de omnibus dubitandum 118. 241

ЧАСТЬ СТО ВОСЕМНАДЦАТАЯ (1917)

Глава 118.241. ЗАПАХ ЯБЛОК…

    Андрею Шкуре, командиру 5-й сотни снился запах яблок из сада над Старой Кубанью. Снился совершенно явственно, и ему не хотелось открывать глаза. Какое наслаждение вот так отчетливо слышать тончайший, нежнейший запах…

    Он, по-прежнему не открывая глаз, вспомнил, уже проснувшись, как плюхнувшись на мокрую землю и вжавшись в нее в ожидании очередного разрыва, увидел однажды прямо перед своим носом яркую, спелую ягоду ежевики. Это было странно и поражало каким-то чудовищным несоответствием: едкая вонь сгоревшего пороха, запах свеже вывороченной миной земли, раскаленного металла, осколки которого с шипением крутились в развороченной торфяной жиже, и огромная ягода ежевики.

    Он перевернулся на спину, со стоном протянул раненую и кое-как перевязанную руку — непослушные пальцы никак не могли поймать ягоду, висевшую прямо над ним. Наконец она попалась и, слегка раздавленная, была отправлена в рот. Вкуса он не ощутил никакого. Кроме металлического привкуса крови, сочащейся из разбитого час назад носа. Но зато увидел еще ягоду, и еще, и хотя они тоже не имели вкуса, он пополз к ним на спине, от одной к другой, обретая неожиданно смысл в этом смертельном безумии.

    Еще, еще ягода — он полз, опираясь на спину, вскрикивая от боли в руке, полз, следуя хоть какому-то, пусть эфемерному, смыслу. Немецкие мины* ложились так кучно, что казалось — на всей земле уже нет ничего человеческого, и только эти кусты ежевики над ним и ягоды, присыпанные землей, давали ощущение прикрытой, другой, отброшенной омерзительным воем мин, жизни.

*) На фотоснимке — 75,8-мм германская мортира-миномёт времен Первой Мировой войны с нарезным стволом. Bec системы — 196 кг.

    — Сотник, вы живы? — услышал он сквозь разрывы голос Фисенко* – хорунжего, тоже выпускника Николаевского кавалерийского училища.

*) Фисенко – хорунжий, младший офицер 3-го Хоперского Казачьего полка ККВ (прибыл 1.12.1915), старшинство 1.06.1915, Владикавказский кадетский корпус, Николаевское кавалерийское училище по первому разряду (НКУ-1)

    — Ползите сюда, у меня роскошная воронка. На двоих! — Фисенко никогда не терял оптимизма. — Что вы молчите?

    — Я ем ажину! — сипло ответил Шкура, не узнавая своего голоса.

    — Что-что? — не понял Фисенко. — Где вы, сотник?!

    — Я ем ежевику! — крикнул Шкура, и этой фразой вошел в историю полка.

    В рассказах Фисенко, неоднократно повторенных потом при самых разных обстоятельствах и даже дошедших до высоких командиров, Андрей Григорьевич представал человеком, который под свист мин собирал ежевику на полянке и лакомился ею.

    Позже это едва не стало полковым анекдотом. Но и помогло Шкуре: когда полковой командир, доблестный полковник Труфанов*, впоследствии вместе с братом зверски убитый большевиками в г. Майкопе, много помог ему своей опытностью и советами.

*) ТРУФАНОВ Андрей Михайлович (куб.)(5 июля 1870 - 15 мар. 1918) - из казаков станицы Ярославской Кубанской обл., сын обер-офицера. Ставропольская гимназия, Ставропольское казачье юнкерское училище (офицером с 1891). Полковник, командир бригады 4-й Кубанской казачьей дивизии. Георгиевский кавалер. В восстании против большевиков в Майкопском отделе, арестован и убит 15 мар. 1918 на станции Индюк.
Чины:
на 1 января 1909г. - 1-й Линейный генерала Вельяминова полк Кубанского Казачьего Войска, подъесаул, он же - Оренбургское казачье юнкерское училище, подъесаул, младший офицер

