Совоокие. Часть вторая. Главы 8-15

ГЛАВА ВОСЬМАЯ
В Иларию прибыл Пандольфо Манфреди – «любимый племянник» первосвященника, особо приближенный к нему. Роскошный обед был дан во дворце герцога, в просторной, убранной цветами лоджии, куда, наряду с тремя столами буквой П, выставили открытые шкафы, наполненные драгоценной посудой и статуэтками.
Койран собирался на этот бал, как на битву. Беата появилась, прямая, с лебединой шеей, одетая в узорчатое платье из золотой и серебряной парчи и с золотой сеткой на гладко причесанных, черных волосах. Койрану показалось, что его ноги вмерзли в лед. Койран проговорил:
- Вы ослепительны.

Беата учтиво поблагодарила его, но в ее взгляде мелькнула растерянность, чуть не испуг, сменившийся неприязнью. Койрану казалось, что внутренности у него в груди и в животе скручивают. Койран будто находился в прозрачной оболочке, и всё было отделено от него. Его окружали люди в богатых одеждах, в шелке и бархате – красном, черном, пурпурном, или, как у самого Койрана, зеленом. Переливы золотого и серебряного шитья, блеск и огоньки-отсветы, роем разбегавшиеся от граненых камней. И такие драгоценности, как у Койрана, были у очень немногих. Серебряная посуда с заливной рыбой, рыбой с дольками яблок и лимона, птицами под изысканными соусами. О чем-то из этого Койран когда-то мечтал, о чем-то – мечтать не смел, а чего-то не мог себе представить и в самых дерзких фантазиях. С ним говорили, но чужие слова ничего не значили и превращались в докучливый, раздражающий шум. Койран делал вид, что с интересом слушает, и учтиво отвечал. Беата сидела далеко от него. Он не мог обменяться с ней ни словом, не мог какой-нибудь, казалось бы, мало значащей любезностью привлечь ее внимание. Он мог лишь смотреть, как она беседует с молодой полноватой женщиной со стеклянными глазами чуть навыкате – дальней родственницей и юной остролицей дамой с иссушенными волосами в неописуемой прическе. Она напоминала Койрану Аньезу, и от этого делалось еще хуже. Койран со странным чувством смотрел на них и нестерпимо завидовал обеим этим женщинам. Он изнывал. Беата держалась со спокойным, царственным достоинством, ее лицо было непроницаемо, и улыбалась только тогда, когда этого требовала вежливость. Ела Беата очень мало. Койран говорил себе:
«Бледная ты немочь, на что ты надеешься!? Очень нужно графине Амманати родство с Дрянным переулком».

Койрану повезло, что ему не пришлось слишком долго разговаривать с Манфреди – это подействовало бы так же, как затянувшаяся беседа с незабвенной Гацци. Это был плотный молодой мужчина лет 30, в шапке черных кудрей, с крупным горбатым носом и масляными холодными карими глазами, разодетый в пух и прах, до нелепости. И дома, и в других городах Пандольфо ездил верхом, широко расставив ноги, так что всем, кто был вынужден идти по той же улице, приходилось чистить ему обувь, и это было для Пандольфо источником особого удовольствия. Управы на него не было. Пандольфо взял на себя граф Бальди, давний друг герцога, товарищ по выходкам юности, невзрачный человек с непропорционально большим носом. Бальди был очень приятен в обращении, проницателен, с острым, холодным умом.

Среди окружавших герцога дворян было пять особо приближенных, включая Койрана. Двое выполняли дипломатическую миссию в Аморе. Иджини, как и Бальди,  присутствовал на празднике. Койран не уважал Иджини, герцог, очевидно, тоже, но доверял ему и ценил всякую искреннюю дружбу. Ульрико давал ему должности, на которых тот ничего не делал, титулы и жалованье. Двух людей из окружения герцога Койран на дух не переносил: секретаря герцога и герцогиню, представительницу одного из самых древних, богатых и влиятельных домов Аморы, очень молчаливую, с мужем до подобострастия кроткую, с другими – холодную и чопорную, хотя кто-то предположил, что она, напротив, застенчива.  Ее овальное неправильное лицо с дугообразными бровями и поджатыми губами было неподвижно – такие лица называют каменными.

Во время перемены блюд давали интермедии: сначала молодой музыкант с суховатым лицом виртуозно играл на лютне – прекрасная музыка, вместе с другими удовольствиями этого дня, как будто лезла в душу Койрану, а ее мучительно саднило. Затем была разыграна мифологическая сценка с Белой Гермией и нимфами, а после актеры читали стихи, восхваляя собравшихся и желая им всевозможных благ.

На столах – флотилия из сладких кораблей, наполненных розовым сахаром. Койран надкусил сладкий хлебец в виде вполне узнаваемого окуня – и сейчас любимый вкус успокаивал. На душе черно и горько – зато хоть на языке приятно. В это мгновение Беата пристально посмотрела на него мрачно и тревожно, по крайней мере, так показалось Койрану. Это был лишь миг, и Беата продолжила слушать болтовню родственницы. Подобие Аньезы было занято расправой над кораблем.
«Неужели она предпочтет кого-то мне? – текло в уме Койрана – Кто может со мной сравниться!?».

Танцы были устроены в просторном, прекрасно освещенном зале со стенами, завешанными огромными шпалерами. Темная зелень и рассыпанное многоцветие.

Когда открыли бал, Койран танцевал с Беатой изящную и торжественную джоливу. В самом начале они должны были сделать несколько шагов, держась за руки. Когда кисти соприкоснулись, и Койран ощутил тепло и легкое нажатие ее пальцев, он почувствовал, что больше не вынесет.
Беата, черная, золотая и серебряная, отдалилась на шаг… Вновь приблизилась.
- Я понимаю, что не время и не место, - шёпотом сказал Койран. – Но я больше не в силах…Скажите, что я вам отвратителен, - Койран пришел в ужас от собственных слов. Он будто бежал вниз по склону. Беата спутала движения и остановилась. Койран помог ей учтивой улыбкой. Двое должны были обходить друг вокруг друга и кружиться. - Скажите мне это сами. Избавьте меня от надежды.
- Но я не могу вам этого сказать. Это не так.
Соединили руки, шагнули в стороны и вновь – друг к другу. Никто, кроме них самих, не мог расслышать их шепот.

За джоливой последовала гальярда, которую Койран и Беата тоже танцевали вместе. Как две рыбы в воде, они плыли и плескались в счастье, глотали его и дышали им. Но Беата не смела поверить в происходящее, и ей думалось, что она едва ли не обманула Койрана, показавшись ему лучше, чем была на самом деле. Необходимо было его предостеречь.
- Возможно, вы не обратили внимания.
Беата поднесла правую руку к своему лицу и чуть растопырила пальцы, растягивая бледные перепонки.
- Боже мой, - выдохнул Койран и твердо, ласково сказал. - Меня это нисколько не пугает.
- И я еще должна тебя предупредить: у меня бывают приступы. Все начинается с дрожи в руках и ногах. А потом я лежу, и не понимаю, где верх, где низ, где я нахожусь. Сложно описать. Это ужасные ощущения. Я не могу найти средства от этого. Врачи только руками разводят.
- Будем искать лекарство от приступов. Неужели ты думаешь, что я брошу тебя в болезни?
- И последнее: ты никого не оставляешь ради меня? Я не могу разбить пару.
- Никого, - ответил Койран, не моргнув, но как будто на миг лишившись опоры. Он давно искал и ждал повода расстаться с Аньезой, но разрыва между ними не было. А, впрочем, подумал Койран, можно обойтись и без него – так холодело в его душе при одной мысли об объяснении.
Оба глубоко и сладко чувствовали, чем было наполнено и каждое их слово, и молчание.
Когда они остались одни, Койран перецеловал каждую перепонку между пальцами Беаты.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Утром под разгорающимся солнцем в траве серебрилась роса. Небо было молочно-голубым у горизонта и ярко-синим в вышине, но вскоре помутилось дымкой. Его затянули облака.  В этот сухой, теплый и тихий день Койран и Беата, держась за руки, долго гуляли по тропкам, петлявшим по склонам изумрудных холмов. В садах – ряды серебристо-бирюзовых олив. Кое-где стояли округлые купы деревьев со свежей, но уже разросшейся листвой. Темно-зеленые тонкие и острые кипарисы выстроились вдоль дороги на равном расстоянии друг от друга. Полосы их теней вытягивались по земле.
- Зубцы гребенки, - сказала Беата.

