Совоокие. Часть пятая. Главы 16-27

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Эльвио, один из спутников Филиппо Сигьери, вдруг натянул узду и вскрикнул.  Остальные всадники тоже осадили коней и обернулись к Эльвио, который уже успокоился и сам в душе смеялся над своим испугом. Ему показалось, что на дереве повешенный. А теперь Эльвио уже понял, что белое лицо с черными, чуть раскосыми глазами принадлежало сипухе. Сова, сидевшая на сосновой ветке, хрипло истошно завизжала.
- Это сипуха, - сказал Филиппо.
- Говорят, эти совы – злые духи, и пьют кровь у детей, - произнес Эльвио.

Сова перебрала лапами, и, раскачиваясь на месте, подняла сложенные крылья. Зажмурилась, широко открыла глаза и принялась поворачивать голову. В итоге кончик ее клюва смотрел вверх, почти «на двенадцать часов».
- Вражья тварь! – выцедил Эльвио. – Как она это делает!?

Филиппо старался не показать, что он давился смехом. Молодой человек поскакал вперед, но был вынужден остановиться и обернуться. Его спутники беспощадно шпорили своих лошадей, но те не трогались с места. Филиппо вернулся к спутникам. Кто-то ударил коня плеткой, но тот лишь переступил по земле ногами. Как будто на земле перед всадниками была прочерчена невидимая черта, переступить которую мог только конь Филиппо.
- Колдовство! – вскрикнул Эльвио, чуть живой от страха. – И это – ведьма или демон в облике совы.
- Да, это магия, - холодно сказал Филиппо. - И мы здесь именно поэтому.
- Я думаю, нам следует вернуться на постоялый двор и продолжить путь при свете дня, - сказал Эльвио, насколько мог, ровно.

Сипуха бесшумно снялась с ветки, спланировала над головами всадников, раскинув свои большие белые крылья, когтистыми лапами сорвала берет с головы Эльвио и скрылась среди деревьев. Эльвио взвыл: хотя все произошло мгновенно, он успел испугаться. В лесу вновь раздался хриплый визг.
- Мессер Эльвио, плакал ваш берет, - сказал Филиппо. - Давайте сделаем так: я поеду вперед, а вы, мои друзья, возвращайтесь в гостиницу.
- Мессер Филиппо, - проговорил Эльвио. – На мой взгляд, это неосторожно. Это слишком опасно. Вы же видите, что творится. Что если это – западня?
- При мне Образ, освященный его святейшеством. Или вы сомневаетесь, что эта реликвия защитит меня от колдовства?
Филиппо говорил ледяным голосом, но очень боялся «прыснуть», хотя и его теперь стала одолевать тревога. Эльвио был совершенно уничтожен.
- Возвращайтесь в гостиницу. Завтра днем я надеюсь быть там же. А я поскачу к сестре.
- Как вам будет угодно, - ответил Эльвио с достоинством.

Филиппо пустил коня в галоп. Проезжая по дороге между темных кипарисов, молодой человек увидел летевшую над полем сипуху с каким-то большим предметом в когтях. У ворот Виллы Амманати Филиппо окружили слуги – сама предупредительность и усердие.  В зале, убранном шпалерами, Филиппо ждал роскошно накрытый стол, но хозяйка не выходила.
- Донна Беата сейчас выйдет к вам, - сказала служанка.

Действительно, Беата вскоре появилась. Она шла плавно и быстро, как того требовали, с одной стороны, приличие и достоинство, и желание скорее увидеть брата – с другой. Она была прекрасно одета. Убранные на затылке волосы держала золотая сетка. Но Филиппо заметил, что Беата дышала тяжело, прерывисто и не могла перевести дух. Брат и сестра обнялись и поцеловались. Сели ужинать. Беата сама начала важный для них обоих разговор.

- Дорогой Филиппо, я знаю, зачем ты прибыл сюда. Да – это мы навели заклятье на инквизиторов.
- Вы действуете по приказу герцогини?
- Нет. Герцогиня выполняет все условия мирного договора с Аморой.
- Ты защищаешь… как бы это сказать, - Филиппо улыбнулся, но чувствовалось, что ему нелегко, неловко было произносить эти слова – коллег? Но правильно ли это?
- Не понимаю.
- Беата, я понимаю, что ты – белая ведьма и не приносишь людям ничего, кроме добра. Но ведь есть и другие.  И святая инквизиция защищает всех нас от них... У тебя такой вид, будто я говорю что-то несусветное.
Беата не скрывала чувств, которые вызвали у нее слова брата.
- Послушай, Филиппо, - сказала она спокойно, - я белый маг. Я не ведьма. Но дело не в этом. Я, конечно, не могу поручиться, что среди арестованных нет ни одного еретика или настоящего малефика. Но таких очень мало. Кстати говоря, единственный колдун, которого я имела несчастье знать, попался им, но его почти мгновенно приняли на службу к первосвященнику.
- Да-да, - покивал Филиппо. – Аптекарь Аньоло.
- Да. Он. А в городе он жил и занимался своими, мягко говоря, гнусными делами открыто! Нагло! Это тоже очень показательно... Подумай сам, Филиппо: будь рассуждения инквизиторов о числе и могуществе колдунов и вообще – магов верны хотя бы на четверть, мы жили бы в совсем другом мире. Возможно, этот мир был бы много страшнее нашего. А, может быть, намного спокойнее.
- Герцогиня отблагодарила тебя за службу?
Беата махнула рукой.
- Ты сражалась, не щадя себя. Герцогиня заплатила тебе черной неблагодарностью. Тебя пытались убить. И теперь ты защищаешь этот город?
- Здесь мучают и губят людей. Я в силах помешать этому – и я это делаю.
- Я понимаю тебя. Но, как бы там ни было, с десяток граждан Аморы валяется, заколдованный, здесь.  В Святом городе наводнение, который день идет страшный ливень. Иногда, правда, выглядывает солнце – лучше бы вовсе не выглядывало… Что мы должны сделать?
- Заберите этих людей отсюда. Как только они окажутся за границами этих земель, заклятье спадет. Пожалуйста, пойми меня правильно: чем скорее вы увезете отсюда этих мерзавцев, тем лучше. Я могу удерживать заклятье еще очень долго. Но мучительство не доставляет мне ни малейшего удовольствия… И еще: если со мной что-нибудь случится, меня будет, кому заменить. И я даже предугадывать не возьмусь, что начнется в случае моей смерти.
- О, боже мой, Беата…

Когда Филиппо вернулся в Амору, воды на мостовых уже не было. В Иларии узники были освобождены, но многие из них были уже непоправимо искалечены, и доживали свои дни в больнице Братства Вито Милостивого.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Беата ожидала нового приступа, но в этот раз с ней случилось иное. Некоторое время Беата чувствовала себя здоровой, лишь очень усталой. Но затем, неожиданно возникнув, черная меланхолия за несколько часов загнала Беату домой, под одеяло. Беата целые дни проводила в спальне. Её постоянно клонило в сон, хотя тревога вгрызалась ей во внутренности. Как в болотном омуте Беата то погружалась в тоску, страхи и стыд, то поднималась к поверхности. Хуже всего было до полудня, а по вечерам Беате порой странно было вспоминать об утреннем состоянии «Что это на меня нашло?». Беата могла разумными доводами опровергнуть все мучительные мысли, но, когда они нападали, была бессильна перед ними и шла у них на поводу. Она верила в них, как спящий верит в самый нелепый кошмар. Порой Беате казалось, что ее разум пытается определить глубину мерзости, которую сам же способен породить. Это – самая чудовищная мысль? Нет. Может быть еще хуже. А вот и она… Даже матери, будь она жива, лучшему другу, врачу или духовнику Беата не смогла бы рассказать о том, что лезло ей в голову. Ей легко верилось, что в жизни больше не будет радости, а будут только этот стыд, страх и безумие. Порой ей хотелось молить бога о смерти, но Беата, к счастью, понимала, что такая молитва была бы кощунством. Меланхолия и чувство вины были как будто НЕ ЕЕ – как веселье от вина. Беату точно подменяли кем-то другим. Многие слова для Беаты поменяли смысл. Он стал намного ближе к прямому: «Я теряю власть над собой», «Я не владею собой», «Раздваиваюсь». Беату преследовали мысли: а что, если правы герцогиня и кошмарный брат Симоне? Что, если магия и философия, в особенности естественная философия – черные, греховные дела? Впрочем, какое из человеческих занятий никогда не вызывало нравственных сомнений? Как бы там ни было, за несколько месяцев Беата не написала ни строчки. Ей было нечего дать другим: она была опустошена и обессилена. Иногда Беата думала, что наказана этим состоянием. Она должна была покаяться в связи с Койраном, но покаяние означает отречение, а она не могла и не хотела отречься ни от своей любви, ни от воспоминаний, хотя теперь они причиняли ей только боль. Ничего не хотелось, ничто не радовало и ничто не утешало. Беата смотрела во мрак и не могла отвести взгляд, хотя страстно желала этого. Это была не «нарядная печаль». В этом гнусном состоянии не больше красоты и поэзии, чем в язве желудка. Беата винила себя за бездействие.
 «Будь я полуголодной крестьянкой, не смогла бы валяться!».
Беата ошибалась. Бедные люди точно так же спиваются и кончают жизнь самоубийством.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Койран долго шел по желтой сухой хвое в лесу из пушистых светло-зеленых сосен. Часто раздавался шорох и глухой стук – падали шишки. В одну из ночей, проведенную Койраном без сна в набитой битком комнате постоялого двора, выпал снег. С утра всё было бело. Особенно хорош был этот мягкий снег на темной зелени кипарисов и сизых ветвях тонких елей. 

