Кофе без сахара

 
Часть первая
 
Отец улыбнулся, и его лицо обрело привычное серьёзное выражение. Он был мужчиной могучего телосложения, с грубыми чертами лица, с густой тёмной шевелюрой, с большими выразительными светлыми глазами. Когда он давал наставления, всегда стоял уверенно, по-хозяйски говорил легко, не выбирая слов. Но за все годы моей жизни с ним он никогда не заводил разговор об опасностях связи с женщинами. Единственный раз отец затронул эту тему, когда до моего отъезда в Москву оставалось каких-нибудь пять-шесть недель.
Взяв накидку, он вышел на террасу, и я вслед за ним. Мы жили в маленьком доме с выходом в парк — прекрасном сельском местечке, рядом с которым был крошечный садик с яркими цветами. Облака, которые виднелись утром, исчезли с заходом солнца, в воздухе чувствовалась лёгкость. Я любил вечера, проведённые с отцом. Когда он был рядом, я чувствовал себя сильным и мужественным. Люди утверждали, что человек он простой, но грубый, однако грубости я в нём не чувствовал.
Повзрослев, я впервые осознал, насколько большую жертву он перенёс ради моего блага. Я поздний ребёнок, мать умерла при родах. До родов, словно почувствовав трагедию, мать взяла с отца слово, что ни при каких обстоятельствах он не откажется от меня, и он пообещал ей это. Мы жили вдвоём: отец и я. Он заменил мне мать. Каждый день, будь этот день погожим или дождливым, он провожал меня в школу, а потом в первой половине дня навешал всех больных, живущих в округе. После обеда он оперировал, будучи единственным хирургом в нашем местечке. Помню, как часто среди ночи его вызывали в какую-нибудь богом и государством забытую деревню, куда он добирался верхом.
Всем пациентам отец щедро дарил плоды своего долгого медицинского опыта. Он и был единственным доктором, который мог когда следовало отругать пациентов за то, что им делать не полагалось. Не жалел себя ради блага своего народа, вёл монотонную жизнь, без отдыха, без единого перерыва от начала года и до конца. Он не уставал от своей работы, более того, был благодарен Богу за такую возможность служить людям. Именно благодаря ему большинство пациентов выходили из больницы на своих ногах. Он мог бы похвастаться множеством случаев, когда помогал самым тяжёлым больным вернуться к нормальному существованию. Он возвращал детям отцов, женам — мужей, родителям — детей. Однако все это ему казалось незначительным, ведь пациентов в больнице всегда было больше чем положено.
Никогда не забуду ту нашу откровенную беседу.
Немного помолчав, очевидно, думая, как начать разговор на такую щепетильную тему, он вздохнул и приобнял меня.
— Сейчас я буду давать тебе наставления. Знаю, что ты будешь удивлён этим рассказом, однако слушай. Твоя мать была беременна тобою, и как раз в это время я влюбился в одну замужнюю женщину, которая жила в нашей местности и была на три года старше меня. Мне было хорошо с ней. Женщина очень часто писала мне любовные письма. Мать, как мне тогда казалось, не знала ничего. Наши встречи проходили втайне от всех. Не знаю, насколько нам это удалось, но с тех пор мне никто об этом не говорил. Однажды вечером во время ужина твоя мать вдруг спросила:
—Ты не собираешься уходить от меня? Просто я хочу сказать, что не выдержу этого...
На этом наш разговор закончился. Я, конечно, был немного ошарашен такой её репликой, понял, что она почувствовала что-то и, будучи мудрой женщиной, намекнула.
Я и без того понимал, что рано или поздно всё заканчивается. В очередной раз, когда мы тайно встретились, я заявил своей возлюбленной, что хочу вернуться к размеренному существованию, прекратить наши свидания и погрузиться с головой в семейную жизнь. Так дальше продолжаться не может. Дальше всё происходило как у всех женщин: рыдания, признания в любви, но увидев, что моё лицо не меняется, она вытерла слёзы и тут же объявила: мол, я слишком грубый, и как только она могла питать ко мне столь сильное чувство? Но, несмотря ни на что, она любит меня, не позволит мне просто так уйти и сделает всё возможное, чтобы не допустить этого.
Дав ей выговориться, я резко подошёл к ней и с силой сжал плечо, но так, что она не почувствовала боли.
— Послушай, — грозно сказал я ей, — не вздумай показывать мне фокусы. Забудь моё имя и не вставляй мне палки в колёса. Держи язык за зубами. Иначе все письма, которые ты мне прислала, отправятся к твоему свёкру, а он занимает авторитетную должность. — Увидев, какой эффект произвели на неё мои слова, я отпустил её. Она шагнула вперёд, дрожа от ужаса, сильно побледнев.
—Ты обещал, что сожжёшь их, — с упреком заявила она.
— Ну ты же не единственная женщина, с которой мне приходилось иметь дело. Меня мудрые старики учили: общаясь с женщинами, всегда ружьё держи в руках. Ты представляешь, каким увлекательным может стать для свёкра чтение твоих писем? — На этом разговор закончился.
— Твой отец неплохой парень, но когда нужно защищать семью, я становлюсь безжалостным, — подвёл отец итог своему рассказу. Никогда не верь женщине до конца и всегда все козыри держи на руках, иначе в нужный момент она устроит тебе такую подлость, что ты вовек не забудешь.
Он отвернулся на какое-то время и замолчал. А я молча опустил глаза.
— Меня часто посещали мысли признаться твоей матери в измене и начать с чистого листа, смотреть ей в глаза прямо. Хотел избавиться от угрызений совести. Но я подумал, как серьёзно пострадает она от моего покаяния. Господь дал мне мудрость, и я успокоился, решив, что наилучший способ загладить вину — вести себя иначе. Не позволил, чтобы жена узнала эту грустную правду.
Во всех святых книгах говорится: не греши. Мой отец, твой дед, говорил так: не греши, а если согрешил, никогда не раскаивайся, и самое главное, если раскаялся, никогда не рассказывай об этом никому.
Я удивился этой истории, рассказанной отцом ни с того ни с сего, и как-то даже не смог сообразить, что должен ответить. К тому же отец лишь изредка высказывал свои взгляды на жизнь, поэтому тот разговор врезался в память отчётливо и навсегда. Я был тогда юношей, не имевшим совершенно никакого понятия о женщинах. Я не отличил бы даже путану на панели. И с женщинами вёл себя очень скромно, старался выглядеть взрослым, чтобы не показывать своего к ним интереса.
При каждом знакомстве я задавал себе единственный вопрос, а действительно ли этой женщине можно довериться? Так проходили мои дни. Я сохранил надежду, что следующей женщине можно будет верить. Но неудачные попытки подкосили мою уверенность, и с каждым разом я уходил в себя всё глубже и глубже, закрываясь от всех женщин.
Отправляя меня в Москву, отец говорил: «Пока я могу работать, ты учись, не нужно думать о деньгах, стань лучшим врачом Москвы. Дети должны быть лучше, чем их родители, иначе какой смысл в них? А когда напишешь свою биографию, одну главу посвяти твоему старому отцу, именно я привил тебе любовь к медицине». Отец был прав.
В этих словах было столько надежды, что я ни по каким причинам не мог разрушить его мечту, я должен оправдать его веру в меня. Я не посмел бы причинить ему такую мучительную боль и обязан был стать лучшим врачом Москвы, преодолев все свои страхи.
Признаться, я не хотел покидать мою солнечную родину и уезжать в холодную Москву. Ведь доктором стать я и так мог бы. Пугала неуверенность, которая одолевала меня с детства. Сколько помню, я всегда казался себе ни на что не способным, неинтересным, не заслуживающим внимания. Малейшая неудача заставляла меня думать о своей ничтожности.
По многим причинам мне сложно было определиться. Отец не давил на меня, просто намекал разными способами. И однажды он вернулся с работы с газетой в руке.
— Эмиль, сегодня один мужчина привёл ко мне свою маму, и, узнав о том, что он живёт в Москве, я рассказал о тебе. Когда они уходили, мужчина передал мне эту газету для тебя, — отец протянул мне газету, — читай. Посмотри, что там написано, — гордо произнёс он, указывая на главную страницу газеты.
«В этой жизни главное неопределённость. Как только ты понимаешь, чего ты хочешь, — жизнь становится ещё тяжелее. Но, это временно. Люди, которые готовы жить без цели и мечты на протяжении долгого времени, а многие и всей жизни, жалеют об этом в конце её. Выбор всегда остаётся за нами: выйти из зоны комфорта и жить так, как ты желаешь, или продолжать бояться и мечтать».
Прочитав эти слова, я понял, что пора определиться, и тут же решил уехать в Москву, понимая, что отец не успокоится.
За день до отъезда в Москву я нарочно проходил мимо всех домов, где когда-то испытывал первые наивные томления любви, заходил во дворы друзей, будто чувствовал, что вернусь уже другим человеком. Под конец дня я отправился к морю. В этой светлой, прозрачной предвечерней тишине, нарушаемой одним лишь спокойным плеском волн, я почувствовал себя счастливым. И в двадцать один год я покинул отцовский дом.
Меня никто не провожал, да и некому. С отцом попрощались утром перед его работой, он дал мне адрес и сказал, что я могу остановиться там, его друзья позаботились обо мне. А все другие люди — соседи, родственники, не знали о моём отъезде. Я терпеть не могу эту всегда немного лицемерную и всегда театральную комедию прощания с родственниками. Целых полчаса стоишь, напряжённо улыбаешься им, а они говорят театральным голосом бессмысленные фразы, точно предназначенные для публики: «Быстрее приезжай обратно», «Будем скучать», «Москва опасный город», будто им есть дело до меня.
В четыре часа дня отходит поезд. Задолго до этого времени я сел в автобус, мы ехали по песчаной дороге между домами из камня, затем свернули на единственное шоссе, которое вело в Баку. Солнце поднималось выше и выше. В моей голове была только одна мысль: почему я не зарыл в землю все свои детские вещи, чтобы потом в старости, если, конечно, вернусь домой, когда уже ничего не будет удивлять меня, откопать их и унести в самые сокровенные уголки своей памяти.
Я почувствовал, как на глаза навернулись слёзы, и подумал вдруг: люблю эту страну, эту погоду, этих людей, голос женщины, которая пела по радио.
Пассажиров в этот день было очень мало, и прекрасно, думал я с облегчением, в купе я один. Всё обещало спокойное и удобное путешествие. После прохода таможни я уснул с открытым окном, и так крепко, словно не спал много месяцев. Проснулся быстро, умылся, пошёл в ресторан в надежде попить чаю.
Солнечные лучи кругами текли из окон, золотя местами белые скатерти. В ресторане сидела единственная дама: молодая, красивая, высокая, со светлыми тонкими волосами и выбивавшимися из прически вьющимся прядями. Попивая кофе, она читала книжку — Достоевского, как мне показалось, судя по её уставшему лицу и по объёму книги. Позже я увидел, что это были «Братья Карамазовы».
— Что-то странно знакомая картина, — подумал я. Она обернулась на мой взгляд и, опустив книгу на колени, грустно улыбнулась. У неё были серо-голубые глаза, нежный рот и тонкая, бело-розовая кожа. Я с каким-то вопрошающим любопытством смотрел на неё, думая о том, что, быть может, мы встречались ранее. Но память не слушалась меня, как я её ни напрягал. Мне не хватило дерзости познакомиться к ней, но эту красивую девушку я запомнил навсегда.
