Свободный пролёт

                Документы эпохи реформ)
      Обидно слушать из уст разных мелких русофобов небылицы насчёт невосприимчивости  россиян к мерам, учиняемым начальством в их пользу. Да, мы долго запрягаем. Но зато быстро ездим. Просто летаем. Вспомните-ка девяностые. Вовсю уже на местах закипало, не говоря о столицах.  Ладно ещё  власти вовремя догадались охладить народ.               
                ПРОТОТИП
                (Письмо в редакцию)
      Господин редактор, милостивый государь и товарищ Борис Давидович! 
      Пишу под  впечатлением  непосредственного посещения Вашей демократической и либеральной редакции.
       Дело в том, что я подпал под воздействие Вашей, как мне казалось, искренней пропаганды. Ваш журнал «МОСКОВСКАЯ ДИАСТОЛА» смело вышел на поединок с партчинушами  и совбурами, не позволяющими дуть из Москвы свежему ветру частной собственности в сторону нашего незабвенного крестьянства. Как я при этом мог оставаться в стороне? Короче, вышел в поход, подстрекаемый вами, как Герцен – декабристами.  А не то чтобы в суматохе отрывать куски общественной мякоти. Среди прочих прорабов пере-стройки Вы, Борис Давидович, нащупали и меня. На место для образного воплощения  выехал командированный Вами литературный творец  Абрам Солитёрман.  В результате я оказался прототипом литературной повести «НЕПОБЕДИМЫЙ МИДИЕВ», отпечатанной сначала  на бумаге №1 ограниченным, а потом, дополнительно, на бумаге №2 массовым тиражом.
      Хотя фактически я – Степан Улитин.
      В повести секретарь райкома, захвативший также пост председателя райсовета Полбенев (фактически  Колбенев) обещает  дать мне, фермеру Мидиеву,  вместо положенных по закону 10 гектаров угодий, грядку, чтобы я, по его сволочному выражению, одной ногой стоял бы на этой грядке, а другой бы приветствовал будущее. Дело кончается тем, что я вышибаю Полбенева-Колбенева из его  обтёрханных кресел   и в единодушном порыве избираюсь  президентом всех фермеров суверенной РФ. И будто бы Полбенев-Колбенев, струхнув, заявляет: «Твоё, Мидиев, такая мать, поведение выходит из берегов гражданской принципиальности и партийной скромности!»  И оформляет мне не 10, а сразу 10,2 га чернозёма (деградированного).
      В натуре же я до сих пор имею баньку и грядку землицы и по-прежнему приветствую рынок и демократию одной  ногой. Как и те фермеры, которых я, поскольку позволяют  возраст и силы, защищаю.
      На законном основании приезжаю в Вашу редакцию, которая размещается на улице Арбат  г. Москвы, посоветоваться, как мне, прототипу, в такой обстановке  зажима инициативы  на местах действовать дальше?
       Предварительно Вам, господин редактор, как одному из первых лиц демократии в стране и единоначальнику направляю депешу, что я, такой-то литературный прототип,  и надеюсь на внимательное рассмотрение чрезвычайной ситуации. А вместо этого отвечает мне какое-то подчинённое десятое лицо в марте этого года, Клара Носастая. Дескать, же-лаем успехов!
       Хорошо. Решаю выехать в Москву и увидеть Вас лично. Побеседовать откровенно о сокровенном. Вместо Вас в приёмной встречает какой-то мордоворот выше меня ростом.  «Я к редактору господину Борису Давидовичу».  Он: «Вы изложили ваше дело на бумаге?» В кратком, говорю, варианте прислал ещё в январе. Кроме того, приложил повесть литературного творца Солитёрмана «НЕПОБЕДИМЫЙ МИДИЕВ». Мидиев – это я, хотя по паспорту Улитин. Но это не имеет, говорю, никакого значения.  Надо, говорит,  всё подробно расписать за десять лет, не менее. Но если, говорю, описывать круговорот вещей за десять лет, то надо посылать в центральные органы чемодан рукописей. Или – фанерный ящик из-под спичек. Малой товарной скоростью.  Этот представитель литературного процесса, взяв меня за ворот, направляет вдоль по улице Арбат, говоря: «Вас  много, а я один. На полставки охраняю редакцию русофилов «МОСКОВСКАЯ ДИАСТОЛА» и на полставки – редакцию русофобов   «МОСКОВСКАЯ  СИСТОЛА». Я ничего не понял, но говорю: «Можно ли хотя бы повидаться с Кларой Носастой?» Категорично и однозначно: «Нет!».
        Поскольку я приехал в столицу на празднование годовщины Третьей Армии, мероприятия не позволяли глубоко вникнуть в политическую ситуацию и трезво оценить обстановку в Вашей редакции. Однако у меня создалось впечатление, что я столкнулся со стеной непонимания. Я вышел от вас, как бы из Бутырской тюрьмы.
         Конечно, я был не в форме майора танковых войск, на ношение которой имею пожизненное право. Но неужели вы признаете только мундир с регалиями?
       Размышляя о вышеизложенном, вдруг, как чёрт из сигаретницы, является сам   представитель литературного потока и автор повести Солитёрман.  С портфелем, набитым дефицитными продуктами (из-под клапана торчала палка колбасы). Я говорю: «Ты, Абрам?!» Он меня узнал  и портфель  перекинул на другую от меня сторону. «Да ничего у них особенного нет, – говорит. – Мясо. Колбаса варёная, фальсифицированная американским проте-ином. Конфеты дешёвые в коробках. Сгущённое молоко. Крабы по 4-50, чай дают индийский. Ну, сахар без талонов. По три кило на рыло. И кое-что другое. Я, говорит, первый раз там нагружался. В Союзе писателей талон выклянчил. Я  им так и сказал, прямо и откровенно: а что тут у вас такого? Ничего особенного! Которые со мной отоваривались, пакуя мясо- и рыбопродукты, сумрачно так поглядывали. Дескать, прибился к нам, чёрт с тобой, пользуйся. Я говорю, не знаю, как вы, а я – в сомнении: не осудит ли меня народ, не посадят ли? А они сквозь зубы: «Бери, раз положено»! Между прочим, я сто раз проходил в столовую мимо этой двери в районе туалета, но не думал, что там что-то такое есть...»