Вскоре Койран шел уже среди родных холмов, припорошенных снегом. В пути к родным местам Койран отпраздновал свой двадцать шестой день рождения – увы, отпраздновал только в душе.

Койран стоял под старым деревом. Черные ветви отливали глянцем; сухие скрученные красновато-бурые листья шелестели и поскрипывали на ветру. Койран смотрел на каменные и кирпичные дома с рыжими черепичными крышами и купол кафедрального собора. Койрану хотелось броситься вперед; ему жгло глаза. Прежде Койран не понимал, как это возможно – плакать от радости.

Койран боялся досмотра у городских ворот. Отрекомендовался молчальником, совершающим паломничество. В первую очередь Койран направился к своему особняку на Большой кривой улице, и, стоя на углу у здания напротив, некоторое время наблюдал за солдатами на карауле у дверей. Койран не стал испытывать судьбу и быстро пошел прочь. От своего дворца Койран направился на улицу, населенную небогатыми и среднего достатка людьми, где когда-то жила Нина. Койран хорошо помнил дом из сероватого камня и небольшую квартиру с низкими потолками. Койран постучал в дощатую дверь – но открыла ее незнакомая рыхлая женщина с младенцем на руках, удивленная и недружелюбная. Койран написал на дощечке слова извинений и благодарности. Пока еще его тревога была слабее досады. Койран вышел из дома и пошел дальше по улице. Его обогнала крупная, широкобедрая и широкоплечая баба, скрылась за поворотом. Потом Койран услышал ее крики, перебиваемые громким говором и смехом двух мужских голосов. Койран побежал вперед и увидел их в тупике: женщину и двух дюжих солдат из Изолы. Один держал женщину сзади, от другого она отчаянно отбивалась.  От ужаса она не могла даже позвать на помощь, а только истошно визжала. Массивность совсем не означала физическую силу. Койран бросился вперед, сжимая ольховую палку, подобранную им в холмах. Декорации, в которых разыгрывалось это действие, предназначались явно для другой сцены: легкую дымку наполняли рыжие лучи закатного солнца, в котором меркли очертания людей и предметов, и по плоским плитам мостовой протягивались длинные, темные, четкие тени. Койран надеялся, что густая черная стоящая бобриком щетина на его голове уже достаточно длинная, и магическая сила может получить выход. Койран ударил палкой в тень наемника, от которого женщина отбивалась, а затем двинул ему в спину кулаком. Койран одним прыжком оказался за спиной у второго солдата и дал ему пинка. Ручищи-тиски разжались, и женщина оказалась на свободе. Койран в жизни не получал более радостной и глубокой благодарности, чем та, что была в ее мгновенном взгляде. Конечно, удары, которые Койран наносил своими руками и ногами, причиняли негодяям намного меньшую боль, чем магические удары в тень. Возможно, было бы лучше сначала просто бить, а потом использовать магию, чтобы не дать никому излишне зоркому повода для подозрений, но все же это было более рискованно. Женщина впилась пальцами в курчавые волосы одного из обидчиков. Койран сорвал с обоих солдат плащи, и, в уме произнося заклятья, распорол оба плаща кинжалом. Наемники взвыли от боли. Один без чувств повалился на мостовую. Все произошло в считанные мгновения. В переулке хлопали, скрипели и дребезжали ставни и рамы, из окон выглядывали люди. Несколько человек высыпало на улицу. По переулку бежало еще трое. Один - в покрытом мукой фартуке. К нему и побежала освобожденная женщина – скорее всего, они были мужем и женой. Раздавались крики восторга, одобрения, радости и гнева. Уже прозвучало «К нашим женщинам лезут». Все больше и больше людей выбегало на улицу. Но Койран расслышал и два голоса, пытавшиеся отговорить соседей от самосуда.  Раненый солдат, остававшийся в сознании, с усилием поднял голову, и его глаза остекленели от догадки, которую он тотчас и выкрикнул:
- Колдовство!
Это слово само по себе уже превратилось в заклинание.

Неожиданно девушка, черноволосая невысокая и плотная, с нежным овальным лицом, схватила Койрана за руку и потащила за собой. Койран узнал ее, и помимо воли заулыбался. Это была его сестра Нелла. Она вела брата в узенький проход между двумя домами, на соседнюю улицу, в тесный, завешанный бельем и загроможденный покосившимися деревянными пристройками двор.
- Койран! – не получив ответа, Нелла взглянула на брата недоуменно и с тревогой. – Койран, что с тобой?
Молодой человек показал на свои губы и помотал головой.
- Я не понимаю. Ты не можешь говорить?
Кивок.
- Тебе… отрезали язык, - с ужасом проговорила Нелла.
Койран помотал головой и в подтверждение высунул свой длинный, обложенный зеленоватым налетом язык.
- Ты горло застудил?
Койран мелко затрясся от беззвучного смеха и махнул рукой. Брат и сестра вошли в дом с черного хода. Нелла заперла дверь. Огонек масляной лампы высвечивал выщербленные, будто изгрызенные ступени лестницы, разбавлял полумрак.
- Сейчас будем дома, - ласково сказала сестра. Двое прошли через темную кладовую и оказались на кухне. Там Койран лицом к лицу столкнулся с матерью. Конечно, ничего удивительного в этой встрече не было, но Койран растерялся и остолбенел. Эрминия, напротив, отпрянула, но через миг немого, без мыслей, изумления, ее лицо приняло столь знакомое Койрану раздраженное и неприязненное выражение.
- Барон Валори к нам пожаловал! Позвольте спросить: какими судьбами!?
- Койран не может говорить, - сказала Нелла. – Он в беде. Ему нужна помощь.

Мать и дочь были очень похожи, обе смуглые и чернобровые, с полукруглыми лбами. Тонкие носы с нежными чуткими ноздрями, в меру тонкие губы. Лишь у матери лицо было полнее, чуть оплывшее, с морщинками, а голова покрыта. Койран и вправду был почти копией деда, но все же что-то, едва уловимое в линиях лба и бровей, в разрезе глаз не оставляло сомнений в его родстве с этими женщиной и девушкой.
Нелла смотрела на мать укоризненным, выжидательным и просящим взглядом. Та приняла этот взгляд – и он распалил ее еще сильнее.
- Зачем ты притащила его сюда! – закричала она шепотом. – Как ты посмел прийти сюда! За его голову назначено вознаграждение! Весь город знает!
Койран стоял, в одно мгновение обессилевший, потерянный, и ему казалось, что его ступни приросли к полу. Он неотрывно смотрел Эрминии в лицо. Сестра сжала его холодную руку своей – энергичной, мягкой и теплой. Это была рука родного, любящего, доброго человека.
- Что это с тобой!? Язык проглотил!?
- Он не может говорить!
Эрминия быстро направилась в кладовую и вернулась с половиной круглого хлеба и сырной головой, положила снедь в сумку и протянула Койрану.
- Койран, - сказала Эрминия горько, почти умоляюще. – Подумай о сестрах. Мы рискуем больше, чем ты. Не приходи к нам больше никогда.
Койран, в странном оцепенении взял из рук матери сумку и быстро, но без гневной спешки пошел к двери черного хода. Нелла бросилась за братом. Мать окликнула ее, но Нелла только огрызнулась в ответ. Брат и сестра стояли в холодном полумраке на черной лестнице.
- Богом тебя прошу, не уходи.
Койран покачал головой и крепко обнял сестру.
- Все-таки уйдешь? – глухо и чуть слышно проронила Нелла. Койран кивнул.
- Тогда послушай меня. Недалеко от города, в предместьях живет сильная чародейка. Во время войны она защищала город, а теперь прячет у себя людей, которым грозит преследование.

