Принцесса Суббота

«Господи, либо управляй миром по нашему разумению, чтобы мы понимали Твои Промыслы, либо дай нам другое разумение, чтобы мы могли понимать Тебя самого»

                Рабби Леви Ицхак 




       Нам выпало жить в горькие времена, но разве раньше они были лучше? Мы остро чувствуем боль, что неотступно преследует нас и тогда, когда ночь сменяет день, и тогда, когда на смену ночи приходит день, но ведь и в прежние времена жилось так, а не иначе? Мы строим и разрушаем, мы разрушаем и строим; мы упорно не замечаем несчастий и страданий ближних, забывая о вечном, как та или иная форма мироздания, принципе: не делай другим того, чего не желаешь себе. Мы создали очень похожие своей духовностью, но почему-то разделяющие нас формы общественного сознания: каждый в зависимости от собственного исторического опыта, природных условий и недоступных человеческому пониманию процессов, происходящих в наших душах и в мире вокруг, но что мне было в этой девушке, спускающейся по Вифлеемской улице в сторону синагоги в моросящий дождь начала XXI века, когда на город, постепенно гася краски жёлто-зелёного октября, медленно опускались лунно-кизиловые тени пятничного вечера? Я стоял у спуска на Мейдан  и, не отрываясь, глядел на неё. Я словно не верил своим глазам и удивлялся тому, каким образом это чудо в платье цвета хаки и бордовой косынке, бантом повязанной на груди, могло возникнуть на знакомой мне с детства улице, а чудо, ничуть не удивляясь самой себе, глядело на меня хоть и с грустью, но без тени смущения и, пожалуй, очень уж доверчиво для девушки, которую я видел первый раз в жизни. 
             -   Вы  еврей?  -  спросила  она, с облегчением переводя дух  и,  по-видимому, будучи  полностью  уверенной   в  моём положительном ответе
             -   Не совсем, - ответил я, стараясь вспомнить, кого она мне напоминает.
             -   Не совсем?
             -   У меня много друзей среди евреев, но от этого, как вы сами понимаете, евреями не становятся.
             -   Значит, вы грузин?
             -   Кровью,  душой и  сердцем, чем  очень горжусь, но в  равной  степени я горжусь  и  тем, что  я  немножко русский, норвежец, армянин, венгр, азербайджанец, японец и, как я уже вам сказал, еврей.
         Её чёрные глаза стали пронзительно-грустны:
             -   Хорошо быть норвежцем? Не холодно?
             -   Нет, не холодно, даже совсем напротив, особенно когда после лыжного похода сидишь в кресле у камина и, попивая кофе, читаешь Гамсуна.
             -   Я видела спектакль по пьесе Ибсена «Привидения».
             -   Я тоже.
         Задумавшись, она снова спросила:
             -   Скажите, а почему вы не араб?
             -   Извините, забыл, но уверен, что  мои друзья из  солнечной  Иордании  во главе  с  Моатасэмом  аль  Маайта,  да  пошлёт  Аллах благоденствие им и их семьям,  простят мне эту оплошность.
         Смуглая без какого-либо воздействия солнечных лучей естественной темноватой окраской кожи, с миндалевидными чёрными глазами и прямыми чёрными волосами, она - я наконец-то вспомнил! - вызывала у меня ассоциации с наложницами фараона из какого-то старого фильма. В её глазах было сострадание; не знаю, тем ли словом выразил я выражение её глаз, но я почему-то сразу подумал именно о сострадании. По-русски она говорила со странным акцентом, подбирая слова, растягивая гласные и помогая себе жестами, а по-грузински знала, как я выяснил позже, всего несколько фраз. Она спросила у меня дорогу. Сказала, что любит бродить одна, каждый раз расширяя территорию своих прогулок, но сейчас она, похоже, заблудилась и никак не может найти дядин дом.
             -   Знаете, мой дядя живёт на улице Леселидзе, - сказала она так, как будто об этом было известно всему Тбилиси, ну уж я об этом должен был знать наверняка. Потом, внимательно взглянув на меня и, вероятно, придя к выводу, что я умею хранить даже самые страшные тайны, она доверительно прошептала: -  Я приехала из Америки в гости к дяде Мише и зовут меня Анна Фонн.
             -   А дальше?
             -   Что - дальше?