Койран чувствовал, что изменился. Он напоминал себе шелкопряда, едва вылезшего из вскрывшихся куколки и кокона - мокрого, мягкого, со сморщенными крыльями. Прошлое и Койран в нем – сброшенная оболочка. Ни о чем не хотелось вспоминать. Но, среди затопившего его душу счастья, изредка делалось жутко. Это были плохо выразимые словами ощущения. Миг испуга при взгляде в глаза Беаты и почти смешная мысль: проваливался в ее зрачки и видел себя внутри них. Миг недоумения и негодования, когда Беата на какой-нибудь развилке увлекала его не на ту дорожку, по которой он хотел пройти, но еще не успел об этом сказать. Он не смог бы ни в чем отказать Беате. Койран не знал, что и Беата не смогла бы сказать ему «нет», потому что до сих пор между ними не возникло ни одного спора. Малейшее недомогание или огорчение Беаты в нем отзывалось острой болью.
- Я знаю одно: я должен быть первым во всем, - говорил Койран. - Можно – первым среди равных или одним из первых – но всё же. Туда, где я не могу стать первым, я стараюсь не соваться.
Беата плавно ступала по тропке.
- А зачем тебе непременно нужно быть первым?
- Потому что в противном случае ПЕРВЫЙ, скорее всего, сочтет возможным (да и нужным) плевать мне на голову.
- А ты сам так поступаешь с теми, кто тебе хоть в чем уступает?
- Нет! Нет! – Койран испугался, представив, что могла подумать о нем Беата. – Ни в коем случае. И завидую я только «белой» завистью. Теми, кто мня превосходит, я только восхищаюсь. Никогда не делаю им вреда.
Часто, когда они спускались по склону, Койран опережал Беату шагов на десять, а она, смеясь, бежала к нему в объятия.

Двое пришли на виллу Беаты. Навстречу им неторопливо вышла, гордо подняв пушистый хвост, черная, как смола, желтоглазая кошка с красноречиво круглыми боками. При виде гостя замедлила шаг.
- Баси! – ласково позвала Беата. – Баси, Баси!
- Какая роскошь! – восхитился Койран. – Обожаю кошек. Священные животные Атры.
- А теперь – нечистые.
- Как и все священные животные Атры. И вообще большинство живых существ.
- Два месяца назад я выкупила Баси у мальчишек. Они хотели сжечь ее заживо.
- Выкупила!? Теперь они начнут каждый божий день устраивать сожжения у тебя под окнами.
- Не начнут. Я им сказала, что первосвященник издал специальную буллу: тех, кто ради забавы или из суеверия губит и мучает божьих тварей, отлучат от церкви… - Беата подхватила кошку (а, точнее, не менее шести котов и кошек разом) на руки и стала чесать Баси за ушами, переносицу, шею. Баси разразилась очень громким мурлыканьем. Беата расплывалась в такой умиленной улыбке, что Койран едва не приревновал ее к кошке. – Должны же исчадья ада помогать друг другу.
- Кто это – исчадья ада? – хмыкнул Койран.
- Мы с Баси, конечно. Мне даже чуть не отказали в Приобщении. В младенчестве. Как только меня распеленали, и священник увидел мою руку, он сказал, что не будет совершать надо мной никакие обряды. Возможно, он боялся. В то время в Коризио шла охота на ведьм. Если любую родинку или бородавку можно счесть клеймом демонов, то что говорить о перепонках. То ли клеймо демонов, то ли бог шельму метит…
- Священник просто хотел получить в лапу, а твои родители сделали вид, что не поняли намека.
Все необходимые обряды над Беатой были совершены знакомым священником, в домовой церкви.  Этот же священник, очень образованный и добрый человек, долгое время был духовником Беаты, но теперь он, пожилой и немощный, почти не выходил из своей кельи.
- Рассказать тебе, как меня приобщали в младенчестве? Мама и кормилица принесли меня в церковь. Священник, загибая пальчики, отсчитал девять месяцев, и постиг, что моя жизнь началась в апреле. Месяц Покаяния в тот год приходился на апрель. Лицо у него перекосилось. А когда узнал, что я – незаконный, просто взвился. Для всякого ханжи женщина, которая отважилась родить вне брака – подарок. Он напустился на мать, сказал, что никакие обряды совершать не будет, и предрек мне страшные несчастья, поскольку я зачат в неположенное время. Я расплакался – естественно, по каким-то своим причинам. «Уберите ЭТО отсюда!». Мать сказала отцу, он переговорил, с кем нужно – и на следующий день тот же священник все обряды совершил в лучшем виде. И еще посюсюкал со мной «Расти скорее, Койран. Будешь певчим. Нам нужны такие голосистые».

Сад виллы Амманати был разбит в прошлые годы; при родителях Беаты его только поддерживали.  С четырёх равных сторон он был защищен высокой каменной стеной, изнутри полностью затянутой плющом и виноградом. По кипарисовой аллее Койран и Беата пришли в центр сада, к шелестящему фонтану-чаше, выщербленному, в темных пятнах, подернутому зеленью и мхом. От этого фонтана крестообразно расходились четыре основные дорожки сада, разделенного на квадраты, обсаженные стриженым самшитом. Как и Койран, Беата стремилась собрать в своем саду как можно больше видов растений, и посажены они были так искусно, что даже самые заурядные и предназначенные для стола травы становились украшением - петрушка, сельдерей, базилик и даже манжетка с умилительными каплями в середине чуть опушенных бархатистых листьев, которым лишь немного недоставало, чтобы стать круглыми. У Беаты, как и у Койрана, был аптекарский огород – тоже надежно защищенный. Были в саду топиарии и кадки с лимонными и апельсиновыми деревьями.
- Мне трижды безразлично происхождение моих ближних и дальних. Но то, что оно не безразлично такому множеству людей, меня сильно огорчает. Ты не обращала внимания: всегда, когда люди говорят «незаконнорожденный» или «внебрачный», слышится «ублюдок». Больше всего меня смешит словцо «незаконный» - разумеется, незаконный. Потому что любая жизнь вне закона. Она выше всякого людского закона... У меня было трое сводных братьев – «законных» детей моего отца. Однажды он тяжело заболел, и составил завещание и прощальное письмо старшему сыну, Франко. Он был на семнадцать лет старше меня. Случилось так, что это письмо попало ко мне в руки. Отец, кроме прочего, писал: «Сообщаю вам» - он в письме к сыну обращался на «вы» - Сообщаю вам, что у вас есть брат, рожденный не вашей матерью. Если он будет вести себя почтительно, обращайтесь с ним, как с братом, а если нет – как с сыном вашего работника». Мне даже интересно, что было бы, если бы судьба свела меня с Франко, и он бы стал обращаться со мной, как с сыном работника… Но бог судил иначе.  Все трое сыновей и жена моего отца умерли от чумы. Теперь он хочет жениться вторично. Должен же кто-то родить ему законного наследника… Мне кажется, он меня боится. Думает, что я однажды явлюсь к нему в адском пламени, черном дыме и синих молниях и потребую узаконить меня и оставить всё мне. Зря боится. Мне ничего от него не нужно. Он меня признал, он потратился на меня – за это я ему благодарен…

Двое шли под увитым виноградом сводом; листья светились, и по волосам Беаты и ее голубому платью текли блики и тени.
- Сейчас я угадаю, как тебе удалось заполучить завещание. Ты превратился в отца, как в Стефано тогда?
- Именно.
- А я не умею превращаться в людей. Только в животных.
- А я не умею превращаться в животных.
- Может быть, ты пользовался каким-то исковерканным заклятьем? Это ведь очень легко.
- Возможно, - сумрачно проговорил Койран. Он ни за что не расскажет, что пытался превратиться в животных множество раз, используя самые разные заклятья и магические приемы. Безуспешно. Судя по всему, этой способности Койран был лишен начисто. Кто сильнее – тот, кто превращается в другого человека или тот, кто превращается в муху!? «Очень легко», случайно слетевшее с губ Беаты, подействовало на него болезненно – как порез кончика пальца.

