Мерцание правды

               
               

               
                «РАЗУМЭ» АДВОКАТА КОЛПАКОВА
                Главному редактору   журнала
                «НАШ СОПЛЕМЕННИК» 
                Кунакову Ю.С.
Уважаемый Юрий Станиславович! Я давний поклонник Вашей поэзии и давний подписчик Вашего журнала. Осмелюсь просить Вас посмотреть несколько своих  вещиц: пяток эпиграмм на разные темы и поэму-комедию «БОДИ-БОГ». Возможно, мои «труды» найдут местечко где-то на задворках Вашего журнала.
Не спуская глаз,  слежу за Вашими неусыпными хлопотами на ниве отечественной литературы...
Семён Колпаков,  г.Лохов.               
                Мой адрес: gin41@mail.ru
                х

                г. Лохов, Семёну Колпакову.
Дорогой  Семён!
Восхищён разносторонностью и страстностью  Вашего стихотворного анализа текущей жизни и текущей литературы. Если такие мыслители и художники, как Вы, ещё живы в России, то, как писал поэт: «Ещё не всё потеряно, мой друг!»...  Да, года идут, здоровья не прибывает, всё чаще думаешь: пора уступать дорогу молодым. Эта мысль посетила меня и при чтении Ваших работ. Поверьте мне, Семён, таких бойцов, как Вы, единицы. Нам, старикам, уходить, а вам, молодёжи, творить. Хотя... цвёл юноша вчера, а нынче умер...
Рифмованные сарказмы Ваши бесподобны.                Ваш Ю.Кунаков.
                х
P.S. Шлю свою книгу о Юрии Ковалёве «Есть наслаждение в бою». Желательно знать Ваше мнение об этом великом поэте и о моей работе о нём. Он ушёл от нас, но полемика о нём и его наследии не прекращается. Есть у него поклонники, есть и ярые  оппоненты. Некоторые считают его гениальным, другие – безумным, сам он полагал себя последним классическим поэтом. А может быть он, как уверяет один  особо въед-ливый литературовед, – первый  православный постмодернист? К сожалению, мы не имеем критериев оценки гениальности и безумия, когда они принимают предметную  стихотворную форму.
Мы  с Ковалёвым были близки, он не раз давал мне понять, что питает ко мне чувства, которые можно назвать дружескими. Нынешние мемуаристы (я называю их критиками-огрызками) тратят немало сил и фантазии, чтобы доказать, что Ковалёв иногда отзывался о моих стихах и обо мне, как о человеке, весьма язвительно. Моя книга – во многом ответ этим сочинителям сплетен.
P.P.S.  Ваши вещи я отдал для подготовки к публикации своему помощнику Александру Сидню. Не сомневаюсь, что его мнение будет для вас благосклонным.
                х               
Дорогой и многоуважаемый Юрий Станиславович!
Благодарю за скорый отклик на моё письмо и, конечно, за Вашу книгу. Желаю Вам бодрости и литературной ретивости. У нас в адвокатском бюро прихворнувшего коллегу приветствуют обычно так: «Как здоровье? Возьми моё, не промахнёшься». Заведующий бюро Борис Давыдович (между собой мы кличем его Удавычем) отвечает нам в этом случае, как Рабинович: «Не дождётесь!». А бабушка моя Елизавета Ивановна говорит, как говорили в деревне, откуда она родом: «Здорова корова! Бык челобитье шлёт».
Но это – к слову. Лечитесь, Юрий Станиславович, не уступайте хворям и панике. Как мы говорим между собой в бюро: не кипишуйте. Замечено: как только заикнётся человек о «передаче дел», тут его и пристигнет. Лучше не оглядываться на пройденный путь, каким бы славным он не был.
За Юрием Ковалёвым я давно поглядывал и даже сочинил о нём такое бонмо:
                Он Данте поборал,
                Он Пушкина нагнул,
                Он тайны мистики и мифа
                На символ симулякра натянул...               
Хотелось в четырёх строчках указать на главный гемор Ковалёва.
Дорогой Юрий Станиславович! Нарисовав портрет поэта, всю жизнь стоявшего «бездны мрачной на краю», Вы совершили гражданский подвиг. Ковалёв для неискушённого человека поэт дивий, как выражается бабушка Елизавета. Вы бросили читателю нить Ариадны,  держась которой чтец может бесстрашно пуститься в поход  по Ковалёвским лабиринтам. При этом, изучая Ковалёва, Вы рисковали сами. Вы пишите, что после чтения его стихов, впадали в состояние душевной смуты, оторопи, отчаяния и всяческих апокалипсических предчувствий. Присоединяюсь к Вашему мнению. Но как субъект более грубой духовной складки, я не ощущал ничего, кроме оторопи. Кстати, Вы зовёте Ковалёва  в своей  книге Кондратьевичем. Правильное решение, как сейчас бодрят покупателей  рекламщики. Кондратий означает – воин, несущий копьё. Хорошее имя – великая вещь. Бабушка моя Елизавета Ивановна, не зря говорит: «С именем – Иван, без имени – болван». (Бабушка всю жизнь работала библиотекарем, за толковитость и боевитость её постоянно избирали в разные общественные советы, где она и подвизается до сего дня. У нас все зовут её бабушкой, а сама она говорит: в Лохове мне все внуки, включая дедушек. Иногда, желая себя проверить, я прошу её высказать  своё мнение по литературным или судебным делам. Но это к слову.  С Вашего позволения, Я тоже буду величать Ковалёва уважительно Кондратьевичем.  Тем более что он не рядовой поэт, а заведующий отделом поэзии  Вашего журнала, хотя и бывший.  Бабушка  на этот счёт говорит так: «При  должности – Иван,  без должности – болван». Но это, опять-таки, к слову. А теперь – о Вашей книге.
Есть момент, на который я, как читатель Ваш и Кондратьевича и как юрист со стажем работы
в следственных органах (четыре года) и в бюро адвокатов (четыре года без двух недель), не мо-
гу не обратить  Ваше внимание, дорогой Юрий Станиславович. Вы собрали массу материа-
лов, свидетельств, мнений экспертов. Но в Вашем исследовании не хватает... концовки, резю-
ме. Книга Ваша смахивает на уголовное  дело с расплывчатой формулировкой обвинения
до направления его в суд. У  прокурора дела обычно худеют и «завостряются».
Вы только не обижайтесь. Литераторы вообще любят рассуждать по любому поводу.
Это  они  уточнили древнего поэта и придумали поговорку: растекаться мыслью по дереву. В пространных статьях, в рассказах,  романах они развозят  мотивировочную  часть и забывают о резолютивной (о «разумэ», как выражается  бабушка Елизавета Ивановна). Толстой называл это писательской какафонией.
Куда   человек заглядывает прежде всего, получив на руки решение суда? В резолюцию. Имен-
но ради неё мы читаем и любой труд, какой бы отрасли он ни касался. Так уж устроен человек:
вынь да положь ему резолюцию. Представьте себе, если бы  вместо мотивированных решений судебные заседания завершались  произнесением речей прокурора и адвоката и просьбой к публике: аctum est, ilicet! –  дело закончено, можно расходиться. У литераторов  это сплошь и рядом. Как я могу опереться на Ваше in summa, общее и окончательное, если  заключений в книге рассыпаны десятки, но все они... частные?
Второе издание Вашей книги, которое, конечно же, в скором времени воспоследует, по-моему,
было бы не лишне оснастить обоснованной, объективной резолюцией.
                Ваш Семён Колпаков.
                                Семёну Колпакову, г. Лохов.      
Дорогой  Семён!
Вы меня изрядно позабавили. Врачи настаивают, чтобы я как можно веселее смотрел на мир, уверяют, что юмор – антидот против стрессов, смеясь, люди лучше усваивают пищу и живут дольше тех, кто привык  скрежетать зубами, глядя на окружающую действительность. Любопытно, какой бы Вы постановили приговор поэту, о котором мы с вами так забавно толкуем?
P.S . Относительно Вашей эпиграммы:
                Он Данте поборал,
                Он Пушкина нагнул и т.д.
Это – тоже резолюция? Не слишком ли Вы, сударь,  остры на язык?               
                Ю.Кунаков. 
                х      
Дорогой Юрий Станиславович, горячо Вас приветствую!
Возвращаюсь к своему «разумэ».
Я совершенно согласен с Вами, когда Вы утверждаете, что Кондратьевич – «великий поэт»,  «знаменитый поэт»,  «поэт, который надолго определит путь русской поэзии»,  который «сказал слово истины»... Всё верно. Но,  это всё – россыпь  околичностей.  По-моему, Вы не решаетесь просуммировать их.  Я иду дальше, снимаю ключевое слово у Вас с языка и заявляю без обиняков: Кондратьевич – гений! Да, гений. Я  перечёл  поэму «Схождение в ад» и убедился, что у  автора  не семь, а гораздо  больше пядей во лбу. Верхнее чутьё следака (интуиция) подсказывает мне, что перед нами – уникум. Думаю, что и Вы ощущаете нечто подобное.
Но одной нашей чуйки мало. Спроси меня, каков именно гений Кондратьевича, какого сор-
та, ранга, какой флаг воздвиг поэт над миром, о чём заявил первым, так сразу  не скажу, бу-
ду палец сосать, как говорит Елизавета Ивановна. Любое явление, тем более столь слож-
ное, требует сущностного анализа. Завершая следственные действия, опытный сыскарь
не докладывает начальству, что накрыл преступника. Сказать так, значит,  ничего не сказать.
Ты определись, кого именно ты накрыл: вор это, или грабитель, мошенник или насильник, а может то и другое и третье разом. И если, допустим, насильник, то какой именно: целочник или педик? Опять же если убийца, то альтруист, или работающий по найму? Если киллер, то некрофил или игрок? Есть убийцы заядлые, а есть хладнокровные, есть, наконец, убийцы идейные (террористы). Точно так, по-моему, и в поэзии. 
 В своём первом письме Вы сожалеете, что  у нас нет способов оценки гениальности
 и безумия, если они имеют вещественную стихотворную форму.   
 Насчёт безумия, думаю, Вы не вполне правы. Психари легко определяют, кто из
их пациентов Наполеон, кто Сталин, а кто Гитлер. Сам я в скворечнике не сидел, но
 с психиатрами по работе встречался. Кое-что знаю из первых уст. Мой сосед по площад-
ке писатель Герасим Кенарев страдает белочкой, то есть белой горячкой. Он кое-что мне рассказывал из жизни сумасшедших литераторов.  Любой психарь, по его словам, запросто установит, в каком сочинитель состоянии: на уде (зацепил рюмку-другую), под турахом (крепко навеселе) или под балдой (папа-мама сказать не может). Если бы мы с Вами могли столь же легко  ранжировать гениев! Между прочим, Герасим учился в Литературном институте в семинаре самого Кондратьевича. Так что он в курсе писательских абстиненций.
Сказать, что Кондратьевич гений, значит, ничего не сказать. Сегодня в России гениев
и всевозможных звёзд, как дерьма за баней (поговорка  бабушки Лизы). Кто заставит вскудах-
тать о себе телевизор или изловчится вставить клизму инету, тот и гений. Валят кулём,
мол,  потом разберём. Раньше гениями занимались лично цари и  диктаторы. Как толь-
ко объявлялся гений, определяли устремление его ума, градус влияния на массы, присваива-
ли артикул и ставили на своё  место: на божницу или на антресоль. Кто, отста-
вив государственные дела, ловил и поймал Александра Сергеевича на его «Гаврилиаде»? Лично император Николай Павлович. Кто объявил талантом Платонова? Лично Иосиф Виссарионович. Прочёл и постановил: сволочь, но талант. И кинул на антресоль. Туда же швырнул и Мандельштама. Нынешние вожди гениев сторонятся. И правильно делают. Гений – зверь опасный: «Я царь – я раб – я червь – я бог!». Поди разберись, кто он на самом деле. У меня есть эпиграмма на эту тему:
                Червяк-поэт переползал вождю дорогу.
                Вождь наступил на червяка.
                Сапог запачкался совсем немного.
                Но на века, но на века...
В отсутствие рачительных диктаторов мы сами должны разбираться в гениях.
С древнейших времён и до наших дней нет более расплывчатого понятия, как эта самая «гениальность». Потрясения прошлого века произвели в гениях жёсткую пересортицу. «В русской литературе теперь только «гении», – записывал обескураженный Бунин в апреле 1919-го. – Изумительный урожай! Гений Брюсов, гений Горький, гений Игорь Северянин, Блок, Белый... Как тут быть спокойным, когда так легко и быстро можно выскочить в гении? И всякий норовит плечом пробиться вперёд, ошеломить, обратить на себя внимание». Что бы  сказал Иван Алексеевич про наше бестолковое и заносчивое время? В 91-ом произошла  полная смена декораций. Кто был воистину ничем, тот стал решительно всем,  Насчёт гениев мы сильно продвинулись вперёд,  куда дальше, чем в Бунинские времена. С гениями  у нас сегодня  полнейший раскардаш.
И, понятная вещь, не только с ними.
Чем человечество руководится во всех своих делах? И почему оно до сих пор не вымерло, не свалилось в какую-нибудь пропасть и не пошло прахом? Я для себя вывел такую «теорию»: избежать глобального  аута  не даёт  людям неустанное сравнение предметов,  явлений, идей и действий. Ориентирование – универсальный ключ к сохранению жизни и её развитию. Этот инструмент с допотопных времён использует не только человек, но и  вообще всё живое, инстинктивно.  Сравнивают:  чёрное  и белое,  огромное и крошечное, своё и чужое,  злое  и  доброе,  умное и глупое, правду и брехню,  множество правд – и одну истину. Люди живут ориентирами, всё их бытие от ориентиров зависит. Люди в буквальном смысле питаются  ориентирами,  как какой-нибудь нажористой пищей, жадно «хавают» аргументы  «за» и  «против», тестируют их на вкус и цвет. Одни, получается,  более прохаванны,  другие прохаванны менее. Одни ориентированы паче,  другие – не столь. Ориентиры копят и берегут  и передают друг другу в поколениях, как самое ценное и дорогое. 
Ориентируют человечество и отдельные личности (гении) и целые группы, племена и народы, которым удаётся узреть и нащупать верную вешку. Истинность и надёжность вешек постоянно уточняются на практике.
Понятно, что всё это – вновь изобретённый велосипед. Но мысль об ориентирах не даёт мне покоя, она просто меня преследует. Я не могу от неё отделаться. Такой у меня гемор.
Ужасно, когда сбиваются ориентиры, того ужаснее, когда их сбивают намеренно, не желают слушать прохаванных и сознательно  путают правду с ложью,  отводят глаза, как сказала как-то бабушка Елизавета.  Особенно бедствует в этом смысле Россия. Например, мы ни в какой капитализм не возвращались, хотя недоучки  без рода и племени уверяют нас в обратном. Урки затолкали нас в шалман шестёрками,  только и всего. У нас  рыночные законы и нерыночная экономика. Беда ещё в том, что враньё у нас имеет глубочайшую национальную основу и всеохватное развитие и проникновение: «сегодня мы как никогда, а завтра будем ещё гораздо...»  – так мы утешаем себя последнюю сотню лет, если ещё не больше. Сбита с ориентиров и литература,  поёт не по нотам, а выводит какой-то стёб рядом с нотами. Как-то мне пришло в голову:
                Бывали злее времена:
                Снопом валился русский лох.
                Бывали и подлей:
                Утопии вздувались грыжей.
                Но не было беспутнее эпох,
                Как не было бесстыжей. 

                «ИЗМЕРИТЬ, ВЗВЕСИТЬ, И ПОВЕСИТЬ...»               
Многоуважаемый Юрий  Станиславович!
Опять я. Наша с Вами онлайн-дискуссия взяла меня за живое. 
Имеет ли гениальность процедуру обнаружения и оценки? Что может тут служить хотя бы грубыми ориентирами?  Нет такой ясно прописанной процедуры. Метода комитета по присуждению нобелевских премий – вот единственная на что-то похожая формальность. Но и нобель не может иметь силы закона, он насквозь субъективен. Прежде всего, церемония  эта секретная. Принципы равенства, независимости, беспристрастности – где они? В наше время, когда вроде бы везде главенствует право, возможен только один законный путь признания чувака  гениальным – через судебное решение. Публичность и состязательность – вот наши ориентиры! Свидетели показывают, эксперты заключают, прокурор обвиняет, адвокат оправдывает.  Говорение строго по делу. Появляется возможность наглядно сравнивать и выводить «разумэ». И закреплять найденное  через судебные акты.               
Величайшие открытия, дорогой Юрий Станиславович, совершались, как правило,
на стыке различных отраслей знания. Предлагаю феномен Кондратьевича рассмотреть
одновременно  с литературной и криминальной точек зрения.
Давайте взглянем на поэта как на... преступника. Да, преступника, подвиги которого мы должны с Вами либо осудить, либо оправдать и во всяком случае определить их масштаб. Не будем забывать, что эпохальные ноу-хау воспринимались, как правило, поначалу, как покушение на действующие законы: нравственные, религиозные, правовые.
Проведём расследование, вскроем «провинность», найдём обстоятельства её отягчающие и смягчающие, сравним со схожими случаями, подсчитаем выгоды и ущерб от найденного гением. И всё это объективно, всесторонне и состязательно. И провозгласим справедливое и беспристрастное решение. Кажется, Ломброзо советовал: «измерить, взвесить и повесить» (в нашем случае, на достодолжный крючок или гвоздик). Это и  будет «разумэ» нашего с Вами расследования. Возможно, при переиздании книги оно Вам пригодится.
Кратче говоря (так выражается бабушка Елизавета Ивановна), надо признать Кондратьевича гением... через суд. А? Что Вы на это скажете? Тогда мы пресечём раз и навсегда всякую шутоломную (опять бабушка Лиза!) критику и устраним сомнения маловеров. Попытайтесь настроить мыслете в этом направлении, Юрий Станиславович. Попробуйте, у Вас получится! 
                Ваш Семён Колпаков.
                х               
Семён!
Ваше предложение неожиданно и даже дерзко, но  не лишено занимательности. Согласен поискать истину под доглядом бабушки Елизаветы Ивановны и по рецептам профессора Ломброзо. Однако Вы, как юрист, обязаны знать, что наше российское правосудие  возбуждается не само собой, а по команде сверху, либо  по чьей-то кляузе. У вас нет ни того ни другого, чтобы открыть дело о гениальности. И сколько таких препятствий, мой дорогой юрист! Я не силён в судебном крючкотворстве, но как  вы поведёте ваш странный суд? К тому же, он будет с самого начала незаконным: судить умершего? Время наше  беспредельное. Но я бы не хотел добавлять в беспредел свои пять копеек.      
                Ю.Кунаков.
      х               
Дорогой Юрий  Станиславович! 
Прошу извинить. Не писал два дня. Отвлёкся на небольшое дело об избиении на ми-
тинге пенсионером 75 лет росгвардейца 24-х лет. Нужно было срочно накатать ходули,   заправить в суд, всё зарегить  и оформить договор с клиентом.               