             -   Частица «фон» обычно употребляется перед фамилиями, указывая на дворянское происхождение.
             -   Да нет же! (подразумевалось: и какой же  ты  глупый, что  не  понимаешь  таких  простых  вещей!)  Я  просто «Фонн», с двумя «н».
             -   Очень приятно, Анна Фонн. У меня  до  встречи  с  вами  было очень  плохое  настроение, моё  имя  Тамаз,  а фамилия Панцулая.
             -   Очень приятно, но и очень неприятно, что у вас было плохое настроение. А почему было плохое настроение?
             -   Меня выперли с работы.
             -   Что такое «выперли»?
             -   Освободили от занимаемой должности.
             -   Господи, почему?
             -   Это  уже  не  имеет  значения, Анна, ведь  если  бы не мой начальник, я, возможно, никогда  бы  с  вами  не  встретился. Ну как, идём искать дядюшкин дом или, может, посидим где-нибудь в кафе? Вы мне очень понравились и хочется надеяться, что в ближайшем будущем я вам понравлюсь тоже. 
         Она сделала вид, что не расслышала моих слов и тихо вздохнула:
             -   Всё-таки странно, что вы не еврей.
             -   Почему? - удивился я.
             -   Вы же стояли в еврейском квартале, да ещё такой грустный! - она терпеливо разъясняла мне вещи, которые должны были, по её разумению, быть понятными даже маленькому ребёнку.
             -   У  нас, дорогая Анна, нет ни  еврейских, ни  армянских, ни  китайских  кварталов, весь  город  принадлежит нам, беззаботным, безработным и безответственным тбилисцам, а грустный я был потому, что никак не мог решить, куда пойти: к Гоге Деметрашвили пить вино или к Отару Гуриели пить водку.
             -   Как интересно! - загорелась она, но вдруг погрустнела и опустила глаза.
             -   Что случилось? - забеспокоился я.
             -   Вы  никак  не  могли  решить, куда  пойти, а   тут  совсем некстати  встретили меня  и  вынуждены  теперь  искать  дом  дяди  Миши  на  улице  Леселидзе, - сокрушённо произнесла она.
             -   Потеряв медяк, я нашёл золотой, - уверенно сказал я и напомнил: -  Как же кафе, Анна?
             -   Конечно, - кивнула она, потирая кончиками длинных пальцев свой нестандартный, но очень изящный нос, - но может лучше сходить к вашим друзьям? Я ведь в Тбилиси никого, кроме дядя Миши, тёти Этери и вас не знаю!
             -   Подождите минутку, - я увидел цветы в цветочном киоске напротив. Мне почему-то очень захотелось купить ей цветы, но букеты выглядели столь торжественно-презентабельно, что я засомневался, хватит ли мне денег.
             -   Почём? - вежливо поздоровавшись, спросил я у продавщицы и понюхал пахнущий осенью букет пунцово-красных георгин.
         Окинув презрительным взглядом мой наряд, состоящий из чёрных джинсов, такого же цвета и материала куртки и светло-серой рубашки с пятном от съеденного утром хачапури, она отвернулась и равнодушно процедила сквозь зубы:
             -   Десять лари и ни копейки меньше!
             -   Десять лари! - ахнул я. - Бедные цветы...
             -   Ваши комментарии никому не нужны, - фыркнула продавщица, - кому надо - купит.
         И тут, настолько неожиданно, что я не успел ни выразить протеста, ни вставить хотя бы слово, чья-то огромная лапа затащила меня в сад за киоском, и какой-то амбал выше и крупнее меня, - а я тоже, следует отметить,  не низкого роста и не мелкого телосложения, - засунул мне в карман деньги и громоподобно расхохотавшись: «На свидания надо ходить с деньгами», мгновенно, насколько это было возможно при его фигуре, исчез.
         Ничего не понимая и всё еще не придя в себя от неожиданно свалившейся на меня удачи, я протянул продавщице деньги и вернулся к Анне, зачарованно глядевшей на меня:
             -   Спасибо, Тамаз. Я давно уже не была так счастлива.
         Я тронул её за локоть:
             -   Улыбнись, пожалуйста, ещё раз.
             -   Пожалуйста.
             -   Может быть я в тебя уже влюбился?
             -   А я - в тебя?