    Организация партизанских отрядов рисовалась Шкуре так: каждый полк дивизии отправляет из своего состава 30–40 храбрейших и опытных казаков, из которых организуется дивизионная Партизанская сотня. Она проникает в тылы противника, разрушает там железные дороги, режет телеграфные и телефонные провода, взрывает мосты, сжигает склады и вообще, по мере сил, уничтожает коммуникации и снабжение противника, возбуждает против него местное население, снабжает его оружием и учит технике партизанских действии, а также поддерживает связь его с нашим командованием. Высшее начальство одобрило его проект, и он был вызван в Могилев, в Ставку походного атамана всех казачьих войск — Великого Князя Бориса Владимировича…

    И все-таки запах яблок… Между тяжелых портьер пробивался узкий солнечный луч, высветивший темно-янтарные дощечки паркета. В луче, словно дымящемся, светящемся внутренней силой, плавали, кружились и плясали, вспыхивая и тут же угасая, пылинки. И запах… да это же не яблоки, это запах ванили, запах пирогов, детства…

    С водворением Андрея Григорьевича, а для них просто Андрюши, в небольшую квартирку на Екатерининском канале жизнь его тетушек, Анны и Марии, приобрела потерянный в революционных перипетиях смысл.

    Тетушки были небогаты: старшая, Анна, жила на пенсию, назначенную ей государем за мужа, погибшего в японскую кампанию, и была активисткой Общества трезвости, Мария преподавала частным образом пение. И как ни странно, учеников и учениц за время переворота у нее не убавилось. Что в связи с прекращением выплаты пенсии было очень кстати. Смысл же, обретенный тетушками, как вспоминал впоследствии Андрей Григорьевич, состоял в том, чтобы накормить, точнее — «откормить» своего племянника.

    Из комнаты тетушек доносился неспешный разговор, сопровождаемый или даже прерываемый иногда тихой (чтобы не разбудить его!) и какой-то особенно нежной игрой на фортепьяно Марии. Она обожала Шопена и часто, разговаривая с сестрой, наигрывала что-то «шопеновское», как говорила Анна.

    Андрей Григорьевич, стараясь не замечать запахов, доносившихся с кухни, шмыгнул в ванную. И — о чудо! Чугунная дровяная колонка была протоплена и полыхала жаром угольев, в ванной было тепло, дивно пахло мылом и духами. Ах, тетушки! Андрей Григорьевич налил в таз горячей воды и принялся мыться. Конечно, принимать ванну сейчас в Петрограде было немыслимой роскошью, но вот так помыться настоящей горячей водой, когда можно ее не экономить, — это было счастьем!

    Он по закону Корпуса («Ополаскивайся холодной водой — не будешь знать простуды!») вылил на себя полтаза холодной воды и, завернувшись в широкое полотенце, выбрался из ванной. И только тут заметил розовую открыточку, стоявшую на стеклянной полке возле запотевшего зеркала: «Дорогой Андрюша, с Днем Ангела! Твои тетушки А и М».

    В последний раз день ангела Андрей Григорьевич отмечал в эшелоне, на котором пробивались из Пскова в Петроград. И так надрызгались неизвестно откуда взявшимся денатуратом, что даже и, вспоминать не хотелось.

    Тетушки встретили его веселыми возгласами и маршем из «Аиды». И началось настоящее пиршество, которое увенчал пирог с яблоками.

    Раскрасневшаяся горничная Настя подала его, повторяя свое обычное: «Уж как получилось, не обессудьте, старались мы!». Андрей Григорьевич помнил это «старались мы!» с детства. Так было заведено почему-то, говорить у них дома, в пашковском имении. Настя, родом из Пашковской, имения Шкуры, была, наверное, возраста тетушек,  и с девчонок, вот уже лет двадцать пять,  жила у Анны Федоровны, росла и старилась в их семье.

    Андрей Григорьевич пил чай, хрустел сушками, помалкивал, поглядывая на тетушек. Рядом с ними, стоило закрыть глаза, он погружался в старый-старый мир, где было все спокойно, уютно, по-домашнему. И даже «революционЭры», появлявшиеся время от времени у старшей сестры Веры во флигельке, были симпатичными, забавными и остроумными.

