Допрос

Аркадий Соколов, в прошлом – добропорядочный и верный Отчизне человек, ныне же – спящий на железной койке заключенный Особой тюрьмы номер пять. Ему даже не дали матрас, его даже не кормили двое суток, а все из-за чего? Правильно, нечего закон нарушать. Соколов в позе эмбриона ежился на решетчатой койке, дремал ли, был ли в беспамятстве – неясно. Вошедший охранник, недолго думая, сходил за ведром воды и окатил ей спящего.

– Хы-хы, вставай, мразь. – Охранник был глуповат. Последнее время охрану тюрьмы набирали даже из уличной шпаны, лишь бы платить им немного. – На допрос надо.
– Я.. я.. что вы себе позволяете! Я никуда н… не пойду… – заключенный Соколов дрожал. – Дайте мне а.. адвоката! Я здесь уже два дня торчу, вы не можете!..

Что там не могут офицеры и охранники Особой тюрьмы, Соколов не договорил – ему прилетело вороненой рукоятью по зубам. Несильно, но один из зубов стал пошатываться, а из десны, прямо в рот, просочилась струйка крови. Соколов раньше любил полицейских. Ему казалось чуть ли не престижным остановиться на улице рядом со стражами порядка и объясниться в чем-либо: Соколов знал, что он ни в чем не виноват, а потому близость власти (и силы), свободный разговор с ней приносили ему удовольствие. Бывали, правда, случаи (еще в юности), когда Соколова задерживали за проступок. То были всего лишь ночные пьянки с друзьями; пить в центре города прилюдно запрещено, а ночью и подавно – даже бутылка в непрозрачном пакета не срабатывала. Но ничем страшным такие задержания не заканчивались – Соколов виновато и покорно стоял рядом с полицейскими, те полушутливо говорили ему, как он нехорошо себя ведет, а потом отпускали. Редко приходилось заплатить мизерный штраф. Но один раз он провел целую ночь в участке, а штраф заплатил побольше обычного. Разбил тогда окно у одной вредной старухи, она и вызвала чуть ли не спецназ.

Но тогда Соколов не особенно боялся. Знал, что полицейские все понимают, а, может, и сами такими были в юношестве. Всю жизнь Соколов встречал только дружелюбных служителей закона. Или, по крайней мере, устало-безразличных. И тут – эта злобная и жестокая скотина, которая обливает его холодной водой, не дает ни матраса, ни еды, ни сделать звонок.

И сейчас Соколов боялся. Боялся так, как почти никогда в жизни. Примерно то же самое он испытывал, когда он в шестнадцать лет лазал по недостроенному зданию – десятиэтажка, между прочим. Они с друзьями еле пролезли в нее, чудом не попались на глазки охране и чудом залезли на последний, десятый этаж. Чудом, поскольку некоторых лестниц не было и приходилось залезать по выступам на стене. И вот там, на десятом этаже, Соколов чуть не свалился вниз. Повис на выступе, схватился за кирпич и почувствовал близость смерти. Смесь отвращения и сладости, вот что почуял Соколов тогда, если не учитывать бешеный страх. Сладость секунды – разрушить весь мир так просто и быстро, лишь отпустить пальцы. Отвращение и даже отвращение к себе – как можно желать разрушить весь мир и жизнь твоих близких?
Сейчас Соколов шел на допрос и чувствовал то же самое. Разве что сладости было куда меньше, ведь вряд ли после допроса его ждала казнь. А вот отвращения было больше – допрос такое себе дельце, учитывая местный контингент офицеров. Правда, кроме этого туповатого охранника, который привел его сюда два дня назад, а сейчас уводил, Соколов больше никого не видел.

Заключенный старался быть покорным, будто бы это помогало. Скорее наоборот: Соколов покорно вел себя при задержании, при обыске, при составлении протокола, при первой беседе со следователем, а потом его закинули в железную конуру без матраса и еды, да забыли на два дня. Но даже так Соколов боялся вести себя вызывающе. Зуб ныл, но грудь от страха ныла сильнее.