         Ни притворства, ни жеманства, ни женских уловок - двадцать лет назад в Чикаго родилась девочка Анна Фонн, чтобы ещё раз напомнить родившемуся в Поти семью годами ранее мальчику Тамазу Панцулая, что он ни на грош ничего не смыслит не только в женщинах и в женской красоте, но и в жизни вообще.
             -   Скажем дяде Мише, что я задержусь, - продолжала Анна, заговорщицки улыбаясь мне. - А вот и этот дом над аптекой: евреи в Грузии живут совсем неплохо.
             -   Все люди живут неплохо, если не требуют от жизни того, чего она им дать не может, - вздохнул я. - Твой дядя ничего не будет иметь против моего неожиданного вторжения?
         Дядя Миша оказался грузным, страдающим одышкой человеком лет шестидесяти - шестидесяти пяти. Он курил одну сигарету за другой, забывая о старой и прикуривая новую, отчего у него в пепельнице дымилось по две, а то и  по три сигареты одновременно.
             -   Хм, ну дела! – с добродушной иронией сказал он, завидев меня. - Ты кто такой есть будешь?
         Я представился и, присев на предложенный мне стул, изложил свою просьбу. Притворно смущённая (вот, оказывается, как мы умеем!), Анна стояла с опущенными глазами и, прислонившись к стене, перебегающими пальцами считала ажурные тюльпаны занавески.
             -   Тебе можно доверять? - насмешливо спросил дядя Миша после приступа кашля и позвал, вероятно, свою жену: - Этери, как тебе этот молодой человек? Оказывается, он привёл домой заблудшую овечку - нашу племянницу и хочет теперь повести её на прогулку по ночному городу, а заодно и в гости к своим друзьям. И ему, по-твоему, можно доверять?
             -   Я оставлю вам удостоверение личности, к тому же вы можете позвонить моим родителям и друзьям, - обиженно вставил я, - они обязательно подтвердят, что в жизни я не сделал ничего плохого. Правда, и хорошего тоже. 
             -   Ха-ха-ха, вот это мне понравилось, - дядин подбородок одобрительно задёргался. - Насчёт родителей и друзей - всё пустое: они будут возносить тебя до небес так, что тебе самому станет стыдно, что же касается удостоверения личности, то одно удостоверение без личности ничего не стоит. Хм.  Ладно. Аня, он тебе нравится?
             -   Да, дядя, очень. Он купил мне цветы и он какой-то... мой.
         О Господи! А ведь день был таким будничным, не предвещающим никаких потрясений! Я внимательно, ещё раз, как только мог внимательно изучил её внешность: нет, ни одному художнику на свете было не придумать такого удивительного разреза глаз!
             -   Этери, ты  слышишь? Этот  молодой человек, оказывается, её! Кстати, молодой человек, извольте называть меня «дядя Миша», а мою супругу «тётя Этери» - так уж у нас в семье принято... А  почему это, дорогая моя Аня, Тамаз именно твой, а не чей-то ещё? Ты можешь мне ответить, что тебе в нём так понравилось?
             -   Он  всех любит, он добрый и  он  разных национальностей, даже  немного еврей, - подняв глаза, Анна вспыхнула и снова спряталась за занавеской.
             -   Что значит - даже еврей? - удивился дядя Миша. - У него что, мать еврейка?
             -   Нет, - сказала Анна, - у него друзья - евреи.
             -   Ах, друзья! - расхохотался дядя, а монументальная грудь тёти Этери так и заходила ходуном от смеха. - Ну, тогда всё понятно. Знал бы мой друг Зура Каджая, что это он сделал меня из грузинского еврея грузинским мегрелом! Вот что, Тамаз Панцулая, за девушку эту, - он кивнул на высунувшую нос из-за занавески Анну, - отвечаешь головой. Она хоть и родилась в главном городе штата Иллинойс, но всю жизнь прожила в глухой провинции, а американская глубинка в этом плане ничуть не отличается от грузинской. Так что представь себе, что к тебе приехала двоюродная сестра из деревни под Джихашкари, которая никогда не видела зданий выше, чем в три этажа и боится эскалаторов в метро, потому что не понимает, как это можно ходить, не двигаясь... И не забывайте, дети мои, что сегодня шабат, а великий еврейский мыслитель Ахад Гаам говорил: больше, чем еврей хранил субботу, суббота хранила еврея, чтобы он не погиб. Суббота проливает бальзам на раны еврея, вливает в его душу и разум новые силы.