Тороплюсь предупредить, возможно, невыгодное обо мне впечатление по моим  депешам. С детства
меня зашибает. Я начинаю нести сермягу, когда бы следовало в присутствии старших помолчать и покивать
 репой. Когда мне было десять лет и меня крестили в церкви,  я  спросил батюшку, кто ему заплетает на затылке косичку? На что батюшка, изумившись моей любознательности, погладил меня по голове и сказал, что я ревностен не по разуму. В школе меня прозвали Семён-простота (по аналогии с Акимом). Я всегда указывал на разные очевидные несообразности. Однажды географичка Таисья Павловна явилась на урок, видимо, поторопившись, в кухонном  переднике, в нижнем белье, но... без платья. Все в классе сидели, набрав в рот воды. Я встал и сообщил педагогу о её оплошности. Узнав об этом, бабушка Лиза наградила меня затычиной, сказав: «Не оголяй людей, простодыра!». Я возразил ей: «Бабуля, ты сама велишь мне  говорить правду». На это она, покачав головой, ответила: «С правдой не шутят».
Наш физик, добрый  дядька, был рыжий, и я, естественно, назвал его подсолнухом. Прозвище к нему прилипло, но он не обижался, а только говорил со вздохом:  «Ты, Сёмушка, сделал меня популярным». В дальнейшем физик женился на немке, которая всем объясняла, что она в детстве больше всего любила лузгать калёные подсолнечные семечки.
Я всех стараюсь понять и всем желаю добра. А уж если  кто ко  мне хорошо расположен,  вот как Вы, Юрий Станиславович, я в лепёшку ради того человека разобьюсь! Дело даже не в том, чтобы официально и принародно провозгласить Кондратьевича гением. Нам самим нужна  ясность,  нам с Вами, Юрий Станиславович. Я вот, когда думаю о Кондратьевиче, чувствую себя каким-то кривоглазым инвалидом. Кондратьевич, конечно, гений. Но... Но, но, но! С чего я, собственно, это взял? Так мне показалось. А завтра по-другому покажется? Думаю, и Вы, хотя бы изредка,  в таком сомнении пребывали. Потому что и Вы и я смотрим как бы одним глазом, с одной точки. Хотя нам дадено природой по два глаза, для объёмного смотрения. Нет, без суда нам не обойтись. Суд – грандиозная выдумка предков. Универсальное орудие ориентации. Суд работает не только вне нас. Это не только районное или верховное судбище. Он в любом homo действует без выходных и проходных. Унимается, и то не всегда, только на ночь. Мы все существуем в ипостаси то свидетеля, то подсудимого, то прокурора, то адвоката и, наконец, в роли судьи. Роли эти невещественно мелькают в нашем сознании, или, не знаю, в подсознании, но они выводят нас на путь истины, истины не вообще, а своей, частной. А далее  homo  сравнивает свой вывод с общепризнанным. Если этот судебный процесс вдруг прекратится, мы станем пустыми оболочками, футлярами, как говорят психари о тяжело психически больных...
       Что касается заявления о признании Кондратьевича титаном поэзии, то  я уже  подобрал достойного
истца. Литератор, 42 лет, некоторое время проживал в Москве, выезживался в ЛИТе в семинаре самого Кондратьевича. Кенарев Герасим. Я о нём уже упоминал. Он утверждает, что и с Вами был  «на ты и за ручку». Статью могуч, брюхат,  бородат, кудряв,  вылитый Васька Буслаев, и глаза навыкате. В действиях своих и в стихах размашист. Со старшими скромен. Литературно подкован (натыкан, как он сам себя аттестует). Внешне развязен, внутренне  благороден. О благородстве  говорит, в частности, такой факт. Кондратьевич называл своих семинаристов, в том числе Кенарева, в глаза графоманами и фальшивомонетчиками. Но Кенарев  не обижался на это, как он говорит, «оценочное суждение» мэтра. Сейчас он во всеуслышание объявляет, что Кондратьевич –  явление планетарное и требует ото всех не только признания этого факта, но и преклонения перед великим именем. Пожалуй, только однажды сорвался Герасим.  Между Кондратьевичем и Кенаревым, по его словам (об этом он обещает написать подробные  воспоминания), вышел  спор из-за некой  красотки-поэтессы из провинции. Победила молодость, несмотря на все ухищрения старости,  Герасим, отстояв красотку,  под запал сремизил  Кондратьевича: «Это тебе за графоманов и фальшивомонетчиков!» (Я объясняю его агрессию сексуальным перевозбуждением, бунтом свободного тестостерона.) На что Кондратьевич сказал, глядя в пол:  «Я обещаю тебя, козёл, исправить, а до тех пор в журнале печатать не буду». И – не печатал. Однако, Кенарев,  несмотря ни на что верен памяти шефа. Я, будучи взволнован  романтической  борьбой классика и графомана  за женщину, сочинил следующий катрен:
                Хозяин  лиры, семинаров гений,
                Он был отвергнут поэтессой-дурой.
                Он уяснить не мог её сомнений:
                «Я столько сделал для литературы!..»
Кондратьевич, рассказывает Герасим, долго и подробно, предельно простым языком  пе-речислял  поэтессе свои заслуги перед словесностью, вместо того, чтобы повести её в рес-торан, а потом на  какую-нибудь хазу.
Кенарев (под моим наблюдением) изобразил заявление в суд, которое я зарегил. Смысл заявления  в том, что  Кондратьевич в поэмах «Стезя  Христа» и «Схождение в ад» предложил мировому сообществу новую  трактовку научно-технического и общественного прогресса,  указал путь очищения духа  и плоти, а также изложил  оригинальный  взгляд на православие и на Господа бога нашего Иисуса Христа, предельно приблизив его к человеку и лично совершив  с ним (с Иисусом) соитие (духовное, разумеется). Заявитель просит признать деяния  Кондратьевича  в области литературы выходящими из всех мыслимых рамок  и достойными именоваться гениальными  (ingeniosus).               
 Мёртвых никто судить не собирается. Оценим гений Кондратьевича, отделяя его творческий подвиг от подвигов бытовых, а может, и от уголовных  дрязг, которые каждое   физлицо сопровождают по жизни. Кондратьевича нет в живых, пусть земля ему будет пухом. Но дело его, гений его живы, согласитесь Юрий Станиславович.
Телега  покатилась, так что в любом случае суду  придется давать ответ заявителю. А что касается судебных закорючек, будем не в ущерб истине подключать воображение. Поведём дело крупно, как и подобает процессу вселенского характера.
Гениальность и судить необходимо гениально.
                Ваш Семён Колпаков.
                х               
Семён!
Никакого вашего Кенарева не знаю. В ЛИТе через одного Васьки Буслаевы. Бродят по коридорам и меряются гениальностью на кухнях и в туалетах,  бывает, маховиками.
                Ю.Кунаков.
                х               
Уважаемый Юрий Станиславович!
На нашем судебном процессе Вы, естественно, являетесь главным и почётным свидетелем (очевидцем). В народе  таких свидетелей называют «прямыми». Вы в своей книге о Ковалёве являете пример свидетеля прямого, здравого, мудрого и к тому же отягчённого совестью, что в наши дни почти невероятно. (Обычно врут именно очевидцы: «лицом к лицу лица не увидать».) Как бы порадовался Анатолий Фёдорович  Кони, ознакомившись с Вашим трудом и как бы  цикнул он на стаю литературных  куликов, которые бегают вокруг  лужи, поднимая со дна голубую муть, но не могут попасть   длинными клювами в ракушку, где заключена загадка (энигма) Кондратьевича,  и её расклевать. А всё дело в том, что в энигму каждый метит со своего, бока. Другое дело, когда участники судебного процесса соборне, под руководством судьи аккуратно разводят створки раковины, извлекают моллюска на божий свет и, рассмотрев, употребляют его. Если он съедобен.
Итак, позвольте открыть наше виртуальное  слушание. Поскольку судебный процесс – канитель громоздкая, а время Ваше, дорогой Юрий Станиславович, дорого, для ускорения тяжбы предлагаю начать дело с опроса главного свидетеля. Свои показания (в книге) Вы уже, собственно, дали. Мы их кратенько изложим и перейдём к прениям сторон. Все предыдущие стадии следствия так или иначе перекрываются заключительными речами прокурора и адвоката.
Судебное заседание объявляется открытым. Рассмотрению подлежит дело о признании поэта Ковалёва Юрия Кондратьевича гением русской поэзии  (председательствующий – федеральный судья Арапов, прокурор Прокудин, адвокат Колпаков, при секретаре Тощевой).

                С ГОРЫ ОЛИМП НА ГОРУ СИНАЙ
Судья Арапов:
–Свидетель Кунаков, можете отвечать на наши вопросы сидя, здесь все свои. Опустим формальности. Скажите, пожалуйста, если бы  Вас попросили кратко (очень кратко!), но полно (очень полно!) сказать, в чём заключается гениальность поэта Юрия Ковалёва, уложившись, допустим, всего в сотню слов, что бы Вы в эту сотню втеснили? Как бы выразили предмет настоящего судебного разбирательства?
Свидетель Кунаков (подумав и усмехнувшись):
–Среди российских поэтов, в последние времена объявивших себя православными и почвенными (о «демократах» и «либералах» я не говорю), мне известен лишь один, кто реально осознал вековое заблуждение  старых отечественных литераторов и нынешних новейших сетераторов, послушно марширующих в арьергарде культурной  Европы. Этот поэт-философ проник в метафизику, в подспудное и надчеловеческое и принял сторону веры  единственно истинной – православной.   
Этот поэт – Юрий Ковалёв, Кондратьевич, как мы звали его между собой. И произошло это поистине уникальное событие на моих глазах, в стенах моего журнала.
Уважаемый суд! Господа!
Ковалёв, несомненно, самый сложный, самый загадочный и самый глубокий поэт из современных стихотворцев. И самый значительный среди крупнейших русских поэтов ХХ века. Его последние поэмы «Стезя Христа» и «Схождение в ад» – это его собственный, личный путь к Богу, к спасению души. Он первый среди пишущей братии понял, что вершина веры и творчества – не гора Олимп, где со времён Гомера заседают античные боги и гении искусства, на которых мы все, простые, непосвящённые граждане, глядим века с откровенным восхищением. Фарос заблудшего человечества – не Европа с её «античным запахом», культом «священных камней» и «высокого духа Средневековья». Всему этому поэт отдал дань молодости. И всё это Кондратьевич признал «цветами зла» и  «готическими призраками». Он сам обитал какое-то время на Олимпе, пил на  «золотой горе» с европейскими богами и гениями (в том числе с Софоклом, Данте и Пушкиным) вино вдохновения. Из лука бога искусств Аполлона на Олимпе он получил в индивидуальном порядке в лоб (именно так!) золотую стрелу гениальности. Однако, усиленно размышляя и пиша поэмы и отдельные стихотворения,  прозрел на западных идолов, на хвалёную западную  культуру, посланцы которой, солдаты удачи, с огнём и мечом не раз посещали Россию, и был озарён иной, христианской истиной. Подлинная  и единственная вершина человеческого духа, конечно же, гора Синай, а вершина вершин – скала Голгофа с распятым на ней Христом. Спустившись с одной горы (Олимп) и поднявшись на другую (Синай), Кондратьевич также освободился от ложного обаяния «русским богатырством». У него открылись глаза на физика Ивана-дурака, препарирующего ланцетом живую царевну-лягушку, на русского богатыря Орясину, который швыряет куда попало  холмы и горы, а потом, напившись,  засыпает мертвецким сном.  Особенно огорчало поэта (его лирического героя) поведение русской бабы, Федоры-дуры, в которой легко узнать всю нашу непутящую Россию. Федора стоит столбом на месте год за годом:
На граблях, на ковре-пансамолёте,
На колокольне, где набат гремит,
На истине, на кочке, на болоте
Федора-дура встала и стоит.
И хоть кол ей на голове теши!
Когда-то он пленялся  народными  героями,  воспевал их «силушку» и «башковитость»,  ждал от них подвигов. Но, не дождавшись,  плюнул, махнул рукой на Федор и Орясин и в одиночку проложил маршрут  на гору Синай.
Ушёл поэт и от искушений  азартной игры с адскими сущностями,  чем он  бесстрашно долгие годы развлекался. Он сумел отбить все приступы сатаны и  его рогатого воинства, не дался им, как  они того ни жаждали. Поэт прозрел: только Синай!!!
 В последней поэме «Схождение в ад»  Кондратьевич  пересмотрел историю Европы со всеми её знаменитыми именами и кумирами  и отправил  в ад  культовые для всякого европейца имена. Когда Кондратьевича спрашивали, верит ли он, что такой ад существует, Кондратьевич отвечал неизменно: «Это так!».  «Кто сподобил тебя на такое великое дело?» – допрашивает поэта интервьюер. Поэт не скрывает: «Свыше сподобили!». Можно лишь позавидовать такой глубочайшей  убеждённости.
Герои Европы предали христианскую  веру.  И за это Кондратьевич назначил им жестокие  кары. Поэт не чикается с просветителями эпохи Возрождения  и их эпигонами, ведь новейшие достижения цивилизации прекрасно используют в своих целях силы зла. Кумир за кумиром,  гуманист за гуманистом,  гордые властители дум становятся у Кондратьевича  объектами адской  расправы, на всех предателей веры хватило у поэта  геенского пламени... Сам Сатана служит в аду замыслу стихотворца, а Христос, понимая важность события, оставив дела по управлению Вселенной на ангелов, помогает прозревшему Кондратьевичу в качестве экскурсовода по преисподней. Многих, кто заслужил вечные муки нестерпимые, поэт не затащил в свой ад просто за недостатком времени. Он говорил, что подумывал о Леонардо да Винчи. Улыбка Джоконды, по его убеждению, тянет на ад. Но и  без Леонардо штат предателей, изменников, отщепенцев и перерожденцев полон. Таскаются по аду пятеро казнённых декабристов с гнилыми верёвками на шеях, непрестанно на них вешаясь и с них обрываясь. Вопит Зигмунд Фрейд, усаженный  на осиновый  кол. В клетке с шимпанзе (то есть, со   своими предками!) томится усомнившийся в божественном происхождении человека  Чарльз  Дарвин. Обезьяну – к обезьянам, так его двадцать! Целую толпу своих, отечественных корифеев, политиков, бунтовщиков и предателей России Кондратьевич также, не дрогнув,  загнал в преисподнюю.
Очистив себя от скверны западничества и язычества, Кондратьевич  обосновался на священном  Синае. Говорят,  люди живут ориентирами, всё их бытие зависит  от ориентиров. Чем, скажите, не ориентир для России гора Синай?
Судья:
–Чем Вы объясняете критическую пальбу в адрес поэта и его наитий?
Свидетель:
–Увы, личный пример Кондратьевича так называемую  «демократическую общественность» не убедил.  «Общественности», видимо, нужна официальная бумага от Господа бога,  вердикт  Страшного суда, что Ковалёв – действительно большой художник,  ревнитель и страж православия. Таков удел всех гениев. Признание приходит не сразу. Некоторое время гению приходится быть паршивой овцой и белой вороной. Надо бы не выискивать  несоответствия в текстах Кондратьевича.  Разнобой – дело в поэзии обычное. А помолиться  друг за друга Богу.  Помоги, Бог, всем литераторам, особенно русским, обрести  слово истины, пробуждая свои и другие души!
Судья:
–Говорят  о ложной духовности и даже о богохульстве и еретичестве Кондратьевича. Можно ли утверждать, что Кондратьевич...  истинно православный?
Свидетель:
–В текстах Кондратьевича нет и намёка на отрицание божественности Христа и какой-либо хулы на Его церковь. Он отстаивал христианско-православное мировоззрение. Он, если хотите, координировал свои мысли и действия не с людьми, а  с высшими силами. Хотя, может быть, его проповедь – это, в какой-то мере, своеобразная ересь, бунт против канонического  христианства, если его рассматривать с языческих позиций, грех, который Кондратьевич носил в себе, с которым всю жизнь боролся, приближаясь к вечным Сионским высотам, и не мог до конца от него избавиться. 
Судья.
–Кое-кто объясняет поразительную смелость Кондратьевича в обращении с авторитетами Запада и России, например, с Пушкиным, непомерной гордыней... Я, знаете ли, сам читал у Ковалёва один стих, где он указывает место Пушкину  в довольно-таки оригинальной  форме, сравнивая его с пеньком и волком:
Выходя на дорогу, душа оглянулась:
Пень иль волк, или Пушкин мелькнул...
А когда  «толпа» явилась к Кондратьевичу на дом, чтобы похлопотать за Александра Сергеевича, он её, толпу эту, просто из жилища своего потурил (термин  бабушки Лизы).
Свидетель.
 –Дражайший мой! Не повторяйте чепухи вслед за «огрызками» и «куликами» о какой-то гордыне Ковалёва. Ковалёв был простой, доступный, приятный в общении человек. Посмотрите на вкладку фотографий в книге: он всегда был в тёплой компании и очень редко угощался в одиночку, во всяком случае, «тихарём» он не был, это точно... А его «поэт», который в одном из стихотворений действительно  гонит из своей квартиры толпу читателей, вломившуюся разобраться с  ним «за Пушкина», – это лишь художественное допущение, та самая образность, которой Вы по простоте своей поражены.
 (Суд объявляет  перерыв. Судья  Арапов приглашает свидетеля Кунакова в совещательную комнату на чашку чая.)
                ВСЯК ПРАВДУ ЗНАЕТ...
Дорогой Семён-простота!
Не упускайте в  своих экзотических слушаниях, что поэт не просто махнул с горы Олимп на гору Синай ради какого-то каприза, но, мучимый собственным  несовершенством, он желал быть ближе к Богу в момент второго пришествия и воскресения мёртвых.  И ещё. Поэт не просто спасался сам, он, как положено истому, без подмеса,  православному, не щадя сил, боролся со всякого рода нечистью, пытаясь уберечь  мир от грозящей всему живому пагубы. Возьмите в свидетели по делу хотя бы  Муху, героиню одного из стихотворений Ковалёва. Муха даёт следующие ценные показания:
Я сражалась с оконным стеклом,
Ты сражался с невидимым злом,
Что стоит между миром и богом.
Ваш «прямой свидетель»                Ю.Кунаков.               
                х               
Дорогой  Юрий Станиславович!
К сожалению, Муха – недопустимый свидетель. Она не сообщает конкретных фактов. К тому же она  зажата в кулаке поэта, что установлено следствием,  от чего сам поэт не отказывался. «Муха в кулак попала, значит, пропала», – уверена  бабушка Елизавета Ивановна. Такая муха, если её поддавить, сообщит вам что угодно. К тому же насекомое, самое честное и просвещённое, не способно дать письменных показаний, кроме как нечитаемых знаков на стекле. Да, возможно, Кондратьевич  с кем-то боролся. Но с кем?   Кондратьевич утверждает, что он видел сон, когда в него стреляли... Но ведь это лишь сон, дорогой Юрий Станиславович! Если бы он был в руку!  Сон к делу не подошьёшь. Или вот. Возвращается поэт (его лирическое «я»)  пьяный домой, причём,  «с собственных поминок», без шапки и пальто. Возможно, он бился в ресторане во время тризны с врагами человечества в лице официантов и метрдотеля. Но нет ни заявления в полицию ни  рапорта ментов о происшествии.  Конечно,  было бы круто, если бы в Кондратьевича в самом деле кто-нибудь стрельнул (словечко бабушки Лизы). Уже одно это равняло бы его с Пушкиным, рядом с которым  он постоянно себя ставил. В Пушкина «стрельнули». Но покушения на Кондратьевича, увы, не случилось. Да и кому нужен поэт, которого государство, всегдашний покровитель искусств, бросило на произвол судьбы, наплевав на то, что без Литературного фонда могут существовать только аскеты, постники и затворники? Поэты воровать не умеют, о чём свидетельствует статистика состояния преступности. У поэтов пустые банковские карты и ничтожные пенсионы. Своими произведениями они не заработали ни любви ни ненависти властей. Власти понимают, что их можно не кормить вообще, как бездомных бродячих псов. И даже лучше не кормить – кротче будут. Глядишь, чем-нибудь повеселят, прибьют, например, к мостовой фаллосы. Кто же в такого Кондратьевича стрельнет?