Торопливым шелестящим шепотом Нелла рассказала, как попасть к заступнице, и улыбка брата изумила и почти испугала ее. Койран улыбался потому, что по описанию узнал дорогу к вилле Беаты. Он поцеловал сестру и тем же быстрым шагом ушел. Койран сам был бы рад заплакать или взбеситься, но не мог и двигался как в изматывающем кошмаре.

Эрминия тяжело опустилась на табурет перед не разожженным очагом. Нелла ничего не сказала матери, и они больше никогда не говорили о Койране, но Эрминии было страшно подумать, что творилось у Неллы в душе. Эрминию сильно знобило, и от подступавшего плача болело лицо.

Эрминия никогда не любила сына. Она ненавидела зародыша в своем чреве и прокляла его. Во время родов ненавидела младенца за муки, хотя Койран был виноват в них менее, чем кто-либо. Прошло ровно двадцать шесть лет, но Эрминия и теперь погружалась в воспоминания, как в ледяную воду. Повитуха была страшно раздражена: промозглым январским вечером ее вытащили из теплого дома, и ей пришлось идти в Дрянной переулок, куда и городская милиция остерегалась заглядывать. А увидев, что роженица – незамужняя девочка тринадцати лет, повитуха и вовсе взвилась. Она намеренно, своими руками усугубила разрывы. Красные пятна на лбу и спине младенца от пальцев повитухи не проходили очень долго. Она была уверена, что мать убьет мальчика, и обращалась с ним не слишком бережно. К счастью для повитухи, Койран не знал, что своими головокружениями был в значительной степени обязан ей. Но ему еще повезло, что она не изувечила его и не погубила. Младенца нянчила Нина. Эрминия старалась не приближаться к нему. Осуждение во взглядах и тоне кормилицы было Эрминии безразлично. Но всё же Койран тянулся к матери, а она не могла ответить ему ничем, кроме раздражения. Ее раздражало решительно всё – голос, движения, повадки, смех, плач. Впрочем, при матери Койран почти никогда не плакал – это было не только бесполезно, но и грозило затрещиной. Более всего ей было отвратительно его внешнее сходство с Рамберти. Она часто разыгрывала эту карту. Эрминия не была чародейкой, но знала волшебные слова: «Весь в отца!». Благодаря им из Койрана можно было вить веревки – он был готов на всё, лишь бы опровергнуть это страшное обвинение.

В разговорах с другими женщинами Эрминия никогда не называла Койрана по имени, не говорила «мой сын». «Мой старший ребенок» - а дальше рассказы, как этот старший ребенок плох, с такими яростными обвинениями по пустякам, что слушательницам делалось неловко.

Когда родились дочери Эрминии, она была счастлива, что любовь разгоралась в ее душе, и была почти благодарна дочерям за то, что с ними не чувствовала себя чудовищем и выродком. Были на свете люди, с которыми Эрминия если и не дружила в высшем смысле этого слова, то вела задушевные разговоры и с удовольствием болтала. Она обожала своих дочерей и часто ласкала их. Эрминия умилялась при виде кошек, собак, сонь, белок и пичужек. Только для Койрана у нее не было ни добрых чувств, ни добрых слов. Эрминия понимала, что из-за нее жестоко страдает невинный, жалела его и стыдилась – но это лишь усиливало ее озлобление. Нет, Эрминия была очень ответственной и заботливой матерью. Если бы маленький Койран погиб или непоправимо пострадал, ее мучительный стыд стал бы бесконечным.

И вот теперь она прогнала Койрана, откупившись от совести сыром и хлебом. Обычно Койран «за словом в карман не лез», и в юности постоянно вздорил с матерью. А теперь – эти неподвижность и тишина. И дело, конечно, не в том, что он был лишен голоса. Койран был во многом похож и на мать. Она тоже сидела в оцепенении.
***
Когда Койран проходил мимо низкой старой церкви, его плаксиво окликнул нищий. Койран, не глядя, протянул сумку бедняку и почти сорвался на бег.

Койран шел по петляющей дороге, узнавая и не узнавая поблекшие холмы, дым голых деревьев с засохшим плющом на темных стволах. Под конец пути к вилле Амманати Койран переболел своим волнением. Он как будто в первый раз увидел каменную ограду и острые темные вершины кипарисов за нею. Молодой человек постучался в ворота, из которых вышел злосчастным летним днем. Привратник узнал Койрана. Второй слуга, почти мальчик, побежал в дом доложить о приходе Койрана. Беата вышла ему навстречу, не стараясь скрыть спешку. Беата казалась растерянной. Она не улыбалась; в непростых глазах были и счастье, и горечь, и страх.
- Идемте скорее в дом!
Беата, не говоря ни слова, отвела Койрана в свой кабинет. Койран схватил перо и первый попавшийся чистый лист бумаги и в спешке написал то, что хотел сказать. Он боялся, что Беата уйдет. Он то обмирал от тревоги, то почти смеялся.
«Койран Валори приветствует донну Беату Амманати!
Я был в плену у Ансельма. Он лишил меня голоса и обрил наголо. Мне удалось бежать, я был ранен. Вы можете снять с меня это заклятье?»
Протянул листок Беате.
- Здравствуйте, Койран, - невесело улыбнулась Беата, прочитав первую строчку. Пробежала глазами остальное. – Да, да, конечно, - торопливо сказала она. Из ее глаз изливалась нежность. – Я хорошо знаю это заклинание, но на всякий случай принесу книгу. Сейчас, любимый.
Всё в душе Койрана вспыхнуло. Он не мог ослышаться. Любимый!
Беата вскоре вернулась, держа в руках ветхую книгу в роскошном новом переплете -  «Первый Ключ Мудрости». Беата открыла книгу наудачу – поскольку Беата искала это заклинание одним из последних, именно на нем книга и открылась. Беата, не поднимая глаз на Койрана, прочитала заклинание. Она четко проговаривала слова, но голос звенел. Что-то изменилось в состоянии Койрана – как будто его развязали или избавили от тяжести. Вдруг Койран завопил во все горло и принялся бить ладонью по столу. Раскрытый в крике рот разъехался в блаженную улыбку, в шальных от счастья глазах плясали огоньки.  Беата тоже закричала. В дверь кабинета заглянула женщина с огромным багровым пятном на лице, но, увидев, что ничего страшного не происходило, скрылась. Койран, наконец, успокоился и переводил дух. Беата улыбалась.
- Я так и знал, что Эльмо использует против меня заклинания из «Первого Ключа».
- Знаете, что я подумала: возьмите себе эту книгу. – Беата протянула книгу Койрану.
- А вы? – проговорил Койран.
- Я переписала всё, что считала нужным. Вам она нужнее. Особенно сейчас.
- Я возьму ее только на время.
- Я дарю ее вам.
- Я хочу прочитать эту книгу, когда мы объединим наши библиотеки, - Койрану хотелось, чтобы это прозвучало шутливо и нежно.
Беата не ответила, и через несколько мгновений молчания произнесла.
- Я дарю ее вам, Койран. Берите, - ее лицо было неподвижным и непроницаемым. – Произошло множество событий. Я обо всем расскажу вам после ужина. Вы не голодали? Мне нужно это знать, чтобы не причинить вам вред.
***
В чистой ванной комнате за занавесками – огромный деревянный ушат, в котором можно было сидеть или стоять и мыться. Горячая вода. И холодная вода в кувшине. Чистые полотенца и чистая одежда. Дали Койрану и бритву, но бриться он не стал. Должно было пройти некоторое время, прежде чем он снова он смог бы бриться: слишком долго он ждал появления хоть какой-то щетины.