             -   Израиль и Суббота идут вместе по тропам вечности, - вдруг вспомнив вычитанную где-то фразу, подхватил я. - И наши лачуги, словно по мановению волшебной палочки, становятся в субботу чудесными дворцами. Шалом шабат!
             -   Ты прав, сынок, - растрогался дядя Миша. - От заката солнца в пятницу вечером до появления первых звёзд на субботнем небе каждый еврей живёт законом шабата. Этери, принеси-ка нам польской настойки и фрукты: выпьем с Тамазом по рюмочке за наше знакомство, ну, а пока суд да дело, мы выйдем на балкон проветриться... Ты куришь, Тамаз? Кури, не стесняйся, только не становись рабом своей привычки, как дядя Миша.
         Выходивший во двор балкон был не совсем обычным: наполовину застеклённый, с огромным количеством самых разнообразных цветов и растений - от холодной лилии до теплолюбивой пальмы - он напоминал скорее оранжерею, чем балкон, но в этом, конечно, ничего необычного не было: многие тбилисцы, и не только они, разводят цветы на балконах, в лоджиях, во дворах и на дачных участках, удивительным было другое: каждый цветок имел своё имя, заботливо написанное на табличке, воткнутой в землю. «Георгий» - было написано на горшке с кактусом; «Нана» - смотрели на него крупные соцветия гортензии; «Юлия» - вились вокруг них огненно-оранжевые цветки настурции, а неизвестное мне растение с трубчатыми цветками было названо «Анной».
             -   Это примула, или  первоцвет, - перехватив мой  взгляд, объяснил  дядя  Миша, - как  видишь, цветёт,  хотя примула никогда не расцветает осенью, пусть даже такой тёплой, как нынешняя. Один из сортов примулы - примула королевская - как говорят, наводит ужас на жителей некоторых островов Юго-Восточной Азии, потому что цветёт она только перед извержением вулкана. Перед незатейливой истиной, мой мальчик, даже самая глубокая ложь чувствует себя глубоко бессильной. Открывая кусочек нашей семейной тайны, хочу предупредить тебя, что Анна - как бы это поточнее выразить - не совсем обычная девушка, что ли. В детстве у неё подозревали душевную болезнь, потом как будто всё утряслось, но определённые странности у неё остались: она наивна, витает в облаках, не имеет ни малейшего понятия о фальши, лжи, обмане, ненависти. «Положительно прекрасный человек», говоря словами Достоевского, который однако может иметь в нашем не знающем пощады ни к кому мире положительно кошмарную жизнь, если бросить его на произвол судьбы. Анна любит ходить по городу одна, но так ей только кажется, что она одна: мои люди, которых она не знает в лицо, всегда следят за ней...
             -   А, вот теперь понятно! - почему-то обрадовался я. - Всё никак не мог взять в толк, что со мной произошло у цветочного киоска.
             -   Да, - расхохотался дядя Миша, - бедняжка Гия Шимшилашвили не страдает отсутствием аппетита и страху может нагнать на любого... Надеюсь, Тамаз, не стоит говорить, что всё, сказанное мною, должно остаться между нами. Анна влюбилась в тебя, но это у неё пройдёт, а ты уж постарайся сделать всё так, как подобает порядочному молодому человеку. За деньгами дело не станет.
             -   Вы будете платить мне за то, что я гуляю с понравившейся мне девушкой? - растерялся я. - Как же так...
             -   Не обижайся, Тамаз. Деньги  дают  власть, а  упоение  властью  проявляется не только в жестокости, но и - пусть гораздо реже - в милосердии. Моя жизнь полна парадоксов. Я богатый человек, но у меня нет детей, а племянница, которую я боготворю, никогда не сможет стать нормальной и счастливой женщиной. Я люблю Грузию, но я еврей, правда не ортодоксальный приверженец иудаизма, иначе ты бы увидел в моём доме свечи, зажжённые в Эрев-шабат и субботних гоев, открывающих-закрывающих двери и ставящих чайник на плиту.
             -   Принцесса Суббота, - прошептал я, не отрывая взгляда от цветущей примулы.
             -   Что? - не понял дядя Миша.
             -   Так называется  стихотворение Генриха Гейне, который  вообще-то  Хайнрих  Хайнэ, впрочем, как и «герр» должен быть в переводе «херром», но у русских хер даже с двумя «р» вызывает вполне определённые ассоциации.