Вообще с фактами и аргументами  в процессе нужно обращаться крайне осторожно, чтобы ненароком не подставиться. За  «муху», которую словил и держит в кулаке лирический герой, может зацепиться прокурор. Ладно, если  наш Прокудин не силён в латыни. А ну как  вспомнит: аquila non captat muscas – орёл не ловит мух.
                Навсегда Ваш Семён Колпаков.
                х
Дражайший Семён!
Вы постоянно ссылаетесь на свою бабушку Елизавету Ивановну. Чувствую,  это –  даровитая  личность. Однако,  сдаётся, она наградила вас излишней не то что бы  прямотой, а как бы это выразиться,  прямизной  что ли.  Но прямизна Ваша какая-то вывернутая наизнанку. Прежде чем Вас понять, нужно вывернуть её налицо. Вы демонстрируете какой-то  нарочито старомодный подход к проблемам,  оперируете нормами модерна, тогда как на дворе  давно пост- и даже постпостмодерн. Я это почувствовал по Вашим вопросам. Вы не признаёте законных прав за мухами. Вы пытаетесь на развалинах утраченных идеалов восстановить здание веры в человека и его неисчерпаемые возможности. Эта вера канула в прошлое. Культурное человечество пятится назад, потеряв надежду на прогресс. Это явление объективно, никуда от него не деться. Да, сегодня орлы ловят мух. Таковы новые ориентиры.  А Вы не желаете с этим мириться и маневрируете.
Попытайтесь потолковать на эти темы с родителями. Они помоложе  и, не исключено,  будут о многом иного, нежели уважаемая  Елизавета Ивановна, мнения. О Вашем соседе белочнике Герасиме пока помолчу.
Боюсь, Вы влезли в болото глубже всех куликов-критиков. Не довольно ли месить ли-тературную трясину? Пока не поздно, советую остановиться. И начать потихоньку думать головой.  Вы это мне уже советовали. Уверен, что и Вам  понравится думать.               
                Ю.Кунаков.
P.S. В Вас, дорогой, клокочет смелость молодости. Вы ещё не налетали на рожон. Спросите у Вашей бабушки, она должна знать это слово.
                х               
Дорогой Юрий Станиславович!
Вы рассуждаете точь-в-точь как наш заведующий бюро  Борис  Давыдович (я окрестил его «Удавычем», и этот заголовок  прижился в коллективе:
–Семён, ты чем занят?
–Вы поручили мне защиту пенсионера, который на митинге изметелил полицейского.
Прокурор доказывает, что голова ветерана нанесла удар  колену полицейского и причинила представителю закона  физический вред (на камуфляж выделилась слюна и кровь демонстранта, которые, возможно, вирулентны), что повлекло моральные страдания бойца. Ссылается  на видео.
–Доказывай, что колено двигалось навстречу голове старичка.
–Тут более сложные  взаимодействия твёрдых тел. Пенсионерская голова действительно поразила полицейское колено. Одновременно колено двигалось навстречу голове, прихваченной  верхними конечностями полицейского! Поэтому нельзя утверждать, что голова пенсионера по отношению к колену была индифферентна... Необходима баллистическая экспертиза. Я уже заказал её.
– Думаешь,  балахонник  будет твой бред  слушать?
– Будет, надо только застать судью врасплох, заговорить его. Для этого я изучаю дело.
– Кто же дела изучает?  Дела рассматривают!
Мы с ним постоянно так объясняемся. Уверяю Вас, литературная трясина  ничем не лучше любой другой.
Что касается бабушки, то она у меня личность историческая, в том смысле, что опосредованно и непосредственно принимала участие в грандиозных событиях. Это у неё родовое. Дед её таскал бревно с Лениным. Она уверяет, что до сих пор волочит это бревно, как бы полученное ею в наследство, притом, толстый конец. Дед был военным, охранял в Кремле правительство и даже как-то курил на посту с Троцким. Дед выпросил у вождя его гарочку,  хранил несколько лет в пустой винтовочной гильзе и всем показывал. Но в 1927 году, когда Троцкого кассировали, докурил. А надо было сохранить,  сейчас это была бы драгоценная  реликвия,  провели бы генетический анализ слюны демона революции, глядишь, вошли бы в историю. Но кто знал, что наши либералы Троцкого поднимут на щит? Очень мы с бабушкой  по этому поводу, когда я был маленький, расстраивались. Отец Елизаветы Ивановны, был врачом и пропал без вести на фронте. Муж отсидел три года «за язык» при Брежневе и умер, вернувшись домой, в больнице от полученного на зоне туберкулёза. Сейчас бабушке крепко за 80. Когда её спрашивают, сколько ей лет, она сообщает: столько, сколько у змеи ног. Но она на удивление окружающим пребывает в здравом уме и твёрдой  памяти. Бабушка  была комсомолкой и до сих пор хранит в шкафу красную косынку. В дни её молодости это было модно. Она ещё те времена помнит, когда в ДК уже танцевали под:
                Самая  нелепая ошибка
                То, что ты уходишь от меня!
Но на свадьбах и вечеринках ещё пели:
                Ты молодчик, но не лётчик,
                А мне надо лётчика!
Но всё реже и ленивее.
Елизавета Ивановна принимала участие в подъёме целинных земель, по комсомольской путёвке работала на Запсибе, подносила каменщикам кирпичи. Ужасно, говорит, была большая стройка. Досталась её работа сейчас каким-то тунеядцам, о чём она каждый день сокрушается  и надеется, что один из её кирпичей  свалится с какой-нибудь градирни на голову захватчикам. Бабушка  вся состоит из пословиц и поговорок, в том числе, собственных. Очень любит меня ими пичкать. Начнёт, бывало, мне стихи на ночь читать, всё у неё по полочкам: это годно, это сходно, а это негодно. Она говорит, что если бы она была Ариной Родионовной, то я был бы Пушкиным. Я не разуверяю её, поскольку эта мысль её греет. Жаль,  говорю, что до Арины Родионовны  ты, бабуля, не дотянула. Да ещё бы мне окурок демона революции,  какую бы имел я сейчас классную  репутацию.  Везде бы меня публиковали и постили. 
В городе Елизавета Ивановна человек заметный и авторитетный. На собрании избирателей, слушая очередного соискателя народной любви, может, сидя в президиуме по правую руку от кандидата, внезапно вставить в его речь какую-нибудь ремарку, вроде: «Радуйтесь!», чем вызывает смех публики и досаду оратора. Как-то на сеансе фильма по Достоевскому, она сделала замечание двум сидевшим за ней девицам, не к делу смеявшимся. Те продолжали хихикать. Тогда бабушка поднялась с места и своей сумочкой, висевшей у неё на руке, огрела  хохотушек, сказав:  «Чтоб вам попритчило,  псовкам!».  На неё никто не обиделся, а девицы громко извинились...
С особенной ответственностью бабушка относится к своей роли культуртрегера. Это она выписывает  «Нашего соплеменника» и регулярно устраивает для пенсионеров в подъезде громкие читки. Читают, обсуждают и пьют чай. Елизавета Ивановна считает, что Ваш журнал единственный, который  «на что-то похож».
А родители мои были химики, работали на  пороховом заводе и  вместе погибли при несчастном взрыве, которые на этом заводе не редки и ныне. Тогда мне было всего два года. Бабушка меня, как она выражается, одна вызоблила.               
P.S. Дорогой Юрий Станиславович, не ответил на ваш главный вопрос. Для чего я лезу в литературную тину. Мне, собственно, всё равно, в какую тину лезть. Но тут подвернулась такая возможность поискать ориентиры  и определиться!
Мои поиски истины психологически  объяснимы. Просто когда  всю жизнь толкаешься между «ленивыми и нелюбопытными» и  вдруг наталкиваешься на человека, который не обзывает тебя сходу тимуровцем, а пытается понять и ободрить, поневоле расходишься и пытаешься раскрыть какую-нибудь попавшуюся под руку «энигму». Я ношу всегда при себе Ваше первое письмо, где вы, признанный мэтр литературы, крупный общественный деятель, с похвалой отозвались о моих опытах. Я наизусть выучил это письмо (не специально, конечно, а само собой как-то выучилось), а Ваше замечание: «Рифмованные сарказмы Ваши бесподобны!»  твержу, как молитву, когда ложусь спать. Сарказм – мерцание правды, так ведь?  Хорошо хоть мерцает она в нашу  эпоху полной дезориентации, когда ложь крепчает, костенеет и каменеет. Я уже заявил жене, что желаю, когда придёт мой  час, чтобы Ваше письмо лежало у меня на груди в гробу, а на скромном могильном памятнике были бы начертаны Ваши слова. Жена считает, что я окончательно «сошёл с резьбы» (это ей сформулировал Кенарев). Вы знаете женщин, Юрий Станиславович. Кондратьевич тоже их знал и ужасался женской способности всё свести к земному и суетному. Спасибо ещё бабушка Елизавета Ивановна верит в некие высшие смыслы, она давно не ругает меня за географичку, а только  предупреждает, когда меня заносит в споре. Всяк правду знает, говорит она, да не всяк её бает. А если промахиваюсь,  отчитывает:
Эх ты, дурень, дурень, неразумный бабин!
Это же бы слово, да не так бы молвил... 
По её мнению, говорить правду желательно не в лоб, а так, чтобы не обидеть, не задеть  самолюбия, аккуратно,  короче, как она говорит, «ряшливо».  У неё самой это не всегда получается (помните, эпизод с «псовками»?).   
Вы говорите о моей «прямизне». Как раз прямизны-то я и боюсь. Вот сейчас не соображу: к возвеличению Кондратьевича послужит наш судебный процесс,  что было бы желательно, или же к его умалению, что было бы огорчительно? Но, делать нечего, лезу  в кузов.
                Ваш до гроба Семён Колпаков.               
 P.S  С Вашего позволения, продолжу процесс.  Слово – гособвинителю, прокурору Прокудину.

                КРЮК И РЕБУС
Уважаемый господин судья! Граждане! Публика! И тому подобное.
Дело, которое мы рассматриваем, имеет казусный и химерический характер. Суду предстоит  взвесить заслуги известного поэта Кондратьевича и либо предоставить ему статус гения в своей отрасли, как того требует  кое-какая общественность в лице истца Герасима Кенарева, местного нашего трубадура.  Либо отказать челобитчику в непомерных и ни с чем несообразных амбициях. Казус  в том, что фигурант  дела поэт Кондратьевич  напрямую  контачил с Господом богом Вседержителем, о чём  рифмами извещал широкую публику. И в то же самое  время сношался и туковал с врагом Господа – сатаной, о чём также ставил в известность своих читателей. Боюсь, что и то и другое,  было всего лишь  игрой воображения  поэта, химерой,  то есть, на языке криминалистов, инъекцией в протез, хотя бог и сатана, как известно, с 1991 года, по распоряжению вышестоящих инстанций, вновь прописаны в России, и я, как чиновник, всячески  миссию богов и демонов поддерживаю и приветствую. Как видим, в нашем процессе теологические и литературные аспекты оказались в одном флаконе.
Должен вам, господа, признаться, что я не имею глубоких познаний в области литературы. В этих делах я не эксперт и не идентифицирую по запаху и фактуре ни вуали Блоковской  прекрасной дамы ни портянки Некрасовского  мужика. Классик или  постмодернист Кондратьевич,  мне по барабану. Об этом пусть адвокат рассусоливает, он сам  пописывает стишки.
То же самое могу сказать и насчёт религии. Я не батюшка,  не монах, в ризах не хожу (проводит ладонью по мундиру). Я –  скромный  оглашенный.  Попав в храм, выстаиваю службу до команды диакона: «Оглашенные, изыдите!». Тогда с лёгким сердцем изыдю из церкви,  не боясь замечаний вышестоящих лиц, занятых  прослушкой  литургии верных. Планирую в ближайшее время полное воцерковление, как того требует моё непосредственное начальство – райпрокурор старший советник юстиции Иван Семёнович Поротькин (некоторые пишут его фамилию через «а», но это искажает его функцию). О православии мне известно пока немногое, в основном из УК, ГК и КОАП, а также – из разъяснений руководства.
Но я не расстраиваюсь. Теория  – дело наживное.
Отрасль, в которой я ориентируюсь и по аромату,  и по цвету, как вы уже, наверно, догадались, господа, – интересы государства. Прокурор есть око государево, стряпчий о делах казённых. Прошу всех это усвоить и никогда об этом не забывать.
 Для меня что литераторы, что служители культа – всё едино,  ибо все они граждане и тому подобное. А что такое гражданин? Правильно, это объект прокурорского наблюдения. Прокурор обязан присматривать за гражданами,  как опытная  нянька в детском саду присматривает за генофондом нации.
А что такое поэт, господа? Поэт – это отвязавшийся гражданин.  Это, пусть вас не смущает прямое слово, свинья, или, если хотите, козёл в огороде. Если перечисленных
животных не одёргивать, они попортят не только дикорастущую траву на межах, но и полезную для овощеводства зелень на грядках. Точно так и с поэтами. Однако одёргивать поэтов необходимо осмотрительно, чтобы обществу не показалось, что на него натягивают очередной смирительный халат. Это – неукоснительное требование нашего высшего руководства.
Вы скажите, что сейчас отвязанных поэтов, которых нужно одёргивать, в России вовсе не осталось. Место же  оставшихся окончательно определилось. Оно, как бы это сказать образно, в углу, у параши. Я тоже так думал, господа, до недавнего времени,  пока тщательно не изучил творений поэта Кондратьевича. Знакомство с достижениями этого деятеля культуры, сигнализирует нам, правоохранителям, что успокаиваться ещё рано.
Настоящей превентивной информацией надеюсь отвести от себя прежде всего недоуме-
ние и гнев нашего уважаемого основного свидетеля и очевидца, редактора известного журнала «Наш соплеменник» Юрия Станиславовича Кунакова. Конечно, неуклонно преследуя интерес государства, я в чём-то сам могу проколоться, скосить и тому подоб-
ное. Но я это делаю не по умыслу и не по злобе, дорогой Юрий Станиславович. Как правильно кем-то умным сказано: не корысти ради, а токмо пользы для...      
                х               
Готовясь к сегодняшнему заседанию, я, естественно, заглянул в труды начальствующих в литературе лиц. Мне помогла в этом наша уважаемая Елизавета Ивановна, активист, общественник и заслуженный библиотекарь. Она разложила на моём столе тома инструкций по исследуемой теме, открывая закладки и указывая: «Это годно, это сходно, а это вам для развития». Вы все знаете эту неутомимую женщину. После того, как я обратился к ней за помощью, она не оставляла меня в покое ни на один час. Вот так бы и все  граждане города Лохова,  по примеру Елизаветы Ивановны, содействовали и потакали  органам правопорядка!
Прежде всего, я обратил внимание на слова тульского классика Льва Николаевича Толстого, который  обозначил минимальные требования к литературной продукции. Лев Николаевич указывал, что всякое  мало-мальски даже не «годное», а хотя бы только «сходное» литературное творение  должно иметь: 1. Весомое содержание. 2. Красивую  упаковку, называемую формой.   И 3. Быть  откровенным, как явка с повинной, то есть, заключать в себе чистосердечное раскаяние автора. Только тогда сочинённое пойдёт на пользу Вере, Власти и Отечеству (ВВО).      
Господа, что вообще мы  маркируем  понятием «гений»? Гениальность – это некий  фантом, которого не существовало в природе и вдруг он возникает и формируется,  как в народных поверьях объявляется в бане  бабайка. Гений возбухает  посреди  ровного поля обыденности и среди ясного дня посредственности. Очень важно, чтобы гений не отрывался при этом от здравого смысла, а, напротив, укреплял и развивал действующие нормы и установления. Гениальность – это не порыв уличной канализации и не ночной переполох  при проверке паспортного  режима в местах скопления девиц с пониженной социальной ответственностью. В этих случаях  обстановка также возбухает внезапно и опупительно,  однако слесари аварийной службы и полицейские чины её немедленно купируют и  вводят в нормальное деловое русло. Я бы сравнил посредственность с отдельными, действующими враздробь  законами и подзаконными актами, а гениальность – с кодексом, который законы и акты  сводит в регламент. Норм может быть  сколько угодно: о хищении,  о подкупе, о богохулии, о  противодействии законным властям... Тысячи, всех  не упомнишь. А  вместе они дают что? Правильно,  кодекс. А кто первый догадался  свести законы под одну крышку? Правильно,  царь Вавилона Хаммурапи. Его решение фе-но-ме-наль-но. Вот он и есть ныне, и присно, и  во веки веков гений. Какое облегчение прокурору! Сама собой просится рифма:
                Благая мысль: злодейств букет 
                Утрамбовать в один пакет!
Прокурору найдено, и преступнику сподручно, как выразилась на этот счёт Елизавета Ивановна. Изучай, бездельник, меры пресечения и помни о заслуженной, справедливой и неотвратимой каре. В чём не рубишь,  обратись за разъяснением  к прокурору и  будь уверен: ты науку его усвоишь на всю жизнь.  (Кстати, в нашей прокуратуре неплохие результаты даёт изучение подозреваемыми лицами  УК в положении стоя на коленях в кабинете следователя с заучиванием вслух отдельных статей.)
Всеобщие польза, благо и корысть на неопределённый период времени – таковы признаки гениальности. При этом для казны  она совершенно бесплатна. Пошлину при регистрации изобретения либо открытия, затраты на публикации гений оплачивает из собственного кармана.
Теперь посмотрим, какое благо и какую корысть преподнёс ВВО своим баснословием рассматриваемый  Кондратьевич?
Аргументирую и удостоверяю.
В поэме «Схождение в ад»  Кондратьевич изображает Господа бога нашего Иисуса Христа, прибывшего с инспекцией в преисподнюю, то есть в тартарары, совершенно растерявшимся.  В аду, изображённом Кондратьевичем, полный бордальеро. Никто из чертей не может – и не хочет! – толком  объяснить Господу, где  обретается в данный момент начальник преисподней сатана. Кондратьевич с Христом обошли всю геенну по периметру и радиусами в поисках сатаны, при этом Иисус неоднократно взывал громким (велиим) голосом: «Где Сатана? Где Сатана?  Всё-таки где Сатана?!». Черти на его зов вообще не реагировали: там-де где-то околачивается!  И еле-то еле сатана нашёлся и предстал перед Иисусом. У нас бы Иван Семёнович, не обнаружив заместителя в здании прокуратуры, где он должен находиться неотлучно, ожидая дальнейших распоряжений, вылюбил бы партизана  так, что мало бы тому  не показалось.  А что у Кондратьевича? Шум и свара. Лирические герои разбираются, кто в аду 1-й руководитель:  Господь или сатана? Сатана кличет Господа «братом» (!),  имеет наглость задавать Царю Небесному праздные вопросы,  вступает с Ним в откровенную гавкотню. Налицо открытое неподчинение вышестоящему и тому подобное:
              «Брат мой, что делаешь ты на окраине мира?
