Батя

https://pravoslavie.ru/131527.html
Батя
Просматривая френдленту в соцсетях, я вижу столько страха и уныния, столько смущения и ропота на Бога – даже в блогах верующих, церковных людей, – что чувствую себя озадаченной. Неужели до начала эпидемии все эти люди чувствовали себя в полной безопасности, не догадывались о собственной смертности  и конечности человеческой жизни в принципе, не замечали антиномичности и трагизма бытия, в котором, как уток и основа, сплетены воедино радость любви и боль разлуки с любимыми, красота звездного неба и безобразие болезни, дары и потери?.. Неужели они так невероятно невежественны, что ничего не знают о мировых войнах, голодных годах, чуме, холере, черной оспе, испанке и брюшном тифе?..
В связи с этим я все чаще вспоминаю человека, который был для меня образцом здравомыслия и спокойствия перед лицом обстоятельств. Образцом непоказного, несуетливого  достоинства, основанного на принятии жизни во всей ее сложности и полноте. Наверное, это и есть мудрость – готовность принимать жизнь, не идти по пути упрощений.
…Начать придется с себя, иначе будет непонятно, какую роль этот человек сыграл в моей жизни.
Первый раз я заболела пневмонией в трехмесячном возрасте. И весь первый год жизни провела в клинике – сначала в боксе, потом так.
К двум годам я переболела двусторонней пневмонией 5 раз. Началась астма.
В 5 лет я опрокинула на себя чайник с кипятком (бабушка, в лучших крестьянских традициях, решила приставить внучку к хозяйству), обварила ногу, началась гангрена.
Неудивительно, что детство мое прошло под лозунгом – НИЧЕГО НЕЛЬЗЯ. Нельзя гулять  – простынешь, будет шестая и последняя пневмония; нельзя двигаться –  будет приступ астмы; нельзя ничего есть, кроме безвкусных протертых пюре: будет аллергия (да, для полного счастья я оказалась еще и аллергиком). Нельзя мороженого и лимонада – горло заболит. Нельзя делать прививки, и, соответственно, нельзя в пионерлагерь – аллергия. Нельзя в художественную школу – далеко ездить, заблудишься. Нельзя в конно-спортивную секцию – упадешь и свернешь себе шею. Нельзя водиться с другими детьми – обидят (это правда, я была заморышем, но при этом раннего развития, в 3 года самостоятельно научилась читать – просто идеальный объект для травли).
...Дядя Петя был мужем маминой старшей сестры Марии. Он был единственный мужчина в моем семейном окружении, поэтому я долго думала, что характер и поступки дяди Пети – норма, что все мужчины такие. Когда я подросла и огляделась, передо мной буквально бездны разверзлись (а когда я впервые увидела мужскую истерику, то вообще потеряла мировоззрение). Дядя Петя – я звала его Батей – был уже пожилой, ветеран войны, по возрасту он мог быть мне дедом, а не дядей. И относился как к любимой внучке, а не племяннице – баловал меня, попросту говоря. Разрешал все то, что запрещала мама (она отказала в просьбе купить игрушечный автомат, а он купил – я упоенно играла в войну и была совершенно счастлива). Мама запрещала катать меня на мотоцикле («Продует!»), а он катал. Чинил мой велосипед, а когда я попросила «показать приемчики» – показал, ни о чем не спросив, и я сурово проучила обидчика – злого мальчишку, не ожидавшего получить сдачи от городской девочки-отличницы.
Он помогал нам с мамой материально (об этом я узнала уже будучи взрослой, и не от него).
Вероятно, привязанность Бати ко мне объяснялась тем, что его единственный сын умер в младенчестве, а дочь Татьяна (мы с ней дружили и дружим, несмотря на разницу в возрасте) к моменту моего рождения была уже взрослой. А у этого сильного и доброго человека была велика потребность опекать, воспитывать, заботиться, передавать опыт. Хотя сам Батя признался мне, уже взрослой: «Я забирал тебя из больницы после пятого воспаления легких, тебе было два года, но ты была такая маленькая, прозрачная, жалкая и слабенькая – совсем ничего не весила. Я тебя нес на руках и плакал, потому что с самой войны не видел таких жалких детей. Тогда я тебя и полюбил».
Он воевал в рядах погранвойск. Помню Батины военные фотографии: пограничники на конях, рядом – восточноевропейские овчарки на поводках. Всадники, собаки и даже кони смотрят в объектив с одинаковым суровым, сосредоточенным выражением, которое так странно видеть на мальчишеских лицах и кротких лошадиных мордах. Помню фотографию красивого парня на фоне «Т-34» – это лучший друг Бати, Сергей. Сгорел в танке 8 мая, в Берлине. Меня тогда это поразило: такая обида, несправедливость – погибнуть накануне Победы!..
Все это – без ложного пафоса, без надрыва, почти без эмоций. Тогда был еще жив старенький папа Бати, дед Миша – участник Первой мировой войны. Мне кажется, Батя   относился к войне, к выпавшей ему доле опасностей и тягот философски, как поется в старинной казачьей песне: «Мы послужили Государю, теперь и твой черед служить!» Вот, отец воевал, и я воевал – что такого?
Пограничники навсегда остались для меня любимейшим родом войск. В детстве я самозабвенно распевала:

Пограничная застава у дороги, над рекой –
Здесь природа величава, но не верь в ее покой!
Днем и ночью – в обороне, стережем тревожный мир:
Нерасседланные кони, подпоясанный мундир!