         Расхохотавшись, дядя Миша закурил и похлопал меня по плечу:
             -   Молодец, начитанный, будет о чём поговорить с Аней! А Гейне твой или Хайнэ не знал идиша, иначе со словом Prinzessin у него тоже возникли бы некоторые не совсем приличные ассоциации с проститутками, которыми бог не обделил наряду со всеми другими народами также и нас, евреев. Пойдём, Тамаз, суббота вступает в свои права и тебе пора начать играть с Аней игру, которую она сама же и придумала.
             -   Это не игра, дядя Миша. С моей стороны всё очень серьёзно, - немного подумав, я добавил: - Мы живём вместе с отцом, у нас много родственников в Западной Грузии, по профессии я дизайнер, специалист в области промышленного дизайна, и до сегодняшнего дня работал в дизайнерской компьютерной студии на улице Вифлеемской...
             -   Тамаз, - перебил меня дядя Миша, внезапно сделавшийся очень серьёзным. - Ты в своём уме? Уж не собрался ли ты после часа знакомства просить у меня руки моей племянницы?
             -   Собрался, - тихо проговорил я. - Я видел в жизни много и плохого и хорошего, но ещё никогда не встречался с такой девушкой, как Анна. Понимаете... Понимаете, дядя Миша, в ней нет ничего лишнего, неестественного, наносного... Она прекрасна, как это звёздное небо над вашим балконом с цветами.
             -   Ты полагаешь, что  это так уж хорошо, что Анна, если называть вещи своими именами, не умеет себя вести? - он пожал плечами в недоумении. - Для чего тогда  люди  на  протяжении тысячелетий создавали свою цивилизацию, материальную и духовную культуру, уж не для того, чтобы родить в конце концов Аню, вернувшуюся к истокам, заключающихся в простых: я хочу, я не хочу, это - моё, это - не моё?
             -   Жизнь любого человека важнее всех материальных и духовных ценностей, вместе взятых.
             -   А извержения вулкана ты не боишься?
         Он отвернулся. Изложение прописных истин порой действует на нас более угнетающе, чем откровенный цинизм, и я, хоть и не боялся извержений вулканов, зато пуще огня боялся затасканных фраз, всегда сбиваясь на смешную банальщину при их употреблении. Я внезапно осознал, что испытанное мною на  Вифлеемском спуске может быть доступным и понятным только Анне. Интимная сфера, так же как и сны, слишком хрупка для её выставления напоказ, впрочем, дядя Миша видать умел соизмерять чужие чувства с испытанными когда-то им самим переживаниями и его последующие слова немного успокоили меня:
             -   Не знаю, кто ты, но ты явно смотришь на окружающий нас мир так, как мало кто умеет.
         Водка была крепкой и отдавала вкусом каких-то трав.
             -   Чего уставился на этикетку? - усмехнулся дядя Миша. - Это «Еврейская пасхальная» настойка, семьдесят градусов, а «Жидовской» по-польски называется всего лишь потому, что «жид» по-польски - еврей.
         Тётя Этери, посчитав, видать, что только фрукты на закуску слишком мало, вынесла из кухни холодную курицу, колбасу, копчёную рыбу, сыр  и помидоры.
             -   Аня, у меня есть для тебя новости, - подмигивая мне и тяжело сопя, дядя Миша с аппетитом ел куриную грудку с подливой. - Дело в том, что Тамаз хочет видеть тебя своей женой: и в горе, и в счастье, и в печали, и в радости.
             -   А где мы будем жить? - словно это был давно решённый вопрос спросила Анна, кладя мне на тарелку кусок рыбы, с которой стекал на белую с каймой тарелку розоватый жир. - В Америке или в Грузии? Мне бы очень хотелось, чтобы Тамаз отвёз меня в Иерусалим.    
         Потерявшая дар речи тетя Этери, судя по её движениям, заключавшимся в нервных поисках платка, собиралась заплакать, а её супруг, не отрываясь от тарелки, продолжал в том же полусерьёзном-полушутливом тоне:
             -   Иерусалим, Аня,  - это хорошо, это наши истоки, наше прошлое, наша история, только вот что делать  с тем, что ты - еврейка, а он - грузин? Тамаз никогда не сможет жениться на тебе, а ты выйти за него замуж по законам раввината. Допускаю, что он тебе понравился, а ты понравилась ему, но знаешь, что будет потом? Потом ты ему надоешь, потому что необычное может только на первых порах выглядеть милым и привлекательным, но к нему невозможно привыкнуть, с ним невозможно жить. Он будет тебе изменять, а ты останешься несчастной, бедной, покинутой... Отрекаясь от веры, ты отрекаешься от самой себя - не забывай об этом.