    Андрей Григорьевич до сих пор помнил немца с какой-то сложной фамилией — не то Раушенбах, не то Раушенбаум, который удивительно ловко показывал карточные фокусы, приговаривая, что научился им в тюрьме. Но и загадочная тюрьма тоже казалась весьма романтичной и даже интересной — там можно было выучиться фокусам.

    Скорость, с которой обрушились прежняя жизнь, прежний быт, рухнули родственные и служебные отношения, мораль, представления о мире, смерти, войне была дьявольской. Все, все, чем жили миллионы людей в империи, было вышвырнуто на обочину. Все валялось в пыли, грязи, потеряв прежний вид и даже свою вещественную принадлежность: все стало прахом. И люди, выброшенные безумным временем, даже те, кто, как Шкуры, сохраняли хотя бы прежний вид, на самом деле оказались на обочине, задыхаясь от пыли, смрада и грязи проходящих мимо полков. Таких же жалких и растерянных.

    А страшная, невидимая и неуправляемая сила тащила и тащила, волокла изможденных, измученных, растерянных и растерзанных людей дальше и дальше, не давая им поднять голову, ухватиться за что-нибудь, еще не потерявшее твердости и прежнего своего предназначения, глуша невесть откуда взявшимися визгливыми гармошками, песнями вроде «Вы жертвою пали» и залпами расстрелов, расстрелов, расстрелов…

    — Марья Кузьминична пришли, — появилась в дверях горничная.

    — Проси, проси, Настя, — Анна Федоровна поднялась из-за стола навстречу приятельнице.

    — Здравствуйте, дорогие, — сияющая Марья Кузьминична вошла, развязывая ленты под подбородком и снимая шляпу. — Андрей Григорьевич, рада вас видеть. Наконец-то! А то Аня с Машей все рассказывают о вас, а я помню вас только кадетиком…

    Собственно, с Марьей Кузьминичной Россомахиной тетушки сблизились не так уж и давно. Их отцы, Кузя Россомахин и Федор Шкура с началом войны в 1877 году назначены были в Кавказско-Екатеринодарский конный полк.  Потом после смерти Федора 5 апреля 1878 г. пути их разошлись. Но общая служба сблизила их, перешла к семьям, детям, чуть слабея, конечно. Тем более что Кузьма Ильич Россомахин изрядно разбогател, прикупил дом в Петербурге, Федор хоть и дослужился до есаула, богатства не нажил, да так и умер после русско-турецкой войны, верно, храня любовь царю и Отечеству.

    Кузьма же Россомахин, овдовев, женился неожиданно на молоденькой актрисе, завел себе шикарный выезд, стал театралом и меценатом, но ум и хватку кубанцев сохранил: после первых же наших неудач в последней войне на германском фронте, будто предвидя грядущие события, перевел все капиталы в Англию, рассчитался с партнерами и кредиторами — и стал лондонским банкиром. Оставил часть капитала дочери — Марье Кузьминичне. Правда, управлять им, от греха подальше, поручил молодому родственнику своему по жениной линии, из ярославских купчишек. Хоть рангом и пониже.

    Родственника этого Кузьма Ильич на собственные деньги выучил в Англии, чтобы было кому в старости передать так называемые бразды правления. Передать, правда, пришлось быстрее, чем Кузьма Ильич рассчитывал. Да и родственничек в отсутствии хозяйского ока осмелел, и когда Марья Кузьминична вернулась в мае семнадцатого года из Италии, отметив купаниями в горячих сицилийских источниках, окончание очередного романа (все ее романы начинались и заканчивались в Италии, так она говорила), оказалось, что образованный родственник со всеми ее капиталами уже высаживался с теплохода «Дж. Вашингтон» неподалеку от статуи Свободы, в далекой Америке.

    Неунывающая Марья Кузьминична сначала хотела продать свою роскошную квартиру на Большой Морской, но не смогла — опоздала. Потом так же не продала мебель, фарфор, картины (многие были ей, красавице, подарены), и сейчас ее выселяли из квартиры как представительницу чуждого класса.

    Несчастья не испортили характера Марьи Кузьминичны, но сблизили ее с тетушками Андрея Григорьевича — несчастья-то были общими. И тетушки были рады — Марья Кузьминична, Мари по-домашнему, все еще была светской дамой и театралкой.