Следующий день, уже на Московском вокзале, на душе становилось отчего-то тревожно, в конце концов я начал дрожать всем телом. Меня охватил страх, но не потому, что меня ожидало что- то страшное, просто таким было моё физическое состояние. Я сел на первую попавшуюся скамейку, чтобы успокоиться. И пошёл по городу, понимая, что улицы, дома и люди совершенно чужие мне.
Проголодавшийся, я зашёл в столовую, заказал еду и уселся в углу. Признаюсь, я был уже немного напуган Москвой, теперь внутри меня сидел страх, страх перед неизвестностью. С первой минуты Москва была похожа на очень большого зверя, который может с лёгкостью проглотить любого.
Несколько мужчин с грязными бородами и двое толстых женщин спорили о том, как много приезжих и сколь недалёк тот день, когда москвичей в Москве не останется. На улице шёл дождь. От их мокрой одежды исходил неприятный запах. В них была заметна мрачная свирепость, как будто они жили среди диких зверей в лесу и в них поселился дух животных.
После я отправился по адресу, данному отцом. По дороге несколько раз спрашивал у людей, как пройти или проехать на улицу Новая Басманная. Москвичи с лёгким презрением молча смотрели на меня, а я улыбался, не понимая, в чём моя вина. Я промок до нитки, испачкался в грязи, и мои волосы растрепались. На моём лице отражался полнейший ужас, а глаза были выпучены от унылой погоды и от людей. Уже в подъезде мне встретились две женщины: одна из них только выходила от неё, другая — собиралась войти. Они начали болтать, загораживая всю ширину лестничного прохода, не замечая меня. Затем, конечно, неохотно уступили мне дорогу.
Взяв носовой платок, я вытер лицо, влажное от дождя и пота. Над дверью я увидел высеченный из пластика номер квартиры — двести один. Взявшись за скобку двери, я несколько медлил и едва переводил дыхание. В нерешительности я даже закрыл глаза на некоторое время, прежде чем дернуть за старый звонок, слушая глухое эхо. Дверь открыли не сразу.
— Да. — Женщина уставилась на меня. Она была старой: кожа свисала с лица, как мягкое тесто, руки были перекручены артритом.
— Отец дал ваш адрес, — медленно заговорил я. — Я приехал в Москву учиться, на доктора, — добавил я не без гордости.
— О, это вы. Сегодня приходили люди, оплатили на год вперёд за вас, — её глаза немного расширились и вялая дуга рта натянулась, обнажая пустые дёсны. — Заходите.
Оставив дверь приоткрытой, она ушла. Я вошёл, поглядывая на стены, которые были выкрашены в цвет красного дерева, в гостиной стояли несколько кресел и очень старый диван.
— Идёмте за мной, — сказала старуха.
Мы прошли вглубь гостиной и хозяйка указала мне на кресло. Уставший от дороги, я погрузился в него. Она снова удалилась. На большом экране телевизора показывали пьяного президента, а потом как в Москве из танков расстреляли парламент. Какие-то политики призывали к дальнейшей деконструкции Родины, Грозный сровняли с землёй, это ввело народ в нищету. Я обратил внимание на бесцельно бродящую толпу плохо одетых людей с пустыми глазами.
Вернувшись, женщина медленными шагами подошла и села напротив.
— Меня зовут Ирина Александровна. А тебя?
Я два раза повторил своё имя, чтобы она запомнила.
— Вот та крайняя комната твоя. Конечно, там сейчас пыльно, но для студента сойдёт. Перед тем как мыть пол, нужно хорошо подмести комнату. Я уже подготовила тряпку и ведро с водой. После я тебе дам чистую постель и полотенце. Ужин тоже готов, я сварила пельмени.
— Возможно, я перекушу позже, — ответил я.
Вот так началась моя московская жизнь. С Ириной Александровной мы подружились сразу.
Как-то она попросила меня, чтобы я измерил ей давление, пригласив меня к себе. Её комната имела необычную форму с изгибами. Узор на обоях состоял из роз, над дверью висело сердце, на комоде аккуратно разложена целая коллекция подарков, наверное, привезённых ей в разное время студентами: крашеное дерево из Африки, фарфор, кованое серебро, ракушки. Удивило меня, конечно же, убранство комнаты и большая кровать. Почувствовав это, хозяйка сказала:
— Кровать — это вся моя жизнь, да и наша жизнь. На ней рожают, абортируют, обожают, балуют, лечат больных и, в конце концов, на ней умирают. Мы просто недооцениваем значения кровати.
А я молча кивал головой в знак согласия. Как-то мне понадобилась булавка, и я спросил, не найдётся ли у неё лишней. Ирина Александровна начала долгий разговор о значении булавки в нашей жизни. Что каждый из нас должен носить булавку с собой, от сглаза. Что это мощный оберег, быть может, даже талисман для каждого. Что булавка отлично защищает от сглаза, от негатива. Важно, чтобы этот оберег купили в пятницу вечером вместе с белой свечой. И ещё более важно, чтобы проделать определённые действия, лучше всего во вторник в растущей фазе луны, чтобы оберег обрёл свойства защиты.
Моя новая хозяйка выходила из дома очень редко: только в ближайшую церковь и в магазин.
Она не только искренне верила в Бога, но и требовала от меня, чтобы я каждое воскресенье ходил в церковь. И на вопрос, зачем мусульманину ходить в церковь, она отвечала, что Бог един, а дома для молитвы разные.
— Я вам очень благодарен, — признался я.
— Речь идёт не о твоей благодарности мне. Есть высший судья, мы все обязаны ему. Тот, кто знает о нас больше, чем мы сами. Мы все грешны, нельзя упорствовать о своём грехе, — ответила она.
Я не мог выполнить то, что от меня требовала хозяйка, хотя бы потому, что для этого у меня не было времени.
— Напоминаю тебе, что завтра воскресенье, — говорила она каждую субботу. Со временем я привык к этой фразе, как рыбак к штормовому сигналу. Признаюсь, мне пришлось несколько раз её обманывать, за что мне сейчас стыдно.
Первое время я не мог привыкнуть к этому большому городу. Я убедился, что Москва это единственный город в мире — во всяком случае, так мне показалось, — который может каждого уничтожить или вознаградить так, что голова от успеха будет кружиться. И ещё, нельзя подстраивать этот город под себя, нужно самому лечь под него.
Я очень тосковал по своей малой родине, по отцу. Часто видел его во сне. Звонил ему через день, рассказывал о своих успехах, и он каждый раз хвалил меня, говорил, как ему скучно без меня, но, что бы ни случилось, я не должен бросать учёбу, всегда должен советоваться с ним. Его слова грели меня, после общения с ним я чувствовал прилив энергии, мне казалось, что он рядом и видит каждый мой успех.
После первого курса, сдав все экзамены, я полетел на родину к отцу на долгие каникулы, совершенно без денег. Я испытывал угрызения совести от своей расточительности: нужно было бы ехать на поезде, а я летел на самолёте.
Роман, мой однокурсник и единственный друг, часто смялся надо мной, говорил, что я швыряюсь деньгами и пока я не научусь зарабатывать сам, привычка останется. Конечно, я всегда рассчитывал на отца, отец даст мне денег, сколько бы я ни попросил. Он любит меня, и у него доброе сердце.
Я отчётливо помню первый день в отцовском доме. Бродя по комнатам, я часто выглядывал из окна то в парк, то в сад, пытаясь найти какие-то изменения.
Домработница тётя Фируза, как всегда, была очень разговорчива. Она любила говорить о еде, об одежде и о том, как нынче изменились люди. Разобрав мой чемодан, она разом постирала всю одежду, затем подошла ко мне:
— Ты заметно осунулся. Я думаю, это всё от их заграничной пищи. Тебе теперь нужно поправиться,  — сказала она.
Да я и правда изменился. За первый год в Москве я стал бледнее, исхудал, под глазами появились мешки, углы рта опустились. Заметил, что во взгляде моём появилась настороженность. Наверное, по этой причине тётя Фируза ни о чём не стала расспрашивать меня. Приготовив ужин, она ушла. Вечером отец вернулся с работы и мы обнялись.
—Эмиль, как я рад, что ты вернулся. Почему не сообщил, когда приедешь? Устал с дороги? Ты поел? Ты до сентября?
— Каникулы длинные, думаю, до начала учебного года, — ответил я.
— Это отлично.
Я не помнил отца таким довольным и счастливым.
После ужина мы расположились в саду, я рассказывал ему, как прошёл первый учебный год. Отец тоже был выпускником Сеченовской академии, ему было интересно, как с тех пор изменилась Москва, помогли ли мне его друзья. Он сидел в неудобной позе, но внимательно слушал меня, иногда останавливал, просил, чтобы я начал говорить заново и медленно. Вечер прошёл. Из всех углов часы разнообразных систем мелодично пробили двенадцать. Отец потянулся и встал.
—Пора спать, завтра на работу, — похлопал отец меня по плечу, — а ты с дороги отдохни. Завтра продолжим.
Все последующие недели каждый вечер отец просил меня рассказать о чём-то новом, о чём я ещё не успел рассказать.
С друзьями я не встречался, целыми днями читал книги, ел, пил чай и отдыхал. Немного поправился. Каникулы быстро закончились.
Провожая меня с терпеливым сожалением на лице, отец сказал:
— Вчера здравствуй, сегодня прощай. Надеюсь, ты очень хорошо отдохнул и теперь полон сил. Учись.
Он обнял меня, прижал к себе, потом, отпустив, произнёс:
— Ну что, пусть Бог ведёт тебя, доедешь, позвони. Буду волноваться…
Бакинский вокзал в этот августовский вечер, залитый косыми лучами солнца, пробивающимися сквозь окна, успокоил мою душу. Внутри снова бродил страх перед Москвой. Поставив чемодан в купе, я отправился в вагон-ресторан. Заказал чаю, и в это время поезд тронулся.
В Москве я созвонился с Романом. Он мне сообщил, что сломал косточку в лодыжке, такую малюсенькую, что у неё даже нет названия. Ему сделали просвечивание и велели целый месяц держать ногу кверху. И полетели все его летние планы, и он просто вне себя от огорчения. Но есть хорошая новость: через три дня ему уже можно будет ходить.
Мы встретились с Романом через неделю, он подъехал ко мне на своей машине и мы решили покататься по ночной Москве и поужинать в ресторане его близкого родственника. Он потянулся к ящику на переднем щитке за пачкой сигарет и достал его:
— Прикури для меня.
Ко мне впервые в жизни обратились с такой просьбой, я прикурил и мне понравилось.
— Спасибо, ты настоящий друг.
Вот так я начал курить.
За столом собралась небольшая компания представителей их семьи. Разговор шёл о религии. Спорили, обсуждали, но старались не ссориться. А я молча радовался вкусной еде, смакуя и запивая белым вином.
— Сожалею, что не могу уделить вам должного внимания, — сказал Геннадий Эрнестович, дядя Романа, и ушёл.
В его наружности были все те же черты, что и у Романа, голос был схожим с голосом моего друга, но речь отличалась серьёзностью. Когда мы остались одни, я спросил:
— У тебя в семье всегда говорят о религии?
— Не всегда, но говорят об этом так естественно, как о погоде. Разве нет?
— Для меня это вовсе не естественно.
— Обсуждения на любую тему сближают людей, только, конечно, не надо это доводить до фанатизма. Я агностик и, кажется, говорил тебе, что мой дядя атеист, а все другие немного религиозные. Но мы не навязываем свою веру другому, это просто точка зрения.
— Я вижу в этом что-то крайне неправильное, — ответил я.
В тот вечер я впервые осознал, как мало, в сущности, знаком с Романом, хотя он был моим близким другом.
 