      Я понимаю: желудок заставит пойти на многое. До сих пор Солитёрман был  представителем новой формации и агрессивным прорабом, пока его не допускали к спецкотлу. Выворачивал наизнанку негативные стороны, только треск. Из дальнейшей нашей беседы стало понятно, что теперь его мировоззрение, несмотря на критику пайков, стало противоположным. Он предложил дописать в повесть эпилог, в котором я мирюсь с Полбеневым, и  Полбенев нанимается ко мне, фермеру, в подёнщики.
       А вы, Борис Давидович,  где колбасой и крабами отовариваетесь? Тоже в районе туалета?  А Клара Носастая? Не деформировано ли  у Вас и у прочих демократов сознание, как и вся социалистическая система?
       Не успел вернуться от Вас, как у меня отобрали  партбилет... «на сохранение»! За «прорабство».  Но не исключили – не за что. Кроме того, что высветил на территории области миллион гектаров безлюдного пространства и предложил порезать его на огороды.
      Ты, говорят, Мидиев, или Улитин, чёрт тебя знает кто ты на самом деле, прораб перестройки и прообраз, потерял связь с партией!
       Партбуры меня откусили, как садовник секатором  сухой сук.  Демократы и русофилы за своего не признали. Как те, так и другие делают мне намёки насчёт крыши. Солитёрман прямо  сказал, что нормальные литературные прототипы тихо сидят по домам. А Колбенев-Полбенев  назвал  при всех шизоидом. Взял на этот случай справку: «На учёте у врача-психиатра не состоит, в диспансерное отделение не обращался. На приёме без психических расстройств». Заверено подписью, скреплено печатью.
      Также получил справку от 27 апреля сего года: «Возраст – 70. Место постоянной работы – литературный прототип. Ценностно-смысловое ядро в норме. Проходит регулярное медицинское освидетельствование. Заключение медицинской комиссии: противопоказаний к  безопасному владению и обращению с нарезным оружием  не имеется»...
                Мидиев-Улитин П.Б.


                ОТВЕТНОЕ СЛОВО
                (Из мемуаров чиновника)
       –Позвольте и мне... с ответным словом...
       Ваня Кулёмин боком поднялся из-за стола, отставил стул, расправил плечи и развернул лист бумаги. Заканчивалась утренняя брехаловка. Замначальника  Наперстников, поре-шив с текущими вопросами, объявил, что «наш всеми уважаемый Иван Григорьевич, ветеран труда и прочее уходит с пятнадцатого числа января сего 1990 года, то есть, с завтрашнего дня на заслуженный отдых». Но это не значит, подчеркнул Наперстников, что он выпадает из поля зрения трудового коллектива. Напротив, Иван Григорьевич навсегда останется среди нас, тружеников управления по печати (сокращённо  УПРпоПЕ) и, в частности, улыбнулся Наперстников и сладко потянул: в на-шем бу-фе-те...
       Именинник встал, развернул лист бумаги, приладил к носу очки, пытливо обвёл глаза-ми нас, тесно сидевших за длинным совещательным столом, как бы всматриваясь в сотоварищей, с кем бок о бок  провёл двадцать лет жизни, и начал своё «ответное слово»:
                В ДЕНЬ ВЫХОДА НА ПЕНСИЮ
                Под руководством мудрым Деда
                Служил я ровно двадцать лет.
                При нём моё сменилось кредо:
                Был я чиновник, стал поэт.               
Мы обомлели. «Дед» – наша высшая областная власть, Борис Всеволодович Дедов.
В «ответном слове»  Иван Григорьевич мог обратиться к коллективу, к  руководству УПРпоПЕ  со словами хвалы и душевной благодарности. Причём тут Дед?  Да и не благодарностью повеяло от первых строк мадригала, не душевной признательностью...
       Иван Григорьевич оторвался от листка, ещё раз осмотрел слушателей, улыбнулся как-то мстительно и, видимо, довольный произведённым впечатлением,  возвысил голос:
                Он обещал нам райски кущи
                И пел от имени ЦК
                Про честь и совесть власть имущих,
                Номенклатурных, не гребущих,
                Отцов народа на века.
        Мы не смотрели на Ивана Григорьевича. Мы смотрели друг на друга выпученными глазами и раскрытыми ртами. Иван Григорьевич как бы вдруг прервал наш нормальный  мыслительный процесс, как бы остановил его. Слышно было только, как тяжело вздыхали члены нашей коллегии. Много разного говаривалось в этом кабинете, за этим столом. По-рой бывали и мы недовольны руководством и высказывались нелицеприятно. Но до такой дерзости никто из нас не только не доходил, но даже ни о чём подобном не помышлял!
                Исчезли въедливые  почемучки,
                Заглох невинный плюрализм,
                Когда вели нас недоучки
                В сверхразвитой социализм.
