Свидание

30 мая 1960 года на 71-м году жизни на своей даче в Переделкино скончался от рака лёгких Борис Леонидович Пастернак.


– Взгляни на любую фотографию Пастернака, и он совершенно не располагает к себе. Пронзительный взгляд, жёстко высеченные скулы, на лице – отпечаток несбывшейся страсти. Ни харизмы, ни налёта романтизма. Внешность – пускай и не всегда – обманчива. Он лирик намного тоньше Есенина, от которого, если он сам того желал, сходила с ума каждая вторая.

– Собственно, лик этот о том, что жизнь способна ужесточить внешность, превратить взгляд из мечтательного в безжалостно-колючий, но состояние и судьба души человеческой вне прямой власти любых сил зла. Вспоминая его путь, я так его и называю: Йов от литературы начала-середины ХХ века. Подлинная трагедия России и её культуры в том, что Пастернак – не единственный Йов. Такова плата на Руси – да, вы угадали, именно за это. «Во всём мне хочется дойти до самой сути».

– Творчество пожирало его безжалостно, но не было таких жертв, что могли его остановить. Собственно, это упрямство следования предназначению – один из путей к бессмертию. Ярлык эгоцентрика закрепился за Пастернаком с юных лет. В этом смысле, его физическое выживание в той безликой системе загадка не меньшая, чем отсутствие прямых репрессий по отношению к Булгакову.

– Мало кто знает (я и сам не знал) о том, к примеру, что он не только не подписал письмо против «врагов народа», вышедших из расположения Сталина советских полководцев, но и поддерживал, как мог, дочь Марины Цветаевой в ссылке. Что совершенно не афишировал и в более вегетарианскую пост-Сталинскую эпоху.

– У него хватило чуткости осознать, что «Живаго» – нечто большее, чем он сам. Он понял, что роман сократит его собственные дни в бренном мире, и пошёл на эту жертву без раздумий. После Нобелевки Пастернак… извиняется, предвидя яд и клевету завистливых коллег. Это, вообще, в наших традициях: извиняться за то, что создал нечто гениальное. Им слабО просто признать факт. История не нова, со времён создания Онегина. Или, как точно подметил Довлатов, бездарность – нерентабельна, талант вызывает ужас, и наиболее ходкая «валюта» – умеренные литературные способности.

– На Юрия Андреевича Живаго, а значит и Пастернака, я был жутко зол в свои 20+. Он не пал и не превратился во мнящих себя элитой России Комаровских, при всех чудовищных обстоятельствах русского интеллигента начала ХХ века. А потом… связал себя с полуграмотной комсомолкой с обрывистым мусором из чужих идей в голове и прозрачно-мещанскими запросами. Как такое возможно, что ты делаешь, Юрий! – вопил я. – Есть же Память, и ты прекрасно знаешь, что тебя всегда будут любить и помнить те, кто были дороги и тебе, пускай и далеко, в Париже. Нельзя, невозможно совершать такое, даже моя полы в клинике, где некогда оперировал… Немногие книги в моей жизни вызывали подобную дрожь и слёзы.

– Видимо, Пастернак не исключал схожее падение и в личной биографии, не питая иллюзий о молохе советского социума. Но здесь Бог его миловал непостыдной кончиной и бесценным временем, чтобы попрощаться с близкими. «Если умирают так, то это совсем не страшно». И на смертном одре он сохранил ясный ум со способностью изречь саму суть. «Мне посчастливилось высказаться полностью!». В самом деле…


***


PS, из любимейшего – даже чуть поболе, нежели «Свеча горела»:


СВИДАНИЕ


Засыпет снег дороги,
Завалит скаты крыш.
Пойду размять я ноги:
За дверью ты стоишь.

Одна, в пальто осеннем,
Без шляпы, без калош,
Ты борешься с волненьем
И мокрый снег жуёшь.

Деревья и ограды
Уходят вдаль, во мглу.
Одна средь снегопада
Стоишь ты на углу.

Течёт вода с косынки
По рукаву в обшлаг,
И каплями росинки
Сверкают в волосах.

И прядью белокурой
Озарены: лицо,
Косынка, и фигура,
И это пальтецо.

Снег на ресницах влажен,
В твоих глазах тоска,
И весь твой облик слажен
Из одного куска.

Как будто бы железом,
Обмокнутым в сурьму,
Тебя вели нарезом
По сердцу моему.

И в нём навек засело
Смиренье этих черт,
И оттого нет дела,
Что свет жестокосерд.

И оттого двоится
Вся эта ночь в снегу,
И провести границы
Меж нас я не могу.

Но кто мы и откуда,
Когда от всех тех лет
Остались пересуды,
А нас на свете нет…