Белый двухэтажный дом с черепичной крышей, на вид небольшой, оказался светлым и просторным. Когда Койран и Беата обедали, Баси сидела на стуле, уютно подвернув передние лапы и приняв почти кубическую форму. Люди беседовали, и кошка всегда находила, что сказать: то мяукнет, то муркнет. Потом, когда двое сидели на скамейке в саду, Баси дипломатично распределилась по ним обоим: задние лапы на коленях у Койрана, передние – у Беаты. Кошку чесали в четыре руки.
«Вот, будет у нас черноволосая компания, - подумал Койран. – Я, Беата, наши дети, Морелло и Баси с котятами».

Койран и Беата шли среди пергол, оплетенных розами со сладким и нежным ароматом. Беата понимала, что должна рассказать Койрану о себе и своей семье. Первое было ей легко, но сделать второе она бы себе не разрешила. Поэтому Беата говорила очень кратко, скупо и сбивчиво – о родителях, приходившихся друг другу двоюродными братом и сестрой, о том, каким ударом для матери была смерть сына. Но вспоминалось Беате много большее.

Род Амманати был очень древним, но, его генеалогическое древо, изображенное правдиво, напомнило бы не мощный раскидистый дуб, а, скорее, старую облепиху с несколькими стволами, причем жизнь теплилась лишь в одном из них, но с обильной корневой порослью. Беата была в родстве со знатью трех городов. Амманати были в числе предков некоторых государей. Но теперь Беата осталась единственной представительницей некогда славного дома, носящей фамилию Амманати. Беата думала так: «До брака родители относились друг к другу по-родственному нежно, но, скорее, равнодушно. А после между ними не осталось никаких добрых чувств. Возможно, они возненавидели друг друга»

Когда Беата была маленькой, отец играл с ней и рассказывал сказки, которые сочинял на ходу. А через несколько лет у него для Беаты не осталось ничего, кроме ехидства и неявных насмешек. Ни одного искреннего, ничем не отравленного его слова Беата вспомнить не могла. Это был невзрачный, щуплый человек, одного роста или пониже Амманати-старшей. Отец и мать были похожи друг на друга, Беата – на обоих родителей, но в большей степени всё же на отца: ее телосложение было более хрупким, а черты лица тоньше, чем у матери. Излюбленной темой его разговоров были женская склочность, вздорность, глупость, корыстолюбие и прочие пороки.  Сколько усилий граф Амманати тратил, чтобы продемонстрировать свою силу – но тем заметнее становилась его слабость. Расставшись с женой, он очень редко приезжал на виллу, где жили Бейя и Беата. Появляясь там, он ходил повсюду, поднимал шум, распекая слуг и отдавая распоряжения. Он долгое время жил в предместьях Аморы. Тогда у него появилась вторая семья; своего внебрачного сына Филиппо Амманати хотел даже узаконить, но, расставшись с его матерью, и к Филиппо утратил всякий интерес. Об этом Беата узнала от самого Филиппо уже после смерти отца. Со сводным братом Беата познакомилась несколько лет назад. За время знакомства они успели искренне полюбить друг друга и часто переписывались. Филиппо, красавец отменного здоровья, разводил охотничьих собак и покровительствовал искусствам.

Амманати-старшая была беременна пять раз, но выжила только ее дочь, первенец, слабая, болезненная и странная девочка. Надежды выдать Беату замуж, хотя бы по расчету, не было из-за перепонок и слабого здоровья. Через семь лет родился ее брат. Бейя Амманати проявила настоящую доброту и мудрость: она вела себя так, чтобы не вызвать или, насколько это было возможно, смягчить ревность в душе маленькой Беаты. Женщина, казалось бы, случайными словами, интонациями, обращением УЧИЛА Беату любить младшего ребенка. Монна Бейя давала дочери класть руку на живот, чтобы та почувствовала, как толкается брат или сестра.

Беата помнила, как брезгливо смотрел отец на спеленатого сына, и брезгливость сменилась ужасом и отвращением, стоило отцу увидеть, что у наследника дома Амманати все пальцы на руках и на ногах были сросшимися, точнее, не отделившимися друг от друга. Через две недели после рождения младенец внезапно умер. Беата горько оплакивала его. Второй сын четы Амманати родился на пятом месяце беременности мертвым. Повитуха долго не хотела показывать его родителям, и, возможно, ей следовало настоять на этом. Еще две беременности кончились выкидышами на ранних сроках, и осталось неизвестным, какого пола были дети.

Беата подумала, что ни ее, ни Койрана по людским законам и по законам природы не должно было быть – но они были, и каждый был бесконечно рад тому, что есть другой.

После безвременной смерти отца жизнь Беаты и ее матери не изменилась. На вилле Амманати улыбались и смеялись редко. Часто Беате казалось, что от матери исходил влажный, промозглый ноябрьский холод.  Как будто что-то в Бейе сломалось, а затем, как бывает с костями, срослось неправильно, причиняя женщине то беспокойство, то острую и мучительную боль. Отношения между всеми родными и Амманати-старшей были разрушены. Она подозревала их в самых черных поступках и намерениях. Беате казалось, что она с матерью находится в утлой лодочке в шторм или в осажденной крепости, окруженная людской подлостью. Но порой Беата начинала сомневаться: не может же быть, чтобы все их ближние были негодяями. Монна Бейя изумлялась: «Почему – негодяями? Они ОБЫЧНЫЕ ЛЮДИ». Впрочем, у Беаты был повод для этих сомнений – саму Беату мать тоже выводила на чистую воду, усматривая за простыми житейскими промахами тайный умысел и низкие чувства. Обыкновенные, даже добрые слова для монны Бейи превращались в смертельные оскорбления. Месяцами мать и дочь не видели никого кроме друг друга, домашних слуг, учителей Беаты, управляющего и священника, но оставались едва знакомыми.  Одни и те же слова имели для них разный смысл. Бейя и представить себе не могла, что Беата с детства разговаривала с Атрой и духами, и они обучали ее магии.  Монна Бейя считала Беату черствой и неблагодарной.  Беата была уверена, что мать не любила её, а лишь едва терпела из чувства долга.  Возможно, одно или несколько объяснений могли бы им помочь, но обе, каждая по-своему, боялись объяснений. Бейи Амманати не стало семь месяцев назад.

Койран и Беата сели на расстеленный плащ в тени дубов с ровными серыми стволами. Здесь рос дикий цикламен, цветок Гермии, и, небольшим пятном – белые анемоны. Над небольшим прудом поднималась печальная ива, такая огромная, что ее плакучие ветви образовывали шатер. Несмотря на опасность – Баси, птичьи звоны и свисты не умолкали.
- Я была разочарованием для матери. Ведь получается, что ею пожертвовали понапрасну. Я только отнимала у нее время и силы.
Слова Беаты вызвали у Койрана болезненное сочувствие.
- Хотел бы утешить тебя, но не знаю, как… Я думаю, все мое детство главным желанием моей матери было раскроить мне череп. Она мне рассказывала, что, узнав о беременности, обронила золотое слово: «Атра тебя забери, гаденыш!». И прокляла меня. Для нее это проклятье было почти что междометием, она не вдумывалась в смысл. Но слова проклятья – это исковерканные слова Посвящения. Я – Дитя Гермии в том смысле, какой вкладывали в него древние. А самым страшным ругательством у мамы было: «Ты – вылитый отец!». Я действительно на него похож. Единственное, что меня утешает – это то, что на деда я похож больше. Но она меня растила. И как бы мы ни заботились о родителях, мы не вернем им ни время, ни молодость… Но никто, даже родители, не вправе желать нам смерти. Не они нас создали. Мы им не принадлежим. Мы либо божьи, либо ничьи. Людей приводят в мир древние, мощные сложные силы, перед которыми все равны. Те, кто считает, что тебе, мне, кому угодно, на свете места нет, заведомо не правы. Можно занимать не свое место, скажем, на службе – но не на земле. 