      Впрочем, кое о чём  мы, конечно, говаривали в «чайхане» на втором этаже управления (то наша демократическая чайхана в отличие от «дворянской» на третьем, где вообще размещалось всё наше начальство).  Трепались и о том, что Дед имел какой-то техникум и какой-то дипломишко оконченного между делами вуза. Но мы всегда подчёркивали друг другу, что Дед силён не дипломами, а природным умом, багажом практических знаний.  Он славился умением убеждать, ему верили,  кивали и улыбались и  били  в ладоши, как только он замолкал. Сложнейшую проблему  он мог изложить  по-крестьянски, без учёных затей.  Когда надо,  умел пошутить над самим собой: «Я даже себе не верю в этом вопросе. Я с опаской довожу до вашего сведения эти мои мысли...». Особенно  ему удавалось изложение  прописных истин. Как просто он объяснял, к примеру,  введение в городе нарядов конной милиции после того, как воспряли прибалты и зашумели на Кавказе абреки! Он говорил:  «Конному с лошади всех видно! И его всем видно!».  Слова он произносил  увесисто,  твёрдо – бах! бах! бах! туп! туп! туп! «В направлении демократизации у нас сделаны, товарищи, первые шаги. Первые! первые шаги!»  Он как бы вколачивал прописи в головы слушателей. Человек-глыба! Он имел огромный, выше  двух метров рост и бас профундо. На заседаниях бюро обкома он регулярно «парил» директоров и председателей. «Ты кто такой, откуда взялся?» – спрашивал он у человека, которого сам же поставил на высокий пост. И у всех при этом тряслись поджилки.  Знакомый директор завода, прошедший «парную», сознавался мне, что после отчёта на бюро трусы у него были «хоть выжми». Во время «бюры» у подъезда всегда дежурила машина скорой помощи. Но все соглашались, что строгал он подчинённых по делу, а не из личных каких-то мелких побуждений.
       Между тем, Иван Григорьевич развивал тему:
                Молчали в брошенных деревнях,
                В бараках, шумных, как вокзал,
                Молчал трудяга, будто евнух,
                Который живость потерял.
      Понемногу мы приходили в себя. Оцепенение спадало. Кто-то пробовал закурить, шаркал зажигалкой, хотя в  кабинете нашего начальника никто никогда не курил.
      –Оригинально! – хрипло прокомментировал Наперстников, который был, конечно, в самом идиотском положении, ибо именно в этот день начальника нашего унесло на совещание как раз к Деду, а он, Наперстников, был оставлен на хозяйстве и отвечал теперь за всех нас, в том числе за «именинника».
       Иван Григорьевич был, конечно, не вполне прав в  обличениях, навешивая на Деда всех собак. Да, Дед участвовал в «поворотах рек». Но не надо забывать, что его тоже регулярно спрашивали, «откуда он взялся».  Он и сам натерпелся  будь здоров. И у него самого, надо думать, трусы на отчётах  в ЦК отсыревали. Там он и перенял искусство твёрдого руководства. А всё же не вполне утратил человеческий образ. Лично мне он всегда что-то бур-кал в ответ, когда я с ним при нечаянной встрече в коридорах обкома здоровался. Не заме-чал, не отмечал, но отвечал же!
                Он область густо захимичил.
                И до обещанных щедрот
                (Игра фантазии и чисел)
                Никто из нас не доживёт!
                Загажены леса и реки.
                Затянут дымом горизонт.
                И лозунг: «Всё для человека!»
                Поможет нам, как рыбе зонт!
      Нет, это уже наглость – так выражаться о ещё не снятом с поста руководителе. Он же – власть от вышнего руководства поставленная, как раньше говорили, от бога! (Кстати, попов у нас что-то много в городе наблюдается в последнее время, уж не новых ли каких начальников собрались мирром мазать?)  Да, идут разговоры о том, чтобы убрать из Конституции статью шестую о руководящей и направляющей роли партии, писали об этом даже в «Прав-де». Но... улита едет, когда-то будет. Тут меня пронзила мысль: с чего это Иван Григорьевич  раздухарился? Всю жизнь штамповал  справки и вдруг на тебе – стихи! Не отстал ли он часом от ума? Это же климакс! Радость, которую излучало в эти минуты обычно тусклое лицо Ивана Григорьевича, – это же радость маньяка. Всё ясно!
       –А я не со всеми вашими утверждениями, Иван Григорьевич, согласен, – сказал Наперстников с видимым усилием. – Я бы не стал так категорически заявлять...
      Теперь мне на ум пришло другое. В курилке кто-то из матснабсбыта под великим секретом сообщал, что Иван Григорьевич не сразу стал скромным аппаратчиком нашего управления. Говорят, раньше трудился он на хорошей должности в конторе глубокого бурения, но сгрубил кому-то из начальства. Чекистов ведь бывших  не бывает! И кто знает, сегодняшнее «ответное слово» – уж не элементарная ли провокация в стиле конторы? Я решил, что  когда автор кончит, ему наверняка зааплодируют. Я бы и сам зааплодировал, если бы не было хотя бы Наперстникова. Нет, ни в коем случае хлопать нельзя! Гласность, перестройка, а мне тут ещё ра-бо-тать...
        Иван Григорьевич гордо взглянул на нас, опустил руку с бумагой и закончил отрывисто, грозно и вдохновенно:
                Дед, знай: история тебе сломает роги!
                Статье шестой конец придёт.
                Пойдёшь ты, сирый и убогий,
                И плюнет вслед тебе народ!
         Все были потрясены, всем было страшно неудобно. Выручил Наперстников.  Он засмеялся:
      –Молодец, Иван Григорьевич! Гласность так гласность!
      Раздались голоса:
      –Круто, Иван!
      –Так его! Пора уже!
      –Это надо ксерокопировать!
      –Нет, каков! Не побоялся!
      –Ты это сам сочинил?
      И я один захлопал в ладоши...
      После заседания пили чай в кабинете Ивана Григорьевича.