 
 
Часть вторая
 
 
Осеннее настроение овладело нами обоими, словно буйное августовское веселье умерло вместе с цветами у меня под окном, чей аромат теперь заменили запахи прелых листьев, тлеющих в куче в углу двора.
Второй курс мы все время проводили вдвоём, настолько оба поглощённые друг другом, что не испытывали нужды в других знакомствах. У меня почти все знакомые были общие с Романом. Теперь мы вместе избавлялись от них, а новых не заводили. Но до ссор и разрывов дело не доходило. Мы встречались с ними так же часто, как и в прошлом году, ходили в гости к ним, но сами не приглашали. Геннадий Эрнестович как-то заметил: «Вас теперь водой не разольёшь. Ваша дружба нравится мне, она без зависти».
Плечистый, кудрявый блондин, обаятельный, весельчак, плейбой, немного хищник, умный, — Роман впрямь был умный, только ум его был редкостного свойства, его, безусловно, нельзя было бы обнаружить посредством современных тестов. Он не сводился к способностям аналитика мыслить и решать поставленные задачи и не отличался особой сообразительностью или остроумием. Это была сверхъестественная способность определить истинную цену других людей, понимать их в полном смысле слова. Он обладал своеобразным видом чутья, присущим опытному барышнику, — способностью с первого взгляда отличить хорошую лошадь от плохой.
Роман считал свое чутьё первым проклятьем его жизни, он с досадой говорил, что оно мешает ему знакомиться, довериться и жить полноценной жизнью. Кулаком мог врезать лучше всех, когда дрались, и часто меня защищал.
А у меня наоборот, я был слишком доверчив и наивен. Не мог похвастаться своим жизненным опытом. Отец всегда говорил, что на свете больше хороших людей, чем плохих.
Как-то, после второго семестра, летом, мы решили отметить это дело, пошли в ночной клуб «Парк». Мы нашли столик и заказали бутылку коньяка. Коньяк был не в романовском вкусе. Прозрачный, бледный, он был совсем недавнего разлива. Нам подали его в узких, как цветы, рюмках очень тонкого стекла и небольших размеров.
— Виски — единственная вещь, в которой я знаю толк, — сказал он. — У этого пойла никудышный цвет.
Я пожал плечами, потому что впервые пил коньяк.
— Извините, я могу для вас из соответствующего тайника принести заплесневелую бутылку, какие специально держат для особенных людей, — как бы извиняясь, ответил официант.
—Вот это другое дело! — сказал Роман, три минуты спустя болтая в стакане густое, как патока, зелье, оставлявшее на стекле чёрные ободки. — Они всегда прячут бутылку-другую про запас, надо только поднять шум. Давай ты тоже пробуй.
— Я вполне доволен этим, — ответил я.
— Ну, не знаю, конечно, кому что нравится.
Он закурил сигару и откинулся на спинку стула, пребывая в согласии с окружающей действительностью; я тоже курил и тоже вкушал мир и покой, но уже совсем в другой действительности. И оба мы были счастливы.
— А где Оксана? — осведомился Роман у официанта.
— Которая?
— Ну, Оксана, хорошенькая. Худая, с большими сиськами, длинноногая брюнетка.
— Здесь работает много девушек, мне недосуг запоминать их имена. Но за отдельную плату могу найти её.
— Дерзайте.
Пока он отсутствовал, к нашему столику подошли две девушки и сели за нашим столом без спроса.
— Угостите нас тоже, — сказала одна из них.
Роман улыбнулся, перевёл взгляд с них на меня, и мы оба мило улыбнулись.
— Пошли, — сказала одна другой, — кажется, они гомики.
Позже официант вернулся с Оксаной и, взяв с нас десять долларов, ушёл. Оксана села, подкрасила губы и посмотрела на нас.
—Я тебя в первый раз вижу, — сказала она мне.
— Да, — ответил я.
— Но тебя я видела не один раз, — обратилась она к Роману.
— Надеюсь, ты не забыла тот январский вечер?
— Конечно, нет. Но почему тебя так долго не было?
— Времени нет. Теперь я учусь на доктора, вот мой однокурсник и единственный друг Эмиль, — показал он на меня.
— Нравится учиться?
— Скорее нет, чем да, — ответил Роман.
Затем Оксана позвала девушек, которые раньше обратили на нас внимание. Девушки повторно сели за наш стол, заказав себе выпивку.
— А не устроить ли нам вечеринку у меня дома, как бы групповуху, — обратилась к нам Оксана.
— Что-то ты слишком разогналась, мы студенты, сказал же тебе. Мой друг Эмиль будет сегодня твоим гостем, — он положил руку на моё плечо. — А с вами, девушки, — обратился он к ним, — в другой раз встретимся.
Чуть за полночь мы взяли такси и поехали к Оксане. Ехали недолго, и вдруг она воскликнула:
— Остановите, дальше пешком.
Мы шли пешком чуть боле пятнадцати минут. Я был пьяный и вечер помню отрывками. Единственный раз, когда я напился в студенческие годы.
Утром я проснулся со смешанным чувством недоумения и испуга в незнакомой комнате и с первой же сознательной секунды ко мне возвратилась память о минувшем вечере. Мне стало грустно, я понял, что секс без любви и чувств — это бессмысленное занятие. Это животный инстинкт. От Оксаны осталась только пустота.
Я встал под душ. Прохладная вода струилась по телу, будто смывая вчерашний день. Я глубоко вздохнул, потом завернул кран и вытерся. Утешало только одно: всё, что произошло, больше не повторится. Я запретил себе вспоминать эту чёрную ночь души, которой кончился первый мой опыт общения с женщиной. У меня никогда не было интереса к социально незащищённым женщинам, моя моральная чистоплотность не позволяла приблизиться к ним, но алкоголь сделал своё дело.
Для меня всё просто: я хочу любить.
Кто-то из великих говорил: у каждого из нас есть карман любви, и когда мы встретим женщину своей мечты, захотим достать из него маленькую розу, как у Маленького принца, а там окажется пусто. Цветок подарен, причём не тому, кто достоин этого.
На следующий день Роман спросил у меня:
— Ну как она тебе?
Я пожал плечами.
— Нет, брат, ты видел, какие у неё ноги?
—Так себе, — ответил я.
— Брат, ты точно азербайджанец? Вечер провёл с такой девушкой, ноги от ушей, и утром сидишь с недолжным лицом, — расхохотался он.
Я молчал, а он весь день возмущался, что так нельзя, что, мол, мужчина должен быть с разными женщинами, и в конце концов, когда найдёт ту единственную, остепенится.
Так прошли два года. Летом на каникулы, после второго и третьего курса, я не приезжал домой к отцу. Отец сказал, что сам как-нибудь прилетит ко мне, а мне лучше сосредоточиться на учёбе.
Мне везло: никто из моих сокурсников на медицинском факультете, кроме Романа, не получил столь блестящего шанса, как я. Удача была на нашей стороне.
Преподаватель университета дал нам хорошую характеристику, и с помощью Геннадия Эрнестовича после третьего курса мы устроились на должность в Институте имени Склифосовского и стали дежурить. Роману всё это не нравилось, он говорил, что профессию ему выбрала мать: её отец, дедушка Романа, был в Одессе известным хирургом — и, конечно, в память об отце, она хотела, чтобы Роман стал хирургом.
Уже через месяц за чашечкой чая он жалобно проговорил:
— Придётся, наверное, сказать всё маме. Ведь я знал, что так будет. Это не моё. Работа любит, чтобы её любили.
— Может, посоветоваться с дядей?— предложил я.
— Естественно, — ответил он, немного задумавшись, — если мать будет настраивать, тогда, наверное, придётся уехать за границу, вот он в этом мне и поможет. Так всегда поступают люди, которых преследует полиция. Мой случай особенный, я буду скрываться от матери на какое-то время. Потом выйду из тени, но сначала я с ней поговорю последний раз, быть может, мне удастся уговорить её, и ты, брат, поможешь мне.
Позже мы собрались в собственной библиотеке тёти Голды. Я прежде никогда не видел таких крупных чёрных глаз, как у неё, они до того огромные и чёрные, что кажутся подрисованными. Прямой благородный нос, ухоженное лицо и абсолютно седые волосы.
В воздухе стоял сладкий аромат цветов и высушенных пахучих трав. Много раз читанные томики в кожаных переплётах заполнили небольшой шкаф из розового дерева. Каменная доска была заставлена дорогими ей предметами: в основном там виднелись старые фотографии разных лет. Помню, как она начала говорить, обращаясь к своему брату:
— Мы должны сделать из Романа врача-хирурга.
Геннадий Эрнестович пожал плечами, очевидно, не зная, что ответить:
— Скажи что-нибудь, — потребовала она тревожно и начала плакать.
— Ну, Голда, что тут скажешь. Ребёнок не хочет быть врачом, может, это и к лучшему. Ведь я тоже не захотел стать медиком. Ты забыла нашу бедность? Когда мы сводили концы с концами и когда умер отец, у нас ничего не было. Что он оставил после себя? Да, про него до сих пор говорят, что был врачом от бога, но эти слова на хлеб не намажешь. Мы с тобой никогда не были сытыми, а наш отец любил своё дело, и это меняет всё. Пусть лучше сейчас откажется. Молодой, полный сил, у него есть все шансы стать бизнесменом.
Наступила гробовая тишина, и мать моего друга заговорила через силу:
— Уходите, я не хочу больше видеть вас.
После, как мне казалось, мы вернулись к прежней жизни, но Роман менялся с каждым днём. Он стал хмурым даже по отношению ко мне. Где-то в глубине души у него лежала боль, а я только мог сострадать ему, понимая, что бессилен ему помочь.
Если он и бывал изредка весёлым, это означало, что он пьян. Он пил, чтобы спрятаться от жизни, учёбы и работы. Чем старше мы становились, тем больше он пил. Однажды Геннадий Эрнестович заявил, что он почти каждый вечер засиживается один и накачивается вискарём.
А на мой вопрос, почему он стал так много выпивать, Роман ответил:
— Раз мать обращается со мной, как с алкоголиком, пусть тогда и получает алкоголика на здоровье. Да и потом, мне уже всё равно, кто я.
Мать Романа решила отметить окончание первого семестра четвёртого курса, пригласив всех своих родственников домой. Вечер был на редкость унылым, на мой взгляд. Роман опоздал к столу, и нервы собравшихся были натянуты, тётя Голда через каждую минуту вздыхала и смотрела на своего брата. А я думал, что сейчас мой друг войдёт, по-шутовски качаясь, громко икая. Но он держался безупречно и даже извинился за опоздание. Он сел подальше от меня. Я наблюдал, как разносили вино. Когда очередь дошла до него, он попросил:
— Мне виски, — я увидел, как официант поверх его головы взглянул на тётю Голду, и она чуть заметно кивнула.
Я сидел и скучал, не знал, с кем заговорить. Потом она начала читать вслух «Мёртвые души» и, увидев, что Роман все ещё пьёт, раздражённо закрыла книгу, заявив, что очень устала.
Роман тогда страшно напился, и это было начало нового периода его беготни от учёбы.
— Не могу выносить всю эту публику, — заявил он мне пьяный по телефону через несколько дней. — Пью почти каждый день. Гости приходят, уходят, у каждого на лице натянутая улыбка. Им лишь бы где-нибудь бесплатно поесть и напиться. Хочется подойти к каждому и сказать: снимите маски, уроды.
Роман заплакал. И наговорил ещё много такого, что мне мучительно вспоминать даже теперь.
На следующий день он не пришёл на учебу, и я после занятий отправился к ним.
Он встретил меня с хмурым лицом обиженного мальчика.
— Как себя чувствуешь?
— Всё ещё руки трясутся. И очень обидно, что я так напился вчера. Хорошо, что пришёл, мать тебя хотела видеть.
Мы прошли через холл и зашли в ту же библиотеку. Тётя Голда сидела в своей привычной позе и будто ждала меня.
— Здравствуйте.
— Здравствуй, Эмиль.
Я сел.
Она расспрашивала меня о моей жизни на родине. Я описал своё село, дом с видом на парк, море. Рассказал о лесах, горах, о том, что природа страны очень богата. На её территории сохранились уникальные леса — памятник кайнозойской эры. Они не встречаются больше нигде в мире. И в конце я изъявил желание как-нибудь взять Романа с собой.
— Чудесно было бы, — ответил мой друг.
— Что ты говоришь, сынок, — раздражённо воскликнула мать, — там сейчас идёт война. Это самое опасное место, слишком страшно. Я не позволю. Этого ещё не хватало на мою голову. Ты лучше прекрати пить — или за несколько лет превратишься в развалину. Я ещё не говорю о том, что Бог не одобряет это дело, он одарил тебя здоровьем и блестящим умом, это большой грех перед ним.
— Никто не обязан, — начал говорить Роман, — непременно стать перед Богом чемпионом. Богу не до меня, ему нравятся важные люди, и, пожалуйста, оставь эту тему. Сейчас не совсем подходящий момент.
— Я никогда не оставляю эту тему.
— Была бы твоя воля, ты сделала бы из меня ещё священника.
Сказав это, Роман обиженно махнул рукой и вышел, хлопнув дверью.
Наступила тишина, и я не мог решиться, что делать: выйти за ним или сидеть на месте.
 — Эмиль, — начала говорить мать Романа через силу, — я уже один раз прошла через это с человеком, который был мне дорог. Это был его отец, он тоже напивался. Какая прискорбная слабость. Удар, которого заранее не ждёшь, который пришёлся по наболевшему месту и принёс с собой потрясение, мучительную боль и мысль о том, что будет ещё один, который окажется уже не по силам мне. Мужчина, воспитавший меня… — её большие глаза уставились на портрет в кожаной рамке, — был не таким. Мне просить помощи не у кого, видит Бог. Всякая слабость моего сына — это моя слабость. Я не понимаю, как молодой мужчина в полном расцвете сил может напиваться до потери пульса. И ещё хуже — не понимаю, чем я заслужила это. А ты, Эмиль?
— Да… и мне это тоже трудно понять…
—Ведь вы же друзья, он привязан к тебе больше, чем к кому-либо из родных. Ты как друг должен помочь ему. Я бессильна.
Понимая её горе, я пообещал изо всех сил помочь своему другу. Я сжал до нескольких слов то, что можно было высказать во многих фразах. Я по природе не многоречив. И я не был дураком, был уже достаточно взрослым, чтобы понять, как нужно действовать, пытаясь помочь другу не навредить нашей дружбе.
Все остальные дни Роман был весел и беззаботен.
— Ну как тебе разговор с тётей Голдой?
— Я её понимаю, и ты должен понять мать… — ответил я. — Ты её единственный сын… На тебя вся её надежда…
— Так, брат, кажется, ты перешёл на её сторону?
— Мы с тобой друзья на всю жизнь. Просто истина дороже дружбы.
Больше мы никогда не обмолвились об этом ни словом.
Но, видимо, я недооценил тётю Голду. Она не потеряла надежду спасти сына. Через некоторое время она позвонила мне и попросила о встрече.
Мы встретились в кафе, долго сидели молча. Я пил чай, она — кофе.
— Ты, наверное, догадался, о чём я хочу с тобой говорить. Прошу тебя как мать: Эмиль, уговори его, пусть бросает пить, вернётся к прежнему ритму жизни.
— Вы должны мне верить, — сказал я, — что я каждый раз, когда мы видимся, говорю ему эти же слова.
— Верю, ты же знаешь, как наша семья любит тебя, знаем, что ты настоящий друг. Прощу тебя, Эмиль, помоги ему.
Я пытался выразить свою мысль, но безнадёжно запутался. Да и имеет ли смысл говорить любящей маме о том, что её сын уже взрослый и он должен чувствовать себя свободным. Не стоит душить его своей любовью. Он устаёт от этого.
Всю эту драму я рассказал отцу в надежде получить от него совет. Мой отец принадлежал к тому поколению, которое делило людей на серьёзных и несерьёзных в зависимости от того, кем и как они работают. Выслушав меня, он сказал, что врач это очень серьёзная профессия и я правильно поступаю, что не вмешиваюсь, тем более в разговор между сыном и матерью. Чью бы сторону я ни держал, в конце концов останусь за бортом.
Вот так и прошло шесть лет. Мы окончили академию и в честь нашего праздника отец прилетел в Москву. Он познакомил меня со своими бывшими друзьями, я его — с Романом и с его семьёй. Полученный диплом Роман отправил в подарочной упаковке маме, сам получил гражданство Израиля и уехал жить туда, не оставив обратного адреса. Мы с Геннадием Эрнестовичем провожали его, дядя заботился о нём, сказал, что его встретят друзья и помогут ему.
А я со временем через друзей и знакомых Геннадия Эрнестовича приобрёл богатых и важных пациентов. Постепенно во мне проснулся человек действия, я менялся с каждым днём. Начал оперировать сам и стал хорошо зарабатывать. Успех кружил мою голову, я уже думал о профессорском звании к сорока годам. Стану знаменитым доктором на всю Россию, и когда умру, меня с почестями похоронят на малой родине и после себя я оставлю хорошее наследие. Уже в тридцать пять лет я видел себя солидным, лысоватым, с легендарными швейцарскими часами и с дорогими автомобилями.
Но пока я все ещё жил у Ирины Александровны.
Последние месяцы своей жизни она сильно болела, часто просила, чтобы я сидел рядом. Никого из её родственников я не встретил за это время.
В последний свой день Ирина Александровна попросила меня, чтобы я ей приготовил завтрак, яйцо с сыром. Я тут же принялся готовить завтрак и после зашёл в её комнату. Она полулежала на кровати, по пояс укутанная одеялом, и с достоинством поистине библейским ожидала смерти.
— Мой мальчик, — произнесла она голосом слабым, но отчётливым, несмотря на одышку, — как жаль, что наше знакомство заканчивается.
Положив поднос на стол, я сжал её худую бледную руку и уже не выпускал из своей. Она будто ждала меня, сперва онемела, потом приоткрыла рот, точно собралась что-то сказать, но неожиданно перестала дышать.
Я смотрел на омлет, который она не успела поесть, и не знал, что делать. Теперь я остался совсем один.
В день похорон ко мне подошёл молодой парень. Он был высок, тонок, смуглый, с карими глазами.
—Антон. Я двоюродный внук Ирины Александровны, — представился он. — Эта квартира достанется мне по наследству. Я буду сдавать её. Цена, конечно, будет другая, мне сказали, что вы врач, а врачи хорошо зарабатывают, но об этом мы поговорим позже.
Нам пришлось ещё несколько раз встретиться в кафе. Плата, которую предложил за квартиру Антон, была мне не по карману. И хотя светлая память об Ирине Александровне останется навсегда со мной, я вынужден был расстаться с её домом.
— Вы все приезжие, обречены на тяжёлый рабский труд, — набивая рот бутербродом, говорил Антон, — работаете каждый день, а нам, москвичам, повезло. Вот я двоюродную бабушку ни разу не видел, во всяком случае во взрослой жизни, а тут она уходит из жизни и трёхкомнатная квартира на Басманной остаётся мне. Ты только представь, какое счастье мне привалило!
Признаться, я с завистью смотрел на Антона. Ведь он был прав. Нам, приезжим, по наследству могут остаться только генетические болезни и только.
«Я никогда больше не буду жить с хозяйкой», — сказал я себе, собирая свои вещи.
За мной захлопнулась дверь, низкая дверца в стене, которую я открыл когда-то с волнением, боязнью и надеждой. Я бросил прощальный взгляд на скрывающийся за поворотом аллеи дом. Позади осталось — что? Юность? Студенчество? Ранняя молодость?
Я нашёл недорогую квартиру и начал жить один.
Приближалось моё тридцатилетие. Задумываясь о прошедших годах, я признался себе, что не жил по-настоящему ни одного дня, как переехал в Москву. Всё время учёба, работа, работа.
А когда-то я был беззаботным юнцом, я мог позволить себе бесцельно гулять по сельской дороге, бездумно, как лист на ветру, отдавался каждому нахлынувшему чувству. Те дни жизни в Москве казались мне более яркими, прекрасными, я часто мысленно мог купаться в многоцветной и беспрестанно меняющейся красоте прошлой беззаботной жизни. Цель стать знаменитым врачом была свойственна молодости молодого человека с огнём в глазах. Когда я думал о том времени, моё сердце становилось нежным, вместе с тем начиная кровоточить.
Уже первокурсники думают, что я вполне зрелый мужчина, а я ещё и не пожил. Я всё время работал. Работал как демон. Пока мои ровесники проводили вчера на попойках, напивались, занимались любовью с распутными женщинами, играли в казино, я всё время трудился. Многие из них успокоились, стали трезвомыслящими врачами, удачно женились. Сам собою сузился круг радости и наслаждений.
Я понял, что медицинская жизнь не такая, какой я её воображал, пока учился. Она очень узка. Больница была моим миром, где был персонал и мои пациенты. Я стал смотреть на людей исключительно с точки зрения заболеваний, забывая о том, что для меня это работа, а для них это жизнь. Я уже начал чувствовать, что не хочу больше видеть больных людей. Присутствие больных приводило меня в состояние ужаса и отвращения. Я отказался от науки, она казалась мне утомительной. Оправдывая себя такими словами, с моим характером нельзя заниматься наукой. Для них мир ничего не значит, а меня раздирала жгучая страсть, я хотел жить. Во мне кипела кровь, я хотел любви. Последние дни я часто думал о том, как кардинально изменить свою жизнь и начать с чистого листа. Даже начал искать работу в частной клинике, чтобы таким образом разгрузить свой бешеный график.
 