Койран перенес Беату через порог спальни. На гобелене на стене - дама, единорог и лев. Беата расплела косу. На ее лице, глядевшем из черных потоков, трепетали отсветы огня. Во взгляде Беаты было многое.

Утром долго не открывали ставни. Затем Беата спрыгнула с постели и подбежала к окну. Негромко лязгнул замок, скрипнули петли, и в комнату хлынул яркий свет. Беата, тонкая и гибкая, с бархатной золотистой кожей, снова оказалась в объятьях Койрана. Они несколько мгновений улыбались друг другу – это была одна долгая улыбка, но менялось выражение глаз, как переливается разными цветами опал. Койрану вдруг пришло на ум, что он недостаточно серьезен и от этого недостаточно честен с Беатой, и назвал ей свой годовой доход и стал перечислять недвижимое имущество.
- Зачем ты мне это говоришь? – в голосе Беаты недоумение и легкий укор.
- Ты выходишь за меня замуж. Я хочу тебе сказать, что я могу обеспечить наше будущее и будущее наших детей.
- Я в этом не сомневаюсь ни одного мгновения, - ответила Беата. – Но я выхожу замуж не за твоё богатство. И потом, я наследница всего состояния Амманати.
Беата назвала сумму своего годового дохода. Она была больше, чем у Койрана.
- Давай лучше поговорим о чем-нибудь другом, - добавила Беата. - Такое утро.
- Твои дела ведет управляющий?
- В значительной степени. Это почтенный пожилой человек. Но я стараюсь сама во все вникать.

Койрана на миг замутило, и он провалился в темноту, состоявшую из ощущений опасности и несправедливости. Но его рука по-прежнему крепко держала трогательно тонкое запястье Беаты с зеленоватыми веточками вен, и запах ее кожи, едва различимый, дурманил голову. Беата, очевидно, успела что-то заметить: она напряглась и взглянула встревоженно. Койран испугался этого и прижался к Беате.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
В корзине с низкими бортами, на сложенной вдвое ткани Баси благополучно разрешилась пятью котятами – такими же пушистыми и черными, как она сама. Беата спасла одного из котят, пальцем стерев с мордочки прилипшую «рубашку». Только услышав его пронзительный, чуть гнусавый писк, похожий на плач человеческого младенца, Баси занялась им: облизала, перегрызла пуповину и съела плаценту. Этот котенок вскоре получит имя Неро и еще будет прославлен в веках.
***
Целые дни Койран и Беата проводили вместе. Если они не обнимали друг друга и не целовались, то держались за руки. Работали совместно. Сидели за письменным столом рядом. Для Койрана исчезала оболочка, существовавшая между Беатой и миром – она бесстрашно доверяла ему и была бесконечно чутка ко всякому движению обретенной родной души. От любого, даже случайного его прикосновения Беата внутренне приходила в исступление. Все чувства были обострены.

Беата ощущала себя прекрасной. Она и была прекрасна в это время своей жизни. Она ликовала. Она торжествовала. Беата видела, какое блаженство дарила Койрану. Она часто улыбалась и смеялась, ее глаза то лучились, то блестели - так мерцает на солнце поверхность глубокой воды.

Койран тоже торжествовал и был безмерно горд собой. В темноте, в объятиях Беаты ему казалось, что он растворяется во мраке и в своем наслаждении, рассыпается, исчезает. Даже в кратковременную разлуку с Беатой его изводила почти нестерпимая тревога. Вырази он ее словами, получилась бы нелепица: «А вдруг Беата обиделась и исчезла навсегда!? А вдруг Беата умерла!?».

Однажды Беата почувствовала приближение приступа – начали дрожать кисти рук. Койран, держа руки Беаты в своих, произнес одно из известных ему исцеляющих заклинаний. Беата приникла головой к его плечу. Дрожь вскоре прекратилась, приступа удалось избежать.
***
В карповом пруду жирная набитая икрой рыбина по кличке Матильда с золотой серьгой в жаберной крышке ходила у берега, окруженная четырьмя воздыхателями, каждый в полтора раза меньше ее. Карпы поднимали фонтаны брызг, самцы со свистом выпускали молоки. Подражая патрициям древности, Койран устроил на вилле рыбные пруды. Первоначально он думал выращивать рыб для стола, но проникся к карпам такой нежностью, что все они стали его любимцами, и Матильду он особенно отличал. Она всегда приплывала первая, когда хозяин приходил, и помнила его дольше, чем остальные рыбы, если Койран надолго уезжал. Койран кормил карпов, ласково с ними разговаривал и шутливо ругал за прожорливость.

Койран и Беата несколько дней наблюдали за развитием рыбок. Койран, вслед за Астерием, изучал и развитие животных, в первую очередь куриного зародыша, но также рыб и лягушек. Не будь у него других способностей и интересов, он мог бы всю жизнь посвятить изучению развития – одного из самых восхитительных и сложных проявлений жизни, нарушения в котором так трагичны и безобразны. У Койрана в подвале дворца хранилась коллекция, выкупленная у одного врача, которую можно было показать только Джанни и Беате – уродливые зародыши и плоды человека и животных.