Потом, распаренный, чистый, он сидел в тепле, за столом с Беатой и ел хорошую, вкусную еду. Койран как будто раздвоился: одна часть его души безмятежно радовалась безопасности, свободе, теплу, уюту, сытости. Другая изнывала. За ужином о важном и серьезном не было сказано ни единого слова: могли услышать слуги. После ужина двое вернулись в кабинет. И уже там Беата рассказала о войне после пленения Койрана, о последнем разговоре с герцогиней. О попытке освободить Койрана Беата не сказала ни слова. Рассказала о «прогорклом масле».
- Держи ведьму! Держи вора! – выкрикнул Койран. Он был взвинчен и готов и к хохоту, и к рыданиям.
Рассказала о инквизиторах. Об Аньезе, Джулии, Джанни и брате Кане. Койран сжимал пальцами подлокотники кресла. История о том, что произошло в пустой церкви Койрану очень понравилась.
- Вы недооценили Аньезу. Вы, наверное, не знали этого, а она отважна. Джулия у нее. Джанни проводил их в Сан-Фермо.
- А Джулия ничего не говорила о Нине?
- Нет. Я ничего о ней не знаю.
Койран был очень рад услышать о приезде Филиппо и освобождении узников.
- А где Джанни? - Койрану хотелось обнять друга.
- В Коризио. Его пригласили преподавать в университете.
Койран поймал ее руку и ласково сжал, но Беата лишь сильно дернулась, и Койрану пришлось выпустить ее. Что-то поднималось из глубин его души, сдавливало грудь, мутило голову. Но Беата снова не издала ни звука, и блуждала взглядом по полу
- Почему ты молчишь?! – проговорил Койран, а потом негромко вскричал – Почему ты мне не отвечаешь!? Почему ты молчишь!?
Беата поднялась, вдруг согнулась, чуть не вдавливая ладони себе в глаза и разрыдалась в голос.
***
В щель между неплотно закрытыми ставнями проходил яркий утренний свет, в котором роилась пыль. Полоса света перечеркивала переносицу и глаза глубоко спящего Койрана, подушку и руку полулежавшей Беаты. Она неотрывно, не моргая, смотрела в его лицо. Ее трясло от озноба. Ничего, дороже Койрана, у нее не было – это было так ясно, что даже не вызывало сожалений. Вчера, обессилев от слез, Беата приняла его ласки. В ней не осталось ни капли уважения к себе, но Беата думала о ледяных глубинах, в которых ей предстояло оказаться, если она не справится с собой и сейчас. Беата почти бесшумно соскользнула с постели и начала поспешно одеваться. Койран проснулся. Беата, уже одетая, неподвижно стояла спиной к нему.
- Доброе утро!
Койран спрыгнул с кровати, подошел к Беате со спины и припал губами к ее длинной изящной шее. Беата не шевельнулась.
- Ничего, прекраснее этого, не бывало даже в лучшие времена. Сейчас я оденусь – и пойдем в церковь. И пусть отец Андреа нас обвенчает.
- Нет, этого не будет, - холодно проронила Беата, резко повернулась и встретила растерянный взгляд выжидательным и надменным.
- Что случилось!?
- Ничего.
- Я ничего не понимаю. Была чудесная ночь. Я был уверен, что ты меня простила.
- Почему вы так решили? – осведомилась Беата с напускной наивностью.
- Перед тобой я виновен в двух вещах: в измене и жестоких, гнусных словах, но более – ни в чем.
- Вы кое-что забыли. Я вам напомню. Неверность я вам простила в первый же день. А цену словам, сказанным в отчаянии, я знаю. Она невелика. Это не обида, не гнев. Это разочарование.
- Ты хочешь наказать меня за Аньезу!? Аньеза – взрослая женщина, и была со мной, пока хотела. Пусть она сама меня накажет, если захочет.
- Дело не в том, что Аньеза позволяла вам издеваться над ней, дело в том, что вы сами себе это позволяли. И не вздумайте ни в чем ее винить. О вас мы почти не говорили. Вы сами сказали мне всё. А если вы причините ей хоть малейшее беспокойство – будете иметь дело со мной.
- Если я такой негодяй, то почему вчера ты отмахала на мне лиг пятнадцать? -  Койран еще мог ерничать. Так умирающие, случается, шутят над своей болезнью.
- Вам ли не знать, как это возможно – соединяться с презираемым существом!?
- Что я должен сделать!? Что мне… Что я… - голос Койрана сорвался. Он вспомнил, как на него кричала Аньеза, потеряв власть над собой.  Вот она, поговорка: кричать не своим голосом.
- Прекратите, - бросила Беата чуть слышно. – Стыдно. И смешно. Вам ведь смешно. Мне тоже. Скажите, вы ухаживали за мной, чтобы унизить!? Или вы к моему приданому подбирались!? Или всё вместе? - Беата стояла неподвижно к Койрану спиной. Женщина была в исступлении. - Ничего, месяца не пройдет, найдете себе девицу, которая ни в чем не будет вам соперницей. И без перепонок. Она будет смотреть вам в рот и с радостью сносить вашу ложь, измены, издевательства. Вы всегда сможете свалить на нее вину за собственную никчемность.
Койран сдавленно застонал.
- Для вас самая любовь – это возможность уничтожать. Трус. Я долго не находила для вас слова, а когда нашла, всё встало на свои места. Вы ведь за это слово дрались со Стефано?
- Ты можешь наговорить мне в тысячу раз больше. Я не сомневаюсь в твоей
искренности, но я не верю ни единому твоему слову.
- Вам придется поверить.
- Вчера ты сказала «любимый» - проговорил Койран.
- Случайность, - бросила Беата, резко повернулась к Койрану и через миг молчания произнесла: - Лгать я не стану. Я люблю вас до сих пор. Люблю страстно. Но я не позволю вам исковеркать мою жизнь и душу.
- Вы уверены, что счастливец, который займет мое место, будет более благороден?
- Вас мне оказалось довольно.
- Для меня страшнее всего, что я навредил тебе. Забудь меня. Забудь скорее.
- Зачем же? Этих воспоминаний мне хватит до конца дней.
- Будьте счастливы, донна Беата.
- Я бы тоже пожелала вам счастья, если бы оно не означало чье-то горе.
Если будете интриговать против меня, можете объединиться с отцом Андреа. Ученик под стать учителю, - она выдохнула и проговорила, как будто изумляясь собственным словам. - Какие же вы оба мерзкие!

Оставшись одна в комнате, Беата рухнула ничком на постель, рыдала и корчилась, сминала пальцами одеяло и простыню.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Койран шел пешком по разбитой в оттепель, а теперь замерзшей и присыпанной снежной крупой дороге.
- Койран! – окрик был больше похож на вопрос, но и сам Койран в первый миг не узнал голос отца Андреа. Он, неловко оступаясь на колдобинах, спешил к Койрану.
- Койран! Милый мой! Ты ли это?!
Обнялись. Отец Андреа, продолжая сжимать обеими руками плечи Койрана, немного отклонился назад, чтобы лучше рассмотреть младшего друга.
- Идем скорее к нам!  Что с тобой!?
Койран молчал. Отец Андреа решил, что Койран не хочет отвечать, а он не мог. Отец Андреа повел Койрана к монастырю. Больше ни о чем не расспрашивая, отвел Койрана в келью для гостей и велел одному из братьев принести горячую еду.  Сели на постель, застеленную серым шерстяным одеялом.

