Обыкновенная история

                Эжен Пастушков, широко известный в узких литературных кругах полупризнанный гений, задумчиво пересчитывал мерцающие над головой звёзды. Если точнее, то Пастушков возлежал в ботинках на кровати в собственной спальне (она же гостиная, кабинет и кухня), где на длинном шнуре свисала с потолка одинокая лампочка, миганием и степенью накала намекающая, что дни её сочтены. Та половина Пастушкова, которая была признана гениальной, с огорчением размышляла, что закончилось пиво, а пустые банки от него словно каменные идолы с острова Пасхи (может, стоило бы побывать там... когда-нибудь) выстроились в ряд на подоконнике. Другая половина, недооцененная, томилась стремлением к совершенству и с досадой повторяла про себя совет жаждущим успеха писателям, вычитанный в интернете: «Придумывайте безвыходные ситуации для героев, экстраординарные поступки, необычные концовки — и читатель ваш».
 
                «Легко сказать… Интересно, появление в этой комнате брюнетки с фигурой Софи Лорен и глазами цвета переменчивой морской волны (писателю был не чужд романтизм) можно считать безвыходной ситуацией?»
 
                В дверях ванной, покачивая крутыми бёдрами и прикрывая ладонями тяжёлые груди появилась обнажённая женщина.

                – Нет-нет, – всполошилась гениальная половина, склонная к скромности, – для первого знакомства надо приодеться, иначе о чём писать на второй, третьей страницах?

                В сторону созданной воображением гостьи полетели прозрачный халатик и крохотное бикини.
                – С намёком на более близкое знакомство, – усмехнулся Пастушков, в котором романтизм мешался с изрядной долей цинизма.
                – Не суди по себе, – возмутилась часть, приближённая к гениальности. – Сколько раз напоминать: не пиши мемуары, с этим всегда успеется, пиши будущее.

                – Простите, – нервно запахнула на груди халатик возможная героиня предполагаемого шедевра. – У меня безвыходная ситуация…

                На двери ванной качалась на одном гвозде табличка, украденная Пастушковым из кинотеатра: «Выхода нет». Когда-то ему это казалось необычайно авангардным решением интерьера. С тех пор Пастушков помудрел, табличка облезла, но осталась напоминанием о молодости, когда ещё не раздвоившийся писатель был способен на отчаянные поступки.

                Кто-то настойчиво жал на звонок у входной двери. Пастушков лениво спустил ноги с постели: «Принесла нелёгкая… Тут, можно сказать, контакт с дружественной внеземной цивилизацией намечается…»
                – Так уж и неземной, – саркастически хмыкнула неопознанная половина писателя (в скептицизме они были едины).
                – Земная – за дверью, –вздохнул Пастушков, заглянув в дверной глазок.
 
                За дверью босиком в ночной рубашке стояла Рая, соседка по лестничной площадке.
                Если вы подумали, что это воплотилась в реальности придуманная гостья, то ошиблись. Вполне возможно, когда-то это бесформенное существо в дверях и было пышной брюнеткой, но сейчас, усохшая, с торчащими клочками волос ехидно-зелёного цвета, собранными в пучок на макушке аптекарской резинкой, и сморщенным бордовым лицом, она больше напоминала оставленную на грядке мелкую перезревшую клубнику. Более того, казалось, клубника забродила: от соседки невыносимо несло перегаром.

                – Женечка, – женщина взмахнула рукой, и зажатая в кулаке связка ключей чудом не угодила Пастушкову в лицо, – помоги. Лёню я поминала, Лёню, – она всхлипнула, – а теперь дверь не могу открыть. Замочную скважину какой-то паразит заклеил, не попадаю…

                Лёня, супруг соседки, скончался лет десять назад, почему его надо было поминать босиком в ночной рубашке на лестнице Пастушков не понял, но, не вдаваясь в подробности, забрал у соседки ключи и открыл дверь её квартиры.