Внутри грязных, облипших илом оболочек желтоватые крошечные, будто стеклянные бусинки, а на них – голубые бугорки, а через несколько часов – полумесяцы. К досаде Койрана и Беаты, даже мощная лупа давала лишь очень малое увеличение. К концу первых суток своей жизни зародыши начали менять форму, и из круглых стали сердцевидными. Чем дальше, тем больше зародыши с отрастающими хвостами напоминали запятую, и вскоре лежали, свернувшись в оболочках. Их огромные выпуклые глаза чернели, и вскоре стали, как угольки.
***
Один из вечеров на вилле Койрана был прерван внезапным приездом управляющего, который должен был обсудить с Койраном одно срочное дело.  Беата ждала его, с книгой сидя на скамье. К Беате подсела Нина.
- Донна Беата, - проговорила она, но, очевидно, слишком смутилась и не решалась продолжать. Беата ободрила Нину взглядом.
- Какие вы с Койраном чудесные! Какие же вы красивые! – Нина улыбалась, но голос немного дрожал. – Помяните мое слово, Койран с возрастом станет только интереснее.
- Я с возрастом интереснее не стану, - печально сказала Беата.
- Ну, это как сказать, - возразила Нина не без лукавства. – Вы берегите его. Койран не показывает, когда ему плохо. Не любит, когда его жалеют. Меня не слушает. Но вы-то должны ключики подобрать… Я им горжусь.
- Вы знали, что воспитываете волшебника? - Беате давно хотелось расспросить Нину о детстве Койрана.
- Знала, - спокойно сказала Нина. – Он, как родился, был беспокойный, капризный, заходился, когда плакал – ему явно нездоровилось. Я его носила к одной женщине… про нее говорили, что она белая ведьма, и вся округа к ней ходила. Она мне сказала: «Береги его, Нина. Он еще нас всех лечить будет». И еще был случай… Койрану тогда было пол-годика. Во дворе дома стояли лимоны в кадках. Я шла с Койраном с прогулки, поднесла его к такому дереву. Койрану лимоны очень понравились: большие, яркие – он стал ручки к ним тянуть и гулить. Я его уносила – расплакался. Я его успокоила насилу-насилу, накормила. А я делала так, чтобы Койран и мой родной сынок не видели, как я кормлю другого. Чтобы не завидовали. Знаете ведь про младенческий грех… Теперь представьте себе, моя госпожа: в комнате окно по левую руку от меня, дверь – впереди. Колыбелька с Койраном за ширмой у меня за спиной. Я сижу, кормлю Джусто, моего сынишку. А Койран, уже сытый, произносит речь: гулюкает на все лады. Он всегда был парнем разговорчивым. Гулюкал-гулюкал, ворковал-ворковал. Затих. Я подумала – уснул. Укладываю Джусто, заглядываю к Койрану. А его нет! Нет! Колыбель пустая. Хорошо, что я в окно выглянула: он в кадке сидел, под деревом. Я выбежала за ним – сидит довольный, смеется, улыбается. Я его хвать – и домой.
- Дар перемещения, - проговорила Беата. – Странно. Ведь чтобы перенестись с места на место необходимо особое заклинание…
- Вот! Я недавно Койрану рассказала про этот случай – он только вытаращился и руками развел. Он сам не знает, как это у него получилось. Случалось еще, что он смотрит куда-то вверх, сосредоточенно так – будто видит что-то, чего я не вижу.
- И вы не боялись?
- Боялась, конечно, но что делать…
Койран вернулся, увидел их и улыбнулся.
- А я тут донне Беате всё про тебя рассказываю. Убеждаю одуматься, пока не поздно.
***
Койран и Беата заказали Луке парные свадебные портреты, на которых жених и невеста были бы изображены в пейзаже, наполненном символами. Там должен был быть, кроме прочего, рассказ в картинках: садовник срезал единственную зелёную ветвь со старого, узловатого дерева и прививал ее на молодое и свежее.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Стефано и его друг, Никколо из Сан-Фермо шли по лесу. Пахло нагретой солнцем желтоватой сухой хвоей.  На земле переплетались тени ветвей и пятна полуденного солнечного света. Кое-где зеленели кудрявые черничники и плющ – тянувшийся по земле и окутывавший стволы, пни и валуны. И Стефано казалось, что разговор с Никколо – морок, страшный сон. Стефано знобило, и в голове стоял страшный гул. Никколо, со все возрастающими нетерпением и недоумением, ждал ответа.
- Я не стану делать то, о чем вы меня просите, - произнес Стефано глухо, но твердо. Никколо хотел, было, что-то возмущенно возразить, но Стефано заговорил. – Я знаю наперед всё, что ты мне скажешь. Ты, скорее всего, не примешь мои слова, но все-таки не отмахивайся от них.
- Я слушаю, - выговорил Никколо, которому дорого давалось терпение.
- То, что вы затеяли – безумие. Почему вы так уверены, что люди пойдут за вами? Это у нас есть причина для ненависти, а в Иларии народ его любит.
- А мне говорили, что народу он ненавистен. В конце концов, даже если не удастся установить республику…
- Я не хочу, чтобы вы убивали человека.
- Святоша, - Никколо пытался произнести это с улыбкой, как шутку, но получилось серьезно и искренне.
- О, нет! – воскликнул Стефано. – Я совсем недавно дрался на дуэли. Почти сразу после того, как их запретили.
Никколо эти слова ошеломили. Стефано продолжал:
- Дело кончилось тем, что я лечил раненого противника, и теперь мы друзья. Так вот: дуэль для меня стала доказательством от противного. Нет ничего ужаснее и бессмысленнее, чем отнять человеческую жизнь.
- Это не человек.
- Нет. Это человек.
Стефано был в странном состоянии: он знал, что прав, он выстрадал эту правду, но как будто не верил самому себе и не мог избавиться от чувства вины.
- Плевать. Я вспоминаю Сан-Фермо два с лишним года назад… Твое чистоплюйство гнусно!
- Вина не на нем одном. Если бы вы предложили сколько-нибудь разумный и осуществимый план освобождения Сан-Фермо, я первый был бы с вами. И я, с помощью магии, сумел бы сделать его бескровным. Но от того, что ты мне сейчас рассказал, у меня волосы на голове стоят дыбом и шевелятся.
- Значит, мы не можем рассчитывать на твою помощь, - резко произнес Никколо.
- Я никому не скажу ни слова. Но заклинаю тебя, Никколо: одумайся сам и отговори других.
Никколо не ответил. Они продолжали идти по тропке между стройных пушистых сосен.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
В тот вечер Койран был в гостях у одного из своих знакомых. Вина и остроумные, не лишенные едкости речи, что называется, текли рекой. Койрану делалось все веселее, мысли становились легкими, как пар - тягостные неотвязные мысли о сегодняшнем разговоре с Беатой. Она мягко, но очень серьезно говорила о своих опасениях, что его работа с ядовитыми веществами, неизбежная в алхимии, может навредить их будущим детям. У Койрана сердце болезненно заныло, но скоро тоска сменилась бешенством.

Беате нездоровилось, и ее не было за этим столом, но была разодетая Аньеза. После ужина хозяин стал показывать свое новое приобретение: прекрасные парные картины. В воздухе слова и возгласы восхищения. Аньеза оказалась рядом с Койраном.
- Койран, - позвала она чуть слышно. – Прости меня. Прости меня за всё, в чем я виновата.
- Аньеза, - так же чуть слышно, холодно ответил он. – Не время и не место.
В самом начале их связи Койран запретил Аньезе на людях делать что-либо, что могло их выдать. Двое незаметно отделились от прочих гостей, и оказались в прохладном полумраке в одной из комнат.
- Делай со мной, что хочешь, только не оставляй меня! – произнесла Аньеза далеким, дрожащим голосом.

Прекрасные руки без лягушачьих перепонок. Ничто не мешало сцепить свои пальцы с ее пальцами. Аньеза была готова и к счастью, и к отчаянию. В устремленном на него взгляде, как всегда, горестном, светилась надежда. От одного Койрана зависело, куда соскользнет Аньеза с этой острой грани. Было страшно подумать, что у Аньезы начнется истерика, и ее лицо покраснеет и вспухнет от слез – и не только потому, что Койран не хотел попасть в некрасивую историю. В нем разгоралась жалость к Аньезе и сожаление о предстоящей потере. Но зачем терять ее? Если действовать умно, Беата ничего не заподозрит.
«Я, в конце концов, мужчина, а не каплун».
- Я буду сегодня у тебя.
Койран сжал ее за плечи и приник лицом к ее лицу. Койрану показалось, что дверь чуть скрипнула. Он отпустил Аньезу, открыл глаза.

Дальняя родственница Беаты спросила у слуги бумагу и перо, быстро написала несколько строк и поручила передать письмо Беате Амманати лично в руки.

Наутро вернувшись от Аньезы домой, Койран долго сидел в ванне и тер себя руками. Аньеза была страстной и чуткой, но с ней Койран думал о Беате.