       –Да-а! – говорил Иван, обнося присутствующих коньяком. – В муках рожаем демократию. А она не рожается. Вот у меня Вовка-внук. Он ходит между моими ногами, как между геркулесовыми столпами. Ему, братцы, полтора годика, у него отличный желудочек. Утром натужится, стоя, напружится, покраснеет и – р-раз! – изготовит отличную колбаску. А мы тужимся, тужимся и – пусто. Может, мы органически не приспособлены? Демократия эта европейская шире, чем наш, русский, для неё проход. Думаю, дай соберусь, поднатужусь... рубану напоследок! И чёрт с ним, думаю, и с буфетом! Вчера сидел-сидел, писал-писал. Целый доклад на прощание вам накатал, вроде как завещание. За двадцать лет факты обобщил. А потом вдруг как варом облило: стихами надо! Стихи, братцы, это такая колбаска, что лучше не придумать. Только первую строчку родил и – как прорвало...
      Мы видели счастливого человека.
      – За гласность и демократию! – Иван поднял бокал с «чаем». – Как в Европе говорят: прозит!      
                ОДА
                (Заявление народному депутату РФ)
    независимому  избраннику от Качаловской муниципии, демократу Библеру Б.И.
      Благодетель вы наш, Бениамин Ильич!
      Обращаюсь к Вам в надежде получить совет и помощь по возможности по следующим вопросам.
      Первое, единственное и последнее.
      Женщина я бедная, слабая, всякий норовит обидеть сироту.
      Живу я в жалкой лачуге. Кроме меня на той же площади ещё пятеро тварей челове-ческого роду проживает. И каждый пакостит.
       Да пакости-то ещё бы ничего. Так ведь условий для личной жизни совершенно нет: сырость, крысы шныряют, ночью шаромыжники всякие норовят в окно пролезть...
       Ангел Вы наш небесный!!
      Довели меня до последних пределов. Ужасная болезнь свалила  моё цветущее тело и чуть было совсем на тот свет не унесла. Чудом вырвалась я из ее цепких объятий.
      Но не полностью.
      По врачебному ходатайству, местная наша власть обещала дать мне хибару без крыс и  соседей.
      Покровитель вы наш! Добрая душа!!!
      Подлые чинуши-бюрократы дело тормозят. Через десять лет, говорят, приходи. Да как же это через десять лет? Мне, говорю, сейчас хибара нужна! Нет, говорят, через десять. Очередь большая, больных полно.
      Дражжайший!!!
      Прошу Вас, как честного избранника, призвать к ответу этих сомнительных элементов.
      И обратить внимание на мою скромную особу.
       Хоть я слаба ещё после перенесённой болезни,  но если посмотреть посторонним взгля-дом, – очень даже ничего себе.      
       К сему прилагаю оду. (На собрании избирателей Вас видела и слышала!)
                ОДА      
                У нашего нардепа
                Дынькой голова,
                Голубенькие брючки,
                Симпотные слова.
                Мужчина Вы завидный,
                Что там не говори.
                Недаром сердце токает
                И ёжится внутри.
                Народ на Вас любуется.
                Сказать Вам без прикрас:
                Никак нам без нардепов,
                А вам никак без нас!
                Пора толпой  собраться,
                И обсудить вопрос.
                Довольно возмущаться,
                Бурчать себе под нос!
                Как говорит нам Библер:
                «Долой партийных рожи!
                Смелей, друзья, дерзайте,
                Мацайте, что положено!»
                ...С утра вчера моя
                Кумекалка кружилась
                И прыгало в груди,
                Когда я спать ложилась.
                Проник в меня, несчастную,
                Любви смертельный яд.
                Я наяву вас вижу.
                В руках у вас – мандат!
                Конец.
       Не взыщите,  Бениамин Ильич, первый раз стихами заговорила.
Скоро мне четвертная, а хибары нет.
       Готова на любые акции, только крикните!
       За правдивость написанного ручаюсь.                Красова Ирина.               
                ДАЛЕКО ОТ  МОСКВЫ
               
      Здравствуйте, дорогие мои!
      Сегодня наконец получила долгожданное письмо. Только уж больно оно куцее, всего полстранички. Так люблю, Клава, читать твои письма, когда они содержательные и много написано.
      Очень рада, что угодила Мариночке с тёплыми вещами. У вас в Москве погода всегда холодная и сопливая: речей течёт много, и все скользкие. Скоро и Коленьке пришлю носочки. Пусть походит пока в стареньких.
       У нас новостей немного, а какие есть, все мутные.
       Началось с директора. Затаскали нашего  Серафима Упадышева по собраниям и всё насчёт ускорения и демократии. Требуют мнения политические  высказывать. А говорить-то он не мастер. Молчун, его ещё в детстве, говорят, торкнуло. Спрашивают, например: Упадышев, ты убрал из анкет пятый пункт? Или: может ли директор  держать в своём кабинете рядом бюст Ленина и иудейский семисвечник,  если ты иудей, или крест, если ты православный? В лесу у нас отродясь евреев не замечалось, кроме как был начальник лагеря Берман, лес и народ валил в большом количестве, последнее время в нашей парторганизации состоял. Упадышев сам всегда писался  атеистом, теперь – православный, конечно. Ленин и крест у него в кабинете уже висят. Теперь, говорит, думаю о семисвечнике, куда его приладить. Что ни заседание, то чем-нибудь огорошат. В прошлый раз доказывали, что рыночные законы можно отлично применить к нерыночной экономике. Что выйдет, то и выйдет. А после каждого заседания, конечно, задерживаются, испивают.
      Накануне-то у них как раз хорошая попойка была.  А как из  района приехал, новости  рассказал  помощникам. И тут закусили, как следует. План-то не выполняется,  денег не дают, переходи, говорят, на рыночные отношения. Сильные мужики из леспромхоза едут, покидают нас, как, тараканы, когда тонет посудина. Берман зеков распустил, оправдал  всех подряд и сам сбежал в Москву, в межрегиональную группу депутатов, слышали, подался, реформы толкает.  Вот они, значит, собрались, руководство-то наше, и тоже испили....