 
 
 
 
Часть третья
 
Всю ночь дождь не переставал. Он лил потоками, разъярённой, косой, плотный, как завеса. Однако под утро мало-помалу ярость ливня стихла и вскоре от него осталось лишь нечто вроде тумана. Облака приподнялись, и вдруг сквозь них просочился длинный косой луч солнца и упал на город.
Закончив дежурство, я вышел усталый в надежде скорее добраться до дома и уснуть. У меня было ощущение, что я могу без всякого преувеличения спать сутками. Я запомнил эту дату на всю жизнь: 5 июня 2004 года.
Захотелось попить чаю перед сном. Я зашёл в кафе возле дома и сел там у окна. Посетителей было мало, никого из них я не знал.
— Что закажете? — спросил меня официант.
— Принесите мне чаю, чёрного.
От усталости я закрыл глаза и в ожидании своего заказа мысленно перенёсся далеко-далеко, к началу моего путешествия, в иное время, в иной мир. Туда, где я был тоже одинок, но счастлив.
Потом я медленно открыл глаза. И тут меня осенило: что-то очень знакомое, давнишнее мелькнуло в сознании. Возле окна напротив сидела она, та самая девушка, которую я встретил в ресторане поезда. Всё в той же позе она читала.
Сомнений не было, это она. Я её видел так отчётливо, словно картину, рельефно вырезанную на воске. Девушка подняла голову, посмотрела на меня, затем взяла чашку, сделала несколько глотков, медленно огляделась по сторонам. Моя спина мгновенно покрылась испариной.
— Вы не могли бы принести мне счёт, — попросила она у официанта.
Поняв, что моя незнакомка сейчас исчезнет, я встал и подошёл к ней. Она внимательно посмотрела на меня. Наши глаза встретились. Теперь мне её глаза показались голубыми, как летнее море, и такими же глубокими. Я остановился возле неё.
— Простите мою дерзость... мне уже несколько минут не даёт покоя мысль, что мы с вами знакомы, вернее... я вас знаю, а вы меня нет…
— Даже в книгах такое не пишут, — улыбнулась девушка, положив книгу на колени. Её голос — приятный, низкий, — не выражал никакого удивления. Она внимательно вглядывалась в моё лицо.
— Вы правы, я вас не знаю.
— Разрешите сесть? — От моего офицерского тона она залилась румянцем и слегка кивнула головой.
Я сел и быстро рассказал, где мы встретились. Внимательно выслушав меня, она ответила:
— Ангелина. Меня зовут.
— Какое божественное имя… А я Эмиль.
Забыв о своей усталости, я начал оживлённо говорить с ней. Рассказал, кто я и откуда. Ангелина внимательно слушала меня.
— Часто вы здесь бываете?
— Я тут недалеко живу, в пятнадцатом доме. Часто бываю здесь. Захожу после работы. И вдруг встретил вас. Неужели вы тоже из моего дома? — обрадовался я.
— Нет, — ответила она, помедлив. — Я живу не в этом районе, просто проходила рядом, почувствовала запах кофе и не удержалась. Оказалось, очень вкусный кофе.
— Я больше люблю чёрный чай.
— А вы попробуйте... В кофе, вино и в Москву влюбляешься постепенно. И ещё… кофе нельзя ни с чем смешивать, ни с молоком, ни с сахаром. Он тогда меняет вкус. Я пью только чёрный кофе без сахара.
— Я не понимаю его, горький, чёрный, похожий на нефть...
— Кофе без сахара пьют одинокие люди, — не спеша сказала Ангелина, словно прочла строчку из какого-то стихотворения.
Принесли счёт. Оплатив его, она встала. Я тоже быстро встал. Забыв о своём заказе, направился вместе со своей новой знакомой к выходу.
— Вы очень торопитесь?
— Не очень, — просто и без кокетства ответила Ангелина.
— Не зайдёте ли ко мне выпить кофе? — бессознательно выпалил я первое, что мне пришло в голову, забыв о том, что признался ей в своей нелюбви к кофе. — Я весьма благовоспитанный человек, — добавил я, и на миг мне показалось, что я получил шанс вкусить настоящую жизнь вместо жалкого существования.
Ангелина посмотрела на меня, и я поймал её взгляд. Она колебалась — наверное, сама идея зайти в гости к едва знакомому человеку была нелогичным завершением первого знакомства.
— Я показал бы вам свои книги, — легко коснулся я её руки.
После недолгого молчания Ангелина сказала.
— Должно быть, вы очень одинокий человек, хоть и кофе не любите... Иначе не предложили бы малознакомому человеку погостить.
Я колебался, не зная, что ответить.
— У меня, конечно, тесновато, но очень много книг.
— С удовольствием.
Мы вошли в мою квартиру с низким потолком и книжными полками. Я попросил её присесть и извинился, что совсем забыл: в доме нет кофе. Но есть хороший чай, с чабрецом. Она держалась чуть отстранённо, очевидно, немного напуганная новизной происходящего.
— Тут очень тесно, но очень близко к моей работе.
Ангелина, не теряя времени, внимательно осматривала книжные полки, словно искала книгу, которую давно потеряла.
— Вы не знаете, почему кроме русской, французской, английской литературы в других странах великие писатели есть, но литературы нет?
— Наверное, потому, что в других странах литературу создавали дилетанты, — ответил я.
Мы пили чай, ели бутерброды, говорили о мировой литературе, о любимых писателях, о том, как сложно жить в Москве и ещё сложнее привыкать к её ритму.
— Либо ты житель этого города, либо ты его жертва, — сказала Ангелина.
Нам обоим было интересно беседовать и мы не замечали, как бежало время. Но в какой-то момент она взглянула на часы и заторопилась.
— Мы ведь увидимся снова, правда? Я так долго ждал вас и нашёл таким странным образом.
Она улыбалась мне, а я жадно заглядывал ей в глаза, держа за руки крепко, будто боялся отпускать.
— Быть может, через неделю, там же, в кафе?
— Я не смогу ждать целую неделю. Давайте завтра, — предложил я.
— Прекрасно, — ответила она, словно убеждая себя, что нет ничего плохого, если события происходят так стремительно.
Утром следующего дня она сообщила мне, что забыла о ранее назначенной встрече и вряд ли сможет прийти. Я, конечно, очень расстроился, душу мою грела надежда о встрече с ней, пусть даже через несколько дней. Мы встретились всё там же, в маленьком кафе, возле моего дома. Ангелина пришла чуть раньше назначенного времени. В чёрном платье она казалась ещё моложе. Наряд подчеркивал её индивидуальность.
— Я так сильно хотел вас увидеть, что пришёл за сорок минут.
— А если бы я не смогла прийти? — сказала она улыбаясь.
— Что ж... подождал бы два три часа, в полной надежде, что вы придёте.
— Что закажете? Снова чаю?
Я пожал плечами.
— Закажите нам кофе, я научу вас пить кофе.
Я с готовностью выполнил её пожелание. Пока ждали, она расспрашивала у меня о работе, интересовалась, трудно ли быть врачом. Я старался на каждый её вопрос отвечать подробно, обдумывая каждое слово. Кофе оказался ужасно горький на вкус. Но я говорил, что она помогла мне открыть новый вкус, и это ощущение всегда будет связано с ней.
Затем мы отправились на прогулку. Я почему-то был убеждён, что встретил свою судьбу. Мы брели вдоль Москва-реки. Мне казалось, что в тот июньский день город переполняла свежесть. Несмотря на безветрие, вся поверхность реки играла мелкой зыбью, в которой ярко дробились солнечные лучи. На небе, побледневшем от солнечного жара и света, не было ни одной тучки. За все эти годы жизни в Москве мне вдруг захотелось покататься на кораблике. И она была тоже не против. Мы расположились на верхней палубе.
Я очень осторожно задавал ей вопросы, и она удивительно просто рассказывала, как долго её родители бились за то, чтобы дать ей хорошее образование. Она преподавала немецкий язык.
— Всё не так плохо... моя работа даёт мне массу времени для моей мечты, а я могу мечтать часами, — глубоко вздохнув, сказала Ангелина.
— О чём же?
— У каждой девушки есть мечта, а у женщин есть заветные мечты... а у вас?
— В последние дни я тоже стал мечтателем, — ответил я улыбаясь.
Она подняла на меня взгляд и пожала плечами, будто не понимая меня.
— Я хочу вам кое-что сказать, но очень боюсь, что вы неправильно поймёте... Ведь теперь у меня есть вы, и я не могу позволить себе потерять вас. Вы, наверное, догадались, как для меня важно, когда есть человек, которому можно высказать всё, о чём думаешь. Я чувствую себя ужасно одиноким, вы за такое короткое время смогли внести радость в мою жизнь. Всё изменили своим присутствием.
Она серьёзно и очень внимательно смотрела на меня.
— С тех пор, как мы познакомились, я ни о чём не мог думать...
Ангелина молча, сияющим взглядом следила за бегущими волнами. Казалось, что собственные мысли ослепили её, и голубые глаза её от этого стали необычно тёмными.
Меня меняло само присутствие этой женщины. Я уже признался, что по природе своей был немногословный. Но с ней я говорил без остановки.
Когда мы возвращались, жара спадала. От воды поднялся лёгкий ветерок. Солнце садилось в пожаре пурпурного пламени и только невысоко над землёй, в том месте, где закатилось солнце, осталась неясная длинная розовая полоса. Повеяло прохладой.
—Вам не холодно?
Подняв голову, Ангелина посмотрела на меня, её глаза удлинились и приняли странно нежное выражение.
— Нет... — ответила она, как мне показалось, неуверенно.
У меня вдруг появилось непреодолимое желание прильнуть как можно ближе к ней, согреть её своим теплом. Она, точно угадывая моё мимолётное желание, потянулась ко мне. Затихнув, мы оба прижались друг к другу, касаясь головами, словно слились в один силуэт. Я всё глубже ощущал своё счастье. Потеряв контроль над собой, я прикоснулся губами к её виску. Увидев, что Ангелина не отстранилась, я набрался смелости и поцеловал её в щеку.
Настало время расставания.
— Я больше не смогу позволить обращаться ко мне на «вы», да и сам тоже буду на «ты» с тобою.
— Не уверена, что это обязательно. Я старше вас. — Улыбаясь, она бросила на меня нежный взгляд.
— Полагаю, мы должны держаться на равных.
— Я согласна.
Я вдруг схватил обе её руки, потянул к себе, страстно поцеловал в губы.
— Не делай глупости, — отдёрнув руку, покраснев до корней волос, она отпрянула в сторону и пошла прочь.
—Извини, — крикнул я ей вдогонку.
Ангелина, обернувшись, помахала мне, и я помахал ей в ответ.
След от поцелуя горел несколько дней. Я был счастлив и удивлён, как один поцелуй поменял смысл моей жизни. Моя жизнь больше не казалась мне однообразной: она запахла пионами, запестрела новыми волшебными красками, дневная рутина превратилась в удовольствие.
Каждое утро я вставал с надеждой о встрече с ней. Но виделись мы, к моему сожалению, не каждый день.
Общение с ней давало мне силу, надежду на жизнь и даже на будущее. Без предварительного заказа нам приносили кофе без сахара и мы могли часами сидеть, разговаривать. Я ушел в частную клинику, поменяв бешеный график работы на более размеренный.
Меня поражало, как она рассуждает о книгах и картинах, словно искусство — это живое существо. Мы говорили о странах Европы и Азии, о поэтах, цветах и об известных авторах книг.
Когда я спросил Ангелину об её жизни, она улыбнулась и сказала: «Зачем тебе рыться в пыльном сундуке?». Она и правда не понимала, зачем мне знать о её родителях, о том, где она родилась и выросла. После долгого уговора она сдалась, по её словам, тогда ей было тридцать девять лет. Рассказала, что после окончания Отечественной войны, когда советские солдаты вошли в Берлин, один из них забрал её бабушку из детского дома, в надежде, что, вернувшись к жене, они вместе будут воспитывать её. А придя домой, он узнал, что жена уже живёт с другим мужчиной, и он, оказавшись в такой ситуации, отдал девочку снова в детский дом, теперь уже в Ростове. Таким образом маленькая немецкая девочка оказалась в России. Мать Ангелины после падения Берлинской стены не переехала в Германию, считая себя русской; она умерла несколько лет назад от саркомы печени. Отец её был из Белоруссии. Всё это Ангелина рассказывала так, будто речь шла не о её собственной жизни, а о жизни совершенно постороннего человека, даже не очень-то хорошо ей знакомого. Когда меня интересовали подробности, она часто отмалчивалась.
Ангелина никогда не жила в ожиданиях, она любила жить сегодняшним днём и меня тоже учила этому. Она всегда старалась говорить мало, по делу, старалась не перебивать меня. Не любила, когда от неё требовали.
Когда мы встретились в следующий раз, я с удивлением заметил, как она покраснела от поцелуя в щёку, а когда я держал её руку, её пальцы словно огнём обжигали мою. Мое сердце рядом с ней билось со странным ликованием, находя в ней родственную душу...
Я жаждал сжать её изящные ладони и поцеловать её в губы ещё раз, но не хватало смелости. Я мечтал об объятиях этих длинных рук на своей шее, ждал, когда же наконец она притянет меня к своему сердцу с любовью. Почему-то я был уверен, что у неё не только приятная внешность, но и прекрасная душа и характер.
— С тобой легко и непринуждённо. Как сильно ты отличаешься от других кавказцев. Все они думают, что с женщиной можно сделать всё, что они хотят. А ты ведёшь себя как джентльмен, а я рядом с тобою леди.
Я был бы глупцом, если бы не увидел в этом предложения приступить к решительным действиям. Я обвёл руку вокруг её талии. До этого я боялся прикоснуться к ней и поцеловать в губы. Я прикоснулся губами к её губам, наш поцелуй был долгим и столь страстным, что я ощущал дрожь в ногах. Мы немного постояли так обнявшись, я вдыхал её запах, чувствовал тепло и силу её тела.
Ту ночь она провела у меня. Ангелина была ужасно чистоплотная, пустила меня к себе только после душа. Я запомнил запах её мокрого тела после душа на всю жизнь. Мы пили красное сухое вино, занимались сексом, она говорила, где её трогать. При этом не обделяла меня ласками, не забывала обо мне. Но всё это она делала ради собственного наслаждения, чему она начала учить и меня. Я блуждал по её телу руками и губами, пока я не содрогнулся.
Затем мы оба лежали обессиленные, молчали, но эта тишина была значительнее всех сказанных нам слов. За её сдержанностью была такая же страсть. В конце концов вместе уснули. Той ночью я влюбился в неё. Она мне снилась. И во сне мы занимались любовью, и помню, как горели мои губы от поцелуя. После проведённой с ней ночи я понял, что она сделала мне подарок, на который я должен ответить чем-то. Любить её... Отныне я знал разницу между купленной и любимой женщиной. Я провел самую волшебную ночь любви за все мои годы, и даже сейчас, спустя уже много лет, я могу со всей уверенностью подтвердить это.
Когда я проснулся, её не было, на тумбочке лежала записка. «Ушла на работу. Как проснёшься, позвони».
Я был счастлив оттого, что нашёл женщину своей мечты. Как же я устал от одиночества!
Я набрал её номер, и мы договорились встретиться поздно ночью.
На следующий день, когда вновь увиделись, она встретила меня словно близкого человека. Мы стояли друг против друга. Я смотрел на неё, и она казалась мне самым близким из людей. Я не мог понять, что произошло во мне? Я уже был влюблён в неё, любил так, будто ничего важнее её нет на свете.
Удивительно, какое чувство уверенности в самом себе придала мне Ангелина. Мои волосы всегда торчали непослушными патлами. На своём крупном лице я носил очки. По росту я был метр семьдесят пять. Многие красивые девочки не замечали меня — ни в школе, ни когда я был студентом. Но теперь мне нравилась моя внешность.
Встретились мы в субботу поздним вечером. У меня болела голова, но я решил не говорить ей об этом. Ресторан был почти полупустым. Мы поднялись на второй этаж, в зал, где потолки были ниже, чем на первом этаже. Она оглядывала полутёмный маленький зал так подозрительно, словно ожидала встретить здесь бандитов или компанию загулявших студентов. Но увидела только как сидели четверо посетителей и молча ели устриц, запивая вином.
— Два бокала белого вина, сухого, — сказал я, — похолоднее. — И обратился к Ангелине: — Думаю, это лучшее, что может быть сейчас для нас. Дальше закажем холодное, горячее и десерт.
Она кивнула.
Официант ушёл. Вернулся он с бокалами вина и достал блокнот. Хорошо помню тот ужин. Это был не самый приметный ресторанчик, мимо пройдёшь и не взглянешь, — но лучше, чем там, меня в жизни не кормили. Правду сказать — удовольствие не из дешёвых.
Мы заказали себе различных закусок, решив попробовать всего по чуть-чуть.
В помещении звучала медленная музыка. Суп был превосходен — горячий, негустой, с горчинкой.
Когда выпили первый бокал вина, сразу закурили. Я откинулся назад, выпустил над столом струю дыма и сказал:
— А здесь недурно кормят.
— Еда не друг человека, — ответила она улыбаясь.
Я посмотрел на её улыбку. Что может дать один человек другому, кроме доброй улыбки?..
Кофе мы пили в ресторане «Доктор Живаго», окна которого выходили на Красную площадь. Он был переполнен, но нам повезло, нашлись места.
Почувствовав, что я немного расстроен, Ангелина спросила:
— У тебя проблемы?
— Да ничего, — ответил я. — Сегодня мне сделали замечание — во время операции я выряжался грубыми словами — «проклятый шов», «мерзкое говно», а операционная медсестра тут же доложила главврачу. Он отчитал меня.
— Ты смог защититься?
— Все операционные хирурги ругаются, так мы общаемся с бездушными инструментами, пора к этому привыкнуть, так ответил я главному врачу. С другой стороны, ругаемся или нет, какая разница, если мы спасаем жизни людей.
Она доверчиво улыбнулась, соглашаясь со мной. На её ясном свежем лице не было сомнений. Казалось, и сама жизнь для неё не была загадкой, она могла рассмотреть любую ситуацию с разных сторон.
Долгое время я не решался спросить у неё, замужем ли она. Быть может, сам ответ разочаровал бы меня? Или Ангелина могла себе позволить игнорировать мой вопрос, что она делала неоднократно. Однажды выпитый коньяк сделал своё дело, и я спросил:
— А ты не замужем?
Она странно усмехнулась, долго молчала, потом зарыдала, сильно, горько. Пожалев о своём вопросе, я стал целовать её в губы, в шею, в грудь. Она задыхалась в слезах, крепко обняла меня, прижала к себе мою голову. Казалось, эта обоюдная близость уже ничем в мире расторгнута быть не может, я навеки взял её в себя и каждая проведённая вместе ночь принимает нас в своё непостижимое светлое царство.
 