- Может быть, все-таки расскажешь? – участливо спросил отец Андреа.
- Я только что был у Беаты. Она прогнала меня. Она считает меня мерзавцем, которого непонятно, как земля носит.
- Ты мужественно держишься.
- Я совсем не мужественно держусь. Я просто не могу прийти в себя.
- Прошу тебя, Койран: отнестись к моим словам разумно и терпеливо. Еще на вилле у Сальвиати, когда вы так весело смеялись и переписывались, я почувствовал: быть беде. Но события стали развиваться еще быстрее, чем я предполагал. Я не мог без ужаса думать о вашем браке, а тем более о вашей связи.
- Почему? – удивился Койран.
- Ты алхимик, а алхимику лучше избегать женского пола… Возможно, мне не следует это говорить, но ты видел ее руку?
- Конечно, видел.
- Если господь хотел, чтобы у Беаты были сросшиеся пальцы, значит так и должно быть. Но подумай сам, кого она могла тебе родить – лягушат? Утят? Летучих мышек?
- Едва ли господь благословил брак по расчету между двоюродными братом и сестрой, - отозвался Койран глухо и бесконечно устало. – Моя кровь разбавила бы кровь Амманати.
- Перепонки – это еще полбеды. Ты знаешь, что она припадочная? Мне довелось видеть ее приступ. Это ужасно: как у живого человека, который только что с тобой говорил – точнее, не говорил, а безобразно вздорил – лицо вдруг обессмысливается и теряет выражение. И это не обморок.
- Беата честно рассказала мне об этом. Однажды я смог предотвратить такой приступ.
- Ты умел лечить эти припадки!? – переспросил монах. - Значит, донна Беата, со свойственными ей умом и вкусом, нашла себе другого лекаря и утешителя. Мне пришлось прийти к ней по одному крайне неприятному делу. У нее сидел Джанни Фогель. Чему ты удивляешься? Природа не терпит пустоты. Ты разжег в Беате известные желания. Нет ничего удивительного в том, что теперь она утоляет их с кем-то другим.
Койран одновременно яростно не верил и беспомощно верил. Он твердил себе, что Беата имела полное право полюбить кого угодно, но ревность изводила его. Вошел монах, поставил перед Койраном миску супа и тарелку с жареной рыбой. Койран не притронулся к еде. Отец Андреа продолжал:
- Вообще, Койран, в том, что случилось, ты должен винить себя. Как бы Беата ко мне ни относилась, я на ее стороне. Женщины слабы, малодушны, похотливы и легкомысленны. Это не такая уж редкость, когда обольщенные и покинутые, что называется, идут по рукам.
- Что!? – Койран произнес это негромко, чуть сдвинув брови, но отец Андреа отшатнулся от Койрана.
- Я говорю вообще.
- А почему, если вы говорите ВООБЩЕ, то произносите имя Беаты?! Насколько я понял, вы в ссоре?
- При чем здесь наша ссора?! Вы оба были решительно не готовы к браку. Беата никому не станет хорошей женой. Она не из тех, кто готов беззаветно разделить взгляды мужа и служить ему. Тем более, что она едва ли согласится просиживать целые сутки возле атанора.
- Мне не нужно, чтобы Беата сидела сутками возле атанора! Мне не нужно, чтобы Беата разделяла ВСЕ мои взгляды! Мне не нужно живое зеркало! – оцепенение оставило Койрана, и он начал расходиться. – Что вы ей наговорили про меня!?
- Не смотри на меня такими глазами, Койран, - ласково сказал отец Андреа. – В конце концов, ты можешь меня не слушать. И Беата тоже могла меня не слушать.
- Как удобно! – отреагировал Койран. – Но ведь вы ставили своей целью нас убедить. Уже поэтому вы несете ответственность за свои слова…

Койран спокойно и доброжелательно попрощался с отцом Андреа, и поспешно ушел из монастыря. Отцу Андреа не пришлось рассказывать Койрану о болезни, самопожертвовании и предательстве Аньоло.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Койран наблюдал, как герцогиня вращала в пальцах гусиное перо. Она что-то писала до того, как явился Койран, но перо не выпустила из рук до сих пор, хотя их разговор был долгим.
- Обыск в вашем доме и на вилле был сделан инквизицией в присутствии Ансельма Кверчи и Доменико из Аморы.  Я прикажу, чтобы арест с вашего имущества и счетов был сегодня же снят.
- Благодарю вас, - ответил Койран подчеркнуто учтиво. – Так значит, вам известно, что Ансельм Кверчи, Софонисба Альбигатти и Доменико – маги?
- Да, мне это известно.
- И всё же вы дали отставку Беате Амманати и Йоханнесу Фогелю, а меня
отдали инквизиции на съедение. Я знаю, что за мою голову было назначено вознаграждение.
- Вы можете быть спокойны. Магическая защита Иларии не слабее, чем прежде.
- Я счастлив это слышать, - сказал Койран наполовину искренне. Но ярость, которая жгла его сердце, всё же прорвалась наружу. – Я понимаю, что политика не делается с четками в руках. Но всему есть предел.
- Скажите, - медленно произнесла герцогиня, - почему вы не защитили моего мужа?
- Вы ошибаетесь. Позвольте напомнить вам о бокале из электрума. В кафедральном соборе я защитил Его Светлость от магического удара. Но не смог защитить от кинжалов.  Я не понимаю, почему он, зная, что ему угрожает опасность, не надел под одежду кольчугу или кирасу.
- Но почему вы не смогли предупредить его об опасности именно в тот день? Ведь вы весьма успешно занимались предсказательной астрологией.
- Я давно разочаровался в ней. Даже сама Гермия не знает своей судьбы.
- Мне известно несколько иное, - улыбнулась герцогиня, и ее глаза сделались кошачьими. – Я говорила с послом Изолы, графом Раймонди. Он сказал мне, что вы всегда безошибочно составляли ему гороскопы.
- Не поздравляю Изолу с таким послом, - подумал Койран вслух. В этот раз герцогиня улыбнулась искренне, с выражением полного понимания. 

Идя через анфиладу комнат, Койран встретил Веспи и раскланялся с ним.
«Что ж, - думал Койран. – Она оказалась разумнее, чем казалось. По крайней мере, ей хватает ума окружить себя мудрыми людьми, обязанными лично ей и прислушиваться к ним».

О службе Альфонсине не могло быть и речи, но, если бы Иларии угрожали война или иное бедствие, Койран вмешался бы немедленно. 

Герцогиня сдержала слово. Арест со счетов и имущества Койрана был снят. Оказавшись в безлюдном дворце на Большой Кривой улице, Койран в первую очередь бросился в кабинет. Магическая защита была уничтожена. Книги по естественным наукам и алхимии, сочинения философов, поэмы и романы стояли в образцовом порядке. Но Койран не нашел ни «Второй Ключ Мудрости», ни Образ Мира. Койран был в бешенстве. Хотелось надеяться, что это досталось Ансельму, а не Доменико, хотя Койран и знал о его смерти. Жезла Койран лишился еще раньше, когда попал в плен.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Слуги Ансельма впустили Койрана в дом в Сан-Фермо и доложили о его приходе. Ансельм, сидевший в своем кабинете, медленно поднялся Койрану навстречу.
- Здравствуй, Ансельм.
- Здравствуй, Койран, - Койран был изумлен: Ансельм стоял перед ним, скорбный и растерянный. – Я не знаю, что сказать.
- Где мои книга и инструменты!?
- Ждут тебя в Коризио, - изумленно проговорил Ансельм. – Койран! Ты в своем уме?! Или ты ничего не знаешь…
- А что я должен знать?
Ансельм приблизился к Койрану.
- Про Нину.
- Я искал ее в городе и в окрестностях. Мне нужны заклятья поиска, - сказал Койран, чувствуя, что в душе теряет опору.
Ансельм молча покачал головой.
- Тебе понадобится всё твое мужество. Нины больше нет. Нет Рене и нет Аньоло. Койран, ты слышишь меня!? Койран!
Койран слышал. Он оцепенел и смотрел в одну точку где-то вдали. Похожее выражение лиц было у некоторых солдат в лазарете. Ансельм звал его, но это ничего не значило для Койрана.  Вбежала Софонисба, замерла на пороге. Теперь Койрана звали двое. Нужно было ответить хоть что-то. Но Койран вдруг понял, что не может. Тело ему не подчинялось. Он не мог пошевелиться, не мог выговорить ни слова. Тогда Койран впервые по-настоящему испугался безумия. В глазах потемнело. Несколько секунд он ничего не видел. Это состояние могло закончиться обмороком, но Койран остался в сознании. Его общими усилиями усадили в кресло. Софонисба говорила ему что-то очень простое и доброе, одновременно строго и ласково. Койран смог чуть слышно выговорить:
- Спасибо.
Он находился в таких глубинах скорби, где уже не могло быть ни плача, ни ярости.
- Нина была беременна, - проговорил Койран. – Ребенок мертв, конечно?
- Нет, - ответила Софонисба. – Девочка жива. Она у нас.

Софонисба отвела Койрана в детскую и показала ему спящую в колыбели девочку. Она была похожа на Нину, насколько может младенец быть похожим на мать.
- Теодора-Агата, - улыбнувшись, сказала Софонисба.
Тогда Койран смог заплакать. Всю ночь он неподвижно сидел один в спальне. На кончике свечи образовывалось углубление с расплавленным воском. Капли воска бежали по свече вниз.

Койран сам попросил рассказать ему о гибели Нины, Рене и Аньоло. Ансельм отдал Койрану протоколы допросов Нины и донос барона Рамберти на Джулию. Койран согласился, что будет лучше, если Ансельм и Софи удочерят Теодору-Агату.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
…Корзина покатилась по мостовой. Рассыпались и покатились в стороны яблоки и какая-то снедь. Визг. Круглые серые глаза. Стефано заломил девушке руку. Она попыталась отпихнуть Стефано свободной левой рукой, но в итоге он сжал ей и левую руку.
- Не ори! – прикрикнул на нее Стефано. – Если бы господь хотел сделать тебя светловолосой, то сделал бы!