      А на другой день ему опять надо в город ехать, теперь на сессию райсовета, народных депутатов выдвигать. По Союзу давно ли выбирали, теперь – по России. Опять болтовня за рюмкой пойдёт. Но до района-то Серафим не доехал. Завели его наши, значит, депутаты местные с утра в ресторан на пристани.  Выпить не успели, его и взяло. Нога – плеть, рука – плеть, лицо набок скосилось.
      А люди-то злые! Захар Иваныч, главбух, уж сколько вина с ним выпил! И поросят-то вместе кололи. А злорадствует:
      –Всё с вина, всё с вина!
      Ездил в район специально, в больницу, справлялся – всё, говорит.
      А Серафим-то и встал. На режиме сейчас.
      Признаки, говорит, и раньше  были. Колыханье, говорит, внутри какое-то, как про ускорение заговорят. Ему бы утром, как встал, опохмелиться. Да к девяти часам вызывали, не успел...
                х
       Теперь и нашего брата, средний комсостав, досягать начало. Нину Григорьевну помнишь? Химию в школе преподавала?  Теперь она по линии общества «Знание» лекции читает. А на лекциях вопросы и всё про кресты да семисвечники. А что она скажет народу? Она и сама ничего не знает. Одно расстройство. И её шарахнуло. Эта водки не пьёт, только чай с шиповником. Казалось бы, куда лучше? Ан  нет, и её накрыло. Утром встаю, говорит, и что-то лицо у меня ненормальное: рот не тут.  Я, говорит, его поправлю, а он опять косит. Думаю, что же такое случилось со ртом-то?  Ещё вчера беседу проводила в клубе насчёт гласности,  как  нам её в нашем медвежьем углу понимать?  И тут это дело со ртом. Стучу, говорит, зубами: тут отдаётся, а тут – не слышит!
        А в зеркало всё не смотрю, говорит, страшно. Стала есть, а рот не ест. Глянула в зеркало, а у меня рот-то свело! Рот свело, глаз призакрылся.
      Поехала в район за больничным. А в районе больничного не дают. В «Знании» говорят: ждите, пока пройдёт, за вами ещё пять лекций.
      Стала она у ветеринара лечиться, уколы вкалывать.
      Пошла я её навестить. Дверь открыла и говорю в благодушном настроении. Я говорю: «Где тут у нас гласность косорыла?»
      Грубо, конечно. Только ведь мы подруги. А она обиделась: ну, говорит, обрадовалась!
С ума сошла, говорю, что, мы с тобой вдвоём одного любим?
      А тут Ольга Павловна была, тоже подруга:
      –Да вы что это, Нина Григорьевна, – говорит. – Да вы что?!
      У меня, конечно, настроение сразу кончилось... Вот народ, думаю. Вот тебе и развивай демократию! Будто я радоваться пришла. Только официально что ли всё разговаривать? Уважаемый товарищ, то да сё...
       А тут ещё Лёлька, сын,  огорчил её. Лёлька-то в армии. Такие письма пишет в послед-нее время душевные, и чем дальше, тем душевнее, видать, тоже не по себе ему. Пугают и их там, видать, крепко.  Всё мамочка, мамочка! В Германии служит. Теперь вот президент-то, ЕБН-то который, ну, Беспалый алкаш,  их оттуда убирает. Погрузят, Лёлька-то пишет, нас в товарные вагоны и вывалят где-нибудь в чистом поле.  Защитников-то государственных. Дозащищались! А у неё лекция как раз о сокращении вооружённых сил. Вот и пони-май, как хочешь.
                х
       ...Вообще, Клава, дисциплина у нас захромала. Вольничает народ. Особенно девки. Мужиков отбивают. В прошлом месяце  на этом основании Машка-почтальонша загуляла. Уехала с каким-то парнем. Видели, что в область.
       Три дня она там прожимши. А в леспромхозе все плачут. Я и то: господи, говорю, какая хорошая была девушка! Как она почту доставляла аккуратно! Не успеет Чубайс объявить, что, мол, мы, то есть они,  доброхоты,  теперь управлять страной  будут,  и, дескать,  будут делать туземцам, нам то есть, больно, как Маша уже его  обещания  по домам пачками разносит. Начальство почитает-почитает, посудит-посудит, да и снова напьются. 
      Короче, нет и нет Марии нашей. Организовали Володю Ердарова, искать. Тоже нормальный был мужик, ну, попивал, а так лес валил, с доски почёта не слезал. А тут наслушался о правах человека и тоже отмочил. На спор, что это его святое право, голый по всему посёлку на велосипеде проехал.
      Слезает Володя с «Ракеты» в области-то, думает, по какому адресу ему сначала пойти, адресов ему народ насовал полны карманы. Ан  Машка-то... на берегу стоит! И парень рядом. Дескать, на променад вышли, воздухом подышать. Володя ей, мол, ты что это, такая-сякая! Мы там с ног сбились!
      Парень говорит: «Тише! Я с ней, как с женой живу.» У нас, говорит, перестройка, пробный брак. Заманил Ердарова  в свою квартиру и напились там. И ещё день прожили. Втроём. А на другой день  жена парнева из отпуска приехала. Так что теперь Машка опять почту разносит и каждый день новости мы узнаём  про Чубайса, да ещё про друга его, Коха. Ужасть! Кох-то этот вообще матерится, говорит, невозможно управлять зомбированными туземцами и только по великой нужде мы ими с Егоркой Гайдаром  управляем, говорит,  а так бы ни за что. Кох – это не тот Кох который у Гитлера служил. А другой, наш собственный, но тоже то ли немец по отцу,  то ли еврей по матери. Происхождение хорошее, лучше не надо. Машка от них нам, зомбированным, теперь регулярно информацию носит. Стара-тельная девушка.