 
Часть четвёртая
 
В течение следующих трёх недель она не выходила на связь. Ангелина с первых дней запретила писать или звонить ей, пока она не объявится сама. Жизнь без неё превращалась в жалкое зрелище.
После напряжённого рабочего дня вопрос, что мне делать, был нелепым. В квартире чувствовался запах тоски. Чаще всего после работы я лежал в одиночестве, мечтал о ней, смотрел на подушку, всё ещё сохранившую память о ней. Постель берегла её запах. В зеркале напротив кровати плыли отражения наших объятий.
Звонок в дверь вернул меня в реальность.
—А вот и я. — Ангелина обняла меня, и я в ответ прижался к ней.
На ней были чулки сеточкой, которые меня всегда возбуждали, и туфли на высоком каблуке. Нежно улыбаясь, радуясь, она села ко мне на колени. Я держал её нежно, но крепко. Я бы весь проник в её сердце, скрылся бы в нём, как птичка в небесах. Губы Ангелины были настолько близки, что я был готов умереть от счастья.
Я медленно и очень нежно поцеловал её шею, потом стал подниматься выше, поцеловал мочку уха и даже слегка прикусил. Она вздохнула, и всё её тело покрылось мурашками. Затем осторожно прикоснулся к губам, они, как всегда, были мягкие и сладкие. Внутри меня всё горело и бил озноб. Мы страстно занялись сексом, потом Ангелина уснула. Во сне её лицо было по-детски безмятежным. На губах играла тень улыбки. Той ласковой улыбки, при виде которой любой мужчина не смог бы на неё рассердиться. В ней было бесконечное очарование. Изысканно чистое лицо, золотистые волосы, а глаза неизменно будили весёлый отклик в моей душе.
Проснувшись, мы направились в ресторан. Около часа мы болтали о том о сём. Подвыпившие незнакомцы подсаживались к нам. Оставаясь за столиком вдвоём, мы молча ели, пили, общаясь без слов.
— Откупорить вторую бутылку вина?
— Что с тобой происходит? — спросила она.
— Сам не понимаю, — ответил я, пожимая плечами.
Я не мог объяснить Ангелине, как я в неё влюблен. Что отныне я без неё не представляю свою жизнь — и, более того, не хочу жизни другой.
— Не хочешь говорить — не говори. Это твой выбор.
— Я боюсь потерять тебя, — мой голос дрогнул.
—Боишься? — улыбка на её лице получилась вымученной.
— Да.
— Я не верю в такие проблемы, как детское психологическое заболевание, но думаю, тебе нужно обратиться к психологу. Общаться с психологом — это не стыдно. В современном мире это норма. В Европе и Америке так делают все. Идёшь к нему, рассказываешь обо всём, что тебя беспокоит, даже то, о чём мне не говоришь. Тебе становится лучше, он заработал, вы оба довольны.
В тот вечер мы много пили, перебирались из одного ресторанчика в другой, говорили о психологии, на языке, который был понятен только нам. Мы танцевали. Я обнимал женщину, втайне ища у неё поддержки и зашиты, как хотят получить их у друга, её запах успокаивал меня. Я понял, что ошибся, когда ощущал себя брошенной собакой. Возвращаясь после очередного танца за стол, Ангелина, отпив немного вина, сказала:
— Любовь придумали женщины, чтобы поэтизировать жизнь. А мужчины обесценивают любовь, пытаясь продлить её до бесконечности. Я оцениваю всё трезво, у меня мужской ум.
Я задумался над её признанием, впервые слыша, что у женщин бывает мужской ум.
— А ещё, — продолжала она, — есть особая категория женщин. Они немного эгоистичны, самовлюблённы и горделивы. Им сложно построить отношения, ибо они не ищут утешения в других. Эти женщины холодны, но одновременно и притягательны. Их чувства, желания находятся под властью рационального мышления.
Она говорила, я её слушал. Мы не спеша гуляли по Москве. Будь тогда лето, мы бы уселись где-нибудь на скамейке, влюблённо глядели бы друг на друга. Но в тот раз Ангелина поставила мне условие, чтобы я регулярно посещал психолога. Она считала, что у людей, которые не советуются с друзьями, обязательно должен быть личный психолог.
— Со временем привыкнешь, — сказала она, когда мы под утро возвращались домой.
— Да, но есть вещи, к которым не привыкнешь никогда. Тут трудно докопаться до истины, — подытожил я её размышления.
— А именно?
— Например, пить кофе без сахара, — на этих словах я обнял её и мы оба расхохотались. — А может, утроенный кофе? У меня дома. Я купил турку и научился варить кофе.
— Варить кофе — это не твоё, — улыбаясь, сказала она. — Я поеду домой. А ты отдохни.
Я завалился спать.
На другой день мы встретились у меня дома и я попросил её рассказать мне об истории Германии, о том, чего я не знал.
— Я могу тебе только читать в оригинале Гёте, Шиллера, Новалиса.
— Буду слушать тебя с удовольствием, хотя и ничего не пойму.
—Я буду переводить, — с улыбкой ответила она.
Конечно, я что-то знал о великих немецких классиках, но услышать их в оригинале — это было для меня очень интересно, зная наперёд, что это мне понравится. Затем мы вместе уснули. Утром она опять исчезла, несмотря на воскресный день. Осталась лишь короткая записка: «У меня работа... Испаряюсь…».
Я был удивлён, почему она работает и по воскресеньям.
Все следующие встречи она читала мне «Фауста». Было видно, как ей самой это приятно. Она велела мне сидеть тихо, не задавать вопросов, пока она не закончит, и не трогать её
— Всего лишь полчаса, и я твоя, — сказала она улыбаясь.
Пока она читала, я жаждал её любви, нежности в постели, но зная Ангелину, я старался быть внимательным слушателем. Со временем она стала читать подольше. Вспомнив свои школьные знания, я уже начал понимать что-то сам, без перевода. В её голосе была какая-то волшебная сила. И ещё меня тронула её пылкость. Теперь мне уже казалось, что я много значу для неё. Мой восторг перерастал в любовь, а после — в слепое обожание, о чём, быть может, я сам изначально даже не догадывался.
Я уже представлял, как сложатся наши отношения через три-четыре года. Каким образом я представлю её отцу, примет ли он Ангелину. Ведь она была старше меня. Для нашей ментальности это очень важно. Муж должен быть старше жены, хоть на один день, но должен. Часто спрашивал её, как она представляет наше будущее. Ангелина молчала.
Ту ночь я спал плохо. Сонный, сразу бухнулся в постель, однако уже через час проснулся и больше не мог уснуть — меня мучило непонятное волнение, окатывая то холодом, то жаром. Мне не снились кошмары, я лежал с открытыми глазами с совершенно ясной головой и только повторял про себя имя Ангелины. В комнате было тихо, только часы на стене тикали. Я встал попить воды. После, открыв окно, сел перед ним. Улица была безлюдна. Только предутренний холодный ветерок загнал меня в постель.
Проснулся я ближе к девяти утра, одевшись, вышел на улицу. Шёл мелкий дождь. В кафе, напротив, где можно было позавтракать, было тихо, как в библиотеке. Несколько людей, уткнувшись в книги, подняли головы, когда я входил, но тут же снова зарылись в книги. Я съел яичницу с помидорами, вспомнил свой дом. Этот вкус меня преследует с детства. Отец почти каждое утро кормил меня таким завтраком.
Помню, это было где-то в середине октября. Я решил обновить свой гардероб. В клинике был санитарный день. После завтрака я отправился в торговый центр на Курском вокзале. Не торопясь, спустился в метро. Из метро несло банным ветром. Густой толпой поднимался по лестницам народ, раскрывая на ходу зонтики. Я очень редко пользовался этим транспортом, не знал, в какой вагон сесть, в первый или последний. Сел в средний. Поезд тронулся, и вдруг я заметил в другом вагоне Ангелину. Она разговаривала с мальчиком, он молчал, иногда она его обнимала, часто наклоняясь, целовала его в щёку. На вид мальчику было лет двенадцать.
До этого дня я ни разу не встречал её случайно на улице, в магазине или в кино, куда она, по её словам, часто и с удовольствием ходила.
Мне будто резко стукнули по сердцу. Я был в шоке от увиденного. По телу пошли мурашки, участилось сердцебиение. Забыв об окружающих, я начал лупить ладонью об оконное стекло, затем начал орать, как сумасшедший, «Ангелина», «Ангелина». Она даже не смотрела в мою сторону.
На следующей станции она вышла, бросила на меня мимолётный взгляд и, поспешно толкая всех людей, держа ребёнка за руку, тащила его за собой. Наверху они сели в трамвай последними. Закрылись двери. Трамвай шёл медленно, и я какое-то время мог наблюдать за ними. Через несколько секунд Ангелина обернулась и начала поглядывать на меня, обняв мальчика. Я смотрел им вслед, пока трамвай не скрылся за углом.
У меня возникло чувство, будто меня вытолкнули из привычного моего мира в другой мир, где есть только я и мои мысли о ней. Мне показалось, что я видел дурной сон, что после пробуждения придёт облегчение, и та ужасная правда, что открылась во сне, останется там. Я пошёл домой, и впервые во взрослой жизни из глаз у меня текли слёзы. Я решительно не понимал, почему она скрывала сына от меня, и почему, увидев меня, она не остановилась.
Всю дорогу я шёл пешком, никого не хотел ни видеть, ни слышать.
Вечером того же дня я ждал её в своей квартире, расстроенный, испуганный и разозлённый. Она не пришла.
Долгое время я сидел, уставившись в одну точку, окаменев в созерцании единственно доступного мне образа.
Я отыскал сигарету и закурил, откинувшись на спинку стула, балансируя на его задних ножках. Покачиваясь, я молча смотрел телевизор. Там говорили о пророчествах Нострадамуса, что очень скоро человечество погибнет. Мне это предсказание ласкало слух, потому что я ненавидел мир и себя в том числе. Я был слаб и беспомощен.
Моё будущее предстало передо мной мрачным до неузнаваемости. Меня заботило, что мне тридцать, а у меня нет ничего, ни квартиры, ни достаточных денег, любимая женщина скрывается от меня.
Все последующие дни я не мог дозвониться до неё. Каждое утро, просыпаясь без неё, но с мыслями о ней, думал о том, что вечером она придёт. Так прошла неделя — и в воскресенье вечером она пришла ко мне как ни в чём не бывало. Мы сидели на диване, молчали, и я не знал, с чего начать разговор. Она, поджимая губы, гадала, что у меня на уме. Я поднялся и шагнул к окну.
— Почему ты не остановилась?— Нетерпеливые слова вылетели из меня, как птица из клетки. В горле пересохло, и я повернулся, посмотрел на неё, её глаза были холодными.
— А почему ты не догнал нас?
— Я почти бежал за вами, мне показалось, что ты не хотела остановиться.
Она покачала головой
— Я тебя увидел, когда зашла в трамвай. Но почему ты всё-таки не догнал нас? Я ждала этого, — её голос звучал с иронией.
Она встала так, что стол оказался между нами; её глаза, голос, жесты гнали меня прочь, будто я был незваным гостем в её доме.
Я сел на кресло.
— Ну и куда ты шла? И кто этот мальчик рядом с тобой? Сын?
— Никогда не предполагала, что мне придётся отчитываться перед тобой, —фыркнула она.
— Я жду немедленного ответа, Ангелина.
— Боюсь, что я не смогу ответить на этот вопрос, вернее, не считаю нужным. Тебе не кажется, что с твоей стороны довольно нагло требовать от меня что-либо?
Я хотел заставить её объясниться. Но у меня ничего не получилось. Наоборот, она сама накинулась на меня с упрёками. Я почувствовал свою неуверенность. Может, она по-своему права? Может, она и должна была посмотреть на всё это именно так, а не иначе? Может, я невольно, совершенно того не желая, обидел её своими вопросами? Теперь я уже пожалел о заданном вопросе.
— В высшей степени нагло, — согласился я, — я бы не отважился на это, если бы не моя любовь к тебе. А ты думала, что увидев тебя с мальчиком, ничего не скажу? Если у тебя есть сын, скажи мне, я его приму. Ты же знаешь, я боготворю землю, по которой ты ступаешь.
Упав на колени, забыв гордость, я обнял её.
— Ты играешь в опасную игру, игру под названием любовь... — сердито прошептала она, поглаживая мои волосы. — Ты очень привязан ко мне.
— Потому что я тебя люблю, сам не свой, когда тебя нет рядом, когда я жду, а тебя нет. В такие моменты я самый несчастный человек в мире.
— Ради Бога, не говори ничего, терпеть не могу слабых мужчин. Твой долг — быть счастливым. Со мной или без меня, это не важно… — она убрала мои руки.
В комнате воцарилась тишина.
— Пора знать, что хорошо, а что плохо, и не смешивать всё в одну кучу. До свидания, мальчишка.
Она повернулась и направилась к двери. Я не мог допустить, чтобы она ушла, подумал, быть может, я её вижу в последний раз, но ничто не имеет смысла для меня, кроме моей любви к ней.
— Не уходи, — заорал я. — Ангелина, остановись.
На этом возгласе она повернулась и тут же оказалась в моих объятьях. Я целовал её исступлённо, губы, глаза, волосы. Теперь меня ничто не волновало. Даже если бы исчезло всё вокруг, а небеса низверглись на землю, ничто в мире не имело бы значения, кроме этого божественного безумия.
—Давай отправимся туда, где мы всегда сможем быть вместе, и сына бери с собой. У нас будет так много времени. Давай украдём у жизни всё счастье, которое только можно, и подарим друг другу.
Я, как сумасшедший, говорил о своей любви и былых муках, строил рискованные планы на будущее, забывая обо всём, кроме своей страсти. В тот момент для меня существовало лишь настоящее, и я недоумевал, как мог так долго жить без неё. Я с восторгом сжал её руки и сказал, что теперь ничто не может разлучить нас, ведь мы уже принадлежим друг другу отныне и навсегда.
Позже мы лежали в постели. Оба нагие после долгого и проникновенного секса. Ангелина прижималась ко мне.
—Ты меня простила?
Она кивнула.
—Ты любишь меня?
Она молчала.
—Тебе хорошо со мной?
