позвал служанку и приказал ей принести таз с водой, губку и полотенце.

Получив все это, обтер с тела Аньезы остатки мази. Бешенство отхлынуло, и сменилось страхом – за жизнь и здоровье Аньезы. Благодаря дару целителя Койран ощущал, что с ней происходило. Ее душа не отделилась от тела; в состав мази входило множество растительных ядов, в том числе вытяжка из аконита.

Подобное уже случалось. Летом Аньеза высветляла волосы, сидя на крыше. Перегрелась на жарком солнце, потеряла сознание. Койран отнес ее в дом, привел в чувство. У Аньезы начался жар, ее рвало, а Койран лечил ее и ходил за ней. Когда Аньеза болела, Койран был терпелив и заботлив.

Укутал Аньезу в одеяло. Снял со своей шеи цепочку с корнем пеона и надел ее Аньезе. Одна цепочка у Аньезы уже была, а на ней, как и у Койрана, ладанка и три-четыре медальона с якобы магическими символами. Побрякушки. 

Всмотрелся в лицо Аньезы. Одна из русых соболиных бровей рассечена белым шрамом. На теле Аньезы было множество таких же белесых линий и до сих пор не исчезнувшие бурые пятна от ожога кипятком – эту память ей оставил муж, погибший в драке за картами. 
За окном раздался звучный, глубокий звон колокола. Аньеза застонала, еще несколько секунд оставалась неподвижной, а затем широко открыла глаза.
- Колокол. Из-за него я упала с метлы.
Койран сложился пополам от смеха. Долго заходился, щурился и икал; Аньеза смотрела на это с обидой и недоумением. Отсмеявшись, Койран взглянул на Аньезу – глаза были ледяные, но говорил он спокойно и чуть насмешливо.
- Куда ты собралась?
- На шабаш к Атре.
- На шабаш или к Атре?
- А разве это не одно и то же? – произнесла Аньеза с искренним недоумением.
- Нет, - терпеливо сказал Койран. – С Атрой мы видимся раз в год. И не сегодня, как ты понимаешь. Тебе не удалось выйти из тела.
Аньеза зажмурила глаза и поморщилась.
- Что ты!?
- Голова, - проговорила Аньеза чуть слышно. – Ой…
- Не делай этого больше никогда. А зачем тебе понадобилась Атра?
- Я хотела кое-о-чем ее попросить. Или хотя бы спросить... Не важно.
Аньеза вдруг поймала его руку, прижала к своему лицу, поцеловала в ладонь и разрыдалась. Они легли рядом и почти сразу заснули. Утром Койран сделал с Аньезой то, ради чего и появился здесь накануне. Затем двое в очередной раз поссорились, и свидание закончилось воплем Аньезы, который Койрана очень повеселил:
- Чтоб ты скис!