              Правлю здесь я! – Бог промолвил: – А царствую я!
              Ты обозвал меня братом. Обмолвка сия
              Паче безумной гордыни твоей... На колени!
              –Несть! – заревел Сатана, выступая из тени.
Шишига оборачивается Левиафаном и  поднимает свой задристанный  хвост на... бога!!!   Можете себе  представить? Иисусу пришлось окстить наглеца волшебной розгой, только тогда этот горе подчинённый убедился, что начальство с ним не шутит.
Получается,  Господь поставлен на одну доску с сатаной и фактически тягается  с нечистым за власть. Христос побеждает. Но утешительного в этом мало. Ад-то, выходит,   – царство Христа! Вот оно, кощунство-то махровое! Господь,  оказывается,  спецподвалом  командует. А кто народу нагнал в преисподнюю? Думаете, сатана? Но он в аду не царствует, а только правит, то есть следит за порядком, хотя мы уже видели, как именно он следит! Муки вечные всем и каждому (а контингент там отборный, заслуженный, сплошь гении разных профилей) определил, получается, тоже Христос? Закрадывается и такая мысль:  уж не сам ли Кондратьевич  комплектует главное пенитенциарное заведение Вселенной? Не наш ли дорогой  поэт здесь орудует?  Тогда  кто в этой, с позволения сказать, троице – Бог, сатана и Кондратьевич – «бугор»? Вот такие в Рязани пироги с глазами, как говорит бабушка Елизавета Ивановна. Елизавета Ивановна, кстати, не пропускает ни одного судебного заседания. Бабушка Лизавета, вы здесь? Вижу, вижу, сидите, сидите. 
Продолжаю. Фактически Кондратьевич, недолго думая, подправил Господа бога  – нашего государственного, подчёркиваю, бога! – подмалевал  всё равно  как шалун на фотке пририсовывает папаше бородку или густит  родителю усы.
Нам говорят: поэт-де на подобные  шалости имеет право!
Допускаем.  Но как тогда быть с помазанниками Господа?  С ангелами-архангелами,  царями-императорами, наконец, с  нашим президентом и тому подобное? С депутатами Госдумы и Совфеда, которых Бог тоже помазал, иначе с какой бы стати им сидеть в своих креслах? Аналогично – с генпрокурором, членами Кабинета, губернаторами, местными министрами – закоренелыми расхитителями и  коррупционерами,  нашими постоянными клиентами, и, наконец, с  нами самими,  надзирающими  прокурорами,  следаками  и  важняками, да мало ли кого ещё мажет Господь?! Нам всем что ли надо теперь  пририсовать  бороды и нагустить усы?! Кстати, помазанство (или помазанничество,  Елизавета Ивановна, как правильно? Ага... помазание. Спасибо.)  Но если бог подрисован, можно запросто  объявить вышеперечисленных персон тоже подрисованными, то есть нелегитимными и тому подобное!  И что тогда остаётся от вертикали власти?   
«Шалости» Кондратьевича  этим не ограничиваются. В поэме «Стезя Христа» Кондратьевич сводит Иисуса с некоей девицей Магдалой, пожелавшей бога совершенно так же, как желает всякая прошмандовка  честного, не имеющего судимостей  гражданина. Указанная  Магдала открыто  склоняет  Христа, мягко скажем, на пробный брак. Когда же Иисус уклонился ввиду занятости,  Магдала, будучи барышней с пониженной социальной ответственностью (см. разъяснения президента) отправилась, как можно понять из текста, на зло Христу, на панель. При новой  встрече с Христом сия  гулёна   нанесла  Господу богу нашему побои (лёгкой степени), а именно, дала пощёчину. Согласно своему публичному регламенту, Спасителю пришлось подставить под плески обе святые щёки. Данным эпизодием (извлечённым из отвергнутого церковью апокрифа) Кондратьевич унизил Спаса и оскорбил искренно верующих в него, что неминуемо приведёт к Его разубоживанию, а стало быть, как уже отмечалось,  к умалению всех от Его имени помазанных и поставленных российских вождей и мелких начальников. На этот счёт у нас заготовлена цитата... (прокурор листает поминальник).  Вот: «Несть бо власти аще не от бога, сущие бо власти от бога суть».
Он же, Кондратьевич,  в поэме «Схождение в ад»  изобразил себя лицом, приближенным  к Христу, то есть угодником и наперсником. Господь (якобы) прощает  Кондратьевичу, не глядя в его послужное досье,  грехи, которые тот совершил  за свою, мало сказать, не святую жизнь и обращается к Кондратьевичу, как к лицу на Небесах известному и доверенному, то есть присному: «А, это ты...» – говорит  Христос, выходя из пещеры, где  отдыхал  после распятия. Таким образом, Кондратьевич присвоил себе славу человека,  который (якобы!) первым из людей  увиделся и общался с воскресшим Христом, тогда как батюшки в один голос показывают, что  Христос контактировал в этот исторический момент с выше упомянутой  девицей Магдалой, которая встала на путь исправления, и  апостолами, сидевшими за запертыми дверями и дрожавшими «страха ради иудейска». Апостолы, а не какой-то самозваный лирический герой, осматривали  Христа и «осяжали» его, то есть комиссионно устанавливали факт смерти и воскресения. Что это, спрашиваем мы, как не  богохульство и тому подобное?
Он же, Кондратьевич, в стихере «Крестный путь»  пытался распнуться на обратной стороне  «мирового креста», т.е. покушался на  Славу и приоритет Сына божия. Данный факт характеризует  Кондратьевича как нахала-анчутку, то есть антихриста, который является, как показывают батюшки, обезьяной Господа бога.
Ваша честь и тому подобное! Освещение в поэме «Схождение в ад» ряда фундаментальных вопросов вызывает сомнение в искренности автора.
Как выше подчёркнуто, я не считаю себя богословом, хотя  нередко вынужден по работе вспоминать Всевышнего и Его досточтимую матерь. С нашим народом иначе не получается. Но о режиме содержания в аду  з/к я могу судить достаточно объективно. С этой проблемой я знаком  в деталях  в  силу занимаемой  должности.
Режим в преисподней, мягко сказать, мудрёный.  Для каждого заключённого график содержа-
ния индивидуальный. Я разве что с глубокого бодуна могу такое вообразить у нас.  Гегель, например, посажен в отдельную огненную яму. При этом вопит не он, а – представьте себе! – его собственные торчащие вверх ноги. Другой философ, Кант, изрыгает и никак не может изрыгнуть из себя  «нравственного гада». Руссо подтирается «Декларацией прав человека». Представляете, если подтираться куском самой  плотной  бумаги, хотя бы это был ватман,  сутки непрерывно, что от этого куска останется? А тут – вечная непрерывная процедура! И так далее и тому подобное. А ведь за всем этим разнообразием надо кому-то следить, поддерживать утверждённый регламент. Да тут никаких чертей не хватит! Я, будучи почти православным,  сочувствую нечистым силам!
В наших мусорнях  (я хотел сказать,  скотленд-ярдах) всё гораздо проще и практичнее.  Используется, во-первых,  ручное убеждение дубинатором. Что может быть действеннее? Во-вторых, воздействие электрошокером,  метод, вызывающий острые болевые ощущения,  состояние ошарашенности и потерю ориентации в пространстве и времени. Что вам ещё надо? Затем растирание ушей, надавливание большими пальцами на глазницы потенцииального преступника. Что ещё? В необходимых случаях секс шваброй без согласия принимающей стороны, бурение в подозреваемом дополнительных отверстий шуруповёртом.  А проще всего, дешевле и убедительнее – полиэтиленовый пакет на голову. Человек должен ценить данную ему свыше возможность дышать. А если он её не ценит, то пусть и не дышит. По-моему, так. Зачем портить бумагу, копать и калить огненные ямы и прочее тому подобное?
Но дело не в швабрах и шокерах. Кондратьевич описывает методики, не имеющие  ничего общего с показаниями допрошенных в ходе настоящего процесса окормляющих «Наш соплеменник» православных отцов. По их информации, после событий 90-х годов в аду россиян лечат не открытым огнём и не лизанием раскалённых сковородок, как это было при коммунистах, а исключительно Божьей любовью и  благостью. Бла-гос-тию! Батюшки объясняют это тем, что процесс воцерковления атеистических масс идёт крайне туго, просто в час по чайной ложке, поэтому тот свет должен не отпугивать, а, напротив, привлекать новых клевретов и оглашенных, в том числе политиков и  работников силовых органов вроде меня. Но где же «благость» у Кондратьевича? (Трясёт номером журнала»). Любви я также не надыбал. Исключительно голое физическое воздействие.
Я прихожу к выводу, что представленный  в поэме ад – злостная шняга со стороны Кондратьевича, несмотря на все его уверения в важности темы и правдивости изложения. Или же имеет место деза со стороны православных отцов, чего я, учитывая их святые чины, допустить не могу. Но пока не состоялось по делу окончательного решения Страшого Суда и всё тайное не стало явным, кое-кто из ветошного, как выражается Елизавета Ивановна,  народа может  поверить Кондратьевской  колокольне в уксусе (её же терминология)! Народу ведь только дай усомниться! На наших глазах  происходит подрыв веры, а следовательно – устоев государства,  расшатывание  краеугольных камней,  ослабление духовных скреп, как-то: налоги, штрафы, отсидки реальные и условные, задержания на сутки и тому подобное.  (Прокурор возмущённо высмаркивается.)
И всё это в  нашей свободной как никогда России!
Такова позитура Кондратьевича в отношении Веры и Власти.  Поищем результаты его трудов в отношении третьего важнейшего ориентира – Отечества.
Тут я буду предельно откровенен. Кондратьевич – злостный  разрушитель  семейных уз. Молодому,  нравственно хилому  организму читателя новой России он, например, внушает, что черепные коробки  отцов бесполезны во всех отношениях и  годятся лишь для  употребления  в качестве фужеров для напитков. Кондратьевич (его лирический герой) не стесняясь, заявляет, что он кушает горячительное из отцовского бубна:                Я пил из черепа отца                За правду на земле,                За сказку русского лица                И верный путь во мгле.
А с матерями можно вытворять вообще что угодно, не оглядываясь на уголовный кодекс.  Кондратьевич, как и делу быть, изображает  возмутительный «подвиг» семерых молодчиков, насилующих под мостом собственную мать:
                Шесть молодцов из-под моста
                Стащили вниз её.
                –Я ваша мать!
                –А коли мать,
                Молчи шаля-валя,
                Должна зараз детей примать,
                Как мать сыра земля.
                И совершился смертный грех.
                Тут подоспел седьмой,
                Не оказался лучше всех
                Он на пути домой.
М-да... Затем действие переносится в родительский дом, где имеет место пьяный разгул, в котором  принимает участие  выползшая  из-под моста родительница семерых негодяев. Во время гульбы и распития спиртных напитков, естественно, возникает драка. В результате поножовщины мы имеем семь мёртвых тел. Нечего сказать, чуваки  порезвились! Домашнее насилие в голом виде. А мы всё никак не сподобимся принять закон на этот случай и не можем выгнать участковых на проверку сигналов о неблагополучии в семьях. Дождёмся, что эти семеро  нас самих изнасилуют прямо здесь и незамедлительно, в суде...  Вы куда, господа? Это моё оценочное суждение. Сидите, сидите!
Хорошо, что в новой России число читателей кратно уменьшилось по сравнению с временами Совка, а поэзией интересуются исключительно сами чокнутые поэты и близкие им девицы с пониженной социальной ответственностью, именуемые для понта музами и лирами. Однако, чтецов всё  ещё достаточно. Особенно удобен  для посева плевел невежества и возбуждения в молодёжи неконтролируемых половых инстинктов и прочих шестых и тому подобное чувств интернет, который давно бы пора окоротить,  как в Китае.
Адекватно отреагировал  на самовольства взбалмошного внука и его лирического героя фактически  лишь  дед Кондратьевича, рядовой труженик сельского хозяйства, опытный хуторянин. Глядя, как внук-поэт на вороном коне, очертя голову мчится в Москву, в Литературный институт, не посоветовавшись со старшими, позитивный дедушка,  предположил не без основания,  что его потомок, будучи в Москве, накуролесит в журналах и «разливайках», совершит противоправные деяния и рано или поздно годика на три присядет:
              Топот, ржанье, окраина... Хутор мелькнул.
              Дед, я знаю, один.
              Вышел он, поглядел и рукою махнул:
              «Пропадай, сукин сын!».
Однако объективная оценка ситуации опытным и любящим дедом не останавливает лирического героя. Он продолжает свою бесшабашную скачку и вот закономерный финал: ад, сатана и тому подобное.
Таков вклад Кондратьевича в строительство российского богохранимого и тому подобное общества.
                х               
 До сих пор мы говорили о деяниях Кондратьевича, их содержании, об умысле и   фишаке. Но у любого преступления есть и другая, не менее важная сторона:  орудия, использованные  лицом для достижения противоправной цели. У филонов  (я хотел сказать: у филологов) это именуется «формой произведения, стилем и языком». Тут, я сразу отмечу: мы имеем в лице  Кондратьевича  беспредельщика  и  распальцовщика
Я не литературный  кулик и не огрызок. Я в данном случае опираюсь на мнение рядовых читателей в лице упомянутой бабушки Елизаветы Ивановны. По её, как она говорит, разумэ, творческий  метод Кондратьевича складывается из двух основных элементов: крюк  и ребус.
Крюк (он же гак или уд) – это внезапный, нелепый и жуткий образ. Состоит из отдельных слов и распространённых фраз. Но словами и фразами крюк  не раскрывается и объяснению не подлежит. На крюк  поэт насаживает неосторожного читателя  и  «ошпентивает» его. Упомянутый  «череп-фужер» – типичный крюк.  Читатель, будучи потрясённым, автоматически включает собственное воображение. И тут же проваливается   в яму с какой-то гилью. «Я пил из черепа отца...» Хорошо, думает читатель, а чем закусывал? Хлебушком? Огурчиком? Или... б-ррр!!! Допустим, это питьё не настоящее, а про... про... бабушка Елизавета мне где-то подкладывала бумажку... (прокурор шелестит бумагами на своём столе). Вот! Прообразо-вательное. То есть, питьё с намёком. Но что же Кондратьевское питьё про-обра-зует, кроме питья?  Читатель   на крюке! Он не может вылезти из ямы собственных сомнений и догадок. Критики кулики и огрызки этот приём  именуют шоком и эпатажем. У воров есть аналогичный  приём: «насадить на перо». Пользователь, воспитанный на традиционной письменности, приходит  в столбнячное состояние. Человек современный, тёртый, отудобев  (термин Елизаветы Ивановны), сплёвывает через левое плечо и осеняет себя крестным знамением. (Прокурор плюёт и крестится.) А если чтец неверующий, а таковых у нас 98 процентов, если он растеряется и не плюнет, тогда что? Тогда он с потрохами в руках Кондратьевича.
Крюки, обрастая словами,  превращаются в ребусы. Ребус имеет нормальный размер и обычную рифму. И как бы прячет некую мазу-мысль. Всё это напоминает древние стихеры, которые современному человеку  не понять, а можно только их распевать,  не вдумываясь в смысл. (Стихира или стихера?  Тут мы разошлись во мнениях с Елизаветой Ивановной, которая нажимает на «хер», она называет это морфемой.)   
Кулики и огрызки  такой стиль именуют парадоксальным.  Стихеры Кондратьевича  состоят сплошь из ребусов-парадоксов. Наш дорогой свидетель Юрий Станиславович  именует их «откровениями», «наваждениями», «озарениями», «прозрениями», «видениями», «галлюцинациями»,  «бормотаниями» и тому подобное.  Ребус отгадать невозможно, потому что он базируется на крюке, а крюк, как уже сказано, это –  шиш. Шиш, господа, кто не знает, это кукиш. Кукиш, кто не знает, – это дуля,  фига, плешь и тому подобное. На что был силён во всех науках Вадим Кожистый, и тот, восхищаясь ребусами  Кондратьевича, передавать  их русскими словами отказывался.  Не догоняет смысла ребусов и свидетель Кунаков,  в чём откровенно сознаётся. Не брал в толк своих вычуров и сам Кондратьевич. Сколько ни допрашивали его друзья,  что он  хотел сказать тем или иным ребусом,  он  только разводил руками, переминался с ноги на ногу и шумно вздыхал. Так это три прожжённых филона-литератора (так ли я выразился?). А что  прочухают в крюках и  ребусах Кондратьевича рядовой  фолловер или кирза? 
Иногда крюк мы видим в начале ребуса, иногда – в середине, иногда  ребус завершается гаком-кукишем:
В зимнем воздухе птицы сердиты,
То взлетают, то падают ниц.
 Пусть себе  падают, если хочется, не будем пернатым мешать. Я бы этого факта, торопясь поутру на службу, вообще  не отметил. Но меня цепляет крюк – «ниц». Вы, Юрий Станиславович, опытный рыболов и охотник. Вы видели пернатых, которые падали бы «ниц»? Даль, Ожегов и  бабушка Лиза утверждают,  что падать ниц означает падать вниз и не просто, а лицом на землю. Но Дали и Ожеговы –  буквоеды. Будучи зацеплен крюком,  я инстинктивно пытаюсь от него освободиться. Возможно,  в этих строках  кроется  какое-нибудь тайное сообщение? Я думаю: наверно Кондратьевич имеет в виду начинающего поэта, который  падает витриной, или, если хотите, шайбой на землю перед авторитетом профессора  Литинститута. А если я ошибаюсь? Но для поэта, я понимаю, это не важно. А важно, чтобы в моих мозгах засел его крюк. Крюк и имя: «Кондратьевич».
Или, например, сообщение о том, что куда-то вдаль, самостоятельно, без сопровождения и  без каких-либо разрешительных документов бредёт  «распростёртый»  труп поэта:
Иному человечеству приснится,
Как вдаль бредёт мой распростёртый труп...
 Конечно, если ты начинающий следак и видов не видел, по мозгам  ударяет: ужос! ужос! ужос! Но если ты – стажист и видывал всякое и ещё не такое, то, хотя и с трудом, но приходишь в себя. А это как: бредущий (видимо, вертикально или хотя бы на четвереньках) и одновременно распростёртый (лежащий с раскинутыми руками, плашмя) труп?  Сразу видно, что Кондратьевич не поднимал по канавам лежалых тел, по-нашему, «подснежников». Короче, я ещё раз ошпентен.
А вот, не хотите ли, сон про ноздри:   
                Мне снились ноздри! Тысячи ноздрей
                Стояли низко над душой моей.
                Они затмили солнце и луну,
                Что занесло их в нашу сторону?
 «Обалденно!» – отозвался о «ноздрях»  свидетель Кенарев. По его мнению, смысла в этом крю-
ке нет и нечего его искать.  Но мерклый намёк на что-то всё же сквозит. На что?!  Как истолко-
вать  этот крюк, или гак  в обстановке всеобщей политкорректности?   
Вы, дорогой Юрий Станиславович, склоняетесь к тому, что поэт  имел в виду ноздри еврейские.