— Я завязывать с кем-то постоянные отношения не могу. Не только с тобой — а вообще ни с кем, — сказала она. — Мне нужна полная сосредоточенность на том, что я сейчас делаю. Боюсь, перестанет получаться, начни я с кем-то жить и проникнись чувствами к этому человеку. Поэтому лучше пусть всё остается как есть. Во всяком случае, пока работаю по этой специальности. Быть может, завтра всё изменится.
— Ты избегаешь сердечной привязанности?
Она кивнула.
Я умолк, перебирая её волосы, конечно, предвидя, что назревает очередная сцена, и решил дальше не задавать вопросов. Почувствовав это, она на секунду замерла, точно чуткое животное, заслышав тревожный шорох, затем медленно повернула ко мне лицо. И я удивился, как её лицо изменилось. Она поцеловала меня в шею.
В ту ночь мы долго пили кофе и просто болтали, я поделился с ней тем, что мне предложили новую хорошую должность, и, конечно, она ответила, что верит в меня, что у меня всё получится. Уснули мы под утро.
Проснувшись, я снова не обнаружил её рядом с собой. Записки тоже не было.
Эти воспоминания и есть моя жизнь, ибо ничто, в сущности, не принадлежит нам, кроме прошлого, — они были со мной всегда. Несколько лет прошло с того вечера с Ангелиной, изобилующего событиями и переменами. За этот срок я ни разу, пожалуй, не почувствовал себя таким живым, как тогда, когда она была рядом. Казалось, вместе с ней сама жизнь ушла от меня.
Позднее я спрашивал себя, как так получилось, что она выиграла эту битву. Победила меня, заставив взять на себя всю вину. Как ей удалось так легко одержать надо мной победу. Всё последующее время при мимолётной угрозе с её стороны я принимал на себя любую вину. Раскаивался в намерениях, которых никогда не имел. Иногда она издевалась надо мной, показывала суровость, холодность, а я начинал умолять её всё мне простить, хоть и не был виновен. Очень редко всё-таки мне казалось, что она сама страдает от своей суровости, а иногда создавалось впечатление, что ей просто нравится властвовать надо мной.
Больше к этому разговору я не возвращался.
Несмотря на всё это, я был счастлив, как никогда. Чтения, вино, общение действовали на меня очень благотворно. Я стал всё реже и реже звонить отцу, почему- то не видел в этом необходимости. Мне было и так хорошо. Уже не помню, как я наврал отцу, что меня с работы не отпускают и я не смогу приехать к нему на Новый год. Я был полон надежды, что праздник мы отметим вместе, я и Ангелина. Хотя она была не в курсе. Отец, конечно, расстроился, но сказал, что для беспокойства нет причин, работа важнее, отпразднуем позже, летом.
Я жаждал ночей, проведённых с ней. Часто мечтал о том, что мы будем любить друг друга вечно, засыпать, просыпаться, опять любить, любить, пока дышу.
Перед Новым годом, проснувшись утром, я ушёл, оставив её на время в тёплой постели. Я хотел удивить Ангелину чем-то приятным и приготовить нам завтрак, ведь с момента нашего знакомства, по утрам, она уходила раньше, и мы ни разу не позавтракали вместе. Когда возвратился, она сидела одетая, с бледным лицом, и испуганная.
— Куда ты пошёл с утра?
— За завтраком, — я положил покупку на стол. — Не подумал, что ты проснёшься так рано.
—Как ты мог уйти, не предупредив меня?
—Ангелина! — Я хотел обнять её.
— Не трогай меня, отойди, мальчишка ты, — закрыв лицо руками, заплакала она. Глаза и веки сразу опухли. Ангелина смотрела на меня сквозь слёзы, я не знал, что делать, обнять её или нет?
— Не смотри на меня, — приказала она обиженно и ушла.
Я её не остановил. Мне, конечно, было не по себе от её обиды, но именно эта ссора сблизила нас, мне так показалось, ведь я увидел её плачущей, Ангелина, сильная женщина, плакала . Теперь я начинал познавать её нежную сторону, которая прежде была мне неведома.
Какими бы ни были отношения между двумя людьми, они похожи на железо, имеющее определённую форму. После ссоры в порыве гнева оно плавится, меняет свою форму и, застыв, становится уже другим. Теперь мы стали другими.
На Новый год я впервые приготовил еду и пригласил Ангелину в гости. Что не сделает любящий мужчина?
Пока я возился с последними приготовлениями, она ждала на кухне рядом. На ней было короткое платье тёмно-коричневого цвета. Это платье очень молодило её. Глаза её сверкали, как два бриллианта. Ангелина с интересом задавала разные вопросы о еде, а я отвечал так, будто профессионал.
Накрыв стол, я посадил её туда, где сижу обычно сам. Её внимательный взгляд скользил по еде, кутабам с зеленью и по плову с курицей. Я открыл вино, красное сухое. Мы ели, пили, занимались любовью. Уснули вместе. Утром, перед уходом, она, поблагодарив меня, сказала, что всё было очень вкусно, но жирно, и надеется, что в следующий раз всё будет более диетическим.
Как-то после очередного чтения она взглянула на меня, будто вспомнила что-то важное.
—Ты не хочешь писать книги?
Я был удивлён неожиданным вопросом.
—Может, пьесы?
— Я никогда об этом не думал.
— Стихи?
— Нет, это не моё.
Ещё одна черта, которая мне нравилась в ней, — она никогда не задавала один и тот же вопрос два раза.
В её день рождения, первого февраля, я подарил ей летнее синее платье в белый горошек. Оно шло ей особенно. Ангелина очень обрадовалась, даже вся просияла, заулыбалась. Примерив платье, она подошла к зеркалу, сделала несколько танцевальных па, принялась разглядывать своё отражение и сделала ещё несколько плавных движений.
Помню, как она дочитала «Фауста», потом откинулась на спину, положила руки под голову. Я сел напротив и смотрел на неё. Её взгляд был устремлён в пустоту. Через некоторое время Ангелина повернулась ко мне и сказала: «В следующий раз буду читать тебе Артура Шопенгауэра ”О ничтожестве и горестях жизни”», почему, не знаю. Мне было всё равно, лишь бы она была рядом.
За всё это время я так и не узнал, чем занималась Ангелина, когда она не работала. Если спрашивал, она уклонялась от ответа, говорила, что не работает только когда рядом со мной.
В своей жизни она отвела мне некое определённое место, которым мне приходилось довольствоваться. После нескольких вопросов я перестал отвоёвывать себе большее пространство. Иногда, в минуты особенной близости, я начинал свои расспросы, но и тогда она уходила от моего любопытства.
Бывали дни, когда Ангелина пребывала в странном настроении: кричала на меня без причин, дулась и страдала. Очевидно, устав от того, что её утомило. Отвечала резко, могла сидеть на одном месте, часами смотреть в одну точку, будто слепая.
Вечером того же дня, после работы, я позвонил Ангелине. Подумав, что ей, возможно, будет интересно узнать, что я стал заместителем главврача. Ведь, как мне кажется, в каком-то смысле именно она меня вдохновила. Но я не дозвонился. Автоответчик сообщил мне, что в настоящий момент связаться по набранному номеру невозможно, и предложил перезвонить. Я перезванивал несколько раз, однако результат оказался прежним. Номер не отвечал. Вероятно, что-то случилось с её мобильником, подумал я. Я ждал её звонка, стараясь не занимать мобильный телефон без особой надобности. Но так и не дождался обратной связи…
Стоило ей исчезнуть ещё раз из моей жизни моей, как стало невыносимо тоскливо. Я даже представить раньше себе не мог, что такое возможно. Раз и нет человека. Оставленная ею пустота не давала мне покоя. По несколько раз в день я думал: как было бы хорошо, окажись она сейчас рядом. С нежностью вспоминал её улыбку, её слова, её прикосновения. Меня не утешали ни любимая книга, ни новая работа. Всё вокруг казалось далёким и чуждым.
У себя дома я не находил себе места, то и дело смотрел из окна на улицу, внимательно прислушивался к звукам в парадной, и иногда решительный стук от чьих-то каблучков напоминал мне её шаги. Но всякий раз проходили мимо, и я с болью понимал, что это кто-то другой.
Ночью, в гробовой тишине, яростно тикали часы, и я, надеясь отвлечься, принимался отсчитывать секунды. Мне никак не удавалось навести у себя в голове порядок, это было необходимо, чтобы избавиться от душевной боли. Так как раньше со мной никогда не бывало ничего подобного, я по-настоящему растерялся, как капитан, впервые попавший в сильный шторм.
Моим самым лучшим другом теперь был алкоголь. Каждый день, возвращаясь домой, я заходил в бар и пропускал рюмку водки или коньяка. Мой организм всё время этого требовал.
Несколько дней беспрерывно звонил Геннадий Эрнестович. Я не отвечал. Потом позвонил Роман. Беспокойно начал допытываться — всё ли у меня в порядке? Что у его мамы скоро день рождения и он стремится сделать ей сюрприз, быть может, прилетит, и заодно очень хочет меня увидеть.
— Роман, — застонал я в трубку, — я пропал, я не могу жить без неё. Нет смысла в моей жизни без Ангелины.
Я говорил ещё много чего, и, конечно, мой друг был в шоке от меня. Дав мне выговориться, он сказал:
— Брат, мужчина не может жить ради любви или ради женщины, мужчина может жить ради семьи. Одумайся, ни одна женщина не стоит твоего страдания, твоих слёз. Соберись, жизнь даётся один раз.
Прошло три дня, и я подумал, что наверняка Ангелина нашла себе другого. Теперь боль ревности смешалась с любовью, и обе они начали рвать меня на части. Теперь я понимал смертельно больных людей, лежащих в ожидании чуда, которое избавит их от мучения и боли. Я молил Бога, чтобы он стёр мои воспоминания, боль делал терпимее, каждый день надеялся, что завтра станет лучше, но это было похоже на самообман. Как бы мне хотелось верить, что со временем я начну забывать Ангелину! Но пока я думал о ней постоянно. Боль была сильнее меня, мешала дышать, превращала мою жизнь в кошмар.
После нашей первой случайной встречи в метро я догадался, что она живёт в том же районе, где и я. Из дома я позвонил в инженерную школу № 1581. Трубку подняла женщина со звонким голосом. Внимательно выслушав меня, она сказала, что работает в школе более десяти лет и никто до меня с таким вопросом не обрашался к ним, и велела не мешать им работать.
Затем я отправился в школу имени Пушкина, 345-ю. Охранник, невысокий мужчина с чёрными усами, окинул меня долгим взглядом, затем, закрывая дверь, сказал:
— Не имею права впустить вас в школу, если есть вопросы, запишитесь на приём к директору.
Мне показалось, что он даже не понял, о чём я говорил. Возвращаясь домой, я чувствовал себя отвратительно. Меня тошнило, какое-то чувство вины сидело внутри меня. Почему я не могу найти её? А если она в беде и сообщить не может? А что, если она ждёт?
Мне нужно было по работе в назначенное время присутствовать в территориальном отделе управления Роспотребнадзора. Поймав такси, я поехал и вдруг увидел, как Ангелина одна выходит из автобуса на остановке.
— Остановитесь, — крикнул я.
Сердце бешено колотилось. Выскочив из машины, я громко позвал её: «Ангелина». Женщина обернулась, и я с ужасом заметил, что это совсем не Ангелина. Все следующие дни я постоянно прокручивал в голове эти несколько секунд.
Как-то я заметил её отражение в большом окне магазина. Я узнал эту лёгкую походку, побежал вслед, но не догнал, потеряв след среди людей. Со временем я понял, что всё это мираж моего больного воображения. Её призрак появлялся иногда, на какие-то секунды, иногда на несколько минут.
Моё состояние было похоже на гипнотический сон. Мне казалось, что все женщины, окружающие меня, делают такую же причёску и одеваются так же, но стоило мне подойти к ним, как они тут же становились самими собой. Как ни странно, эти встречи пробуждали во мне сладостное чувство. Мне стало не хватать призрачных Ангелин, и я начал часто ходить в людные места. Особенно часто я спускался в метро в час пик.
Я словно глядел в бинокль и видел там Ангелину, видел до мельчающих подробностей её лицо, одежду, волосы, и, кажется, протяни руку и достану её, и странно, почему она, находясь так близко, не видит меня. Я убираю бинокль и понимаю, что все эти женщины чужие.
Со временем, казалось, жизнь отдалилась от меня; в ней больше не было прежних красок, а предметы утратили выразительность и выглядели ненастоящими. Я не знал, с кем поделиться своей постоянной болью. Но я всё-таки продолжал верить, что когда-нибудь она вернётся и мы поговорим, а может быть, даже начнём всё сначала, и это давало мне силы жить дальше.
Я себя не узнавал. Я стал более жёстким по отношению к окружающим, грубил, всегда ходил с недовольным лицом, будто моя душа обросла какими-то волосами. Теперь, когда пациенты молились, мне это казалось смешным. Да есть ли Бог?.. Вряд ли, иначе он не позволил бы мне страдать без Ангелины.
Однажды ко мне на приём попал священник — полный опрятный человек высокого роста с седой бородой, от которого попахивало ладаном, — истинный служитель бога, так он сам представился. Помню его лицо, когда после приёма я отказался от его благословения, заявив ему о том, что я с рождения мусульманин, а сейчас атеист и вообще не верю в такую чушь. С трудом представляю себе, чтобы подобные поступки не вызывали у меня никаких угрызений совести. Ведь я помню, что порою даже от маленького проявления доброжелательности, ласковости в горле у меня появлялся комок, независимо от того, адресовалось это проявление мне или нет.
И ещё я думал, что благословение должно идти изнутри самого человека, от его покоя, любви и доброты, только тогда благословение поможет.
Я начал презирать то кафе, где мы познакомились, людей, которые беззаботно сидели там. Меня не волновали ни дожди, ни снега, ни прошлое. Мысль о том, что я больше ей не нужен, делала моё существование бессмысленным. Во мне всё рухнуло. Часто я винил себя в том, что, быть может, я недостаточно любил её. Меня убивала сама мысль о том, что я больше не смогу видеть её. Кровь во мне ревела.
 