Но грешница, слегка полноватая невысокая девушка лет пятнадцати, оставалась глухой к голосу добродетели, кричала и плакала. Стефано напал на нее из-за кокетливых локонов на висках, но еще в большей степени из-за того, что у корней ее медовые волосы были темными. Да и платье было слишком ярким. Кто-то, проходя мимо, ускорял шаг и почти убегал, кто-то, наоборот, останавливался и с азартом наблюдал. У Стефано всё внутри дрожало: от праведного гнева и братской любви к заблудшей душе. Был и трепет, пронимавший до самого сердца. В этом было невыносимо признаться самому себе, но об этом придется рассказать на исповеди брату Симоне. Стефано выпустил девушку. Она отшатнулась от него, едва не упала. Фрозони благородно собрал всё, что выкатилось из корзины и что не успели расхватать зеваки, и отдал девушке ее покупки. Зеваки улюлюкали. Девушка не бросилась бежать, а ушла неровным, медленным шагом.  Именно теперь она переживала самый сильный страх и унижение. Потом ревам попался щуплый паренек пошлой наружности. Его заподозрили в известных наклонностях; Фрозони на всякий случай разбил юноше лицо и двинул кулаком в солнечное сплетение. Юношу оставили истекать кровью и хватать воздух ртом.
 
- А это еще что! Это мальчик или девочка!?
В тот день Стефано и Марко решительно везло. Совсем юная девушка была одета в красивое, но рискованное платье, которое было ей слишком длинно, а в его вырезе открываться было почти нечему. Под нежно-розовой кожей прорисовывались верхние ребра. Рыжие неровные волосы были очень короткими. Правильное, но болезненное, бледное лицо показалось Стефано знакомым.
- Должно быть, кто-то из «взбешенных», - сказал Стефано.
Увидев, что двое смотрят на нее и заступают ей дорогу, остановилась, повернулась, и в том же темпе, ровным шагом, пошла назад. Стефано и Марко подбежали к ней, схватили со спины. Она рванулась, что было сил.  Фрозони передразнил ее вскрик и с силой развернул к себе. Как-то она смогла вырваться, и Стефано был поражен, когда она попыталась сама ударить его. На ее кулачки и руки с тонкими-тонкими запястьями было смешно смотреть. Стефано сбил ее с ног и замахнулся. Девочка инстинктивно закрылась рукой.
- Не бойся, - сказал Стефано. – Тебе не нас нужно бояться.
- Я вас не боюсь, - сказала девушка, вставая и выпрямляясь. – Трусы.

Стефано отчего-то потерялся, ему было неловко: в ее глазах, казавшихся огромными, были обжигающее презрение, страх и ненависть. Стефано чувствовал, что за этим взглядом – пережитые страдания. Он так не вязался с ее хрупким, в чем-то детским, в чем-то женственным обликом. Стефано вдруг узнал девушку.
- Монна Джулия!?
- Вы знакомы? – изумился Марко.
- Знакомы. Марко, я тебя найду. Монна Джулия, - Стефано начало душить смущение. – позвольте мне довести вас до дома. Ведь если вы снова встретите кого-то из моих друзей, у вас начнутся неприятности. Они будут оскорблены вашим видом. Зачем вы остригли волосы!?
- Остригла!? – вскричала Джулия с непонятным Стефано отчаянием, но быстро справилась с собой. – Нет, спасибо, сер Стефано. Я не боюсь ни ваших друзей, ни лично вас. Я над вами смеюсь…
- Койран здесь, с вами?
- Нет, - коротко ответила Джулия.
Стефано помнил о словах брата Симоне, но в это мгновение они утратили власть над молодым человеком.
- Вам обязательно нужно бить людей?
- Нам не остается ничего другого. Ведь вы же не понимаете человеческую речь!
- А почему люди должны вас слушать? Кто вы такие!? Вы мудрее, тоньше, образованнее всех тех, кого пытаетесь поучать? Или пережили больше? – Некоторое время шли молча.
- А знаете, чем святой отличается от святоши, - вдруг сказала Джулия. – Святой и в демоне видит бывшего ангела, а святоша и в ангеле – возможного черта.
Джулия поспешила прочь и вошла в дверь богатого частного дома. Платье Джулия без спроса взяла в сундуке Аньезы. Из-за этого между ними состоялся пренеприятный разговор: разумеется, Аньеза переживала за Джулию. А потом они, смеясь, стали сочинять новеллу под названием «Адская республика». Откуда берутся демоны, почему страшен их облик, и зачем они мучают грешников? Ведь мучительством ради мучительства они бы скоро пресытились. Но что, если ад – это попытка создать идеальную республику, основанную на строжайших нравственных законах? Когда в ад попадает очередная душа, демоны бросаются рьяно учить ее добродетели. Поскольку душа грешная и к проповедям глуха, в ход идут вилы и огонь. Адские духи так увлечены чужим исправлением, что не замечают, как у них самих отрастают рога и хвосты.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Койран обнялся с Джулией. Она неловко гладила его по спине. Аньеза стояла рядом, не говоря ни слова. За столом беседовали о какой-то чепухе, Аньеза угощала Койрана.
- Я знаю, о чем нам нужно переговорить, - сказала Джулия. – Я готова к этому.
- Я не оставлю это безнаказанным. Если бы я встретился с твоим отцом?
- Я была бы тебе очень благодарна. Только не говори ему, где я. И я не хочу мести, - Джулия встала, обменялась короткими взглядами с Аньезой. – Я буду в библиотеке.
- Мы скоро придем к тебе, - ласково сказала Аньеза. Джулия вышла.
- Монна Аньеза, - Койран, чувствовал, как тяжелеет и перестает слушаться его язык. – Простите меня. Знайте одно: вы отмщены за всё, в чем я был перед вами виноват.
- Боже мой, - проговорила Аньеза. – Зачем вы мне это говорите? Меня это нисколько не радует. Не падайте духом. Если вам что-то будет нужно, я сделаю всё, что в моих силах, чтобы вам помочь.
- Спасибо, - сказал Койран глухо. – Я прошу только вашего прощения.
- Я давно уже вас простила.
Койран первый раз за долгое время улыбнулся; Аньеза не понимала, чему.
«Все-таки у меня хороший вкус, - подумалось Койрану. – Если бы ты замолвила за меня словечко, если бы сказала Беате, что я не такая мразь, как ей представляется».
- Спасибо вам за Джулию. Я восхищаюсь вами.
- Вы меня опередили. Я тоже хотела вам сказать: спасибо за Джулию. Что вы теперь намерены делать?
- Отправлюсь к Полю святого Ичилио. Алхимики должны путешествовать.
- Койран, - осторожно произнесла Аньеза; в ее лице были искренние забота и страх. – Вы точно собрались в паломничество? Это не иносказание?
- Нет, нет. Не иносказание.
Койран до вечера пробыл в доме Аньезы, беседуя с ней и Джулией.
- Хотел бы снова увидеться с вами на этом свете, - сказал он, прощаясь. – Но не знаю, буду ли жив. И если мне удастся осуществить то, что я хочу – не знаю, каким буду я сам.

Койран сказал Ансельму и Софонисбе о своем намерении отправиться в паломничество.
- Я давно хотел это сделать, но меня держали дела. Теперь, - Койран примолк на несколько мгновений. Ему было трудно говорить, – я попробую осуществить Великое Делание.
- Думаю, это не самое мудрое твое решение, - возразила Софонисба. - «У меня дом горит, на это невозможно смотреть, пойду погуляю».
Койран горько усмехнулся.
- Дом горит? Мой дом СГОРЕЛ…
- А Беата?
Ансельм и Софонисба уже рассказали Койрану, что Беата пыталась его вызволить.
- Она не хочет меня знать. Софи, умоляю, не говори со мной об этом.
- Какие же вы с ней еще дети!
- Мне невыносимо оставаться здесь. Всему есть предел. Это выше моих сил.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Койран появился в знакомом ему доме, почти на середине пустой гостиной и едва не столкнулся с отцом. Рамберти отпрянул. Койран шагнул вперед, разворачивая написанный Рамберти донос, и поднося его к лицу Элио. Барон рванулся вперед, чтобы выхватить у Койрана бумагу, но это было, скорее, инстинктивное, чем осмысленное движение.  Койран легко отдернул руки, свернул бумагу и убрал в сумку.
- Граф Фачелли прочитал это.