 А может, они вовсе русские, прибывшие, например, из Санкт-Петербурга в Москву, чтобы понюхать Кондратьеви-
ча и других борцов с чертовщиной? Но и те и другие ноздри не могли
быть в таком огромном количестве, чтобы затмевать небосклон. Их гораздо, гораздо
меньше. Это отборные, элитные ноздри. А если было бы их больше, мы бы все вообще ходили
 без порток. А может, это вовсе не человеческие ноздри, а каких-нибудь домашних  животных? Козы, собаки и сви-
ньи, например, если видят лежащего в луже мертвецки пьяного, обязательно подойдут и с любопытством понюха-
ют. Кстати, у Кондратьевича имеется и специально свиной крюк:
                Где топчут бисер свиньи быта,
                На ум дерзает интеллект...
Этот крюк,  Кенарев считает «потрясным», не слабее «ноздрей».  Конечно, Кенарев – поэт, филон, нежная душа. Но читают стихи не одни поэты. То, что «свиньи быта» топчут бисер – ещё куда ни шло. Свиньи они такие. Хотя, конечно, специально «бытовых свиней» я  в своей практике не встречал. Свинья, она что в политике, что в литературе, что в правоохранительных органах, по-моему, одинаковая. А если не так, то поэт обязан объяснить мне разницу. И потом, что за бисер топчут эти скоты? Намекните хотя бы, господин поэт! Может, они его правильно топчут, хотя и свиньи? Но «на ум дерзает интеллект» – это просто возмутительно!  «Отвал башки» (термин свидетеля Кенарева). Может, всё-таки «интеллект дерзает на ум»? Нет, тоже байда.      
Несколько стихер составляют поэму. Стихерная поэма – это как бы гнездо крупной птицы, наподобие фальшивого вороньего, которое ворона толком не ухичивает и яиц там не держит, а просто  нашвыривает кучу веток и сучков, чтобы сбить с толку ястреба. Из  отдельных стихер и поэм  складывается толстый сборник, как из двух-трёх десятков гнёзд – воронье поселение.
Крюки и стихеры-ребусы аналогичны малявам, которые зэки передают из камеры в камеру, а также на волю, обмениваясь свежей информацией. Способы передачи различны.  Это нарушение режима называется «гонять коня». Но если маляву получатель расшифрует, то крюк или целиком ребус,  не раскодировать решительно никому. В том числе, как мы видели,  и отправителю.
Надо сказать, две последние, самые крупные  поэмы Кондратьевича не без труда, но читаемы. Крюки не столь круто загнуты. Содержимое поэм можно с грехом пополам пересказать своими словами. Это, конечно, не «Медный всадник», но и не записки того, который писал насчёт «мартобря 86 числа». Как бишь его?.. Поприщин!   Чувствуется, поэт торопился с представлением текста в журнал и шифровал произведения на скорую руку.
Елизавета Ивановна выписала мне цитату из Льва Николаевича (того, что проживал в городе Туле): «Поэты, стихотворцы выламывают себе язык так, чтобы быть в состоянии сказать всякую мысль всевозможными различными словами и чтобы из всяких слов уметь составлять подобие мысли. Таким упражнением могут заниматься только люди несерьёзные». Сама бабушка,  одолев с великим трудом  несколько стихер,  перекрестилась и даже всплакнула: «Негодно и несходно! Всё в кучу приплёл для умности. А сколько трудов принял, чать, родимый! Лев-то Николаевич был, между прочим, граф. Хоть бы графа постыдились!».
У иных известных публике  стихотворных гениев мы с Елизаветой Ивановной  не наш- ли ни крюков, ни ребусов, ни стихер, ни вороньих поэм. Гении писали сходно и годно:
                Мы добрых граждан позабавим
                И у позорного столпа
                Кишкой последнего попа
                Последнего царя удавим.   
Фабула занятная, идея сформулирована, выводы конструктивные.               
                х               
В ходе судебного следствия обстоятельства, препятствующие признанию  поэта Кондратьевича гением, обнаружены  и изучены в полном объёме. В дело приобщены  следующие улики, доки и вещдоки.
1.Переписка Кондратьевича с греком-поджигателем храмов  Геростратом на 2 л. (стихер «Новый Герострат»).
2.Протокол допроса матери, изнасилованной семью мерзавцами-сыновьями по предварительному сговору,  с приобщённым  заявлением матери не считать сыновей виновными в содеянном, поскольку сыновья поняли, что они насилуют родную мать, только в самую последнюю минуту, когда всё уже было у них готово, – на 5 л. (стихер «Седьмой»).
3.Акт о попытке самоповешания Кондратьевичем с обратной стороны животворящего креста  на 4 л. (стихер «Крестный путь»).
4.Заверенная этнографами  сказка о царевне-лягушке, исполосованной ланцетом служащего атомного института имени Курчатова, начальника лаборатории,  доктора технических наук,  гениального дурака  Иванушки на 3л. (стихер «Атомная сказка»).
5. Череп отца поэта Кондратьевича (лирического героя), очищенный и обеззараженный.
6.Сушёная трупная муха, свидетельница борьбы Кондратьевича с нечистью (стихер «Муха»).
 7. План перевернуть Мать-Вселенную вверх дном на 1л.  (стихер «Ты не стой, гора, на моём пути...»).
 8.Заключение протоиерея  Шаркунова о ереси и богохульстве Кондратьевича на 5 л. 
 9. Отзывы критиков-куликов и огрызков Пряслова, Татаркина и  Заглушкиной, аттестующих  Кондратьевича как тайного постмодерниста, явного вурдалака и возможного   некрофила на
25 л. с об.).               
10.Акт лаборатории строительных материалов о сравнительной крепости черепов Кондратьевича и Пушкина, свидетельствующий, что бубен Кондратьевича по прочности, теплопроводности и морозостойкости превосходит соответствующие характеристики краниума Александра Сергеевича («Есть наслаждение в бою...», с. 44).
11.Пустая бутылка из-под шампанского, которой Кондратьевич (лирический герой), будучи навеселе, грозил Кремлю и его обитателям (стихер «Накануне Нового года»).
12.Заявление директора кладбища, где захоронена мать Кондратьевича (лирического героя), об осквернении Кондратьевичем  (лирическим героем) могилы матери  блевотиной раскаяния на 1 л. (стихер «На кладбище»).               
В ходе изучения личности Кондратьевича выявлено следующее.
По месту жительства  характеризуется, как пивший  без просыпа. По свидетельству соседей неоднократно являлся домой налегке, т.е.  без верхней одежды и головного убора.  Нижний сосед Кондратьевича по даче во Внуково писатель Устрялов аттестует поэта как крайне экзальтированную личность и показывает, что Кондратьевич во время работы над поэмой о жизни Христа, сыпал ему, Устрялову, со своего балкона  на голову пепел от сожжённых черновиков. В ответ на законное возражение Устрялова и указание,  что производимые Кондратьевичем манипуляции носят антихристианский характер, Кондратьевич, находясь на своём балконе в возбуждении, утверждал,  что его, Кондратьевича,  пепел «божественный».
Фактически в отрицательном свете рисует моральный облик Кондратьевича заявитель иска Кенарев, ученик и шнурок Кондратьевича, как выяснилось на судебном следствии, его соперник в любовных приключениях и окаянный разлучник. Как вам это нравится, господа? Любимый педагог, «светоч всех времён и народов», поднявший «планетарный вал истории» и клеврет-ученик, «фальшивомонетчик и графоман» делят даму сердца на глазах всего курса!?  Кенарев свидетельствует, что профессор женщин любил и домогался их внимания «особым образом». Что это за «особый образ» Кенарев  раскрыть отказался и при этом покраснел.
Автор поэм о православных святынях  неизвестно даже, был  ли крещён. Во всяком случае,  в ходе  судебных слушаний мы не смогли выявить на этот счёт ничего утешительного. 
Не исключаем, что он мог быть христианином римской веры.  А может быть, закоснел в язычестве и был  кумирником, но скрывал своих истуканов от православного шефа в своём кабинете во встроенном шкафу. Возможно, он верил, как Эйнштейн или Спиноза, в бога, распушенного там и сям в природе,  но не признавался в ереси, опасаясь быть опознанным в качестве иудейского элемента, затесавшегося в православный национальный журнал. Есть предположения, что Кондратьевич был тщательно замаскированным  атеистом.
Свидетель Кенарев  Герасим,  обучаясь в семинаре Кондратьевича и близко наблюдая своего профессора, полагает, что Кондратьевич  был «православным, но без фанатизма».  «Кондратьевич нередко сообщал о своём православии, но я не замечал, –  показывает свидетель, – чтобы в постные дни недели он заправлялся исключительно рыбой».
 Настораживает  факт уклонения Кондратьевича от проверенного средства изгнания беса из одержимых и пьяниц. Доказано, что если поставить перед испытуемым девять стаканов с освящённой водой и один – с обыкновенной водопроводной и  предложить выпить из любого,  кощунник схватит тотчас простую воду. Страдальца надо помазать и отчитать, при этом крепко удерживая за руки и другие выступающие члены тела, чтобы под воздействием изгоняемой нечистой силы, корчась от невыносимой душевной  боли, выкрикивая  и вышёптывая хулу на Господа, не вошёл бы он в раж, не покусал бы санитаров-доброхотов и  не порвал бы на батюшке в клочья шёлковую рясу и шерстяной подрясник. 
Почему Кондратьевич, если он  был истинно  верующим,  не обратился со своим недугом к батюшкам, предпочтя  наркологов и лечебницу? (В деле имеется такой эпизод.)  Мы полагаем  потому, что Кондратьевич  не верил в святые стаканы. Он  был, скорее всего, не православным, а лишь православнутым, вот как я, например.         
Господа! Заканчивая, констатируем и удостоверяем: поэт Кондратьевич действительно перебазировался с горы Олимп на гору Синай. Однако, вместо того, чтобы поклониться там чему следует, зарегистрироваться на жительство и скромно пребывать  среди  местных авторитетов, ожидая второго пришествия, произвёл  бесчинство и дебош, аналогично тому, как систематически устраивал  ранее шум  на Золотой горе, как он образно именовал спецпоселение греческих богов на Олимпе.
Обстоятельств, амортизирующих вину подсудимого, не найдено. Посмотрим, что изобретут в оправдание своего клиента желторотые  адвокаты.
Обвинение полагает, что признавать гениальным лицо, которое нанесло столь очевидный ущерб краеугольным опорам и скрепам государства,  было бы противозаконно и  антиправославно.
Писания Кондратьевича умаляют авторитет руководителей различного  уровня (богов, царей, президентов, нечистых и тому подобное) и затрудняют  их совместную деятельность. Мы квалифицируем его деяния, как ересь, богохульство и кощунство,  оскорбляющие чувства как верующих, так и неверующих и провоцирующие неуважение к начальству (ст.148, 319).  Также имеет место мелкое хулиганство (ст.213). 
Было бы справедливым назначить Кондратьевичу по совокупности статей наказание в виде исправительных работ на срок  до трёх лет с последующей передачей его на поруки батюшкам-насельникам журнала «Наш соплеменник» на предмет врачевания душевных ран  с постепенным доведением до полного  раскаяния в содеянном.
Ввиду того, что обвиняемый самовольно умре, уголовного преследования не возбуждать. Настоящее дело о признании Кондратьевича гением списать в архив и предать забвению. 
Поэмы и стихеры, упомянутые в настоящем деле,  держать в труднодоступных подсобных помещениях государственных библиотек под крепким надзором Елизаветы Ивановны и выдавать для  ознакомления  лицам, имеющим её  полное доверие и медицинский допуск.
(Прокурор глубоко вздыхает.)
Народная мудрость, господа,  гласит: страшен сон, да милостив бог. Или, в трактовке бабушки Елизаветы Ивановны: «Мамай на что был силён, а правды не съел».  Наши ориентиры  ВВО остаются на ближайшие столетия незыблемыми и тому подобное.
Учитывая скользкий политический характер настоящего судилища, прошу  моё выступление отнести к разряду оценочных суждений, мнений, убеждений и тому подобной галиматье.
(Прокурор кланяется судье. Судья объявляет перерыв на обед.)

                ПРЕДКИ-КОЛПАКИ
                Семёну Колпакову, г. Лохов.      
Друг любезный Семён! Ложусь в больницу на обследование, чахну глазами. Не исключаю, что зрение моё особенно село в самое последнее время, с тех пор, как я вынужден изучать Ваши расследования.  Прошу хотя бы на то время, пока я буду страдать на больничном одре, оставить меня в покое и вообще забыть Ваши послания, так как я всё равно  не смогу Вам ответить, находясь в надежных руках  медиков.
Произведения Ваши – в столе моего пособника (изъясняюсь, как ваш прокурор!) Александра Сидня. Он человек  надёжный, тёртый, как Вы где-то обмолвились, натыканный, и здоровье у него коровье. Я уверен, он выдержит Ваш напор.               
P.S. Ну и тугодуб  Ваш прокурор! Тугодуб и тугоум. Вот уж именно слон в посудной лавке. Думаю, его скоро вышибут из прокуратуры. Семён, прошу: отвлекитесь на текущие вопросы. Кстати, меня заинтриговала история с вашим пенсионером-протестантом. Как прошёл суд?
                Ю.Кунаков.
                х
                Главному редактору журнала               
                «НАШ СОПЛЕМЕННИК»                Ю.С.Кунакову 
Дорогой Юрий Станиславович!
Вы ошибаетесь, полагая, что меня вышибли из прокуратуры. Я сам ушёл. Там времени подумать совершенно нет. В день  сто сигналов, сто поручений и на все надо отписаться. Я всё «практику обобщал». Кто-нибудь верхний справку запросит по какой-нибудь статье УК: экстремизм, терроризм, пожарная опасность... А я сиди, отдувайся, вороши бумаги, изучай тенденции.  Прибегаешь в суд: «Простите, уважаемый суд, попросили заменить  коллегу, дела не читал. Сколько запрашивать? Годик? Двушечку? Трёх достаточно?»  Судья сидит матёрая, из секретарей выбилась. В своих стенах с младых ногтей, хотя сроки наказания считать так и не научилась. А попробуй вылезти со своим мнением, оборвёт, как юнца  зелёного, да ещё прокурору брякнет: кого мне в заседание направили? Просто я посидел, как говорят юристы, на земле, пососал палец и решил, что довольно его сосать.               
                Ваш Семён Колпаков.
                х               
Неугомонный Сёма!
Перечитал ещё раз «прокурора». В полемику о пользе и благе гениальности не вступаю. Ваш прокурор – сугубый материалист, хотя и посещает по табельным дням божий храм.
Не могли бы Вы, как сейчас выражается молодёжь, заткнуть фонтан своих прокуроров и адвокатов? Честное слово, милейший, Вы роетесь там, где всё давно вырыто. Ясен пень: поэт Ковалёв –  явление мирового масштаба и – баста! Он служил и служит народу, переживающему трудные времена. Указывает путь спасения, ориентирует, если хотите. И в этом его «заслуга и польза».  Я вот думаю, чем Вы, Сёма, схожи с Ковалёвым? А! Догадался:  юродивостью.   
        При слове «юродивый» Вы, конечно, представляете себе заросшего бородой субъекта в рваном кафтане или грязном зипуне с мутным взором, сто лет  немытого и со слюной на упомянутой бороде.  Когда-то по городам и весям Российской империи бродила масса  юродствующих во Христе. Особенно обильно они плодились в Москве, под крышами  купечества. Народная память удержала имена знаменитых в своё время Николы дурачка, Феодосия веригоносца, Петра-прыгуна, Семёна Митрича, Данилы-пустосвята,  Мандрыги-угадчика, Дуни Тамбовской, Марфы-затворницы,  Маши-пещерницы...
Юроды  во Христе  своими речитативами,  стихерами (можно  «стихирами», кому как нравится),  отдельными афоризмами,  мыком и, наконец, физическими выходками достойно служили российскому люду, остерегая народ, а, главное, вождей,  от греха. Они указывали (ориентировали, если Вам так нравится), где правда, а где ложь. Вот кто был, как Вы выразились, действительно прохаван. У нас было кому подойти к начальству, вплоть до царя-батюшки и плюнуть ему в лохань. Прилюдно. И не оказаться на шконке или в скворечнике. Юродивые плевали в лохань Борису Годунову и даже Ивану Грозному. С потерей юродивых мы потеряли гражданскую  опору и мощный духовный ориентир. Сегодня обществу не на кого равняться, не у кого учиться. Юроды старого закала исчезли, и начальство  не поверит вам, если вы сработаете под юрода. Это очень тонкое и опасное дело.
И всё-таки юродство живо. Юродивые мимикрировали. Современные  юроды соответствуют эпохе. Из Пензы пишут, что в одной из пивных можно встретить пристойно одетого мужчину в шляпе и галстуке, читающего (за кружку пива) народу правдивые лекции о международном и внутреннем положении. Из Перми пишут, что их городской сумасшедший  не пропускает ни одной политической передачи по радио без своего комментария. Правда, понять его трудно, он говорит торопливо, захлёбываясь, но ясно, что обличает.  Из Тюмени пишут, что у них известен божий человек, который может часами мыться в общественной бане, громогласно объявляя, что счищает с себя «ложь и фальшь власть имущих». Недавно, как Вы, конечно, слышали (это,  кстати, по вашей части), силовики изловили на большой  дороге настоящего «сибирского шамана»,  который чапал через всю Россию в Москву... чтобы «изгнать  беса из президента». Его поймали, взяли образцы слюны, мочи, кала, исследовали  и объявили, что субъект этот юродивый. Сейчас его пользуют опытные в подобных делах психиатры в погонах.
Что-то от юродивого было и в Ковалёве. Не случайно он не раз обращался в своём творчестве к  этому образу:
                России нет. Тот спился, тот убит,
                Тот молится и дьяволу и богу.
                Юродивый на паперти вопит:
                –Тамбовский волк выходит на дорогу!
Кондратьевич, скорее всего,– потомок древних русских божьих людей с некоторыми, естественно, поправками на эпоху.
Что-то от юродивого есть, извините, и в Вас, дорогой Семён. За всеми Вашими  «благочестивыми» суждениями правоведа об «опорах» и «краеугольных камнях»  я чувствую огромное желание плюнуть в лохань вышестоящим  и всему нашему «богоспасаемому»  обществу. Но... бодливой корове бог рог не даёт. И Вы вынуждены юродствовать. Вас не просвещала на этот счёт Елизавета Ивановна? Нет? Может быть, стоит покопаться в Вашей родословной? Ваш предок – не юродивый ли Николка по прозвищу Железный колпак  из «Бориса Годунова»?  Тоже был крупный мыслитель и  гениальный гражданский  лирик: «Нет, нет! нельзя молиться за царя Ирода – богородица не велит».  Был ещё юродивый  Иван Большой колпак, тоже крупная личность. Кстати, Вы, мой дорогой, почти однофамилец с этими «колпаками», с чем я Вас и поздравляю. Гордитесь. Что Вам ещё надо от несчастного Кондратьевича?
С приветом,                Ю.Кунаков.
                х                Дорогой Юрий Станиславович!