 
 
Часть пятая
 
Странное мгновенье: вдруг я нахожу клочок бумаги, где её рукой написано «Ушла на работу. Как проснёшься, позвони». Я ничего не мог с собой поделать. Комната начинала вдруг покачиваться. Бумага все ещё помнила запах её руки, и я ощущаю, как бьётся и беспомощно дрожит в жилах моя кровь, — и я удивляюсь, что всё ещё держусь на ногах, хотя чувство такое, будто в колени попала боевая граната…
Я окончательно понял, что Ангелина во мне останется, вопреки всему. Ведь то, что родилось при ней, живёт в моей крови, течёт и возвращается, как и всё живое. Я долго пытался перебороть это чувство, читать в надежде отвлечься, но не мог, откладывал книги, выходил из дома, начал бродить вокруг него, говорить сам с собой. Сосед, встретивший меня в подъезде, заговорил со мной, но я заметил, что не слушаю его. Я садился на скамейку во дворе и, закрыв глаза, представлял себе, будто всё это мне снится.
Руки мои отяжелели и мне начало чудиться, будто у меня вот-вот они отвалятся и разорвётся грудь — и хлынет потоком кровь.
И тогда я вообще не мог верить, что больше никогда не увижу её.
На следующий день я пошёл к психологу. Он задал мне какие-то общие вопросы и тщательно заполнил анкету, только после этого наконец поинтересовался, в чём же, собственно, заключается моя проблема. Мне захотелось выкрикнуть, что меня бросила возлюбленная, я чувствую себя брошенным. Но я начал вести свой неторопливый рассказ с того дня, как мы познакомились, и до того дня, как я оказался у него на приёме.
— Почему так произошло? — спросил он у меня. Хотя я сам ждал от него объяснения случившегося. До сих пор на моих губах появляется улыбка от того, как я ответил.
— Наверное, потому что я недостаточно любил её.
— Не бойтесь любить, — наставительно ответил психолог.
Больше я не ходил к нему.
Находясь дома, я пытался вдохнуть запах Ангелины, который раньше пропитывал простыни. Сейчас они почти не пахли ею. Я обнял подушку. Она слегка отдавала её ароматом, я вдыхал его, он всё больше наполнял мне нос, рот и лёгкие. Так я и уснул, а проснувшись, обнаружил, что стало легче. Но через несколько часов прежняя боль вернулась. Иногда оптимизм вселял в меня смелость, и я с радостью начинал представлять, что скоро она вернётся и мы снова будем близки, потом я женюсь на ней и станем самыми счастливыми. Моменты оптимизма тоже длились недолго. Реальность сурово напоминала мне об отсутствующей Ангелине.
Я был вынужден признать, что, несмотря на все принятые мной меры, боль вовсе не ослабла, а наоборот, по-прежнему регулярно усиливалась. Когда я оперировал или консультировал пациента, в голове не было ни одной мысли, кроме как об Ангелине. Что я ни предпринимал, пытаясь обрести хотя бы крошечную надежду, — всё было кратковременно. Я увлёкся гаданиями и астрологией, приобрёл кучу книг и пытался научиться гадать. Дошло до того, что по утрам, спеша на работу, я загадывал, что если первый пациент будет мужчиной, значит, она сегодня не вернётся, если женщина, тогда наоборот. Стал обращать внимание на номера автомобилей — если последние цифры зеркальные, это почему-то меня успокаивало, думал, что это хороший знак. В газетном киоске каждый день покупал свежую газету с гороскопом. «Сегодня вы получите известие от человека, которого любите», — и я весь день ждал этого момента.
Решившись, я набрал номер телефона гадалки, увиденный мной в одном из объявлений, и мы договорились о встрече. Я немного опоздал и перед входом увидел, как плачет молодая девушка. Уходя, та боком посмотрела на гадалку. Та пожала плечами.
В комнате гадалки горели свечи, канделябры. На столе были разложены магические стеклянные шары, стены обтянуты бархатом. Передо мной была женщина средних лет, ухоженная брюнетка. К моему удивлению, ни о чём не спросив, она сразу стала раскладывать карты.
— Вы очень много пьёте, — начала говорить она певучим голосом. — Чтобы в будущем избежать неприятностей, вы должны бросить пить. — Затем следовали общие фразы. Гадалка кратко сообщила, что у меня всё сложится хорошо. А в конце сказала, что я хочу приобрести квартиру (хотя таких мыслей у меня сейчас не было) и посоветовала не откладывать, потому что в той квартире, в которой я живу, будут неприятности.
Ни психолог, ни гадалка мне не помогли.
Страшнее всего для меня тогда были бессонные ночи или когда я среди ночи мог просыпаться и не мог заснуть. Дальше безнадёжные мысли заливались стаканами коньяка. Моё сознание было похоже на старое радио, которое никогда не замолчит.
Напиваясь, я чувствовал странное наслаждение от боли, думая о том, что, быть может, моя история достойна пьесы. Как-то в таком состоянии, напившись, я уснул, и мне приснился наш сад. Отец смотрел на меня задумчиво и тяжело вздохнув, сказал:
—Ты последнее время сам на себя не похож. Соберись, на свете любая боль проходит, не переживай так сильно, главное, в таком отчаянии не совершай ничего такого, чтобы потом, спустя годы, не пожалеть об этом. Ты ещё молод, береги себя ради будущего.
Я проснулся, чувствуя себя несчастным от мысли, что так давно не звонил отцу. Я вздрогнул и вдруг понял, что никто меня не любит как он. Я никому не нужен, кроме него. Меня унижало в собственных глазах то, что в поисках Ангелины я забыл о самом важном человеке в моей жизни.
Утром того же дня я поговорил с отцом. Он несколько раз спросил, всё ли у меня в порядке, и строго осведомился, готовлюсь ли к защите. Отцу было очень важно, чтобы я был кандидатом медицинских наук. Попрощались мы, сойдясь на том, что скоро у меня отпуск, я обязательно прилечу домой и мы снова, как в старые добрые времена, устроимся в саду и будем беседовать, пока не наступит утро.
На дне рождения тёти Голды в их загородном доме я так и не смог сыграть роль разумного, довольного жизнью, здорового молодого человека, который должен был предстать перед всеми как близкий друг семьи.
Роман встретил меня с объятиями и улыбкой на лице. Он привёз с собой импортные напитки, продававшиеся на тот момент не во всех магазинах Москвы. Тётя Голда была счастлива. Она не отводила глаз от любимого сына, который старался всем порадовать её. Их мир был прекрасным.
Какая-то скучающая девушка смотрела на меня, а я глядел на неё, будто на её лице были изображены мои чувства.
Повсюду валялись окурки, пустые бутылки, бокалы. Некоторые пары под влиянием алкоголя начали при всех целоваться, некоторые утомились и заснули прямо за столом. Когда рассвело, мы с Романом вышли на балкон.
— Брат, ты какой-то чужой. Что с тобой? Всё ещё страдаешь из-за неё? — отпив кофе, спросил он.
Запах кофе ещё больше взбудоражил мои чувства. Странно… Чашка кофе хранила память о ней. Я понял, что она стала моей судьбой, и мало что можно к этому добавить. Я вспомнил её запах, будто кто-то когда то собрал его во флакон… И теперь стоило лишь открыть пробку, как я погружался в сладкое щемящее чувство любви.
— Роман, если бы ты знал, что она для меня значит... Без неё просто нет жизни у меня…
— Да брось ты, брат. Она ушла от тебя, не вымолвив ни слова. Ты страдаешь из-за женщины, по сути не зная, кто она. Ну скажи мне, что ты в ней нашёл?
— Она женщина моей жизни.
— Брат, — Роман крепко обнял меня за плечи, — ты молод, неопытен. А всем женщинам нравится играть в любовь. Наигралась и бросила. Беда в том, что ты это воспринял всерьёз. Ты жив и это самое главное. Трагедия хороша на сцене, а в обычной жизни это просто блажь.
Я стоял опустив голову, губы мои дрожали, я не мог говорить, чувствуя, что от первого же сказанного слова расплачусь.
Мне было тяжко сознавать, что прошло то время, когда мы понимали друг друга с полуслова, теперь слова Романа обидели меня. Он не хочет меня понять. Душевной близости между нами не было. Оба выросли и потянулись в разные стороны. От этих мыслей мне стало еще хуже.
Обратно я шёл пешком. Мокрый майский снег падал на моё лицо и таял, смешиваясь со слезами. Прохожие смотрели на меня в недоумении, очевидно, не понимая, что могло быть причиной слёз взрослого мужчины. Дома я сел на край ванной и снял мокрые носки. Швырнул их на пол. Ненавижу раздеваться, это чувство понятно только живущим одиноко. Одно время я, напившись, часто спал в одежде и привык к этому. Но тогда я промок до нитки, и мне пришлось раздеться.
Уснул я сразу.
Во сне я увидел Ангелину.
— Где ты была всё это время? — я обнял её, и слёзы покатились по щеке моей. Она, как ласковая кошка, искренно и тепло обняла меня, и я почувствовал смесь ужаса и нежности. Мы оба повторяли: «Люби меня, люби меня», «Не отпускай меня», «Люби меня, люби меня».
Проснувшись, я начал кашлять и решил, что это от сигарет. Потом начался сильный жар, мне он даже нравился. Все мои ощущения были приглушены,
я был как в полусне, тело находилось словно в невесомости. Жар усилился настолько, что меня отправили в больницу. Пока держалась температура, в моей голове не было мыслей об Ангелине. Когда я выписался, мысли о ней вновь вернулись. Я любил её, избрал её. Она словно стала моим врачом — целителем сшила разрезанные сосуды, восстановив заново кровообращение во мне своим присутствием.
 
 
 
Часть шестая
 
 
Так прошла неделя, за нею миновала другая, побежали месяцы. Сделав над собой усилие, я решил запретить себе думать о ней. Но, к сожалению, забыть её я не смог. Ведь я ходил по тем же улицам, меня окружали вещи, напоминавшие её, она мерещилась мне в уличной толпе или среди пациентов.
Я уже несколько дней был в отпуске и не выходил из дома. Беспрестанно курил, так что сердце заболело и руки начали дрожать. Голова была тяжёлая, словно после большого запоя, хотя пить я перестал, поняв, что это лекарство не вылечит меня от тоски.
Я пошёл в ванную, открыл кран. Вода потекла по телу и мне стало легче. Посмотрев на себя в зеркале, я ужаснулся: куда девался блеск глаз? Теперь они были тусклыми и серыми, как годами застоявшаяся вода. Это были глаза человека, который мог чуть ли не до смерти забить бомжа.
Я решил навестить отца. Но моя апатия ко всему прочему не давала и пальцем пошевелить, чтобы начать собираться в дорогу. Сейчас, увидев своё отражение, я понял, что погибаю. Сработал инстинкт самосохранения, и я сказал себе: встань, возьми чемодан и лети к отцу. Родная страна вылечит тебя от безответной любви. Надо было идти в сбербанк, и у выхода болтливый консьерж окликнул меня.
— Доктор, вам письмо, — он протянул мне жёлтый конверт. — Утром принесли. Оставили у меня. В ящик не бросили, не пойму почему.
Поблагодарив его, я забрал конверт с надписью «Deutsche Post».
Я был уверен, что письмо от Ангелины. Душа моя дрогнула, появилась надежда. Я решительно открыл конверт.
 
Письмо очень хорошему человеку!
 
Привет, мой верный друг. Давно хотела написать тебе письмо, и вот всё-таки решилась. Устала держать это в себе. Ты мне на днях приснился... что тут скрывать — это редкое явление для меня. Сон мне напомнил, что в моём прошлом случилось нечто непоправимое, будто там осталась частичка моей души, незавершённое дело, недосказанность...
Надеюсь, что ты меня уже простил.
Эмиль, мой Эмиль... Мужчина, который видел во мне то, чего не могли разглядеть другие. То, чего нет, не было и никогда не будет.
Я не играю в любовь, не строю безумных планов и не мечтаю о вечном. Не верю в сказки, не ищу оправдания за свой поступок с тобой и никогда не отрицаю расчёта. Бесконечно благодарна тебе за то, что с первых дней принял меня такой, какая есть, без претензий и без лишних вопросов. Единственное, что мне оставалось сделать с мужчиной, который никогда не будет принадлежать мне, это быть с ним на какое-то время. Я это сделала...
А теперь о главном.
 