Элио, страшно побледневший, тяжело дышал. Лицо Койрана было насмешливым, нарочито приветливым, но глаза разгорались гневом, как рдеют в печи угли. Койран сделал еще шаг вперед. Барон отшатнулся. При этом он шарил взглядом по сторонам в поисках помощи, лазейки или оружия для защиты.
- Койран, - проговорил он. – Пощади меня…
- Если бы вы не были моим отцом, и если бы Джулия не попросила за вас, вы бы дорого за всё заплатили. Прощайте. 
 ***
Монахи из монастыря святого Аймоне были изумлены, когда к воротам монастыря подъехали телеги, груженые напечатанными молитвенниками, пустыми тетрадями и письменными принадлежностями. Все это – дар анонимного жертвователя. Тот же жертвователь отписал монастырю крупную сумму денег. Кое-кто догадался, кто это был, большинство – нет. Рукописи отца Реденто никто так и не хватился.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
В эти дни все улицы Сан-Фермо были по вечерам запружены людьми. У дверей своих домов, по площадям и харчевням жители Сан-Фермо сбивались в кучки, спорили между собой, проклинали, или, наоборот, громко расхваливали Скаличи или Гваланди. Случалось, что сталкивались две несогласные друг с другом компании, и тогда доходило до свар с криками и дракой, однажды дело кончилось поножовщиной. Идя по улице, Стефано порой должен был протискиваться и проталкиваться между людей.  И много раз он слышал окрики «Рёва!»
- Вы правы, я «рёва», - отвечал Стефано с ангельским терпением.   Однажды его чуть не побили, но ретивого сторонника Гваланди удержал его же единомышленник, а Стефано поспешил прочь. За прошедшие месяцы эйфория освобождения прошла, а обыденная жизнь не стала ни благополучнее, ни безопаснее.  Более того, лавки на рынке пустели, люди терпели убытки и разорялись. А многие слишком не хотели дальше жить в страхе быть побитыми за действия, которые не считали грехами. У Гваланди союзников было меньше, чем у Скаличи, но все же не настолько мало, чтобы с ними можно было не считаться.  И когда Стефано видел этих людей, душу ему как будто обваривали негодование и отвращение. Он считал их едва ли не чертями.

В келье было почти темно. Горел только восковой огарок, на который почему-то было жалко смотреть. Ставни были наглухо закрыты. Стефано стоял на коленях перед образом. По лицу молодого человека лились слезы: слезы умиления, мучительного стыда, боли и усталости, от которой мысли путались и разбредались. Негромкий дробный стук в дверь. Стефано счел, что это – недостаточный повод отрываться от молитвы. Стук повторился. Потом еще раз – намного громче и настойчивее.
- Иду!
Стефано поднялся и, прихрамывая, поковылял к двери. В затекшие ноги вонзались бесчисленные невидимые иголки. За дверью его ждал один из монахов.
- Стефано, там у ворот тебя ждет какая-то женщина. Говорит, это очень важно.
Действительно, на улице у ворот монастыря Стефано ждала женщина. Ее почти полностью скрывал просторный бесформенный серый плащ с капюшоном.
- Чем могу служить?
- Одному человеку нужна ваша помощь. Он при смерти. Это недалеко. Скорее.

Стефано тоже накинул на голову капюшон и поспешил вслед за женщиной. Перебежали переулок. Кривая улица – такая узкая, что двоим на ней двоим было бы трудно разминуться. Вверх по темной лестнице. Здесь женщина почти сорвалась на бег. Стефано спешил за ней, отставая ступеньки на две. Принялась стучать в дверь. Ей открыли – на темной стене появился прямоугольник дрожащего желтоватого света. В передней их ждали Аньеза Герарди и пожилая женщина с головой, покрытой белым платком. Она и Аньеза привели Стефано в комнату больного. Старшая женщина откинула одеяло. Стефано ахнул, хотя не увидел ничего необычного и нового. На человеке, еще молодом, с изможденным лицом, не было живого места: все его тело было иссечено плетьми. Кровавое пятно ползло по простыне, на которой он лежал.
- Брат мой, - проговорил Стефано. – Ну, что же вы… Зачем так?
Сам Стефано на личном опыте, и, увы, в буквальном смысле на собственной шкуре знал, как это бывает. Женщины впились в Стефано взглядами.
- Чем я могу помочь? - Он знал ответ на свой вопрос. - Вам нужен не я, а священник. Лицо пожилой женщины исказилось. Она отвернулась от Стефано и наклонилась над постелью, в которой лежал ее – сын?
- Я наслышана о вашей силе, - сказала Аньеза. – Вы почти победили в поединке Койрана Валори. Я знаю, что вы сможете исцелить этого человека.
- Давайте сюда бинты, - глухо сказал Стефано. - У вас есть какой-нибудь отвар или мазь от ран? И еще мне понадобится либо грифель, либо бумага и чернила – начертить знаки.

Пожилая женщина принесла то, о чем просил Стефано. Едва Стефано освободил свое видение целителя, на него хлынула чужая боль. Молодой человек очнулся и открыл мутные, исходящие страданием глаза. Стефано чуть слышно произнес сонное заклятье. Глаза больного снова закатились, морщины боли разгладились и дыхание выровнялось. Стефано просидел с ним до рассвета, пока не удостоверился, что больному больше ничего не угрожает.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
День был пасмурный, прохладный и сухой. За плотными белесыми тучами светился солнечный диск. Стефано стоял у позорного столба. Грубая ткань покаянной рубахи до пят саднила бы и здоровую кожу, а всё тело Стефано было исполосовано. Хотелось, как линяющей змее, вылезти из кожи. Но эту неотвязную боль заглушала другая, еще более жгучая и тягостная, а точнее, смесь разных видов душевной боли.

Подбежала девочка лет пяти, и, прищурившись, водя в воздухе пальчиком, разбирала надпись на деревянной табличке, висевшей у Стефано на груди: КОЛДУН. К ней подлетела плотная женщина, мать или кормилица, схватила за ручку и поспешно повлекла прочь.
Стефано даже не ожидал, что унижение от стояния у позорного столба будет настолько мучительным.
«Я это заслужил. Так мне и надо. Еще не так бы меня надо!»
Стефано думал о том, как добр, как несправедливо-добр был с ним брат Симоне, как ему приходится переживать из-за нравственной слепоты и легкомыслия Стефано. Он радовался, что ворс рубахи лез в раны на коже, что его всего саднило, что скованные за спиной руки затекли.

Подошла девушка, глазами обдала Стефано злобой. Хорошо одетый мужчина, проезжая по площади, с размаха хлестнул Стефано кнутом. Ему обварило лицо, плечо, грудь – немедленно вспух красный след. К Стефано в тот день подошло множество людей, но он не запомнил большинство лиц. Чужие взгляды вонзались в него, как иглы: любопытство, презрение, страх, ненависть. Ругань, проклятья. Толстая, широкая баба, проходя мимо, остановилась, не без труда разобрала надпись на табличке. Ее мясистое, раздутое, как пузырь, лицо перекосилось. Она подошла к Стефано поближе и плюнула в него. От души, и, видимо, прицельно, потому что попала в лицо. Удалилась счастливая. Свидетелями меткого плевка стали несколько человек. У бабы нашлись подражатели… Кто-то поднял с мостовой кусочек кирпича и швырнул в Стефано.

Дыхание Стефано стало срываться – он не смог совладать с собой и заплакал. Стефано думал, что согрешил перед всеми ними: и перед матерью с дочкой, и перед всадником, и перед девушкой, и перед бабой. Перед всеми, кто, походя ругался, певал, бросал в него камни. Стефано в душе истово молился за всех них, умолял о прощении человека, который едва не запорол себя до смерти, за его мать, Аньезу, Джулию. За всех, кто толпился, гомонил и торговался на рыночной площади. Стефано твердил себе, что, терпя поношение, он излечивается от гордыни и смиряет свой дух.