Не серчайте. Я совершенно с Вами согласен насчёт юродства. Но правдой, серьёзным рассуждением, основательным доказательством никого в России нынче не удивишь и не отрезвишь.  Правда, начиная с верху (с самого верху!) никому в нашем Отечестве не нужна. Хотя правда – первая скрепа,  соединяющая всех в единый народ. Это – в недостижимом идеале. А на практике – лицемер-политик, живоглот-финансист, неправосудный судья и смиренный ворчливый обыватель... Для чего им правда? Только юродствуя, ломая язык и разум, можно как-то расшевелить людей, наладить хоть какие-то коммуникации с ближними и дальними. Такое уж мы с Вами переживаем время.
...Но не было беспутнее времён,
Как не было бесстыжей.
Юродствующие не умели лгать, это верно. Сегодня, однако, не поверят и классическому юроду. У нас (считается официально) лгут все, кроме госорганов. На самом деле лгут именно все: политики, экономисты, писатели, копы, адвокаты, прокуроры, свидетели,  терпилы и судьи. Но хотя бы между собой мы можем поискать истину, опираясь на  «прохавную» теорию ориентации?
Я – человек маленький, незамысловатый, куда мне до героев-юродов, детская привычка «оголять»,  объясняться на прямые копейки (так выражается бабушка Елизавета Ивановна) с годами ушла. А надо бы оголять и оголять с утра до вечера! Надоела медь звенящая и кимвал звучащий, уши закладывает от этого звона.
 А что касается пенсионера, бодавшегося с гвардейцем, то дело судья коротнул.  Никаких доследований. Судья (человек не старый не молодой, обычный «балахонник») поначалу слушал меня без интереса, зевал и даже чесался. Пачками штамповал  полицейские протоколы с митинга. Ходатайство наше о приобщении баллистической экспертизы принял не читая. Я ситуацию разжевал, он в акт экспертизы (уже приобщённый!) воззрился,   проснулся,  заключение баллистиков изучил, склонив голову набок,  хмыкал,  сморкался, очки протирал полой мантии и снова их нацеплял. Проснулся окончательно, минут пять качал головой из стороны  сторону, схватив себя за уши (в экспертизе речь о направлении   и скорости движения головы пенсионера, колена гвардейца и об их динамическом взаимодействии). Потом вздохнул и объявил, что дело прекращает ввиду отсутствия события преступления. Прокурору посоветовал впредь не обезьянствовать, то есть не заниматься фальсификацией. И пообещал вынести по этому случаю «частник». Но прокурор  не сдался, касатку настрочил. Ждём теперь касатки.
Но у нас с Вами процесс стоит, дорогой Юрий Станиславович! Адвокат взвился над своим столиком, ждёт сигнала балахонника. Судья Арапов  милостиво кивает...
Господи благослови!               
                ВСЕМОГУЩИЙ ФОРС-МАЖОР
Ваша честь господин судья,  почтенные граждане города Лохова! 
Всякий уважающий себя юрист знает, конечно, имена  Анатолия Фёдоровича Кони, Фёдора Никифоровича Плевако и других великих законников и непревзойдённых мастеров  судебного слова. Плевако для разрядки любил рассказывать на процессах бытовые  анекдоты. Кони, выступая то в мантии судьи, то в мундире прокурора, то (чаще) в цивильном костюме адвоката, частенько пользовался смелыми образами и сравнениями, ставшими с течением времени настоящими афоризмами. Например, он говорил о власти, как о сладком напитке, который быстро причиняет опьянение. Не этот ли сладкий напиток мешает нашему уважаемому коллеге, государственному обвинителю, речь которого мы только что с большим вниманием выслушали,  подойти объективно к изучаемому вопросу и разглядеть за деревьями лес, господа?
Я, скромный положняковый,  назначенный судом адвокат, послушно иду вслед за великими учителями и мастерами защиты  права  и справедливости и прошу простить меня, если немного развлеку вас сравнением...
Представьте себе, что вы наблюдаете за неким гражданином, который по каким-то обстоятельствам попал в густую толпу, которую опять же какие-то обстоятельства гонят, например, вдоль по улице. У нас это случается, когда граждане приходят к своим вождям, чтобы поговорить с ними по душам на какую-нибудь животрепещущую тему, а вожди успокаивают взволнованных обывателей спецсредствами. Но это к слову. Мой гражданин пытается выбраться из этой несущейся куда-то людской гущи, работает локтями, протис-кивается вперёд,  вбок, вертит головой, пытаясь понять, что происходит,  обращается к окружающим с воззваниями о помощи и с нецензурными приветствиями к погонщикам в шлемах и бронежилетах и т.п. Обычная картина. Теперь представьте, что вы эту картину, засняв её на видео, редактируете так, чтобы на экране действовал только один этот гражданин, остальные же участники уличного бега были совершенно заретушированы. Теперь что вы видите? Вы видите странного типа, который выписывает по улице кривули, тычет руками в разные стороны и  выкрикивает несуразицы.  « Не иначе пьяный, или больной! – воскликнете вы. – Виттова пляска!». 
Такого ущербного субъекта, обозвав  его поэтом Кондратьевичем, предъявил нам только что наш уважаемый господин прокурор. По словам государственного обвинителя, этот доходяга, во-первых, перепутал Эмпирей, где царит Христос, с преисподней, где орудует сатана. А во-вторых,  учинил вселенский дебош, с треском сломав традицию всеобщего поклонения Европе с её великими художниками, скульпторами, архитекторами, писателями, религиозными реформаторами, юристами, политиками, сокрушил культ,  в фундамент которого было немало вложено и русскими гениями, растоптал и похерил усвоенные нами с младых ногтей истины, засадил  в адские зинданы без суда и следствия Дарвиных и  Гутенбергов, Вольтеров  и Толстых. Мы вспоминаем  рассказ о Топтыгине на воеводстве, который  «...произведения ума человеческого в отхожую яму свалил». Неужели мы, зрелое, культурное  общество, пусть пока «суверенное», но всё-таки какие-никакие демократы и либералы,  позволим ниоткуда взявшемуся стихоплёту  нагло и бесчинно дебоширить и святотатствовать?!
Увы, дорогие граждане,  придётся  это религиозное и  культурное  дебоширство Кондратьевичу милостиво простить.
(С минуту адвокат стоит горько понурившись. Затем,  собравшись с силами, продолжает речь.)
Граждане! Не пожалеем трудов, изучим  факты, оглядимся  вокруг себя, то есть сориентируемся.  Я объясняю завихрения  Кондратьевича, этого мастера убойных  крюков, головоломных ребусов и стихотворных вороньих гнёзд просто: Кондратьевич действовал не сам по себе и не сам от себя.       
Любого преступника, обвиняемого, подозреваемого, свидетеля следует рассматривать на фоне макросреды. Так натаскивали нас в alma mater. За восемь лет после универа  я убедился, что никто в наших органах  не вспоминает об этой «научной  азбуке». Между тем, её забвение приводит к серьёзным зевкам и накладкам.  Мы упускаем причины злонравия,  злоупотреблений и злодеяний. Мы блуждаем наугад в пространстве и времени, господа. Внуки и правнуки генерального прокурора Вышинского, мы жадно слушаем рассказы старших товарищей насчёт выхватывания из толпы и  привлечения к строгой уголовной  ответственности невиновных лиц «посредством объективного вменения вины». Этот принцип выхватывания чрезвычайно упрощает жизнь  «компетентных» органов, нашу с вами, господин прокурор, жизнь и позволяет безбедно и бесхлопотно существовать.  Кони и Плевако советовали исследовать  поведение фигурантов уголовных и гражданских дел на фоне социальных коллизий своего времени, Мы забываем об этом, уподобляясь легкомысленным девушкам.
У нас девичья память, господа. И мы не помним, кому и когда давали. Мы совершенно запамятовали, что в девяностые годы ни с того ни с сего дали хмельному президенту  и его рыжему другу с компанией.  «Семибанкирщину»  вспоминаете, господа? Тогда и возникли обстоятельства, которые подхватили нас всех, в том числе поэтов и прозаиков и в том числе, конечно, Кондратьевича, и понесли через семь деревень радугой.
Судебным  следствием установлено, что Кондратьевич  был нормальным, вполне вменяемым, добропорядочным поэтом-мистиком. Скромно сидел он в своём углу, устремив  созерцание на пупок, контачил с силами тьмы, с призраками  четвёртого измерения и  совершенствовал  собственную духовную сущность.
При Совке преследовали явных скандалистов – диссидентов и «правозащитников». Кого-то пользовали в психушке, кого-то ссылали, кого-то высылали. Бабушка Лиза, передавая мне то немногое, что могла понять в этих тёмных делах, ограничивалась вздохами и общей формулой: «гнали гусей за Енисей». Но это всё были единичные, крайние случаи. Общество слегка потряхивало, и не более того. Именно в это благополучное,  «гусиное»  время  Кондратьевич выступил на сцену со своими крюками  и ребусами. И они пришлись в самую пору.
Он не задирался, не перечил начальству, не наступал на больные мозоли, не спекулировал на политике. Он бубнил нечто своё. Он ошарашивал читателя, «ошпентивал» его, но эти ошпентивания были  безвредны для власти.  Цензуре было наплевать на Кондратьевича с его мутной символятиной. Он не представлял для неё интереса.
В западной литературе  давно и широко использовались шок и эпатаж. И у нас они теперь торжествуют. Но с кого начинались российские  эпатажи? Не с Кондратьевича ли? Я уверен: в том числе и с него.      
Поэт на глазах широкой общественности безнаказанно, «с ручками», погружался в   глухую  мизантропию, всплывал и вновь в неё погружался.
Это было  новое для России, дерзкое, но вполне невинное слово, просто некоторый аккуратный  отход от канонов, идеологического досмотра и  партдисциплины.  В конце
80-х Кондратьевич  для многих неожиданно взошёл со сверкающей славой свободного и бесстрашного  мыслителя, отрицателя набивших оскомину норм и канонов. Власть не только его не преследовала и не мешала ему, но, напротив, дальновидно его поощряла. Какую-то долю читателей отвлекали от реальности его рассказы о «ноздрях», об отцовском черепе, о «распростёртых»  шагающих трупах. Его труды были замечены и  достойно отмечены солидным орденом. 
На фоне  мистической традиции  отечественной литературы, он  запросто мог бы встать рядом с Гумилёвым, Сологубом, Соловьёвым и другими  поэтами-духовидцами серебряного века. Весь вопрос заключался в том, насколько грамотно и ловко он  складывал  свои  ребусы и крюки. И так бы он и прожил жизнь в уважении и широкой известности в узких литературных кругах  и спокойно ушёл бы на пенсион, который у писателя его класса был бы весьма неплох.
Увы, Кондратьевича накрыло время.      
Время выпало ему извивистое и закомуристое. Он начинал во времена  основательные, застойные, совковые, а заканчивал в разгромные, щутоломные,  реформные.   
Пришли, навалились  90-е. Изо всех щелей вылезли графоманы,  творцы без роду без племени,  без писательских дипломов и  аусвайсов. Дисциплина в литературном цехе, которую власти выстраивали годами,  в одночасье  рухнула. «Творцы  грядущего века»,  несли  читателю в ночных вазах   кашицеобразную детскую неожиданность. Как могли,  шокировали жидкими текстами и провоцировали «игру среди  хаоса»...  Критики-огрызки и критики-кулики новейшего антисоветского  пошиба свистели на всех болотах, что следует уважать  бедность языка и убожество мысли, если они заставляют читателя вздрагивать наяву  и стонать во сне.
С наплывом авторов нищих  духом  (и во всех других отношениях нищих) ещё можно было справиться. Кондратьевич со своими мистическими образами, мифами  и символами возвышался над ними на две головы. Он был художник, мыслитель, философ. Но следом за  младенцами с испорченным пищеварением в литературу  вошли, вернее,  вломились наскучившие сидеть в подполье и печатать свою русофобию за бугром или  томить в  столах подлинные абсурдисты и  постмодернисты: Лимоновы, Ерофеевы, Сорокины, Приговы, Войновичи, Терцы, Рубинштейны, Ивановы... Эти угощали публику не жидкой толерантной  дриснёй, а крутым, либеральным калом, крыли Совок и Рашку  открытым матом, объявляя при этом, что россияне не матерятся, а просто специфически «общаются», поливали  Рашку  мочой,  их герои глубоко разбирались в нетрадиционном сексе, обкуривались  кокой,  их  лошаделлы с  Ленинградского шоссе подтирались  красными косынками и пионерскими галстуками. Капитаны новой литературы – «концептуалисты», «актуалисты», «интеллектуалы незаёмного смысла» именовали народ уже не «толпой», как Кондратьевич, а прямо быдлом. Они обращались к России-матери не иначе, как «Россия-сука», свободно срывались в похабщину, чертовщину и наглую, под Кафку, нелепицу. Появились рассказы и поэмы на тему «как я обосрался», «как я занимался онанизмом», смаковались истории интимных отношений героинь со своими псами, расписывались подвиги государственных воров и политических воротил, их молниеносные  немыслимые обогащения. Новые мастера культуры смело преподносили сногсшибательные фантазии, обогащали жеребятину философией, например, звали создавать  новейший тип семьи (кобель и до десятка сук), учили прогрессивным  приёмам соития полов непосредственно при  езде на велосипеде с большой скоростью (она управляет рулём,  он «трахает» её на ходу и тут же заправляется виагрой   для обработки следующей мини-супруги).
На фоне бешеных перемен в жизни и литературе  бредущие незнамо куда и одновременно распростёртые трупы,  порожние черепа отцов, русская мысль, единственный источник которой – пьяный загул, – все эти ещё недавно  потрясавшие  строителей коммунизма образы и символы казались пресными, нудными,  унылыми  и  чуть ли не идейно выдержанными.  Охотников следовать  за таинственными мистиками и слушать  замогильные бряцания  на подержанной  «классической» лире, струны которой из овечьих кишок натягивал лично Аполлон,  находилось всё меньше. Читатели отпадали пачками. Новые скромные сборники  старых стихир Кондратьевич теперь издавал на скупые денюжки спонсоров, но и эта дешёвка расходилась туго.  Жизнь недавнего почти  классика покатилась вниз...
Но судьба, утверждает бабушка Елизавета, и за печкой найдет. Удача улыбнулась
Кондратьевичу доброй  улыбкой главного редактора «Нашего соплеменника», Вашей улыбкой, дорогой Юрий Станиславович! (Адвокат кланяется свидетелю Кунакову.) Вы пригласили Кондратьевича  в штат на заведование отделом поэзии, предоставив ему неопределённо широкий круг полномочий.
 И Кондратьевич воспрял. Старый конь борозды не портит! Он понимал, что надо  выдать что-то суперсмелое,  сверхэпохальное,  что можно было бы противопоставить бушевавшей вокруг наглой кустарщине и гомерическому хамству либерального мракобесия. Только грандиозная идея  способна была вернуть ему презренную, но столь необходимую  публику и принести славу первого поэта России.
Нужно было выйти из привычного обжитого угла рядового мистика.  Он взялся за самое,  казалось ему,  актуальное и надёжное – за утверждение государственного православия. Кондратьевич   перевёл  со старославянского «Слово о Законе и Благодати митрополита Иллариона». В «Слове» ветхий Илларион противопоставлял иудейство христианству («Закон»  – «Благодати»)  и приходил к выводу, что христианство не в пример слаще. Но Кондратьевич опоздал с этой, казалось бы, беспроигрышной идеей лет на десяток, то есть, как раз на эпоху.  Ко времени публикации новой вещи страну наводнила религиозная литература, ударными темпами возводились церкви, мечети, синагоги и пагоды. Всем вдруг стало ясно, что споры между  верами не имеют смысла, схоластика отжила свой век и в России. Созданного и скопленного при недоедании и недопивании  народом за 70 лет хватит на всех жрецов во власти и в храмах, нужно только прорваться на самый верх...  Орды мусульман на московских улицах пороли  баранов, справляя курбан-байрам.  Иудеи на глазах православных праздновали  Хануку в святых кремлёвских стенах. «Илларион», хоть и заработал похвалу батюшек, но оказался, по сути,  не востребованным,  никто уже не корил никого за распятие Христа, никто не показывал никому свёрнутого из полы свиного уха. Избранные иудеи, мусульмане и русские, а также кавказцы и азиатцы и прочие языки в драку собаку  расхватывали  жирные куски вчера неверующей, а ныне  мультикультовой   России, безмолвно смотревшей на своё позорище,  и, отхватив своё, садились за братский пиршественный стол. Идеи Иллариона теряли цену на глазах. Но нет высоких идей, нет острых сюжетов – нет и  литературы.  О чем писать, не о борьбе же с «потусторонними» силами, с которыми он 30 лет валандался вполпьяна? (Он пил как на горе Олимп с Гомером,  Софоклом,  Данте и Пушкиным,  так и в московских ресторанах и кафе с поэтами-единомышленниками, которые теперь гордо именовали себя «почвенниками» и «патриотами»). Сатана, черти, мертвецы... Кому это нужно?
Критики-огрызки и критики-кулики в один голос объявили Кондратьевича  «обочинным» и  «маргинальным».   Бывало, ошпентивал он, теперь ошпентивали  его.   На его семинары в ЛИТе уже никто не ломился. Библиотекарша ЛИТа, когда он спросил, знает ли она поэта Ковалёва, ответила: «Впервые слышу». Это убило его, хотя он держался и шутил  на тему славы. Но шутил как-то горько,  вспоминая Владимира  Ленского:
                Быть может, он для блага мира
                Иль хоть для славы был рождён...
«Иль хоть для славы»...  Посещала же его слава раньше! Почему бы ей не вспомнить о нём вновь?
В журнале его позиции день ото дня упрочивались. Он добился не просто уважения коллег по редакции, но всеобщего почитания. Являвшиеся в журнал со своими недоразвитыми виршами авторы  выскакивали из его кабинета на первом этаже, как  ошпаренные. Мужчины матерились.  Дамы, шатаясь от горя,  поднимались  на этаж к редактору  и плакали  у него кто на плече, кто на груди: «Кондратьевич нас уродует!!!»  Поэты просили спасти их от поругания и  глумления. Кондратьевич, сообщали они, влезает в каждую строчку с ногами, перекраивает  и кулемесит стихи, вырезая главное и дорогое и вставляя свою дремучую философию и, что всего с его стороны подлее,  никогда не извещает о своих вивисекциях автора до появления виршей в журнале!!! Вы сами, Юрий Станиславович, называете происходившее в кабинете Кондратьевича  поэтической мясорубкой. Когда  автор выражал неудовольствие,  Кондратьевич, выпучивая глаза и дыша на собеседника табаком и перегаром, увещевал несчастного: «Гордись! Я исправляю твою фортуну. Гордись и когда-нибудь накропай об этом». Поэты умоляли редактора  «унять  вурдалака». Но Вы, Юрий Станиславович, не  понимали страданий мелких лириков. Лично к Вам Кондратьевич относился неизменно с подчёркнутым пиететом, читал на тусовках Ваши стихи и никогда не сбивался, хотя собственные частенько запамятовал. Вы полагали, что Кондратьевич пестует плеяду истинно православных,  почвенных стихотворцев, будущее русской поэзии, и в этом праведном  деле не следует ему мешать. Постепенно вокруг Кондратьевича в самом деле сформировалась когорта: 
                Суровые, воцерковлённые, сплошь Авели   
                (Ни одного безбожника веселого!)