             -   Я не хочу отрекаться от своей веры, - растерянно прошептала Анна. - Разве нельзя мне быть еврейкой и быть вместе с Тамазом?
             -   Сложная штука! - фыркнул дядя Миша, вытирая матерчатой салфеткой наполовину прикрытые усами губы. - Трудно быть водой и гореть в огне.
         Бледное смуглое лицо Анны стало ещё бледнее.
             -   Гореть в огне... - повторила она. - Это, наверно, страшно.
             -   Страшнее  не  бывает, - подтвердил дядя Миша. - Вот  и  посуди, что  лучше: жить, как  ты жила раньше - в ожидании принца, которого нет и быть не может, или найти этого самого принца, который будет нуждаться в пище, в чистой и выглаженной одежде, который будет, наконец, касаться своими руками твоего тела и заставлять тебя делать разные гадкие вещи...
             -   Михаил! - прервала мужа Этери. - По-моему, ты переходишь все границы!
             -   Этот разговор так  или  иначе  должен  был состояться, - возразил дядя Миша. - Если тебе нравится витать в облаках, то надо хотя бы отдавать себе отчёт в этом и не делать своим поведением несчастными других.
             -   Зачем вы всё это говорите при Анне? - грустно спросил я, никак не ожидая такого развития событий. Дядя Миша казался мне добряком, готовым исполнять любые прихоти племянницы.
             -   А при ком ещё мне говорить то, что все нормальные взрослые люди понимают и без моих нравоучений? - с иронией поинтересовался он. - Теперь я открою тебе ещё один секрет: прошлой весной в местечке Розенфельд мы еле вырвали Анну из лап одного любителя несведущих девушек, которые ошибочно полагают, что могут отдаться любому олицетворению мужского начала в природе, было бы у того время и желание.
         Анна встала и, извинившись, вышла в другую комнату.
             -   Она плачет, - покачала головой тётя Этери. - Добился-таки своего!
             -   Откуда ты знаешь, что она плачет?
             -   Она всегда плачет в спальне.
             -   Можно мне пойти к ней? - окончательно растерявшись, спросил я.
             -   Успокоится сама, - твёрдо заявил дядя Миша и, налив  по  рюмкам  настойку, произнёс тост: - За  мудрость людей, провозгласивших истины, которые мы порою с иронией считаем прописными, на самом же деле в них нет ничего плохого и, следуя им, мы всего лишь не теряем в себе того нравственного начала, что отличает нас, людей, от других живых существ.
         Тётя Этери обхватила голову руками и встала:
             -   Пойду посмотрю, как она.
             -   Не надо, - властным жестом остановил её дядя Миша. - Уж лучше Тамаз, только пусть вначале выпьет.
             -   Аня открыла окно, - сказала тётя Этери. Из  спальни  на  самом  деле  потянуло  лёгким  ветерком, а  спустя мгновение то ли со стороны двора, то ли со стороны улицы раздались крики. Тетя Этери бросилась на крик, дядя Миша, тревожно взглянув на дверь, ведущую в спальню, сделал попытку привстать, я же сидел на месте, не в состоянии шелохнуться.
         Я бы позвонил Гоге Деметрашвили и мы бы встретились у метро «Марджанишвили». Гога, истый джентльмен, поцеловал бы Анне руку и мы пошли бы к Отару. Отар Гуриели жил в центре города на углу улиц Цинамдзгришвили и Сундукяна. Его дом, огороженный деревянным забором болотно-зелёного цвета, был  больше похож на деревенский, чем на городской. Сходство с сельской местностью усиливали фруктовые деревья во дворе и довольно-таки большой по городским меркам огород с внутренней стороны дома.  Анна сказала бы: смотри-ка, Тамаз, какие смешные помидоры!
         Анна умерла в Михайловской больнице в субботнюю ночь начала XXI века, когда моросил дождь и никто не мог разуверить меня, что мы с ней больше никогда не встретимся.