        Да только не одной ей, Клава, новой жизни похотелось. Бабы у нас стадом загуляли. Ну, и мужики подтягиваются. Что те, что другие в свободном полёте.
        Помнишь, может, Нинку Лепину, библиотекаршу? С мужем-то ещё при тебе она разошлась. Ну, вот. Осенью она из дома отдыха приехала и нового мужика привезла. Видимо, дали ей за примерное поведение. Мужик этот пожил-пожил с ней – уехал. Тут её Амбаров  полюбил,  Венка Амбаров, председатель сельпо.
      Ничего,  может,  и  не было бы,  да у Венки у самого в то время жена убежала. С Тимошенком Анатоль Макарычем, начальником участка. А у самого Тимошенки жена Зойка  сбежала в город с начальником лесной биржи.
      Любились они, Тимошенко с Нинкой Амбаровой,   до перестройки секретно. Прижима-ли мужиков тогда по партийной линии. Загуляешь, в моральном разложении обвинят,  с должности погонят, из партии попрут. А кому хочется?   Короче, уехал Тимошенко  ещё дальше в лес, в Тюмень. Тоже в леспромхоз. Там его приняли с распростёртыми, мужик-то деловой. Амбарова затосковала. Уеду, говорит, к маме в Балахну. Все её провожали, слёзы лили. Наш партком громы-молнии метал: хорошего работника теряем! Характеристику дали.
         А она вместо Балахны – в Тюмень,  в леспромхоз, к Тимошенке!
        Оставшись в одиночестве,  Амбаров  пошёл к Нинке Лепиной. Лепина к нему с распростёртыми: рядится, губы мажет, причёски организует. Она холостая и Венка теперь  холостой – сойтись задумали.
        Свадьба была у Нинки в доме. Гостей пригласили: учителей из школы, сельсоветовских, Амбаров Евгений Михайлович, главный механик, брат, с женой. Нинки Лепиной отец, старый партиец, Ярославского Минея Израилича  ещё знавал, когда с попами боролись, иконой молодых благословлял, это сейчас поощряется. Плясали, «горько» кричали.
        Ну, свадьбу сыграли, стали жить-поживать. Нинка-то всё норовила к Венке в дом перейти. Дом у него большой, а не обихоженный, запустила старая  жена. Печку поправили, оклеила Нинка ему избу, вымыла, выскоблила, а живут они с Венкой у Нинки.
        А в это время Зоя, Тимошенкина жена, покинула начальника биржи и едет к Тимошенке в Сибирь, как к декабристу.
Приехала в тот дом, где Тимошенка  с Нинкой Амбаровой жили. Приехала утром. Они ещё спали.
       Бились они. Волосы, говорят, уж больно Зойка у Нинки драла. Дерёт она Нинку Амбарову  и кричит, мол, бороться буду за своё полное счастье до победы, нынче, дескать, все имеют право на счастье! А если счастья нет, на что и революция?!
       Директор леспромхоза вызвал Нинку и говорит: «Что же вы меня обманули? Рекомендовались, что вы жена...»
       И отправил её на дальний участок.
       Вдруг Венку  вызывают  в Сибирь. Нинка, изгнанная Зойкой, пишет: Вена, сын, дескать, Славка заболел. Мнимо. Что интересно: больницей вызов заверила. Заведующая поликлиникой  районной Тюменской  так рассудила: надо соединять!
       И ещё, стало быть, пишет Нинка из Сибири, с дальнего участка матери: «Мамынька, прости меня, ты была права, напрасно я Вену бросила...» Мать, конечно, через баб Венке это передаёт.
        Нинка Амбарова Наденьку да Славку в Сибирь брала. А у второй у Нинки, у Лепиной,
тоже Наденька есть, но Славки у ней нету. Венка о Славке своём жалел...
      Через несколько время и приспело плаксивое письмо: ты, дескать, меня прости, Вена, и так далее, сын болеет. Жалко ведь Нинке Амбаровой и дом и лом!
       Венка на это письмо ноль внимания. И Женька-механик, брат Венки,  против езды в Сибирь. А сестра Венки,  Верочка гнусавая, добрая, велит ехать. Женька – не ехать, Верочка – ехать.
      Ладно, поехал. Нинка Лепина говорит:
       –Веночка, я перейду в дом-то твой, ты приедешь – оттоплю...
      Нет, говорит,  не надо. Недоделок ещё много...
      Надо сказать, осудили её, Лепину. Я лично первая осудила. В разрыве был мужик всего три недели – и уже успели. Не дали постели остыть.
       Венка, как в Сибирь приехал, шлёт телеграмму: «Вышлите трудовую книгу». Через четыре дня: «Книгу не высылайте, еду с семьёй».
       Нинка Лепина к матери. А та говорит: делай, как хочешь.
       Венка едет, а мать Венкина, Клавдия, дом оттапливает. Я с Клавдией-то сама разговаривала. Что ж теперь делать, говорит, такой сейчас период, перестройка, каждый на себя одеяло тащит. Главное,  жена в наличии и партбилет сохранил.  Некому было им заниматься, реформа пошла. Каждый себе – пан.
       Нинка Лепина ругает теперь Венку: он и такой и сякой! А до этого: я, говорит, такой жизни хорошей отродясь не видывала: ласковый да нежный!
      И вообще не смотрит на него.
      Она теперь со студентом из техникума живёт. Из района студент приезжает, тоже за счастье борется.
      Короче, все в свободном полёте пожили, а теперь опять попарно разобрались. Тимошенко в конечном счёте с женой Зоей остался. Нинка Амбарова к мужу Венке вернулась. Нинка Лепина одинокой женщиной промышляет. И ни одного персонального дела! Началось всё, как видишь, с Зойки, вся пересортица. Ну, да Зойке какой стыд? Она, как потерпевшая, у неё мужа разбили. Тимошенко с Зойкой тоже к нам вернулись. Зойка на  кирпичном сейчас  работает, глину месит. О Нинке Амбаровой  Тимошенко так говорит:
      –Я особенно её не звал, Нинку-то. Она сама липла.