                Колонною сплоченной, пешей, правильной
                Грядете вы деревнями и селами.
                Твердите вы, как богословы святцы:
                –Да сгинет еврогнусь
                И евроврази расточатся!
Но, разумеется, это была лишь пародия на подлинный успех. «Вурдалак»... Ну, какое  же тут «благо мира», какая «хоть слава»?
Он сделал отчаянную  попытку обратать  безалаберное, несущееся мимо него в какую-то  прорву  время, обратать, взнуздать и вскочить в седло. Рискнул приблизиться к священным высотам православной веры. Когда-то юный Пушкин  оскандалил «Гаврилиадой»  христианские вершины.   «Наше всё» огласил их тогда жизнерадостным смехом. Кондратьевич  решился воздвигнуть, напротив,  нечто великое,  небывалое и архисерьёзное,  к вящей славе православия. И – выдал новую трактовку Христа, подравняв Вседержителя под средне обывательский масштаб,  для жизненности и убедительности сняв мерку с самого себя. Друзьям и клевретам он объяснял медленными вескими словами, что он  показал подлинного  Христа, а не икону, в которую Его обратили схоласты. Упорно работая, он даже бросил на время пить.
Но он не учёл, что читающая публика получила свободный доступ  ко всем Заветам. Она была теперь в курсе настоящих, подлинных писаний и преданий. Может ли даже очень мрачный  и очень мозгастый  поэт состязаться с евангелистами, которые Христа очеловечили до такой степени, что дальнейшее очеловечивание попросту немыслимо? Насилие над образом, созданным сонмом тружеников мысли и слова, обернётся неминуемым крахом для любого, самого дерзкого  художника. Чтобы бороться с церковными чинушами, сделавшими  милосердного бога важным начальствующим лицом, надо было быть Львом Толстым и никак не меньше. К тому же именно в эти годы неугомонный Запад отрыгнул несколько версий «нового»  Христа.  Христа изображали  кто хлюпиком, кто идиотом, кто  модным качком, возлежащим на ложе с женщиной, кто несчастным страдальцем, а  его воскресение подавалось, как спецоперация  компетентных служб. Находились смельчаки, объявлявшие  божеством не Христа, а Иуду...
Нелепость и неподъёмность замысла была  очевидна для друзей поэта. Они говорили ему, за человеческую ли задачу он берётся? Но он молчал, «сопел», не внимал и трудился на своей даче во Внуково, как  папа Карло.
Выявилось, что добавить свои пять копеек «в тему Христа»  Кондратьевич  мог лишь из апокрифов, но и апокрифы  перестали быть для чтецов сюрпризом. Короче, тупик обрисовался  полный... Оставалось одно –  отсебятина, богохулие и еретичество. Православные батюшки, окормлявшие  «Соплеменник», всполошились. Они выставляли  редактору вредоносность Кондратьевского «опрощения» Христа.  Но редактор, а наш свидетель, дорогой Юрий Станиславович,  только посмеивался и не мешал гордецу разбираться одновременно с Христом и Апполоном, печатая часть за частью великой эпопеи.
В наше переходное  время свихнуться – раз плюнуть.  Поэтам-совкам  это известно более чем кому бы то ни было.  Загоняя  время в рифмы и ритмы, они окончательно запутывались в произошедшем. Размышления и всегда были небезопасны для человеческой психики, тем более, если к ним не иметь привычки:
                Чарльзы Дарвины отринуты
                И Христос ему не в лист.
                Ковыляет с крышей сдвинутой
                Полуверующий в боженьку,
                Полуматериалист.
Кондратьевич  упорно  выгребал на стрежень. И, наконец, родилась  поистине генииальная,  монструозная идея: нужно с именем Христа на устах разгромить всю мировую богомерзкую цивилизацию. Разом! В одно касание!  Перед этим разгромом  померкнут кривлянья  русских и зарубежных постмодернистов, ветеранов андеграунда,  новаторов «интеллектуальной» лирики и картавых певцов сексуальной свободы. В блеске шедевра   завянут и опадут «актуальные» пустоцветы. Он ведь  уже приступал,  и неоднократно, к разгрому  «произведений ума человеческого»,  предупреждал мировое сообщество (по-хорошему!)   о неминуемых карах  за  культурный разврат). Но тогда он бился вслепую,  не имея генеральной идеи и перспективы, и в одиночку. Ныне для сокрушения  прото-, ретро-, рок-, секс-, гей- його-, брейк-, диско-, техно-, бизнес-, нарко-, би-, дурра-, рапс-, сорго-  и прочая, прочая культур он призовёт все силы небесные, а также  давно и отлично знакомые ему силы подземные, сатанинские...
Мы говорим о признании Кондратьевича гениальным, ищем доказательства, взвешиваем pro et kontra. Но разве поставленная им перед собой гигантская  задача не говорит сама за себя? Разве она под силу жалкой посредственности?
Кондратьевич и раньше время от времени разоблачал  наглых европейцев и их так называемое «просвещение». Пинал походя Данте, Петрарку, других идолов  европейской цивилизации. Он  винил их в российских несчастьях, ведь глядя на «просветителей», россияне увлеклись европейством и не пошли своим, исконным, путём, зажмурившись и крепко держась  православия, самодержавия и народности. В результате  изобрели  нечто нелепое: Азиопу. Освоивший мистический самоанализ Кондратьевич издевался над европейской  «обеднённой» и «выморочной » душой. Но то были семечки. Теперь он выстроил новый, русского образца,  современный, свой собственный, актуальный   ад и взял в экскурсоводы по преисподней не какого-то мелкого римского сочинителя, язычника Вергилия, как это сделал растяпа  Данте, перепутавший свою любовь к богу с любовью к Беатриче, –  а самого... Христа! Со Христом Кондратьевич бесстрашно сошёл в Тартар, на самое «тло», в  «бездну, окутанную тучами страха и смрада»,  где в каждом углу  раздаются стоны,  визги,  плач и скрежет зубовный истязуемых грешников, где пребывают  европейские  бунтари, карбонарии, зачинщики и закопёрщики революций,  безграмотные еретики и  учёные безбожники, просветители, реформаторы, оппозиционеры, диссиденты всех времён и мастей, императоры,  народные вожди и горлопаны-самоучки.  За свою  крамолу – «учения», «открытия»,  «изобретения» они  преданы  – все без разбора,  габузом! – в вечную выучку сатане. Холодным взором наблюдает русский гений  мучения Данте, и Боккаччо,  Шекспира, и Кампанеллы, безумного Свифта, и гордого Эразма,  «пошлого» Вольтера и заумного Гёте... Особо досталось Чарльзу Дарвину. Он  сидит в клетке с двумя обезьянами. В такой,  где и одному шимпанзе тесно. На глазах Кондратьевича и при попустительстве Христа черти палят на неугасимом огне геройски воевавшую и мученически погибшую за свою отчизну святую Орлеанскую Деву, заявившую инквизиторам, что она верит в бога и человеческий разум, тогда как  следует верить исключительно в Господа, а лукавый разум человеческий без сожаленья отринуть. «Славное действо! Да здравствует автор его!» – замечает Кондратьевич, наблюдая жуткую экзекуцию. Там же, в аду, и  «смердящий» Белинский и  планирующий  в гробу Гоголь и   Лев Толстой, кряхтя  влачащийся  за  сохой,  подгоняемый специальным «сухим пламенем» (технологическая новинка Кондратьевича)... Плачевной оказалась участь и всех прочих «великих» и «величайших». Ни одному из них жестоковыйный Кондратьевич не пособил и даже не посочувствовал,  не пролил за грешников ни единой слезы, ни за одного не попросил своего всемогущего экскурсовода. Заслужили – получайте по полной!
...Критики, как огрызки, так и кулики, осилив поэму и оправившись от шока, затрубили  на разные голоса, кто с восхищением, кто с возмущением. Он вновь оказался  в фокусе литературной  славы! Осталось дождаться всенародного, а потом и всемирного признания...
Широкого признания пока не получилось, хотя не всё ещё и до сих пор потеряно. Взбурлила  российская литературная лужа, всколыхнётся и мировой океан. Просто широкой общественности, которая ещё десяток лет назад следила с интересом за стихоплётством Евтушенок, Вознесенских, Высоцких и самого Кондратьевича, было теперь не до жиру. Широкая общественность сама не знала, как удержаться на плаву в  селевом потоке, затопившем и разгромившем Россию. Какое православие? Речь идёт об элементарном выживании. Какой Христос в новой трактовке? До Христа ли, когда нечего жрать, нечем платить за крышу над головой,  благо ещё если она  есть...
Кто из вас и ваших отцов,  граждане города Лохова, шёл в 90-е наперекор взыгравшей стихии всеобщего растления,  бандитства и воровства?  Встань, герой, и брось первым камень в Кондратьевича, который  плыл, захлёбываясь грязью, как и все прочие, по течению, но который  ухватился за спасительный буй «Нашего соплеменника», выгреб и вылез на Синайский спасительный берег.  Все ли свой берег сумели обрести в ту безумную пору,  дорогие  гражданы? То-то. А Кондратьевич сумел, одолел, превозмог! Скажите, вы бы в такой обстановке смогли безошибочно  распределить роли между Богом и сатаной, разобраться, кто из них царствует, а кто управляет? Вы бы не возгорели желанием повеситься на обратной стороне «мирового креста»? Вы бы пощадили каких-нибудь засранцев карбонариев, фрондёров, защитников гражданских  и гендерных прав?  Вы бы пожалели паскудника  Фрейда, который  корячится на колу? И так далее и тому подобное, как  выражается наш уважаемый прокурор.
Не торопитесь судить, да не судимы будете!
Кондратьевич  свершил свой подвиг. Скажем об этом без обиняков. Всемирный мордобой, устроенный им всемирному  прогрессу – в этом явилась его гениальность,  здесь – слияние пространственных и временных координат, как он их учуял, разглядел и  обмозговал...         
Кондратьевича  вознесла на Синай и отправила вслед за тем в турне по геенне сила, которую в криминалистике именуют не-пре-о-до-ли-мой. Дебоши и промахи  поэта  объясняются воздействием форс-мажора. Но если вред  причинён под влиянием стихийных сил, природных или общественных, которым человек не имеет возможности противиться, ум его мутится, а воля парализуется,  то  об уголовно-правовом деянии говорить не приходится,  и применять наказание, которое, кажется, так и льнёт к богохулу,  гордецу и,  прямо скажем, шпане, мы не имеем права.
Аплодируйте, господа!  (Адвокат кланяется залу.)
                х         
Ваша честь господин судья! Достопочтенные граждане города Лохова! 
А теперь представьте себе, что вы, находясь в зрелом возрасте, а  точнее сказать,  в почтенной  старости, тащите по разъезженной и давно всеми заброшенной  дороге  на согбённой спине груз,  который вам  не по силам. Например, вязанку дров или мешок картошки, или диктаторские полномочия, которые достались вам по дешёвке где-нибудь на аукционе  по случаю чьего-либо банкротства, или вам просто удалось их стащить под сурдинку. Вы кряхтите и едва не валитесь с ног. Вдруг некий детина, нагнав вас, снимает с вашей спины непосильный груз и взваливает его на свою молодецкую спину.  Шагая впереди, он, однако, время от времени харкает на стороны и матерится, как это делает всякий мужик, исполняя тяжёлую, тем более чужую,  работу. Я  спрашиваю: возбудите ли вы, господа, достигнув привала,  уголовное дело против молодчика,  потяните ли его  к строгой ответственности за непроизвольно вырвавшийся из его уст и оскорбивший вас  мат и побежите ли к эксперту, чтобы  «снять» и  закрепить, как вещественное свидетельство, попавший вам на ворот  куртки или на щёку  харчок,  чтобы,  опять-таки, притянуть наглеца к суду по соответствующей статье УК или КОАП?  Господа, я не верю, чтобы вы были до такой степени свиньями и мерзавцами. Нет и нет! Харчок  вы мимоходом сотрёте со щеки, а на  матерки не обратите внимания.
Слушая господина государственного обвинителя, я то и дело с ним соглашался и внутренне рукоплескал  ему, когда он жестил, призывая кары на голову кандидата в гении поэта Ковалёва, которого мы все любовно именуем нашим Кондратьевичем. Действительно, что уж там скрывать, поэт в своих поэмах и стихирах  богохульствует и еретичествует. Всех передержек, допускаемых Кондратьевичем, не перечесть. И все они могут квалифицироваться как  надругательство над святынями, оскорбление  кумиров и граждан,  верующих в этих кумиров. И далее экстраполироваться, как уничижение предержащих  властей, ибо вера и власть у нас, слава богу, слитны и нераздельны.
Но, господа, не будем забывать, что в это же самое время Кондратьевич совершает архи благое дело, исполняя тайные желания властей мирских и властей духовных: он закладывает в голову обывателя нужные властям стереотипы.
Вы слышали, чтобы наш президент «угорал»  от декабристов и призывал молодёжь брать с них пример? А патриарх  был бы  «в отпаде» от  учения Дарвина? Нет? И я, господа, не слышал. Но и нецензурно наш президент не ругает пятерых повешенных – это было бы политически опрометчиво. Бабушка Елизавета Ивановна лишний раз за такой подвиг назовёт пересидентом. И с Дарвиным наш патриарх не рубится, это смотрелось бы нелепо. А инициатива Кондратьевича – в самый раз: глас общественности, личное мнение известной персоны! Слушающий да услышит, думающий да поймёт: России не по пути с карбонариями, мятежниками, смутьянами и крикунами. Буйным место – в геенне! Сам Господь бог не возражает против изоляции их в аду.
Господин прокурор! Я обращаюсь к вам непосредственно. Взвесьте промашки поэта, как говорит наш заведующий адвокатским бюро Борис Удавыч, положа руку туда, куда её следует класть. И сравните их с заслугами Кондратьевича, который по собственной инициативе и за свой счёт помогает  властям волочить  на вершину, так скажем, общественного бытия мешок полномочий и наказаний – наследие замшелых  времён – и, волоча, временами от глубины чувств кощунствует и богохульствует. Взвесив и сравнив, вы сориентируетесь и, ручаюсь, гнев ваш против Кондратьевича утихнет сам собой, а то и вовсе исчезнет.
Конечно, начальство может поморщиться и сказать (на камеру): «Экой  сукин сын!  Христа изобидел, гениев перепугал!). «Но это ваш, господа начальство, сукин сын!» – отвечу я на таковые претензии.
Заканчиваю, господа. Я полагаю, что совершенно очистил великого русского поэта и мыслителя Кондратьевича  во  мнении уважаемого господина прокурора, в  глазах лоховской общественности и, надеюсь, в представлении насельников всей обитаемой ойкумены  Гений ли Кондратьевич? А у кого-то ещё есть сомнения?
Dixi. Я всё сказал. Nunc plaudite! Теперь аплодируйте! Хотя нет. Забыл важную ремарку: прошу публику и компетентные органы воспринимать мою речь исключительно, как оценочное суждение. В этом мы едины с господином прокурором. Теперь, господа,  аплодируйте.
(Адвокат кланяется поочередно судье, публике и свидетелю Кунакову.)
               
                х                Семёну Колпакову,  г.Лохов.    
 Дражайший Семён!
Удивительный Вы человек. Современная литература, что поэзия, что проза, Вам категорически не нравится. Наплыв нахальства и бредятины явно Вам не по душе. Зачем же Вы всё это читаете и даже, видимо, изучаете? Чтобы потом плюнуть через левое плечо и перекреститься?
                Ю.Кунаков.
                х               
                Главному редактору журнала                «НАШ СОПЛЕМЕННИК»               
                Ю.С.Кунакову 
Дорогой Юрий Станиславович!
Вы... как это?.. Вы повернули мне глаза зрачками в душу. У меня есть свой, пока небольшой опыт общения с издателями. И опыт этот, как Вы, конечно, догадываетесь, пока неудачный.  Будучи по делам в Москве я зашёл в одно издательство, первое попавшееся на дороге. И выложил перед редактором на стол небольшую поэму. На другой день мы встретились, и он прочёл мне целую лекцию, как надо писать сегодня. Для памяти я зарифмовал его речи:
                В поэме у тебя «болит душа».
                Ха-ха! Обман!!!
                Болит, мой друг, пустой карман.
                Способен ты изобразить 
                И эмпиреи и шеол,
                Но ты не с той ноги плясать пошёл!
                …Ты дай мне оборотней и вампиров,
                Как истинных хозяев мира.
                Предложь читателю любовь-цунами,
                Дешевок с бюстами-холмами,
                А лучше – с Гималаями.
                Чтоб за твоим бестселлером девицы честные  –
                В потенциале проститутки –
                В очередях торчали  сутками.
                Ты пишешь о смирении, как о богатстве.
                Видна твоя натура православно-женская.                Меж тем, в подлунном мире торжествуют
                Насилие, нажива, секс – три заповеди
                Мужского чистого блаженства!
                Ты пишешь широко.
                Ты го-о-ордый гусь.
                А ты заузь!
Как же не учиться уму-разуму, как не читать того, что тебе категорически не нравится? Захочешь пить – напьёшься грязи.

                ВНОВЬ ОТКРЫВШИЕСЯ ОБСТОЯТЕЛЬСТВА
Судья Арапов  перебирает бумаги на своём столе,  листает протокол, курит и время от времени посматривает в  дальний, тёмный угол кабинета.
Арапов доволен процессом. Каких-то явных залипух не допущено. Ни одного существенного аргумента как обвинения, так и защиты судом не отвергнуто. Никто не скажет, что суд носил мезозойский характер, о чём вслух и письменно заявляют то и дело участники процессов в Центральном суде города Лохова, требуя «возвратить им СССР», где, по общему мнению, Фемида никогда не являлась на работу в суды без повязки и если поглядывала на тяжущихся, то только одним глазком.  У него, Арапова, стороны имели полную возможность изложить свою точку зрения, привести все доказательства, какие у них имелись. Обвинения и возражения излишне горячие дезавуированы как оценочные. В то же время спор шёл на принципиально высокой ноте. Собственно, как такового, обычного сражения, с жёсткой сшибкой аргументов, выкриков, угроз и проклятий слава богу не случилось. Разводить участников с помощью приставов не пришлось. Сам Арапов строго выдержал свою позицию объективно-нейтрального арбитра. Никто не скажет, что он на процессе вытирал ноги о закон и стряпал какие-то свои делишки.
Основной свидетель, как главную заслугу Кондратьевича, объявил его переход с заоблачных  вершин Олимпа, с позиций либерального крикливого  распутства на христианский смиренный апогей Синая. Обвинитель подтвердил факт перехода, адвокат поддержал того и другого. Факт столь крутой смены взглядов художника сам по себе исключителен. Нынешние художники, любодеи мысли, кажется, вообще никаких собственных взглядов не имеют, обходятся без них, просто играют готовыми образами как бирюльками.
Прокурор, быть может, излишне прямолинейно и дубовато  объявил первым признаком гениальности деяния государственного масштаба. Защита и с этим утверждением не спорила. Разошлись стороны в одном: считать ли творения Кондратьевича полезными для государства и общества? Много ли от этих творений будет блага и корысти, как выразился Прокудин. Кондратьевич, заявил свидетель Кунаков, совершил подвиг ради людей, налаживая прямые связи с Господом богом. И своим примером призвал народы, по крайней мере россиян, обратиться к самой, по его мнению, надёжной опоре – православию. Прокурор усомнился: если ты таким манером ищешь бога, рисуя ему новую бороду и усы, то почему бы тебе не пойти к чёрту?!