Беата ждала его в своем саду, и пошла навстречу. Она старалась, чтобы шаг был плавным; ей хотелось побежать, но неподъемные ноги сводили судороги. Беата пережила страшную ночь и страшное утро. Как она ни боролась с собой, ее губы морщились, а взгляд был потерянным и скорбным. В душе Койрана скользнуло подозрение, сердце провалилось, но он тотчас подумал: «Как она могла узнать».
- Что-то случилось? Тебе нездоровится?
Она предвидела это мгновение и торопила его, но теперь оттягивала. Она заставила себя говорить:
- Вчера поздно вечером, почти ночью, я получила записку... Про тебя и ту женщину. Это правда? Я хочу услышать это от тебя. Я не хочу верить наговорам. Я готова поверить, что это клевета, но я надеюсь на твою честность.
- Я не смогу тебя обмануть: это правда.
- Тогда мы должны расстаться.
- Но я не хочу этого, - проговорил Койран.
- Нет, Койран, - произнесла Беата сокрушенно. Ее голос звенел, и лицо пошло пятнами. – Не связывай себя со мной. Желаю тебя счастья.
- Что я должен сделать, чтобы заслужить твое прощение?
- Если тебе понадобился кто-то еще, когда у нас всё было прекрасно – что стало бы потом? Нам предстоял брак. Будни, ссоры, болезни, невзгоды. Без этого не обходится ни одна человеческая жизнь. Ни одна. В лучшем из всех возможных случаев мы бы вместе состарились. Мне предстояло ухаживать за тобой, больным, и терпеть твои капризы. Я была к этому готова. Но ты-то меня терпеть не готов. Я равно боюсь и измен, и верности из последних сил. Мне больно тебя видеть!
Койран повалился перед Беатой на колени – это было легко – и сжал ее руку, как будто это был последний способ удержать Беату. Она, было, остолбенела, с силой выдернула свою руку из его рук, отшатнулась и отчаянно крикнула
- Встань! Встань немедленно!
«Он не простит мне того, что теперь передо мной унижается».
Беате было стыдно за него, но все чувства были заглушены потрясением и притуплены. Койран, потерянный, поднялся и снова взял ее за руку. Беата брезгливо повела плечами.
- Беата, ради бога! Я виноват! Я очень виноват! Я умираю от стыда. - Рука Беаты, до этого неподвижная в руке Койрана, немного сжала его пальцы, а взгляд из темного и острого делался теплым. - К этому нельзя относиться серьезно. Я был немного пьян. Я был знаком с этой женщиной задолго до встречи с тобой. Но протяжении почти двух лет я с ней спал. Вчера она кинулась мне на шею. Я ее не любил. Это жалкое, истеричное… существо. Представить ее твоей соперницей, сравнивать вас, выбирать!?
Беата выдохнула и с усилием освободила руку.
- Как хорошо, что вы сказали это сейчас. Я вас чуть было не простила.

Три дня подряд Койран ездил к Беате, и начиналось изматывающее обоих кружение. Койран не умолял, а требовал прощения. Беата гнала его от себя. У Койрана мутился разум от тоски, ужаса потери и собственного поступка. Молчание Беаты сменялось насмешками. Койрана охватывало бешенство, и тогда он огрызался и ерничал ей в тон. Начинал угрожать – разумеется, он не собирался исполнять свои угрозы, одна другой нелепее. И он недоумевал: неужели Беата не понимала, что все это означало. Оба, то одновременно, то порознь, принимались плакать.
Беате хотелось одного – чтобы Койран ее оставил. Он обнимал ее колени, целовал и гладил руки – Беате казалось, что ее обжигают кипятком, или, наоборот, что к ней прикасается что-то осклизлое. Она была близка к болезни.
- Как же это!? Как это могло случиться!? – растерянно шептал Койран. У него сел и осип голос.
Беата громко, со вскриком, вдыхала, зажимая рот платком. Койрану не верилось в то, что происходило. Иногда всё это казалось ему какой-то безумной игрой.
- Скажите мне только одно, - медленно выговорила Беата. – Скажите мне правду: это из-за руки?
Койран вспомнил свои недавние мысли. Беата хочет правды – она ее услышит. Холодность, бессмысленная непримиримость, кошмар длиной в три дня. Беата должна дорого заплатить за всё это. Если бы Койран выразил словами эти мысли-ощущения и довел их до конца, не сказал бы ни слова.
- Из-за руки, - проронил он и тотчас похолодел.
Беата отвернулась, как показалось Койрану, очень медленно – и вышла. Оцепеневший Койран не удерживал ее.

Он больше не приезжал к Беате, но по нескольку раз за день писал ей письма. Беата, не распечатывая, складывала письма в шкатулку – читать их у нее не было душевных сил, выбросить – тоже.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Беата подняла со страницы книги свою правую руку и, то ли недоуменно, то ли удивленно, словно в первый раз видела эту руку, поднесла ее к глазам. С любопытством наблюдая за собой, взяла левой рукой нож для бумаги и стала разрезать им перепонку между большим и указательным пальцем. Стало больно, показалась кровь.  Беата поспешно положила нож и, морщась, сжала левой рукой правую. Физическая боль от пореза усилила душевную. Беата взялась за надрезанную перепонку ртом.
Кошка запрыгнула на кресло и легла. Постучалась и вошла служанка.
- Госпожа Беата, - произнесла она смущенно. Добрая девушка видела глубокое горе, и хотела утешить Беату, но не смела. А Беате теперь невыносимо было поднять глаза. Как-то Беата мылась в ванне, представлявшей собой огромный деревянный ушат. Служанка помогала Беате. Койран вошел неожиданно, без стука.  Беата оторопела, рассмеялась и немедленно отослала девушку.
«Госпожа потеряла стыд, - думала Беата. - Госпожа потеряла разум, и стыд вместе с ним». Койран был первым и единственным мужчиной, которого она желала. Он, и  никто другой должен был стать отцом ее детей. Стыд – это страх-за-потомство и страх-за-свою-душу. Это – защита, а от Койрана зачем же было защищаться?
- К вам Аньеза Герарди.
Через некоторое время в кабинет Беаты вошла Аньеза. Поздоровались.
- Мне говорили, что вы сильная чародейка, - произнесла Аньеза. – Поэтому я решила обратиться за помощью к вам.
- Я буду рада помочь вам по мере моих скромных сил.
- Мне нужно заклятье на воске, - Аньеза произносила это нарочито твердо и четко, но голос сорвался.
- Вы хотите, чтобы я околдовала восковое подобие!? – недоуменно переспросила Беата. – Навела порчу?
- Нет-нет, - поспешно ответила Аньеза. – Мне нужен приворот.
- И кого же вы хотите приворожить? – Беата с самого начала знала, что откажет, и негодовала, но ей было любопытно.
- Койрана Валори, - голос и выражение лица Аньезы переменились, когда она произносила это имя.
- Простите, я не возьмусь за это дело. На то есть несколько причин, - Беата поднялась и сделала несколько нетвердых шагов по комнате. - Во-первых, с этической точки зрения это неприемлемо. Более того, Койран мой коллега.
В душе Беаты поднимался шквал. Сначала она говорила ровно, но скоро перестала справляться со своим голосом: он задрожал, и Беата заговорила быстрее, чем следовало. Аньеза наблюдала за ней с изумлением и страхом. Беата вдруг резко повернулась и смерила Аньезу пронизывающим презрительным взглядом.
- И вы смели прийти сюда!? Кто подучил вас прийти сюда!? Сам Койран!?
- О чем вы говорите!? – проговорила Аньеза. – Кажется, я чего-то не знаю.
- Неужели.
- Вас мне порекомендовала одна моя знакомая. Позвольте мне ее не называть. Я сказала ей, что мне нужна чародейка для одного деликатного дела. Она посоветовала мне какую-то колдунью из предместий и вас. Конечно, я решила обратиться к вам. Я понимаю, что приворот – это очень плохо, но это моя последняя надежда. У меня никого нет, кроме Койрана. А он оставил меня ради другой женщины.
Аньеза начала с того, что пыталась сделать приворот сама. Ее слова были правдой. Беата снова села, напряженная и измученная.
- Боюсь, что я и есть эта женщина. И похоже, что меня он оставил ради вас.
Аньеза негромко вскрикнула на вдохе и схватилась рукой за губы и подбородок.
- Если вы хотите этого, Койран ваш, - спокойно сказала Беата. Ее взгляд был растерянным и горьким.
- Вы так легко отступаетесь от него? – недоуменно произнесла Аньеза.
- Легко? – улыбнулась Беата.
- Простите, - прошептала Аньеза. Горячая кровь хлынула к ее лицу. Аньеза смотрела на Беату то с благоговейным мистическим страхом – как на могущественную чародейку, то оценивающе и неприязненно. Впрочем, Аньеза понимала, что Беата была не виновата перед ней, и они обе попали в одну беду.
- Если он не выберет вас, то выберет кого-то третьего. У большинства женщин, и у вас, Аньеза, есть передо мной неоспоримое преимущество: вы здоровы, а я… - Беата чуть не сказала «уродка». Она подняла правую руку и немного раздвинула пальцы.
- Вы считаете, что Койран оставил вас из-за этого!?
- Я это знаю. Он сам мне это сказал.
Аньеза ничего не ответила.
- Простите меня, монна Аньеза, - мягко сказала Беата. – Я вам не соперница. Но все же подумайте – очень хорошо подумайте, стоит ли этот человек, чтобы бороться за него. Но я понимаю, что вы в праве не верить ни единому моему слову, - Беата помолчала мгновение. - Мне очень жаль, что случилось так. Если бы я знала, что Койран не один, поверьте, я бы не стала отбивать его у вас.
- Почему нет? Мы ведь не были женаты.
В ходе разговора Аньеза то и дело взглядывала на кошку.
- Это? – Аньеза, наконец, решилась начать вопрос, но не отважилась его продолжить. Беата поняла ее и улыбнулась.
- Конечно, велик соблазн сказать, что это фамильяр, но нет – это просто кошка. У нее есть котята.
- А можно, я ее поглажу?
- Если сама монна Баси позволит.
Аньеза все еще несмело приблизилась к кошке, погладила, стала чесать. Баси замурлыкала. Аньеза совершенно растаяла.
«Интересно, - подумала Беата – Кому из них двоих это больше нравится?».