В одной из крайних лавочек две молодые женщины что-то покупали. Стефано они показались знакомыми. Двое молодых людей. Один голубоглазый, светлый и пышущий румянцем. Другой – темный и горбоносый, с лицом, как будто грубо, но умело вырезанным. Это были «шляпа» и «берет с пером», сейчас одетые по-другому. Они застыли и ошеломленно смотрели на Стефано и особенно – на табличку.
- Ну и дела, - проговорил светлый.
- Почему ты здесь стоишь? – обратился к Стефано второй. – Если ты и вправду волшебник – взял бы и удрал.
Стефано молчал. Пряди волос прилипли к его лицу.
- Что ему мешает бежать!?
- То, что он не маг, а шарлатан. А, кроме того, ханжа!
Горбоносый шагнул к Стефано и двинул ему кулаком в переносицу.  Стефано потерял равновесие и упал навзничь. Приподнялся. Из носа на губы текли две густые, теплые, соленые струи. Стефано медленно поднялся на ноги. Женщины, которых Стефано прежде заметил, обернулись и бросились к нему. Это были Аньеза и Джулия.
- Что вы делаете!? – крикнула Джулия. – Вы рехнулись!?
- Стефано, - заговорила Аньеза. – Почему вы здесь стоите!? Почему вы позволили себя здесь поставить!?
- Вы знакомы? – изумился светлый «взбешенный».
- Знакомы, - ответила Джулия.
- Он и вправду колдун? – спросил горбоносый.
- Он не колдун. Он маг. Целитель. Два дня назад он спас человека.
- Тогда прошу прощения и снимаю шляпу.
И горбоносый «взбешенный» действительно снял шляпу.
- Я стою здесь по заслугам. Я не должен был этого делать.
- Вы считаете, что этим спасаете свою душу!? – произнесла Аньеза.
- В какой-то мере, - осторожно ответил Стефано.
- Прекрасно! – отреагировала Аньеза. – А вам не приходило в голову, что вы спасаете свою душу ценой чужих!? Зачем вы подбиваете людей на подлые, трусливые действия!? Если вы позволяете себя ударить, не сомневайтесь – ударят! Просто потому, что это вдруг стало МОЖНО. Совесть удержит немногих.
- Но ведь святой Оранте терпел поношение.
- Во-первых, вы не святой Оранте. Во-вторых, я думаю, многие другие святые сказали бы ему на это много приятного. Подождите. Мы сейчас.

Аньеза и Джулия ушли. Светловолосый «взбешенный» попытался утянуть приятеля с площади, но тот остался стоять на небольшом расстоянии от Стефано, и, когда прибежал подросток с горстью камней, прогнал его. Прошло не так много времени, и Аньеза с Джулией вернулись. Они принесли таз, кувшин с водой и полоски чистой ткани.
- Спасибо вам, - сказал Стефано потому, что был обязан это сказать. Благодарности он не чувствовал. Аньеза помогла Стефано умыться, положила на разбитую переносицу мокрую, прохладную ткань.
- Стефано, я ведь могу вас понять, – сказала она. - Я сама некоторое время, хотя и недолго, находилась под сильнейшим обаянием этого человека. И отвратило меня от него не только принципиальное несогласие – хотя это очень важно. Вам он представляется непреклонным и суровым. Но вы присмотритесь к нему внимательно и прислушайтесь: никто не ублажает вас и не льстит вам так, как он. Он говорит вам то, что вы хотите услышать. Вы хотите, чтобы вас наказали – накажет. Хотите милости и прощения – будет вам и милость, и прощение.  Хотите, чтобы самый гнусный ваш порок оправдали – оправдает и обоснует подходящими цитатами. Это особое искусство. Он мастер использовать хорошо скрытые, даже от неглупых людей, внутренние противоречия. Он просто собирает приверженцев. Спасение ваших душ – последнее, что его интересует. Не отвечайте мне сейчас.
- Посмотрите на себя, - сказала Джулия. – У вас лицо МЕРТВОЕ! Я не верю, что у праведников глаза снулых рыб. Простите.
- Ничто в этом мире нельзя превращать в идола, не так ли? – произнесла Аньеза. -Если гнаться за счастьем – не достигнешь счастья, гнаться за здоровьем – верный способ подорвать его. Про красоту, богатство, физическую силу и удобство я даже говорить не буду. А ведь с моралью то же самое. Сделать ее самоцелью – вернейший способ превратиться в чудовище. Я думаю, причина всего этого – искажение восприятия, когда весь свет на чем-то клином сходится.
Стефано стало намного спокойнее и легче.
- Когда вас отвяжут, приходите к нам, если хотите, - сказала Аньеза на прощание.

Стефано остался один. Мысль, скользнувшая по его душе, когда ему дали умыться, оформилась в слова и теперь звучала в уме всё громче и громче. Ему казалось, что ничего, кроме поношений, он не мог и не должен был ждать. Но нет. Так почему множество людей позволило себе жестоко обращаться с ним?

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
Стефано шел по улице к воротам монастыря. Молодой человек долго бродил в лесу, старался сосредоточиться и размышлять о боге, но вместо глубоких цельных мыслей в голове кружились лишь обрывки чего-то пустого и избитого. Стал думать, как сделать собственную жизнь и жизнь ближних чище – кончил тем, что чуть не разрыдался от отчаяния и ненависти ко всему белому свету. Одной из самых мучительных мыслей была вот какая: брат Симоне всегда говорил, что истина проста и всем им, читавшим Священную книгу, хорошо известна. Когда Стефано слушал проповеди брата Симоне, нравственный идеал, праведность, представлялись молодому человеку хоть и невыносимо трудным, но ЯСНЫМ делом, а дорога к спасению – трудной, узкой, но ПРЯМОЙ.  Но стоило Стефано выйти из церкви – все тонуло в тумане, целое рассыпалось на части а путь, казавшийся прямым, начинал петлять. Почему саднило в душе при мыслях об отречении от прежних друзей, от своего магического дара и столкновении с Взбешенными в трактире?

Возле монастырских ворот стоял незнакомый Стефано лысоватый приземистый мужчина лет сорока. Стефано понял, что ждали именно его. Человек взглянул на Стефано недоуменно и с опаской – дело было в том, что у Стефано лицо было мрачным, растерянным и перекошенным от злости. Сам Стефано этого не знал.
- Вы сер Стефано?
Стефано кивнул, и мужчина протянул ему что-то, завернутое в ткань.
- Я хотел уничтожить ЭТО, сжечь, но НЕ СМОГ, и мне очень страшно. Может быть, вы сможете с этим справиться.

Стефано, еще не успев ничего сообразить, взял этот не слишком большой и тяжелый сверток, а человек тотчас бросился бежать. Стефано, вернувшись в келью, размотал тряпку. Под ней была еще одна.  И еще одна. Тряпками была тщательно обмотана ветхая, с деревянными обложками книга. Стефано открыл ее, и книга будто обожгла ему руки. На Стефано хлынули воспоминания, которых Стефано боялся, и которые загонял вглубь души и памяти. Дом на Улице Колодца. В комнате с распахнутыми окнами Луиджи Роспи и Мариано Мерли смешно развешивают книги на веревочках. Полутемный подпол. Койран плачет в голос, беспомощно держа в руках растерзанную полуистлевшую книгу.  Джанни Фогель тоже чуть не плачет. Стефано давно решил считать этих людей негодяями, а воспоминания – поводом для стыда. Но в сердце было другое. Стефано было жутко. Жутко видеть эту книгу, жутко держать ее в руках, обладать ею и жутко думать о ее уничтожении. Любой ход событий и любое решение были плохи.
- Тихо, тихо! – шепотом, вслух говорил себе Стефано.

Он быстрыми, судорожными движениями замотал книгу в тряпки и поспешил на монастырскую кухню, в этот час уже темную и выстуженную, принялся разжигать огонь в печи.  Стефано бросил книгу глубоко в печь и стал смотреть в окно, в темно-синий полумрак. Стефано не стало ни спокойнее, ни легче. Он заглянул в печь. Множество рыжих языков пламени и один голубой плясали вокруг невредимой книги, покрытой хлопьями пепла от сгоревших тряпок. Стефано вскрикнул. Он не хотел признаться себе, что в сумятице чувств явственнее всего была радость. Стефано стал кочергой подгонять книгу к дверце, пока не стало возможно взять книгу рукой.  Спрятал за пазуху; едва порадовавшись, что никто его не увидел, столкнулся в дверях с двумя монахами. Они увидели свет в окне кухни и пошли посмотреть, что там происходило.  Стефано буркнул что-то и пулей вылетел с кухни. Монахи остались в полном недоумении, но не стали ничего выяснять. Стефано прибежал к себе. Для уничтожения защитных знаков на книге понадобилась бы магия, а значит, нравственнее было больше не пытаться уничтожить книгу. А врага, как известно, надо знать в лицо. Стефано просидел с книгой до глухой ночи, а затем спрятал ее на дно мешка, с которым пришел в монастырь. Если бы завсегдатаи «Совиного гнезда» и библиотеки на Улице Колодца узнали, что Стефано пытался сжечь эту книгу, больше не подали бы ему руки, и возможно, кто-то набросился бы на Стефано с кулаками.  Стефано понял это, едва начал читать. Значительная часть книги была посвящена церемониальной магии, подчинению тех, кого называли демонами, и других могущественных духов.
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