      На днях встречаю Вену. Вена, говорю, ты, наверно, похаживаешь ко второй-то жене?
      –Нет уж! – и ноздри расставил. –  Я не какой-нибудь демократ инакомыслящий. Я с одной только могу.
      –Ты, – говорю, – настоящий партиец.
      Венку ты, наверно, помнишь? Так, опоечек...
                х
        Ну, и самое интересное. 17-го числа Захара Иваныча, главного бухгалтера, в партию принимали. Уж вся партия-то в Москве кончилась, у нас райком под народный  суд отдают, двухэтажный суд у нас теперь будет и судей вдвое против прежнего насадят, в парторганизации мы все уже как полтора года между небом и землёй,  взносы не платим. А он лезет. На всякий случай, говорит. Теперь-то всяко примут, а раньше, может, и не приняли бы. Верные люди ещё потребуются.
        Хотели его быстро провернуть  подхалимы. Всё-таки – бухгалтер, какая власть не объявись,  а деньжонок-то все у него просят. Затем, матпомощь, командировочные и так далее. Дескать, не надо биографии! Нет, говорю. Пусть скажет. Я его, конечно, как облупленного знаю. Они меня с женой Авдотьей перед собранием в новую баню мыться приглашали, а я не пошла.
       Ну, теперь собрание. Биография. Кончил Захар. Вопросы? Нет вопросов. Я говорю: только почему он так поздно в партию вступает? Можно сказать, под занавес? Хочу, говорит, принять участие в борьбе с происками империализма. Я говорю: империализм-то уж у нас на дворе. Сухожилия режут народу, как ты своим поросятам.
       Емелин, бригадир, передовик наш, кричит: «Чего там, все его знаем! Собрание задерживаете!»
       Нет, погоди. Вот я и стала говорить. Сначала ничего, за здравие. По работе, говорю, авторитетом пользуется. Но у вас, Захар Иваныч, есть очень и очень плохая сторона в характере...
       Во-первых, говорю, вы насмешник. Уж очень любите острить. Но в артисты всё равно не попадёте:   насмешки у вас грубые, плоские, противные. Невзирая на положение, говорю, всех унижаете. Почему вы это делаете? Кто вам право дал? Не толерантный вы, говорю, мужчина. Сами, говорю, в милиции  8-го Марта ночевали.
      Они к Закускиным в район ездили, в гости. Марья-то Закускина, бывший наш юрисконсульт теперь помпрокурора. А Санька её в управлении сельском сидит.
       За праздником Дунька-то Захара Иваныча и сцепись с Санькой. Он и говорит : «Хочешь, я, такая мать,  милицию вызову?».  Иван на Саньку: ты, говорит, женщину обидел многодетную! А Марья – статьи-то в районной газете  о законности блещут, такие статьи о демократии  заворачивает! И взвилась: «Милиция! Забрать вот этих! Везти их прямо в медицинский вытрезвитель!»
       Переночевали в вытрезвителе, честь-честью.Утром едут в леспромхоз. Подъезжать стали, Дунька на полном ходу и вышибла муженька любимого из машины. Зачем, мол, ты за меня влез! Он всю маску-то и снёс об дорогу.
        А 12-го выборы. А он секретарь  выборной комиссии. В местную, стало быть, власть. Вечером бежит Дунька:
       –Нет ли у тебя мази?
       –Тебе зачем?
       –Захарушку-то надо лечить!
       Ладно. Заканчиваю выступление такими словами:
      –Вы, Захар Иванович, скоро погибнете на поле брани! То у вас нос не на месте, то глаз подбит, теперь щека оцарапана... А  смеётесь надо всеми. А в принципе, говорю, я не возражаю. Момент, как говорится, исторический,  кадры  сейчас нужны, ни от кого не отказываются. Вдруг Чубайс с Кохом руководить нами не захотят, что тогда делать будем? Надо вас принимать.
       Теперь Саша Птицын, плотник:
       –Я у вас, Захар Иваныч, денег просил за больной тёщей в больницу съездить. Вы мне ответили: в получку,  подождёт твоя, мол, тёща! Видишь ли, я не сразу пошёл к вам домой ворота резные делать, а в детсаде забор устраивал.
      Мокшина поднялась. Она теперь начальником планового отдела. Я, говорит, академию лесную  кончила, а вы насмешничаете. Как нам с вами с таким перестраиваться?
      Ну, вот и Мокшина тоже ему...
      И покраснеет Захарка и побелеет. Очень боялся. Сидит, платочком обмахивается. То вынет платочек, то спрячет:
       –Да! Да! Да-да-да... Я согласен... Ну, может быть...
      Тут поднимается главный инженер Черепнёв.
       –Принять  Захара Иваныча, свой он человек, проверенный, а тебе Захар, подумать о своём поведении не мешает!
       Кончилось собрание, приняли последнего человека в нашу организацию. Подошёл он ко мне, говорит:
       –Пойдёмте вместе, Анна Васильевна. Да-а-а! Ой, как неудобно! Как меня расчесали!
      –Обиделся?
      –Да нет...
      Пока шли,  качал такую идею:  демократия демократией, а лишнее имущество, мол,  населению в принципе  противопоказано. Чубайса, дескать, он, Захар, всецело понимает. Как ты думаешь, Клава, это он к чему трепался?
      Недавно инвентаризацию в детском саду делал. Рубль денег уплатила только. И то сказать, брать я не беру, считать считаю. Только бы не обманули...
       Моюсь теперь у них.