Сомнение серьёзное и возражение решительное. Однако защитник Колпаков в два счёта обошёл краеугольный камень, вывороченный прокурором. К чему свелась его отповедь? Колпаков открыл суду, что прокурор, посылая Кондратьевича с его подрисованным Христом куда подальше, имеет в виду (совершенно бессознательно!) идеал государства. Да,  идеальным гражданам в идеальном государстве подрисованные божества не нужны. Бог так уж бог, чтоб без примеса и прожиди!  Но Кондратьевич творил в обстановке, которую умные люди именуют либеральным мракобесием.  И в этой конкретной обстановке он даже очень полезен государству, то есть власти и вере. Ибо он противопоставил разнузданному либеральному мракобесию мракобесие старое, испытанное в поколениях, традиционное. Просто удивительно, что его до сих пор не наградили вторым орденом, а ограничились присылкой в журнал поздравления с  очередным  «летием» поэта. Правда, уже через два года после его кончины. Но... дарёному коню в зубы не смотрят. Главное, что отметили. И, будем надеяться, ещё отметят. И будут конференции, чтения и юбилеи. Не исключено, что и бюсты и монументы явятся.
Аргумент серьёзный. Надо полагать, что когда Прокудин переварил его, он понял, что сказать ему нечего и от реплики отказался. «Око государево» не пожелало балансировать на опасном для него канате.
Крюки и ребусы  Кондратьевича также легко объяснимы: он вынужден бороться за читателя, «ошпентивать» его, как «ошпентивают» чтецов прочие литераторы. Ничего не поделаешь: борьба за выживание.
Но сделать окончательный вывод о гениальности или о посредственности Кондратьевича предстоит ему, судье Арапову. Ни на прокурора,  ни на защитника тут не сошлёшься. А привычной схемы, твёрдого вывода не находится...
                х               
      Может ли  гений тянуть человечество не вверх и вперёд, как, скажем, тянул нас, лохов, Пушкин, а, напротив, пятить назад и вниз,  как это делал Кондратьевич?  Один работал на прогресс: «Мы вольные птицы, пора, брат, пора..»,  «Что в мой жестокий век восславил я свободу...». Другой столь же настойчиво, до упора служил  регрессу:  «Гори,  огонь! Дымись, библиотека!». Бестия адвокат не зря распинался о мужике, который помогает старичкам волочь  мешок с гнилой картошкой по разбитой дороге.
       Стойте! А ведь на этот вопрос отвечал сам Кондратьевич! Вот показания Герасима Кенарева.  Ученик (хотя и соперник в любовных делишках, но это – неважно) и ярый сторонник Кондратьевича,  Кенарев утверждает, что  Кондратьевич опирался в своём художестве на самостоятельно разработанную теорию «вертикали образного ряда». А ведь это – выход!
Судья бросает взгляд в тёмный угол кабинета, откуда на него из  рамы красного дерева  строго глядит Сам. Ещё недавно портрет помещался в простенке над креслом судьи. Но пришлось перевесить его на более скромное место. Смуту внёс адвокат Колпаков, подавший заявление председателю суда об отводе всех судей Центрального района, в кабинетах которых имеется портрет Самого. Портрет «рулилы» (словечко Елизаветы Ивановны) есть, конечно, во всех кабинетах. Наличие данного символа, утверждал Колпаков,  влияет на  независимость судей. Поэтому не изживается презумпция виновности, в большом ходу оговор и подлог,  главенствует  телефонное право  и вообще в судах открыто орудуют  наследники генпрокурора Вышинского. Смеялись целую неделю. Узнав о его выходке, заведующий адвокатским бюро  Борис Удавыч, как потом рассказывали, жутко бурлил, топал ногами и  орал на Колпакова, что каждый судья обязан постоянно чистить себя под президентом и строго  следить, чтобы расцветка его трусов, то есть  трусов судьи,  не напоминала бы – ни боже мой! – флаг РФ! Удавыч приказывал Колпакову немедленно отозвать заявление, ибо оно бросает тень не только на судей, но и на благородное  сословие адвокатов. Заявление осталось у председателя, как документ эпохи. Арапов, как и кое-кто из  судей, счёл за  благо перенести портрет в дальний угол кабинета. Может быть, это самообман, но в кабинете задышалось  свободнее.
Итак, «вертикаль образного ряда»...  Этот момент как-то прошёл мимо прокурора и адвоката. Может быть, тут, в этих «вновь открывшихся обстоятельствах», собака-то порылась, как Елизавета Ивановна не скажет? А что если этой собакой да по рылу всех, кто сомневается в гениальности Кондратьевича?
го наставник, свидетельствует Кенарев, не жаловал приземлённости ни  в каком виде. Доказывал, что  Пушкин – «недостижимо совершенен» в изображении  «ландшафта», в «отражении выпуклостей»,  того, что лежит на поверхности. Но Александр Сергеевич ско-льзил, дескать, по глади предметов и явлений, ему недоставало глубины.  Пушкин полагал: «поэзия должна быть глуповата». «Глубокомысленной она обязана быть, а не глуповатой!»  – крыл Александра Сергеевича Кондратьевич. Вслед за Пушкиным и все его последователи растекались  по «ландшафту», по «бытовой предметности». Благодаря «нашему всё»  в литературной отрасли  возобладала «бытовщина»  в ущерб «духовному началу».  По-простому сказать,  Александр Сергеевич размышлял маловато и плавал мелковато. И до сих пор  пииты  ковыряют жизнь сохами  и  мотыгами эмоций и наблюдений, вместо того, чтобы вздирать её  многолемешным плугом  глубоких концепций. Просто никто, в том числе Пушкин, не научил их вспашке с оборотом пласта.
Кондратьевич  настаивал: только  вертикаль! И, поскольку Пушкиным хоть как-то, через пень колоду, было разведано направление  «эмпирейное», Кондратьевич предпочёл исследовать бездну,  пучину, пропасть, тло. Пушкин  воздвиг себе памятник, вознёсшийся аналогично Александрийскому столпу, вверх, в небушко.  Кондратьевич устремился в противоположном направлении:   
Я памятник себе воздвиг из бездны
Как звёздный дух. Вот так-то, друг любезный.
Бездна, как строительный материал...  Что-то в самом деле невиданное. Памятник, устремлённый  в бездну... Что-то неслыханное в монументальном творчестве. Съезжая вниз много лет, поэт достиг, наконец,  ада, где он, Кондратьевич, наряду с сатаной наблюдает за порядком и где какую-то чисто техническую должность  исполняет Христос. Во сне и наяву Кондратьевич видел  свою вертикаль.  Нижним концом она упиралась в плешь сатаны. Верхний конец подпирает эмпирей с  сидящим на нём богом.  Получается, что сатана – базис, на котором зиждится бог.  (Бог, может, потому только и не упраздняет  врага рода человеческого, что  ему необходим надёжный постамент для своего трона?)  Земля, её поверхность,  плоскость, по которой снуют людишки (подозреваемые, обвиняемые, осужденные, свидетели, прокуроры,  адвокаты, и, конечно, снуёт он,  Арапов, он же Прокудин, он же Колпаков),  представляет собой середину вертикали.  Здесь – Пушкинский «ландшафт»,  «бытовая предметность»,  мелкие «выпуклости», словом, горизонталь.
...А что если Пушкин и Кондратьевич оба принадлежат одной вертикали, но мостятся  по разные стороны от плоскости земли? Хм... Но можно ли их так соединить и одновременно  развести? Человечество от века ориентируется в одном направлении: вверх, к Солнцу, в эмпиреи. Как любое растение и животное, сыны Адама не случайно льнут к свету и высоте. Они бегут  от настигающего их небытия, от смерти, от бездны. И при этом страх летальности, который они  явно или подспудно всегда, как и всё живое, испытывают, этот страх, этот ужас они вытесняют радостью  жизни, отставляя смерть и думы о ней куда-то в сторону, как не самое важное, «на потом». «Остановитесь, опомнитесь! – вопиют жрецы. – Memento mori!».  Куда там!.. Человечество лихорадочно шарит  ориентир,  а он – в  неустанном беге от смертного часа, в продлении жизни вплоть до вечной. Уйти от предстоящего растворения в природе как можно дальше,  отступить от бездны на ещё один шажок, ухватить ещё одно сладкое светлое мгновение... Но, конечно, курочка в одно перо не родится.  Являются  индивиды, которых тянет неудержимо именно смерть, как таковая: окисление, разложение, небытие. От простого, естественного интереса к мёртвому до стойкой некрофилии на фоне какого-нибудь психоза...
Всё гниющее, разлагающееся  люди всегда обносили сигнальными вешками и, если изучали гниение,  то не ради него самого, а ради проникновения в химический, биологический, социальный процесс. И в гниении  люди искали и находили не остановку и гибель, дно и тло, а движение, динамику, жизнь. Те же, кто упивались застоем, погружались в хаос разложения, в смерть ради смерти, такие субъекты вызывали удивление и настороженность, смешанные с омерзением, как вызывает омерзение всякое трупное, всякое гниющее стерво. Кондратьевич  опустился в хаос ниже других, и в этом его уникальность. 
Оба они – Пушкин и Кондратьевич – гении. Но  рядом обоих этих ставить нельзя. Гении, но разной, если так можно сказать, природы, разного качества.  К тому же, поставив их рядом, мы   перепутаем их времена. Пушкинский «жестокий век» –  время трудного,  сложного, мучительного  подъёма России. Время Кондратьевича пхает  Россию в ад, что Кондратьевич, сикось-накось, крюками и ребусами отразил  в  стихирах и поэмах и, противясь ползучему либеральному западному мракобесию, обратился к испытанному и надёжному – русскому, христианскому, классическому. 
На что опереться в решении? Говорят: законы у нас дубовые, а  исполнение их липовое. Но у судьи Арапова  и дубового закона на этот случай под рукой  нет. Нет и прецедента. Дивий случай, как сказанула бы наверняка Елизавета Ивановна.  Куда смотрит бешенный Думский принтер, почему до сих пор не издано закона о гениальности?!  Остаётся «внутреннее убеждение судьи»...
А если рассудить  по аналогии?  Как, например,  в математике на этот счёт дела обстоят,  у Архимедов и Пифагоров? У них начало отсчёта всегда нуль. Число  ни положительное ни отрицательное.  Вверх, к богу в рай или вправо –  числа положительные, вниз, к сатане или  влево по числовой прямой – отрицательные.  Архимеды   доказали, что отрицательные числа имеют те же права, что и  положительные. Кондратьевич  шёл самостийно  по стопам математиков! На его оси также равноправие положительного и отрицательного и отсчёт от нуля. И если Пушкин восходит вверх, то Кондратьевич с той же прытью, а то и резвее шурует вниз: под силой собственной тяжести двигаться легче.               
Судья Арапов зашевелил губами, нахмурился,  сосредоточился и наискось начеркал на обратной стороне последнего листа протокола:
                Труба бездонного колодца,
                Небесный меркнущий абрис.
                Стальная цепь наверх несется,
                А я проваливаюсь вниз.
                Я и теперь ещё лечу…
                Но уж иное понял я:
                Тогда кричал, теперь молчу
                И не цепляюсь за края...
Что мы в этом случае имеем? А имеем то, что Пушкин – гений «положительный», а Кондратьевич,  получается,  «отрицательный»... Но тоже, господа, – гений! Что и требовалось доказать!!!
Судья выдвинул ящик стола, в котором лежал  глюкометр, которым он  должен был по совету терапевта контролировать сахар в крови,  ибо сахар,  по словам врача, поднимался у Арапова  к опасному уровню. Хотя служба Арапова была отнюдь не сладкой, лишний сахар тем не менее накапливался. Сегодня, однако, Арапов мог с гордостью сказать: «Служба – мёд, служить охота!». Нужно было измерить глюкозу, он это делал всегда вечером, завершая  службу.  Судья посмотрел на глюкометр,  презрительно усмехнулся, закрыл ящик, закурил новую сигарету и бросил в горький  холодный кофе пару кусочков пилёного сахара.
...Во всех кабинетах трёхэтажного здания суда Центрального района города Лохова, где когда-то размещался райком  КПСС и куда, говорят, тоже ходило много народа, но не стояло охраны, слитно стучали клавиатуры компьютеров: судьи тесали определения,  шлифовали решения и заколачивали  приговоры. Судья Арапов  включился в общий  интенсивный  труд. Но где свежая бумага для вывода резолюции?! Как быстро закончилась пачка...  Да,  следует согласиться с равноправием положительного  и отрицательного.  Это – принципиально. Поймана истина,  выведен ориентир... Но где бумага? Где, ёшкин кот, бумага?! Где, чёрт побирай,  секретарь Тонька Тощева? Не иначе опять болтается в канцелярии, лижет с подругами  мороженное.  А просит, между прочим,  натаскать её на судью...
      
                ЗАГАДОЧНЫЙ «РОЖОН»
                Семёну Колпакову,  г.Лохов.      
Драгоценный  Семён!
Ложусь в стационар... Желаю успехов  в разработке  «теории ориентиров».
                Ю.Кунаков.
P.S. Сударь, интересовались  ли Вы у Вашей бабушки значением слова «рожон»? Поинтересуйтесь. Узнаете мнОООго для себя полезного.
                х
                Главному редактору журнала
                «НАШ СОПЛЕМЕННИК»               
                Ю.С.Кунакову 
Дорогой Юрий Станиславович!
Страдайте с богом,  насчёт меня не грузитесь. По выходе Вашем из больницы,  обязуюсь представить мотивированное решение суда о признании Кондратьевича гением. Ждать осталось недолго. О рожоне Елизавету Ивановну допрошу в ближайшее время.
                Ваш  Семён Колпаков.
P.S. Вы интересовались историей пенсионера и росгвардейца.  Политические дела идут у нас лётом. Касатка засилена в нашу пользу. Знакомая секретарь-референт председателя облсуда (вместе учились на факультете) позвонила. Сижу, говорит,  в приёмной и  вдруг слышу твою (то есть мою)  фамилию по громкой связи. Иван Петрович, наш областной,  говорит с членом Плёнкиным. То-сё... Вдруг Иван Петрович спрашивает: «Прохор, я тут график недельный просматриваю. У тебя дело пенсионера Кубышкина? Ты хочешь, чтобы надо мной по смехотворному ходатайству  идиота Колпакова  вся Европа ржала? Вместе с Америкой. Хочешь?» А Плёнкин: «Сам ржу-нимагу!». Иван Петрович: «А я уж думаю... Спорим  на ящик пива, дело прекратишь? Нет, лучше на коньяк. Ну-ну, давай, Проша, работай».  А баллистика показала, что колено двигалось в 1,75 раза быстрее, чем голова. Голова-то сопротивлялась! Наш Борис Удавыч и тот расчувствовался. Почесал в затылке и сказал: «Где Сёма, там победа!».
                х               
Дорогой Юрий Станиславович!
 Ур-ра! Мы провели Кондратьевича в гении. Заглянул судье через плечико, когда  курили с ним в совещательной комнате.  Му-у-удрый мужик, даром, что Арапов! Разобрался в  положительных и отрицательных числах. Отнёс Пушкина к гениям «обыкновенным», а Кондратьевича – к гениям «одиозным».  Оба сидят на одной вертикали. Один выше нуля, другой – ниже.  Оба на «о» и оба гении. Никому не обидно. Завтра отправляю  Вам полный текст решения (мотивировка и резолюция). Надо будет этого Арапова на обед пригласить. Говорят: хороший адвокат изучает законы, а умный судью на обед приглашает.
P.S. Вернулся из суда. Отдыхаю на кухне. Наслаждаюсь законным ужином (картошка с селёдкой). Решение отдал Елизавете Ивановне на погляд. Она заседает в передней. Тут же и супруга моя и Герасим Кенарев. Слышу, жена всхлипывает, она давно похоронила меня, но ещё ходит на мою могилу.  Сосед починает, по-моему, второй флакон, гудит:
                Затащило философа,
                Как собаку в колесо!
И предлагает звонить знакомому психарю. Бабуля  успокаивает: «В отца он. Отец был такой: жеребца выдоит... Годно! Годно!».
Остаюсь вечно преданный Вам
                Семён Колпаков. 
                х               
                Семёну Колпакову,  г.Лохов.               
Друг мой!
Благодарствуйте за присылку «решения». Как Ваша добрая бабушка выражается, всё  сходно и всё годно. Заключаюсь в госпиталь. Ликвидирую дела и спешу  Вас проинформировать.
То, что вы предлагаете журналу – эпиграммы и, особенно, поэму «БОДИ-БОГ», где Вы развиваете мысль о непрерывной трансформации Божества-Абсолюта, ныне имеющего, якобы,  ипостась «Бога слабо верующих»  –  является опаснейшей ересью и подрывом православия и государственных устоев.  Всё это можно ставить в студенческом капустнике. Но и то – нет такого Мейерхольда, который сумел бы оседлать Ваше остроумие и вбить его в приемлемые рамки. А что уж говорить о читателях «Нашего соплеменника»! Они, если дочитают Вас до конца, впадут в неизлечимую депрессию, и за это будет нести ответственность не какой-то Семён Колпаков, а главный редактор журнала, у которого будет только одно оправдание: читал одним глазом (на левый я ослеп и это навсегда). Полный стилистический и  мировоззренческий беспредел! Ваши сарказмы  производят на меня гнетущее впечатление. Если Ваша душа попадёт в чистилище, советую обсудить проблемы, волнующие Вас, с Вольтером или Парни, которых, надо полагать, освободит-таки на этот случай из темниц ада Кондратьевич.  Рукописи возвращаю. Мой помощник Александр Сидень отказался Вас читать (он человек православный).    
Передайте от меня сердечный привет Вашей бабушке Елизавете Ивановне и благодарность от общественности за воспитание мужественного и въедливого  внука. Также помню о Вашем соседе с белочкой Кенареве. Жаль, что я не встретил этого типа в своё время в ЛИТе на семинаре Кондратьевича, я бы откровенно поговорил с ним о литературе.          
Жму вашу бесстрашную руку. 
                Ю.Кунаков.
P.S.Ковалёв бы Вас понял.

В рассказе использованы фрагменты произведений:
Библия. Рос. библ. о-во. М.1997. Ап. Павел. Послание к римлянам;  У.Шекспир. Гамлет. Избранные переводы. М. «Радуга». 1985; Г.Державин. Стихотворения. М. «Сов. Россия». 1982; А.Пушкин. Полн. собр. соч. М., «Правда», 1981, т. 2.; М.Салтыков-Щедрин.  Собр. соч. М. «Художественная литература», 1974, т.16; Л.Толстой. О литературе. М. ГИХЛ. 1955; И.Бунин. Окаянные дни. С.-Петербург, «Азбука». 2000; Г.Титов «Мишка»; А.Твардовский. Лирика. «Эксмо-Пресс». 1999;  С.Куняев. И бездны мрачной на краю. М. «Голос-Пресс», 2015; Ю.Кузнецов. До последнего края. М. «Молодая гвардия». 2001; Ю.Кузнецов. Путь Христа. М. «Советский писатель». 2001; Ю.Кузнецов. Сошествие в ад. «Наш современник». №12. 2002.