Его завели в камеру. Она была хоть и больше раза в 4, но такой же грязной и полупустой. Два железных стула по углам: на одном был привязан другой заключенный, с мешком на голове; другой пуст. У входа стол, за столом знакомый следователь. Туповатый охранник указал ему на стул револьвером. Что он вообще ходит в открытую с оружием? Соколов испугался еще сильнее. Лишь Соколов сел, охранник шмыгнул ему за спину и больно приковал руки к стулу наручниками.
Охранник встал у дверей. Следователь томно-устало поднял тяжелые глаза на Соколова и некоторое время смотрел на него молча. Вокруг его глаз были морщинистые складки и большая припухлость, словно следователь не спал неделю. Следователь был пятидесятилетним мужчиной крепкого телосложения, кажется, даже крепче охранника, высокого роста, но движения его были очень медленными и ленивыми, словно тот ходил в густом молоке. Он почесал подбородок, погладил черные усы щеткой и опустил глаза на документы.

– Аркадий Иванович Соколов? – спросил он совершенно безразличным голосом.
– Да, это я, – отвечал Соколов; пытаясь звучать мужественно, он понизил голос, но горло лишь предательски заскрипело и засвистело, никакого мужества выразить не получилось.
– Тридцати лет? – невозмутимо продолжал следователь.
– Да.
– Живете в Москве, улица Гарибальди, дом 97, квартира 7?
– Да, это мой адрес.
Следователь задал еще несколько вопросов о работе, увлечениях, банковских вкладах, движимой и недвижимой собственности, родственниках и друзьях. Все было правильно, Соколов со всем соглашался.
Следователь вдруг засмеялся:
– Что у вас места под ванной так много? Они ж втроем влезли, три взрослых человека! Вот дают, а!
– Ну, уж не знаю, как-то поместились… – выдал поникший Соколов.
– Ладно, шутки в сторону. Знаете, почему эта тюрьма зовется Особой? И почему вы не в СИЗО, и почему над вами не будет открытого суда?
– Слышал, что Особая для политических… – пробормотал Соколов.
– Верно. Но вы не бойтесь, Аркадий Иванович, нам с вами немного осталось. Если поможете следствию, а потом подпишите необходимые документы, то еще через два дня будете сидеть в свой квартире… Так, какая ж она там, – следовательно забегал глазами по листочку, – ага, вот – будете сидеть в своей седьмой квартире в девяносто седьмом доме, что на улице Гарибальди. Ясно?
– Ясно, – Соколов облегченно выдохнул.
– Полагаю, вы внимательно изучили все законы нашей славной Отчизны. Подготовились к такому исходу?
– Конечно.
– Так зачем вообще взялись за преступление?
– Людей стало жалко… – тихо сказал заключенный.
– Жалко стало, – усмехнулся следователь.
– А могу я знать ваше имя и звание?
– Нет, не можете. Мы ж не обычная тюрьма.
– Но я читал законы и права. Даже в политической тюрьме можно знать, с кем ты говоришь! – От странного возмущения Соколов даже дернулся на стуле и чуть не упал.
– Куда рыпаешься, мразь! Я тебя, ух! – пригрозил охранник все той же вороненой рукоятью.
– Так вот, Соколов, – все так же невозмутимо продолжал следователь, – законы нужно только для того, чтобы их в парламенте подписывали. В тюрьме они не нужны. Согласно закону, я должен представится, а потом посадить тебя лет на пять. Согласно практике, я тебе ни слова о себе не скажу, но завтра вечером посажу на машинку до твоего подъезда. Намек ясен?
– Ясен…
– Хорошо.
– Главный вопрос. Ответишь на него и считай свободен. Ты укрывал у себя дома семью политических преступников. Семья, однако, из пяти человек, а укрывал ты только троих. Семья дружная, прожили у тебя полгода. Где еще двое?
– Ох, – сразу произнес Соколов, – знал бы я, сразу бы выдал.
– Ха-ха! «Сразу бы выдал» слышу от человека, который полгода преступников прятал и два обыска пережил. Дурак, что ли? Хочешь допрос с пристрастием? Ты понимаешь, что ты тоже станешь полит. преступником, если продолжишь укрывать людей?
– Понимаю, конечно… Но что делать… Если не знаю я?
– Мне плевать, надо знать, когда спрашивают.
– Хы-хы, – послышалось от охранника.
На минуту воцарилось молчание. Человек на другом стуле, что был с мешком на голове, почти не двигался, но шуршание мешка временами тишину нарушало.
– Что, вспомнил, Соколов? – вновь заговорил следователь.
– Не-а, ничего не знаю. – Уверенно ответил заключенный. Он решил, что уверенность прибавит ему очков в борьбе.
– Хорошо. Тогда просто расскажи, для протокола, как ты встретил этих преступников и почему согласился укрывать их.