Мой муж немец, из Казахстана. Мы познакомились с ним случайно, как и с тобой. Сыграли свадьбу через месяц и начали жить вместе. Он был профессионалом-альпинистом. А я работала учителем. Я была счастливая. Родила сына, Альберта. С этим мальчиком ты знаком. Заочно. Проходили беззаботные годы, и вдруг судьба сыграла свою злую игру с нами. Горы это не моё. Пробовала много раз, до него, но ничего не вышло. Не увлекли меня горы своей высотой. Мужу удалось уговорить меня подняться на гору, я согласилась. Но я застряла на высоте, и, помогая мне, он сорвался и упал, сломав позвоночник, теперь он привязан к постели, вот уже пять лет.
Все люди вокруг меня уговаривали, чтобы я бросила его, но я не смогла. Я буду бороться до конца, неважно, что ждёт меня в конце, важно, что я не сдаюсь. Есть вещи, которые Бог не прощает. Запомни и ты это.
Мы долгое время ждали от правительства Германии помощи, и наконец-то получили её и уже как два года мы живём в Берлине.
Конечно, случились моменты, когда я была готова уйти от него. Уйти в никуда. Но как бросить близкого человека, попавшего по моей причине в беду? Ставшего беспомощным инвалидом? Ведь он не изменился по отношению ко мне.
Мы с тобою были соседями, жила я в третьем подъезде нашего Г-образного дома. Зимой, когда я приходила к тебе ночью, я стояла на улице, чтобы мои щёки подрумянились от холода, иначе ты мог бы понять.
А когда не могла приходить к тебе, смотрела в твоё окно, горит ли в нём свет.
Пишу тебе эти строки и думаю (быть может, пока ты читаешь, тоже задаёшь вопрос), — справедлива ли жизнь? Да. Жизнь всегда справедлива, но только она не всегда красивая. Смысл жизни в эмоциях.
Я стояла на коленях перед койкой мужа, молилась Богу о помощи, а ты ждал меня у себя дома. Закончив молитву, я спешила к тебе…
Помнишь тот зимний вечер, когда ты меня просил, что бы ни случилось, я была бы рядом с тобой? А я делала вид, будто не понимала тебя.
Не обещала, потому что обещала ему, в день свадьбы. Снимая рядом с тобой с себя одежду, неизменно мысленно надевала на себя ответственность перед семьёй.
Ты один из потрясающих людей, с кем мне приходилось быть. Всегда оставайся таким. Нас с тобой роднило глухое одиночество. Ты изменил мою жизнь своим присутствием, а я, надеюсь, твою. Бесконечно благодарна тебе за это.
Наверное, моя жизнь с тобой была бы более красочной. Уверена, что ты был бы самым лучшим мужем на свете. Каждый раз, прижавшись к тебе, я ощущала твою любовь. Женщинам нужно две вещи — чтобы их любили и чтобы понимали.
Не суди меня и не обижайся на меня. Постарайся смотреть на реку с моего берега, тогда увидишь всё моими глазами.
 
Прости, прощай... Ангелина.
 
Я пошатнулся и сел на лестнице. Консьерж внимательно наблюдал за мной. Я чувствовал невыносимо острую боль: казалось, что-то разрывает моё сердце. Собрав силы в кулак, я встал и вышел на улицу.
Вечер был холодным и тёмным. В полубредовом состоянии я не замечал ничего вокруг. Отпустив голову, я шёл, не видя ни домов, ни людей. Силы покидали меня. Я перешёл Крымский мост, увидел Москву-реку и испытал ещё больше мучения, вспомнив, как летом однажды под безмятежным небом мы катались на кораблике. Я перестал сознавать, жалок ли я или смешной, счастлив или несчастлив. Я встал на колени среди толпы и обратился к небу.
— Эй, ты, сильное создание, создавшее слабых людей, тебе не подобных. Нравится тебе, как я страдаю? Или я тебе безразличен? Быть может, тебя и вовсе нет! Ты не разрешил мне познать, что такое материнская любовь. Ты бросил меня в огромный город, теперь я стою на краю бездны. В твоих глазах я жалок, я знаю, но ты тоже знай, я ненавижу тебя каждой клеткой своего тела. Презираю тебя, ты омерзителен.
На какой-то момент мне показалось, что я стал частицей этой природы, людей, города. Воспоминания о той минуте расплывчаты, как контуры камня под водой. Помню, как всё поплыло перед моими глазами и я провалился во тьму.
 
 
 
 
 
Часть седьмая
 
 
 
Послышались лёгкие шаги. Кто-то наклонился надо мной, и я чувствовал, как чьи-то пальцы осторожно раздвигают мои веки. Этот кто-то внимательно разглядывает мои зрачки и улыбается мне, будто я ребёнок.
— Вы в больнице, в полной безопасности, — теперь это лицо возвысилось надо мной.
— В больнице? — шёпотом спросил я.
— Да.
— Не могу вспомнить, как... я оказался здесь.
Я слышу ещё женский голос, перевожу глаза с другой стороны кровати, вижу перед собой женщину в белом халате, руки в карманах, улыбается с профессиональным равнодушием.
— Как вас зовут? — спрашивает она.
Я молчу.
— Вы можете назвать своё имя?
— Разумеется, моё имя...
Никакого имени, ни пришлого, ниоткуда... Я отчаянно напрягаю свои силы, как падающий свысока, пытаюсь удержаться, но того, за чем я тянусь, за что я хочу ухватиться, — этого просто нет. Внимательно смотрю на двух женщин рядом со мной, одна из них подходит чуть ближе.
— Я врач. Вас зовут Эмиль. Вы можете вспомнить, что с вами произошло? Как вы сюда попали?
Как я ни старался, ничего не смог вспомнить. Врач задаёт мне простые вопросы, а я не могу на них ответить… Она начинает называть имена каких-то людей, произносить названия улиц, домов, разные фразы в надежде, что, быть может, я слышал их раньше. Но я даже не имел представления, с чем они должны соотноситься и почему. Собрав силы, я качаю головой и говорю:
— Мне бы сейчас закрыть глаза и уснуть.
Врач снова склоняется надо мной, продолжая расспросы.
— Какого цвета у меня глаза?
— Кажется, зеленоватые.
— А волосы?
— Светлые.
— Сколько мне лет, по-вашему? Угадайте.
— Тридцать шесть, — я называю первую цифру, которая приходит мне в голову.
— Почти угадали, — она одобрительно улыбнулась.
«Мне кажется, это бесполезно», — слышу я голос стоящей рядом женщины.
— Столица нашей родины? — продолжает спрашивать доктор.
— Москва.
— Кто написал «Войну и мир»?
— Толстой.
— Пять на шесть?
— Тридцать.
— Хорошо.
Она выпрямилась. Я сам не знал, откуда взялись ответы. Каким образом я оказался способен отвечать правильно? Мне хочется сесть, но что-то мешает. Я был плотно закутан в простынь и одеяло, которые подогнуты под матрас.
— Лежите спокойно. Вам введены успокоительные.
Моя тревога возрастала, я не знал, почему я должен доверять этой женщине в белом халате. Другая женщина, видимо сестра, поправила подушку.
— Отдохните. Всего несколько дней и вы вернётесь в прежнюю жизнь.
Я неохотно перевёл взгляд на лицо доктора и почему-то спросил у неё:
— Кажется, мы с вами не знакомы?
Она снова улыбнулась.
— Вы правы.
Меня охватило непреодолимое желание остаться в неприкосновенности. Я опустил веки и снова услышал голос врача.
— Неспособность ориентироваться в первое время — явление совершенно нормальное. Все будет хорошо. Мы вам поможем, — добавила доктор.
Я лежу, глядя в потолок. Руки под простынёй спокойно вытянуты по бокам. Приподнимаю голову, вытягиваю шею, начинаю осматривать палату. Небольшой столик и стул, левом углу от кровати. Стены, как мне показалось, обиты чем-то мягким, потолок куполообразный. Окна закрыты. На улице темно. Чёрные часы с белыми циферблатом висят на стене и кажутся мне уродливыми. Я все ещё не понимаю, кто я и, самое главное, как я сюда попал? И кто такой Эмиль?
Наверное, я уснул и долго лежал не шевелясь. Когда открыл глаза, я увидел перед собой доктора. Она задумчиво смотрела на меня. В верхнем кармане халата ручка, футляр от термометра. Светлые волосы стянуты в узел на затылке, лицо сильно накрашено. За косметикой чувствовалась теплота, возможно, она была с Кавказа. Манера поведения выдавала её прекрасное воспитание.
— Вы ни о чём не должны беспокоиться. Вы будете вполне здоровы… Через некоторое время. Только вы должны мне помочь, — улыбалась она, — чтобы мы вместе заставили вашу память снова функционировать. Расскажите о себе что-нибудь.
Как я ни старался, у меня ничего не получилось, это была для меня пустая трата времени и сил. Я впервые понял, насколько мы зависимы от возможности быть узнаваемым, ведь именно это и служит доказательством для других. Понял, что напрочь отрезан от того, кем был, словно освободился от какой-то ноши. От какой — сам не понимал.
— Как вас зовут, доктор? — неожиданно спросил я её.
Она подошла ко мне ближе и показала на бейдж: «Рубинштейн Эстер Борисовна, врач-психиатр».
Затем доктор подошла к двери и выглянула в коридор. За дверью темнота. Недовольно пробурчав, она вернулась и настойчиво нажала на кнопку.
— Со мной случилось несчастье? — слабым голосом спросил я.
— Да.
— Я давно здесь?
— Со вчерашней ночи.
Я снова рассматриваю потолок, пытаясь обрести прошлое. Кто-то поспешно заходит в комнату. Это сестра, в белом чепчике с смуглым лицом.
Она передала какие-то бумаги доктору, та внимательно изучила бумаги, затем произнесла:
— Психогенная амнезия. Возможно, у вас был сильный стресс?
Я не знал, что ей ответить.
—Помогите мне, — обратилась врач к сестре.
Они с привычной лёгкостью высвободили край одеяла из-под матраса. Я попытался сесть, но врач заставила меня лечь. Я застеснялся. Врач, заметив это, сказала деловым голосом:
— Мы видим голых мужчин каждый день, и к тому же вы тоже доктор, — она снова улыбается. Звук и тембр её голоса настолько умиротворял и расслаблял, что в какой-то момент я уже не слышал, что она говорит. В моих ушах только повторялись её слова «Вы тоже доктор» снова и снова. Если я доктор, то почему я об этом не знаю? Кто я? Быть может, адвокат или церковный служитель? Повернув голову к окну, я почувствовал, что засыпаю.
Утром я оказался в другой палате. После завтрака мне дали мой телефон и я стал смотреть фотки. Видел себя в белом халате, с коллегами. Фото взрослого мужчины, с грубыми чертами лица и со светлыми глазами, женщина в обнимку со мной... Я не мог вспомнить эти лица.
Вечером ко мне пришёл тот же мужчина, что на фотографии, обнял, и слёзы покатились у него. Мы долго сидели молча. Он несколько раз собрался с силами, чтобы сказать что-то, губы его дрожали. Он долго держался, затем зарыдал, уткнувшись лицом мне в плечо. Я никогда не видел, как отец плачет. Сердцем своим я почувствовал, что это он.
Немного позже отец, успокоившись, хриплым голосом сказал:
— Эмиль, мой сын, плоть от плоти моей... Мы вернёмся домой. Родная земля даст тебе новые силы. Твоя амнезия пройдёт. Однажды утром ты проснёшься и поймёшь, что всё хорошо.
 
Часть восьмая
 
 
Так я оказался в доме, где родился и вырос. Отец был прав, через несколько месяцев память восстановилась. Но вместе с ней вернулась и память об Ангелине. Очень редко бывают пробелы, но в целом я помню всё до мелочей. Мы с отцом начали работать вместе. Теперь он был моим начальником. Мы часто спорили о том, как нужно наложить шов или как вести пациента после операции. После каждой такой ссоры он говорил: «И чему тебя там учили, советская школа была сильная».
Во время операции, когда по привычке я хотел выругаться, отец не одобрял этого, и мне приходилось контролировать себя.
Так проходило время, и однажды отец заявил, что он уже старый, устал, хочет увидеть мою свадьбу. А на мой вопрос, как мне жить с девушкой, которую я не знаю и не люблю, он ответил: «Множество крепких семей, на которых держится наше общество, созданы для забвения безумной и несчастной любви. Это моя единственная к тебе просьба, сын. Уважай отца — женись!».
Он познакомил меня с восемнадцатилетней девушкой. Её родители, узнав, что я доктор и закончил университет в Москве, не задумываясь отдали дочку за сорокатрёхлетнего мужчину. Она была невысокого роста, хорошо сложена. Черты лица казались выточенными с совершенством: рот аккуратный, нос изящный. Пышные волосы, сияющие глаза и наивная детская улыбка. Ее звали Дениз. В брачную ночь она плакала, тряслась, боялась. Я обнял её и начал гладить по голове. От этого слезы её полились ещё сильнее. Потом она уснула в моих объятиях. Затем сон сморил и меня. Когда я проснулся, было уже около полудня. Дениз давно встала и даже приготовила мне завтрак: свежий хлеб, брынза, чай с чабрецом. Так проходили наши дни. Отец ждал внука, а между нами всё ещё ничего не было. Я уже начал получать удовольствие от такой жизни. Если жизнь проходит без любви, нужно умереть без неё тоже.
Со временем на чердаке я устроил себе комнату. Она была точной маленькой копией моей комнаты в Москве. На столе всегда стоял букет свежих цветов. Мой чердак был машиной времени для меня. Каждый день, возвращаясь домой, после ужина я поднимался туда. Из двадцати четырёх часов только ночь самое приятное время суток для меня. Я сижу спокойно, никто меня не тревожит, слушаю тишину, выдыхаю аромат цветов. Мысли о ней оживляют прекрасную картину. И только в такие моменты я себя ощущаю живым, молодым, полным сил. Часто засыпал там же, до утра. Бывали и зимние ночи, когда я просыпался промёрзший до костей, будто мороз щипал каждый нерв. В холодной постели я был как сосулька. В такие моменты меня отогревали только мысли о ней.
Я полюбил Дениз как дочку. Она это понимала и не требовала ничего от меня. Жили в согласии. Отец привык к тому, что у меня своя жизнь, и больше ни о чём не просил.
Заканчивая свой рассказ, понимаю, что эта женщина жила во мне с рождения. У нас на Востоке говорят «Сирр», тайна, таинственный ангел мой, Ангелина. Для меня не было бы большего счастья, чем если бы она полюбила меня, если бы я смог услышать это от неё. Каждое утро мысль о ней берёт меня в тиски, поднимает с постели. Я живу благодаря воспоминаниям о ней. Кажется, никогда не наступит день, когда я забуду Ангелину.
Ночь. Полвторого. Снег своей тяжестью порвал провода линий высокого напряжения, и света нет. За окном холодный ветер шумит в ушах, я не сплю, думаю о ней. Рядом со мной несколько маленьких свечей, я у себя на чердаке, передо мной на круглом столике стоит остывший кофе без сахара. И я слышу то ли строчку стихов, то ли плавный нежный голос Ангелины: «Кофе без сахара пьют одинокие люди…». Но теперь я в этой чашке вижу отвар каменного угля…