    — Едва сумела к вам пройти, — Марья Кузьминична уютно устроилась за столом, положив на соседний стул сумочку и доставая из нее папиросочницу. Она была завзятая курильщица.

    — Представьте, Андрей Григорьевич, все деньги трачу на папиросы! Впору научиться вертеть козью ножку и переходить на махорку!

    Настя подала ей пепельницу, пошепталась с Марией Федоровной и вышла в коридор. Настя Марью Кузьминичну недолюбливала, полагая (не без оснований), что та повадилась ходить в гости, непременно подгадывая к обеду. Тетушки тоже видели это, посмеивались, но жалели Марью Кузьминичну.

    — Опять крестный ход к Казанскому, — Марья Кузьминична изящно (так даже рисовал ее когда-то сам Михаил Ларионов!) держала папиросу двумя пальцами.

    — Немыслимое количество народу. И митрополит Вениамин впереди. Вы знаете, Андрей Григорьевич, — она кивнула Насте, та принесла ей омлет из американского яичного порошка и овсяную кашу, — в прошлый раз меня просто втащили в Казанский, столько было народу! И я не пожалела. Владыка произнес дивную проповедь! Половина храма рыдала!

    - Вы же знаете, Андрей Григорьевич, об этом ужасном декрете?

    — О каком, Мари? — Анна Федоровна отвлеклась от разливания чая. — О том, что вы прежде говорили?

    — Ну да! Об отделении церкви от государства!

    — Андрюша, ты знаешь о декрете? — повернулась к нему и Мария Федоровна.

    — Конечно, — кивнул Андрей Григорьевич.

    — Это старая тема, тетушка. Большевики — они же марксисты, а Маркс, их бог, был атеист. Стало быть, теперь вся Россия должна стать безбожной.

    — Вот напасть! — Марья Кузьминична перекрестилась. — Чем же им Господь-то не угодил?

    — Они материалисты, Господь им не нужен. Мешает. Лишний.

    — Аня, объясни мне, дуре, что такое материалисты?

    — Они хотят построить Царство Божие на земле, так я поняла, — сказала Анна Федоровна, глядя на Андрея, — верно, Андрюша?

    — Пока что рушат все, что вокруг. И даже не рушат, а крушат! Настенька, дивный омлет! — Марья Кузьминична повернулась к вошедшей Насте.

    — Грешу в Великий пост! Вчера билась час, полпачки порошка извела, а результат — тьфу, стыдно рассказывать. Но — съела! С голоду! Господь, надеюсь, простит! — она перекрестилась и развела руками, демонстрируя безвыходность положения. — Съела!.. О пироге — не говорю! Полнейшее впечатление, что он из свежих яблок!

    — Это Настенькино варенье просто божественное, наши летние заготовки, — Мария быстро взглянула на сестру. Та не любила вспоминать прошлогоднюю поездку в Пашковскую: единственное, что осталось от усадьбы Шкуры, — старый яблоневый сад да еще русло Старой Кубани, которую, впрочем, тоже успели загадить.

    Знаменитых либаховских шортгорнов, английских коров красной масти и невиданных в России размеров, иногородние растащили по дворам и тут же прирезали: так закончилась полувековая эпопея переселения этих мясных британцев в Россию. Хотя только в 1913 году знаменитый журнал «Journal of the Royal Agricultural Society of England» писал о небывалых успехах в разведении шортгорнов в Кубанской области, недостижимых ни в Северо-Американских штатах, ни в Австралии. А вот кирпичные коровники, гордость Шкуры, разобрать на кирпичи не удалось, их просто разграбили и сожгли.
 
    — Настя приготовила это варенье каким-то необычным способом, почти без варки. Яблоки засахариваются и сохраняют дивный вкус…

    За праздничным столом обсуждали намечающийся вечер поэтов в бывшем доме Елисеева. Главным должен быть Блок, который, по сведениям тетушек, приболел, и его участие было под вопросом, но зато непременно будет Гумилёв. А если уж Гумилёв, то с ним, несомненно и Ахматова… И удобно ли проводить вечер, а главное, идти на него в Страстную пятницу.

    — Вчера приехала из Москвы актриса Стрекалова, — Марья Кузьминична состроила миленькую гримаску, как бы давая понять, что не во всем можно доверять актрисе (и ее подруге) Стрекаловой, — рассказывала ужасные вещи про ихний праздник.