                – Женя, я тебя уважаю. Ты знаешь, как я тебя уважаю? – незваная гостья повисла на спасателе, толкая к себе в комнату и пытаясь облобызать.
                – Раиса! – обе половины писателя были брезгливы. – У нас карантин!
                – Сейчас, дорогой!
                Рая схватила со столика в прихожей антисептик и в соответствии с рекомендациями ВОЗ вылила на Пастушкова положенные три миллилитра санитайзера.

                На долю секунды писатель потерял сознание от едкого аромата антисептика, а когда вновь открыл глаза, содрогнулся от увиденного. Посередине комнаты Раисы стояла огромная железная бочка с надписью «пиво». На стене висел жизнеутверждающий баннер: «В пиве витаминов мало, поэтому пей – много!». Разливал пиво всем желающим незабвенный Лёня. Желающие, среди которых были и персонажи написанных прежде рассказов, и знакомые дамы, и незнакомые лица в масках, выдерживая безопасную дистанцию, образовали кольцеобразную, словно удав, сжимающий жертву, очередь вокруг бочки.

                Пастушков, ощутив, как от жажды перехватило горло, попятился. Признанная половина гения попыталась вырваться на свободу, непризнанная возопила:
                – Что это, Раиса?
                – Не беспокойся, дорогой, всего лишь мои галлюцинации…

                Дверь квартиры захлопнулась и открываться не желала. Выхода не было.


                «Экстраординарные поступки… Чёрт побери, экстраординарные поступки», – мозг Пастушкова скрипел от усилий так громко, что напоминал скрежет газонокосилки за окном. Непризнанная часть писателя распахнула окно. Газонокосилка была реальной, скрежет - тоже.
                – Прыгай, – посоветовала гениальная составляющая, возмечтав о некрологе, подписанном великими мира сего. – Всего-то двенадцатый этаж…
                – Полумилорд, полукупец, – пробормотал Пастушков и с пафосом добавил, – но не теряю я надежду, что стану полным наконец! – 
                Расталкивая жаждущих пива с криком:
                – Членам профсоюза без очереди! – пробился к Лёне и бросил ему на колени пышную брюнетку.
                «Ах!» – выдохнули жаждущие, покорённые изгибом бёдер, талией, которой позавидовала бы Гурченко, трепетной налитой грудью, вздрагивающей в ожидании мужских рук…

                Среди «ахов», «охов», непечатных восклицаний сначала тихо, потом всё громче послышались причитания.
                – Лёня, Лёнечка, за что же ты со мной так? Ишь, что удумал: девку себе на колени сажать… А я как же? Дочку, сына тебе родила, на своём горбу, вот этими руками поднимала, – Раиса выставила перед собой шершавые, мозолистые ладони. – А ты ушёл, даже не подумал меня с собой взять… Помнишь, как ночью на сене ласкал, обещал, что никогда не оставишь… Звёзды такие яркие были, ветер травинки шевелил, я тебе верила… Хоть бы раз за десять лет спросил: «Как ты там, Райка? Может, нужно чего?» Нужно мне, Лёнечка, очень нужно. Тебя нужно. А ты чужую бабу на колени посадил…
 
                Рая всё говорила и говорила, медленно подвигаясь к мужу, машинально приглаживая волосы, проводя ладонями по лицу. С каждым шагом, с каждым маленьким шажочком она менялась. Сорвала аптекарскую резинку, удерживающую волосы, и они локонами упали на плечи, приобретя золотистый оттенок, исчезли морщины и дряблость кожи, посветлело лицо...  Никакого чуда или мистики: глаза, в которых светится любовь, красят любую женщину. 


                Необычная концовка не получилась. Когда развеялось облако антисептика, Пастушков окинул взглядом пустую комнату и аккуратно захлопнул дверь квартиры Раисы. Он знал: Рая сюда больше не вернётся. Она ушла следом за Лёней, держась за его руку. Обыкновенная, в сущности, история. Брюнетка вместе с бочкой пива растворилась в дебрях фантазий Пастушкова, а сам он, нацепив на подбородок маску, отправился в магазин: пиво-пивом, но и хлеб не помешает.
                Потом он вернётся домой и сядет писать рассказ. Пусть не совсем гениальный, это уж как получится, но о тоскующей женщине, способной прорваться даже сквозь небытие, и о любви.