Познание Женщины

Опять что-то не так – после её поцелуев щипало внутреннюю сторону губ, - обожжённую, будто спиртом. Не отвращение, но неприятие – не избавиться, не оторваться…
А тянешься осторожно и с восхищением, как к робкому цветку на весенней прогалине, а тот – за стеклом витрины. Искусственен? живой? Искусная в обмане, искушённая в действиях, истёртая другими. Щёлочь, щёлочь истекает из неё, - из манящих глаз, изо рта – вместе с банальностью привораживающих скороговорок, из плоти, пахнущей землёю…
Пошлое словцо – «поимел»! Всякий раз задумывался он над этим чудным обозначением отношений с женщинами, и всякий раз приходило к нему: нет, не имел, ни секунды! скорее, они имели его каждый раз, когда казались чистым праздником та ночь или тот день, когда взбирался на слепящую откровением вершину и всею душой летел…истинно летал и плакал чувственной радостью соединения.

Контроверза между убеждёнными женоненавистниками, а по их суждениям женщины были либо патологически изворотливыми обманщицами, либо, чьё мнение пахло дымом средневековья, - исчадием ада, состояла в том, что одни пользовались их сладкими услугами, другие напрочь отметали любое, даже условное к ним касательство. Поэт же, понимая и тех и других, мнил в себе некого ангела, виновного прошлыми своими судьбами перед ними, таинственными и призрачными, и потому - "ангела" грустного, заливающего глупую и беспричинную грусть декалитрами вина в тысячах километров дорожного одиночества. Лира же его звучала хоть и затейливо, но однообразно: ты меня любила, взяла, - разлюбила, я нашёл другую, снова не такую, бросил я и эту, что же, мне, поэту, делать в сером мире, - так, бренчать на лире… Нет, не летаргия, хотя ход его теперешней жизни казался ему долгим сном, - иногда он будто бы просыпался в нём ненадолго, но счастливо засыпал снова. И как! - в состоянии эйфории под серебряной мишурой лунного света - в неопасной череде мелких приключений, в объятиях случайных попутчиц, в элегических круизах по прошлому. Всё было, как наяву и всё было, как во сне, и разгадывание этого детективно-лирического ребуса приносило ему высшее наслаждение.

Опыт многий, но робкий, но изо всех сил, физиологических и нравственных (да, да!), направленный на познание, постижение Женщины, на служение ей в каждую минуту касания её. В мелочах ли не понимал он это существо, или в главном? Знал ведь, как выглядит еврейская девочка, распахнувшаяся Звездой в пряном стогу сена на краю Полесья.... или женщина Литвы, обнаженной восходящая на Джомолунгму любви в полуподвале мурманского бара...или какую форму принимает капелька пота, раздавленная между грудями Зохры и Ширин под звуки барбата в месяце Таммузе, на крыше хабаровской гостиницы «Интурист».
Жёны, любовницы... явные, придуманные… многие, никто.
Выводил, подрагивая от вожделения, тысячный абрис ню, и способностью придавать своим рисункам стекающую горячность Эроса, был не ниже гения… Энциклопедически изучив строение, мог бы сразиться в гинекологических познаниях с истыми порнографами….
Но знал ли он женщину, как знают её другие, намеренно приземляя её значение и отводя ей место, какое она заслуживает? «Ущербная разумом» – это о той, из ребра, просто и обыденно, определяясь в положении её и расположении к ней.
Так ли это, думает он уже многие годы и в думании своём становится ничтожеством, ибо понимает, что вслед за непониманием Женщины он не понимает и жизнь.


иллюстрация автора