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
В церкви святого Койрана Филиберти читал публичную лекцию о философии Эвмолпа. Койран и Джанни пришли одними из первых. Они хорошо знали учение Эвмолпа, взгляды Филиберти, читали все его диалоги и комментарии и пришли, скорее, поддержать его: несмотря на огромный опыт, Филиберти всегда страшно волновался. К началу лекции церковь уже была набита людьми обоего пола. Лука привел учеников. Они галдели, рассаживаясь на задних скамьях. Что-то отвлекло Джанни от разговора с Койраном. Молодая женщина со сложной вычурной прической шла между рядами скамей, но на миг замедлила шаг, и Джанни успел заметить обмен взглядами между нею и Койраном, а самого Джанни она обдала раздраженным и страдальческим взором. Аньеза и Джанни были прежде представлены друг другу, но он не сразу ее узнал. Аньеза, как и двое друзей, села в третьем ряду, но от них ее отделяло несколько человек.

Филиберти поприветствовал собравшихся и начал лекцию. Койран несколько раз взглядывал в сторону Аньезы, которая сидела почти неподвижно. Примерно на середине лекции Аньеза тяжело поднялась со своего места, сделала несколько шагов к дверям и вдруг упала навзничь на каменный пол. Филиберти замолчал на полуслове и торопливо спустился с кафедры. Вокруг Аньезы собралось человек пять, в их числе Джанни, которому собственные движения казались неуклюжими и преступно медленными. Джанни мысленно произносил исцеляющее заклятье. Аньеза медленно подняла веки и попыталась сесть, опираясь на руки. Джанни и какая-то молодая женщина помогли Аньезе подняться, проводили в садик при церкви и усадили на скамью. Аньеза рассыпалась в благодарностях и сказала, что посидит здесь, на свежем воздухе и в тишине. У входа в церковь Джанни столкнулся с Койраном, который крупными шагами, выдававшими бешенство, направлялся к Аньезе. Приблизившись к ней, Койран вполголоса произнес несколько слов и пошел обратно, в церковь. Аньеза скорчилась, прижимая к лицу ладони. Но ей почти сразу стало легче. Разочарование было полным, и оставило за собой испуг и омерзение – но ни малейшего сожаления. Койран сказал ей: «Вы слишком сильно затянули шнуровку». Джанни было тревожно за Аньезу, и он уже не смог бы спокойно слушать лекцию.

Аньеза сидела там же, на скамейке и взглянула на Джанни мутноватыми больными глазами.
- Монна Аньеза, могу ли я быть вам полезным?
Джанни не стал спрашивать: «Не нужна ли вам моя помощь?» - он знал, что некоторые считают этот вопрос унизительным. Аньеза не ответила.
- Как вы себя чувствуете? Вы не сильно ушиблись? Ведь можно очень нехорошо упасть, - пояснил Джанни как бы в оправдание своей назойливости.
- Не беспокойтесь, пожалуйста, - ответила Аньеза. – Я не сильно ушиблась. Вы – друг Койрана?
- Да, - честно ответил Джанни. Ему не хотелось и думать о последствиях этого слова. – Но это вовсе не означает, что я одобряю все его поступки.
- Вы пришли жалеть меня? Как это мило и благородно с вашей стороны! – произнесла она холодно и ядовито.
Джанни молчал. Аньеза сидела, уронив белые тонкие руки на колени.
- Вы не удостоили меня ответом?
- Совсем нет, - испугался Джанни. – Простите мне мою неловкость. Поверьте, моя госпожа: есть незаживающие раны, но нет боли, которая не притупилась бы со временем.
- Легко вам говорить.
- Нет. Не легко. В моей жизни было много страха и горя.
Аньеза вдруг взглянула на Джанни так раздраженно и гневно, что он растерялся. Аньеза буравила его глазами несколько мгновений, но Джанни не мог понять, что означает этот, столь красноречивый взгляд. Его слова показались Аньезе проявлением страшного эгоизма: её несчастье для собеседника было лишь поводом поговорить о себе. Но собеседник оказался так глуп и черств, что пришлось объяснять, и он оторопел.
- Простите, если я нечаянно сказал вам что-то неприятное. Я имел в виду, что понимаю вас, и что вы не одиноки. Прошу вас, не поймите меня превратно.
Аньеза зло и озорно блеснула глазами.
- Как жаль. А я как раз хотела понять вас превратно!
И легонько наступила своей ножкой Джанни на ногу. На Джанни нахлынуло режущее бешенство.
- Монна Аньеза, - сказал он сдержанно, унимая ее и себя. – Надеюсь, что понял вас. Мне за вас тревожно.
Аньеза ожидала другого, и вся съежилась от смущения.
- О, боже, - обреченно пробормотала она. – Какой позор.
- Наш разговор останется тайной.
Последовало несколько мгновений молчания, но враждебности в нем уже не было.
- Я слышала, вы знаете много языков.
- Шесть. Три современных, три мертвых. Еще на двух языках я могу читать, но не могу объясняться.
- Вы что же, и вправду добрый?
- Простите?
- Вы добрый?
- Не знаю, моя госпожа. Стараюсь быть.
- А вы умеете варить молочный суп?
Джанни совершенно потерялся.
- Все хорошие люди, знающие много языков, должны уметь готовить молочный суп. Это закон. Я сама его только что придумала.
Джанни, наконец, смог ей улыбнуться. Он понимал Аньезу, ему были видны ее презрение, страх, униженность и стыд, и ее было болезненно жаль.
- Оранте Уливьери, мой воспитатель, учил меня трем языкам. И мы вместе варили молочный супчик. Меня выдали замуж, когда мне не было и тринадцати. Кроме него, никто не жалел меня и не утешал. Он всегда готовил для меня этот суп, когда мы виделись. Мессер Оранте был уже совсем старик… Он умер.
- Я вел с ним переписку, еще когда учился в университете.
- В подобных случаях принято вздыхать, что мир тесен.
- О, да. Особенно мир ученых. Я умею варить молочный суп, но я не уверен, что это тот же суп, что готовил мессер Оранте.
- Вы пишете стихи и переводите?
- Да, водится за мной этот грешок.
Аньеза негромко втянула носом.
- Тогда пришлите мне, пожалуйста, свои стихи… Жаль, не дослушаю мессера Камилло.
- Он мой старший коллега. Я попрошу у него конспект лекции и передам вам.
«Койран, наверное, решил, что я пришла из-за него и что обморок притворный. А теперь про меня и про Джанни кто-нибудь что-нибудь подумает».
Эти мысли не тревожили ее, но и не смешили. Она пришла на лекцию ради лекции. Но Аньеза, конечно, понимала, что может встретить там Койрана, и желание увидеть его настолько сливалось со страхом, что одно было не отделить от другого. Койран знал, что Аньеза не притворялась.
- Не обращайте на меня внимания. Это из-за капель… Капли в глаза, чтобы расширились зрачки… Я заметила, что после этих капель со мной что-то происходит…
- Пожалуйста, не пользуйтесь больше этими каплями. Смех и улыбки украсят вас намного лучше, чем огромные зрачки.
- Мессер Джанни! Поговорите со мной о чем-нибудь. Мне уже намного легче, но по-прежнему тяжело.
- Недавно я забирал у моей доброй знакомой котенка, - сказал Джанни первое, что пришло на ум. – Черного, как уголек, и мохнатого. Всё время, пока я нес его в сумке, он пищал. Зато, когда я принес его домой, сразу устроился спать на подушке, а потом прогнал кухаркину кошку от ее же собственной миски. А кухаркина кошка – это лютый зверь с кисточками на ушах. Теперь он у меня дома, как хозяин, разгуливает по книжным полкам, носится, за ноги хватает, с разбега мне на плечи запрыгивает.
- А это, случайно, не сын кошки Беаты Амманати?
- Именно так.
- Как вы считаете, донне Беате можно доверять?
- Бесспорно.
***
После лекции и краткого разговора с Филиберти, Койран и Джанни обедали в «Совином гнезде». Джанни был единственным, кого Койран посвятил в историю своего разрыва с Беатой и Аньезой.
- Надоела до смерти. Облезлая выдра. Истеричка.
- Истерия – один из недугов, которые излечиваются любовью, - мрачно сказал Джанни. – Она проходит в счастливом браке. Вы были вместе два года – и ты не мог утешить ее, успокоить!?
Койран вздохнул.
- Да, кстати, в чем причина истерии? – спросил он.
- Древние считали, что причина истерии – блуждание матки.
- Блуждание матки!? – еще немного, и Койран расхохотался бы в голос.
- Матка тоскует по беременности и блуждает.
- В таком случае, у нее уже, наверное, где-то в левом ухе.
- Что – в левом ухе!?
- Матка. У Аньезы.
- Тебе не кажется, что это… – Джанни с трудом подбирал не слишком резкие слова. – Что это по меньшей мере неблагородно – говорить в таком тоне о женщине. Тем более о той, кого ты любил.
- Я ее не любил. Я ее… - Койран примолк, подыскивая подходящее слово -  имел.
- А если ты ее не любил, то позволь спросить тебя: зачем ты тратил ее время? Для женщины два года – это немало, - Джанни начало трясти от возмущения. Он сам не ожидал, что его настолько взбесят слова Койрана. - Если это не тайна: она была несчастна до встречи с тобой?
- Её в двенадцать лет выдали замуж за двоюродного дядю. Мерзавец был редкостный. У нее родился ребёнок и почти сразу умер.
- Бедная женщина, - проговорил Джанни.