       ...Ну,  пока  всё. Теперь, Клава, свои подробности столичные докладывай.
                Ваша мама и бабушка.
      
               
                ВЫВОДЫ И ПРЕДЛОЖЕНИЯ
                (Докладная Президенту РФ)
        1.Рабочая группа Минпродврот (т. Квасцов)  проверила состояние  снабжения контингента ветеранов Российской Федерации (в дальнейшем – потребители первой категории) в связи с участившимися критическими сигналами СМИ.
      Указанные потребители  обеспечиваются согласно инструкции  №704-1965  по графику дефицитными продуктами питания: колбасой из субпродуктов – ливерной, растительной, кровяной, а также вырабатываемой местными мясохладопредприятиями без зарегистрированных названий. Периодически  ветеранам труда и войны предлагаются свиные рёбра (балалайки», утверждённое название – «шарабанки») с остатками мышц, сухожилий и кожного покрова забитых животных.
       Установлено: количество  мясосухожильных остатков на рёбрах  превышает норму, что объясняется применением на мясохладопредприятиях низкоквалифицированного труда выпускников спецПТУ. Виновные в нарушении технологии очистки остовов домашних животных строго наказаны.
       Проведённой медико-биологической экспертизой (т.Моргалов) выявлено: отпускаемая в одни руки порция рёбер с остатками мясосухожильного вещества в возрасте 65-75 лет (средний возраст потребителей первой категории) достаточна для поддержания общественной активности в течение периода между отовариваниями по графику.
       Управлениям и отделам Минпродврот (тт. Дурилло, Моргалов, Мизюкин,  Хватова, Пустотелов) даны указания о приведении качества реализуемой потребителям первой категории продукции в соответствие с ТУ. Также указано на недопустимость продажи колбас без названия, т.к. название товара является его главной принадлежностью (т.н. брэнд).
      2.Учитывая повысившийся  общественный интерес к сфере потребления, специальной творческой группе поручено рассмотреть экономико-правовые аспекты снабжения населения мясокостной продукцией (т. Лаев).
       Установлено: ветераны (потребители первой категории) действительно принимали участие в оборонительно-наступательных мероприятиях 1941 – 1945 гг. Однако,  их последующие действия,  по окончании боевых,  привели к  отрицательным  народнохозяйственным результатам, а именно к гибели значительной части  общественного стада, а также скота мирного населения.
      Захватив стада, гурты и отары и загнав их в резервации по 400, 800, 1200 и более голов, упомянутые ветераны пытались вывести морозо- и голодоустойчивые породы рогатого и комолого скота. Данные действия  справедливо критикуются Ассоциацией защиты домашних животных.
      В  печати наблюдаются попытки свалить вину за указанные действия  на  Минпродврот  и в целом на Кабмин РФ.
      Как свидетельствуют закрытые данные о половозрастном составе наших сотрудников, они не могли быть причастны к рассмотренным выше экспериментам, т.к. этого  не позволяет сделать возраст членов нашего трудового коллектива.
      Да, у нас имеются специалисты (тт.Квасцов, Дурилло, Моргалов, Мизюкин, Хватова, Лаев, Пустотелов, Нехамкин и ряд других), принимавшие по молодости лет участие в воплощении чуждых им идеалов бывшего руководства партии и государства. Но в силу происшедших реорганизаций (в среднем один раз в 2,7 года) нашей службы и истечения срока предъявления претензий к ликвидированным организациям, указанные товарищи  не несут ответственности  за культивирование ветвистых пшениц,  массовый сев кукурузы в Заполярье,  применение антигуманного способа удаления коровой собственного навоза путём протаптывания его через решётку чугунного настила, а также  за ряд других аналогичных проектов и экзекуций.
         В то же время потребители первой категории,  реорганизациям лично  не подвергались. Взятые на выборку ветераны Иванов, Петров и Сидоров, как  установлено прокуратурой и органами дознания, фактически работали в одной должности, а именно: Иванов – тракториста, Петров – скотника, Сидоров – председателя колхоза. Следует подчеркнуть, что вина Сидорова в данных обстоятельствах установлена  приговором  народного суда, признавшего его виновным по 103 эпизодам, охватывающим практически весь спектр деятельности руководимой им сельхозартели «Красная гвоздика» за 1945-1985гг.  (Сидоров  реабилитирован по ст.6 УПК – за изменением обстановки.)  На месте бывшей артели организован агрокомбинат «Лысая поляна».
      В настоящее время указанные Иванов, Петров и Сидоров – пенсионеры, проживают в черте города Москвы на содержании государства. Ультраэкстремисты. Основали  «Русский собор» и «Державу». Выступают за возрождение Отечества под лозунгом «Верните  СССР!».  Обещают вымирание населения РФ со средней скоростью – 1млн. голов в год, а всего до 2020 года – до 30 млн. голов, чем отрицательно воздействуют на воображение несознательных граждан.      
       3.Считаем необходимым  реорганизовать Минпродврот в Минпродвгод с погашением  безнадёжных долгов за прошлые периоды.                Министр Минпродврот   Г.В. Дупель.
     Расписано  президентом РФ:
Го-го-господам завлабам:  Хрюше, Ржавому, Хоку.
Что скажете хорошего?
Резолюции завлабов:
Если колбасы нет в магазинах, она должна быть в телевизоре. Е.Хрюша.
Не волнуетесь за россиян. Ну, вымрет тридцать миллионов. Не думайте об этом. А.Ржавый.
Вывески поменять.  А.Хок.
Окончательная резолюция.  Дупелю: обеспечить работающих граждан здоровой пищей. У нас неплохие раки. К ракам подавать пиво. О водке я не говорю. Пенсионерам Иванову, Петрову и Сидорову разрешить ужение рыбы в канализации и сбор яблок с репьёв. Представить проект новой вывески.                Президент Яйцин.