На этот вопрос Соколову было легко ответить. Следователь не был слишком требовательным, как казалось заключенному, от следователя исходил если не дружеский, то покровительствующий дух, никак не враждебный. Соколов вновь вспомнил тех дружелюбных полицейских, что журили его в детстве за пьянки на улице. Соколов все рассказал. Как встретил старого друга, который был в розыске, которому никак было не уехать из города. Как пожалел его и, с горечью и с руганью дома (жена была страшно недовольна) пригласил друга пожить к себе. Соколов рассказал, как друг с женой и дочерью-подростком полгода жил в ванной и на кухне, как думал бежать из города и строить свою будущую жизнь. У того друга было двое братьев, с которыми он связывался и которые лишь пару раз приходили к Соколову домой. Все эти три брата, включая друга детства Соколова, состояли в подпольной толи революционной, толи анархической, толи еще какой организации. Соколов не вникал. Он лишь передал все это следователю – все равно семью уже задержали, а он уже помог им, сколько мог, скрывать это смысла не было.

Так он и сказал следователю.

Следователь будто бы рассердился, по крайней мере, сурово посмотрел на Соколова.
– Что? Я что-то упустил? Задавайте еще вопросы, я расскажу, что знаю. Все, что знаю, – быстро проговорил заключенный.
Следователь встал и метровыми шагами дошел до второго человека. Снял с его головы мешок. Человек оказался молодой женщиной, лет двадцати пяти, лицо ее было избито и изрезано так, что нельзя было ее узнать. Но Соколов узнал.
– Мария! Как! Что! Почему вы с ней это сделали, она же ничего!.. Она же… Мария! – Соколов задергался на стуле. Узнал свою жену.
– Тише, тише, Соколов. Многоуважаемая Мария Евгеньевна рассказала нам свою версию истории. Ее история подтвердилась. Еще она рассказала нам твой заранее придуманный обман. Все ведь продумали – скоты. Ты в их организации, конечно, не состоял, но деньгами помогал со всей своей банкирской широты души. До половины зарплаты месячной в ход пускал, а потом еще и дом в Подмосковье купил для этих двух братьев, все на свои деньги. Хотел и семью туда сплавить, а тут мы, да?
Соколов сидел молча, глаза открыл шире рта. Жена его, Мария, не могла ни шевелиться, ни говорить, до того ее сильно избили. Привязали, только чтоб со стула не упала.
– Одного брата мы не нашли. Где он?
– Не знаю, – повторил упертый Соколов.
– А жена знает?
– Нет.

Следователь достал из черного портфеля потрескавшейся кожи деревянный ящик. Открыл ящик, достал маленький ножик.

– Мы можем поиграть иначе. Кто тебе дороже, мужик – предатель Отчизны, или твоя родная жена, от которой у тебя чудная двойня?
– Конечно, жена. Но я не знаю!..
И вновь Соколов не договорил. Следователь уже метнул маленький ножик и тот впился Марии Соколовой в плечо. Та замычала и задергалась, но кляп и наручники не давали ей воли.
– Жена или предатель? – повторил следователь.
– Жена! Жена! Господи, не надо!
Следователь метнул еще нож. Он попал в ногу, жена громко замычала от боли, Соколов громко закричал «Не надо!», охранник сдавленно сказал «хы-хы».

– Я ничего не знаю, прошу вас, господин следователь, прекратите! Я не знаю, где этот второй брат, клянусь! Да, я сознаюсь, что финансировал революцию, что купил этот дом и скрывал семью не потому, что Дима был мне друг, а потому, что я был за них! Но прошу вас, вы же человек и защищаете, как сами думаете, человечную Отчизну! Прошу, хватит!

Третий нож влетел в плечо. Жена замычала от боли, Соколов продолжил кричать, охранник продолжил посмеиваться.
– Четвертый влетит в грудь. Хочешь потом на шрамы вместо сисек смотреть, Соколов? – спросил следователь, все так же невозмутимо.
– Я НИЧЕГО НЕ ЗНАЮ! – закричал Соколов так, будто это в него летел четвертый нож.
А он действительно попал в грудь.
Мычание, крики, смех.

Пока летели другие два ножа, что вонзились во вторую грудь и в щеку, Соколов еще пытался повторять, что ничего не знает, но потом стал придумывать разные сценарии, куда второй брат его друга Димы мог деться. Все эти сценарии следователь отвергал и продолжал метать ножи, играючи, позевывая.
В конце концов, следователю все это надоело, он перестал слушать глупого, как он считал, заключенного и принялся закидывать его жену ножами до смерти. Когда она наконец умерла от множества ран, болевого шока и кровопотери, из нее торчал уже двадцать один нож – еще четыре просто выпали из тела. Следователь ни разу не промахнулся.