    — А что за праздник? Вот это — Первое мая? А что в нем ужасного? Вы помните, Аня, мы в свое время бегали на маевки. Это даже было модно.

    — Да праздник-то, Бог с ним, а устроили они его в Великую Среду!

    — Ну, не они устроили, — поправила Анна Федоровна, — так уж он выпал…

    — Не знаю подробностей, — сморщила носик Марья Кузьминична, — Лида Стрекалова рассказывала, что ее… словом, ее друг пошел на Красную площадь, он художник и принимал участие в оформлении площади… — Марья Кузьминична наклонилась и понизила голос, словно собираясь сообщить какую-то тайну. — Они эту площадь затянули красным полотном, ну в буквальном смысле сделали красной… И вот представьте, в самый торжественный момент полотнище на Никольских воротах вдруг как рванет! С треском! И в огромной прорехе — образ святителя Николая! Чудо! Кто на колени, кто просто крестится, весь ихний праздник, говорят, прахом пошел!

    — Да уж и газеты об этом написали, — Мария Федоровна потянулась к стопке газет, лежащих на столике для рукоделья.

    — Говорят, сам патриарх Тихон просил особых торжеств не устраивать, Страстная неделя все-таки…

    — Стрекалова рассказывала, будто целые депутации от рабочих к комиссарам ходили…

    — Железная дорога, — вставила Мария Федоровна , — Викжель… — …так комиссары эти вроде бы даже назло еще больше народу пригнали! И все с оркестрами, все поют что-то…

    — А вот пишут, — Мария Федоровна  сняла, как всегда при чтении, очки и держала их на отлете. — «По телеграфу из Москвы. Как сообщают нам, чудо явления святителя Николая на Красной площади заставило толпы москвичей прийти в тот же день к Никольским воротам Кремля. Возбуждение толпы было таким, что охрана из красноармейцев, выставленная возле ворот, едва сдерживала напор верующих. В какой-то момент охрана даже открыла стрельбу поверх голов, желая остановить людей. Однако это вызвало лишь обратную реакцию: толпа смяла охрану и устремилась к святыне. Многие зачем-то стали стучать в ворота Кремля, которые кремлевские служащие быстро закрыли…».

    — Что вы скажете на это, Андрей Григорьевич? — Марья Кузьминична не без кокетства повернулась к нему.

    — А что тут скажешь? Они пришли в государство со своими порядками, со своими праздниками, песнями… Значит или принимать все это, или не принимать…

    Андрей Григорьевич откланялся и вышел в коридор. На вешалке висела модная каракулевая шубка Марьи Кузьминичны. Он зачем-то взял в руки лежащую на столике под зеркалом маленькую каракулевую муфточку, отделанную горностаем, и поднес к лицу. «Запах дорогой женщины», — усмехнулся он, снимая с вешалки свою шинель.

    «Надо бы в храм зайти, день ангела все-таки», — Андрей пересек узенький двор (тетушки переехали из «большой», как она называлась в семье, квартиры с видом на Екатерининский канал («канаву», как они все еще говорили) во флигель, свернул было налево, к Казанскому собору, но тут же повернул назад.

    Казанский он не очень любил: холодноватый каменный храм походил, как ему казалось на католический. Да и гигантские своды, гулкие пространства не давали возможности сосредоточиться.

    Вода в канале как-то не по-весеннему почернела, ртутные проблески только подчеркивали ее темноту и непрозрачность. Мокрые перила решеток, мокрый тротуар вдоль парапета набережной, мокрая, нечистая, не выметенная дворниками мостовая. Порывами налетающий ветер ухитрялся дуть сразу со всех сторон.

    Вода в канале каким-то неестественным путем выгнулась, вспучилась, нарушая законы физики, а мокрые дома стали клониться к ней, словно пытаясь своими каменными усилиями сохранить природные законы. Им это плохо удавалось: ветер, нагоняющий воду в Неву и каналы, швырял в окна подвалов и нижних этажей грязь, брызги, съежившиеся, будто обугленные листья, заставляя дома еще сильнее горбиться и вглядываться в ртутную воду, поднимающуюся медленными всплесками все выше и выше.