Койран подумал о том, какое чувство родства с Аньезой вызвали в Джанни эти слова. Койрану уже было ясно, что Джанни больше сочувствовал Аньезе, на которую тот, в сущности, жаловался, чем самому Койрану. Он вдруг тихо невесело рассмеялся, и смеялся долго. Джанни посмотрел на друга с сочувствием, но ничего не сказал.
«Совоокие. Это название – как насмешка над самими собой. Да, мы видим во тьме, но при свете дня… подводят нас совиные очи. Нам не дается то, чего с легкостью добивается иной неграмотный крестьянин».

Джанни, как и многие, думал, что совы не видят днем. Вот Койран. Человек исключительного ума и талантов, всесторонне одаренный, могущественный маг. Но в своей частной жизни этот светоч и герой – что творит! Боже мой, что он творит! Считается, что философия и искусства облагораживают душу, но слишком часто этого не происходит.  Именно из-за этих не оправдавшихся ожиданий свинство образованного человека особенно отвратительно.

Джанни вернулся домой. Войдя в спальню, усмехнулся: обнаружил, что всё еще держал в руке свою красную шляпу с большими, загнутыми вверх полями. Посмотрел на шляпу и бросил ее на покрывало кровати. От пережитого на скамейке в церковном дворе и за столом в «Гнезде» остались только тошнота и стыд. Из спальни пошел в библиотеку. О сне не было и речи. Вернулся оттуда с двумя книгами. Снова увидел свою шляпу. Ему показалось, что она его преследует. Взял шляпу за поля – оказалось, что она подозрительно потяжелела, и из нее тотчас показалась пара черных треугольных ушей.
- Неро!
Пуховый котенок вылез из шляпы. Джанни сел на кровать и застыл, опустив голову. Неро забрался к Джанни на колени. Он поскреб пальцем по одеялу. Неро стал охотиться за пальцем Джанни, и скоро расшалился: скакал боком и кувыркался. Джанни, у которого на душе было черно, смеялся.

Джанни все-таки лег спать в ту ночь, но несколько часов прошли для него в тягостном состоянии между дремой и бодрствованием. Аньеза ему не понравилась. Она его напугала. Несчастная нелепая женщина, чьи искренность и чистота были виднее всего в притворстве и подозрительности. Она выглядела, как человек в одежде с чужого плеча, не по фигуре и не по росту.  Хотелось забыть о ней, отбросить все впечатления прошедшего дня, неотвязные и назойливые. Джанни надеялся, что после сна его ум прояснится, и станет легче, но утром, когда он с трудом проснулся, первая его мысль была об Аньезе. Он остался с теми же мыслями, что томили его ночью. Джанни скоро перестал лгать себе: что-то в его душе изменилось непоправимо и безвозвратно. Не это ли он сам призывал?

Днем слуга Аньезы Герарди принес Джанни письмо. Джанни в защитной апатии дал этому человеку золотой. Письмо оказалось вежливым и милым: Аньеза извинялась за «вчерашнее» и напоминала Джанни о его обещании прислать его стихи. Джанни поспешил за книгой, написал ответ, который стремился сделать доброжелательным и изысканно вежливым.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Филиберти переписал набело подробный конспект лекции для воспитанницы своего покойного друга и отдал его Джанни, а тот встретился с ней в том же церковном садике после богослужения. Аньеза поблагодарила Джанни.
- Позвольте мне задать вам один вопрос, - заговорила она смущенно, но свой вопрос произнесла горячо. И Джанни понимал ее. – У меня есть способности к магии?!
- Не хотел бы ни разочаровывать вас, ни обнадеживать, - медленно произнес Джанни. – Сейчас я их в вас не чувствую. Но у меня самого они проявились в 25 лет после пережитого горя, а у моего друга – тоже в двадцать с лишним, после болезни. Никогда, никому, ни при каких обстоятельствах не говорите о своих магических опытах, - серьезно и мрачно сказал Джанни. - Это может стоить жизни и чести вам самой и всем вашим родным и знакомым. Поверьте человеку из самого ада. В ад превратился мой родной город.
- Но ведь маги теперь в почете, - проговорила Аньеза. Было видно, что она испугалась.
- Здесь дьявольские юридические тонкости: в белой магии самой по себе ничего предосудительного нет. О колдовстве, ведовстве или еретической магии (это синонимы) теперь говорят, если некто заключает договор с порочными духами, отрекается от веры и отрицает всемогущество Всевышнего. Если маг ПОДЧИНЯЕТ себе демонов, заставляет их служить себе – это не колдовство. Авторы некоторых гримуаров – пророки и первосвященники. Но на деле, в юридической практике еретическую и нееретическую магию не различают.

В течение двух недель Аньеза переписывалась с Джанни. Затем его письма дважды остались без ответа. Джанни написал третье – снова в пустоту.