– Что ж, лучшего способа допроса я не знаю. Сдаюсь. Надо сказать полковнику, что третьего брата надо искать заново… Черт, а такой хороший вариант был… Эх ты, Соколов, банкир, а в революцию полез. Чем тебе наша Отчизна не нравится? Зарабатываешь-то сколько? Жена какая красавица была? Дети маленькие? Дурак ты, Соколов, ой, дурак.

Но Соколов не отвечал. Голова его упала на грудь, не желая выносить тяжесть отчаяния. Упала голова жены – и голова Соколова за ней. В этой голове проносились разные мысли. От «против такого беспредела я и борюсь» до «пожалуйста, отпустите меня». И Соколов не знал, кто он после таких мыслей – герой-борец или жалких трус, готовый быть покорным убийцам? Вероятно, и то, и другое. А вероятно и ничего из этого, поскольку Соколов уже дошел от отчаяния до безразличия и апатии. Ему ничего не хотелось.

– Отвязывай его и в камеру. Я еще подумаю, куда его теперь определить.
Следователь встал и потянулся, зевнул широким ртом, даже белые зубы под тусклой лампой заблестели. Поглядел на труп Марии Соколовой – решил, что метательные ножики нужно собрать сейчас, пока они кровью и трупным ядом не пропитались, а то можно их на неделю забыть.

Охранник расстегивал наручники, а следователь стоял спиной к Соколову, сам же заключенный был в полнейшей прострации, а потому сильно удивился, когда понял, что его руки выхватили револьвер из-за пояса охранника и стреляют в затылок следователю. Соколов успел сделать два выстрела до того, как охранник рубанул его пудовым кулаком по голове.

***

– За сотрудничество с подрывными группами, за содействие им, за укрывательство предателей и преступников, за финансирование революции и, главное, за убийство уважаемого следователя, именем нашей славной Отчизны и ее всемогущего парламента, вы, Аркадий Иванович Соколов, проговариваетесь к смерти через отрубание головы. Такова традиция нашей славной Отчизны: на каждый вид преступления у нас подготовлен отдельный вид смертной казни. Но вы совершили два тягчайших преступления – революционная деятельность и убийство следователя. За революцию вас должны были закидать двадцатью пятью ножами, как в 1708 году закидали первого революционера, боровшегося против нашей славной Отчизны. А за убийство следователя вам должно отрубить голову. Так в 1671 году отрубили голову первому преступнику, убившему следователя. Совет принял решение объединить эти две казни в одну. (Совет состоял еще из двух следователей, один из которых был с тяжелого похмелья и ни слова не говорил, а другой сейчас и вещах все это. Еще в камере был палач с топором и два туповатых охранника с воронеными револьверами). Вам станут рубить голову тупым топором. Палач постарается сделать ровно двадцать пять ударов, прежде чем ваша голова отстанет от тела. У вас есть предсмертные слова или желания?

Соколов не знал, что попросить или что произнести. Он молчал некоторое время, а потому следователи расценили это за отрицательный ответ.

– Верующий? Священник нужен? – спросил следователь.
– Нет, – ответил Соколов.
– Ну и Бог с тобой, рыбка золотая. Рубите.

Палач надел наушники, вздохнул от тяжелой работы – тупым топором трудно и долго орудовать – и включил песню «Хардкор по-русски». Повторил вслед за певцом фразу «бери топор, руби хардкор» и принялся рубить шею. Привязан будущий труп был на славу, никак не пошевелиться. Раз рубил, два рубил, три рубил, десять рубил. Толи топор маловат, толи действительно настолько туп, неясно, а у заключенного даже пореза нет. Только кости похрустывают (чего палач не слышит) да сам заключенный орет (чего палат не слышит), да кровь рекой из горла долой льется (чего палач уже видит). Бил он так бил дальше, после пятнадцатого удара хорошо пошло, даже следователи и охранники хлопать стали. Бил дальше, увлекся, в задор вошел, удары считать перестал, да и срубил голову с двадцать первого удара. Плюнул, что забылся, да делать нечего: головы уж нет. Снял наушники, потянулся, как умерший следователь недавно.

– И так сойдет, – говорит другой следователь. – Ну что, пойдем? Пойдем, пора других допрашивать. А труп пусть полежит. Заведите-ка того третьего брата сюда, пусть посидит в этой камере, о жизни будущей подумает.
Охранники, следователи и палач ушли служить Отчизне.