Бате это льстило, он в знак одобрения подарил мне набор солдатиков-пограничников    (мама стенала: «Чему ты учишь ребенка?!»). Но не подпевал, со смехом поясняя, что от его голоса по всему селу завоют собаки.
Много лет спустя, уже взрослой, поздравляя Батю с Днем Победы, я сказала ему: «Не знаю, доволен ты мной или нет, но ты и есть мой настоящий отец».
Я не могу сказать, в каких он был отношениях с Богом. Наверно, в хороших, так как прожил христианскую жизнь – не в смысле прилежного посещения служб, а в смысле соблюдения заповедей. Во всяком случае, он был крещен, крестил свою дочь Татьяну; помнится, в их с тетушкой доме была икона. И когда в 19 лет я приняла Крещение, Батя поддержал меня и в этом, как поддерживал во всем и всегда.               
Он был очень спокойным, я просто не помню его злым (почему я и думала, что все мужчины такие), и очень здравомыслящим, рассудительным. Поэтому я любила с ним разговаривать, делилась своими детскими бедами, мечтами о будущем. У него был врожденный такт и очень верное чувство границ: он, во-первых, ни разу не выдал моих секретов маме, во-вторых, давал очень точные и дельные советы, в-третьих, поддерживал. Был на моей  стороне, когда я решительно отказала маме в праве перлюстрации моей переписки с молодым человеком (вполне невинной, но очень личной), когда вопреки своей полуинвалидности добивалась – и добилась – исполнения мечты о верховой езде.
Батя не был рыцарем без страха и упрека. Мог ввернуть крепкое словцо, но беззлобно. Будучи трезвенником, несколько месяцев (за всю жизнь) выпивал – причем с размахом, по-казацки: видимо, переживал таким образом какую-то потерю. Что это была за потеря, мне по малолетству было неведомо, а став взрослой, я не спросила – не хотела напоминать. Но от Бати и в этот период никому не было никакого вреда: он не садился подшофе за руль мотоцикла, не становился буйным, агрессивным – просто падал и засыпал. 
Вообще, Батя не признавал в домашней, семейной жизни никакого насилия. Однажды я, проводя у них каникулы, ушла в библиотеку, позабыв запереть квартиру. 15 лет – ума   нет! Батя в качестве штрафа запер в гараже мой велосипед. И расстроился едва ли не больше меня.
Или такой эпизод. Моя бабушка, женщина суровая, властная – настоящая старая казачка, – идя с моей мамой и Батей по заснеженному переулку, распекала его за что-то. Теща всегда найдет, за что распечь зятя, это закон природы. Батя долго и терпеливо слушал… и вдруг подхватил тещу, как пушинку, и, не говоря ни слова, аккуратнейшим образом посадил в пухлый сугроб. На маму это произвело такое впечатление, что она поделилась со мной, да и бабушка поняла, что невозмутимость зятя отнюдь не означает слабохарактерности, что зять вообще-то с наградами пришел с войны.
Вот, кроме запертого велосипеда и посаженной в сугроб любимой тещи, я не могу вспомнить ни одного случая, когда бы Батя применял силу или что-то кому-то навязывал/запрещал.  А бабушка настолько его уважала, что назначила своим душеприказчиком: именно ему было поручено продать ее дом и поровну разделить деньги между детьми и внуками. Надо ли говорить, что для Бати, который не был ни сыном, ни внуком и сам ничего не получил, это была тягостная обязанность: наследники перессорились, каждый считал себя несправедливо обделенным, вдобавок его винили сперва за то, что долго ищет покупателя на дом, а потом – что продешевил. И никто,  конечно, не сказал спасибо.
Батя, как и я, очень любил животных. У них с тетушкой всегда были собаки, общением с которыми я наслаждалась в детстве, когда мама не разрешала мне завести щенка. Уже    взрослой я подобрала на конюшне выброшенного кем-то рыжего персидского кота, который погибал от колтунов и паразитов, вылечила его и откормила, и какое-то время он   жил у нас. Но кот оказался злющий, кусал и полосовал когтями всех, кроме меня. С семейством он  не поладил, пришлось искать ему новый дом. Я отдала кота Бате – и, о чудо! – зверюга немедленно признал в нем хозяина. Ходил за ним по пятам, как собака, спал на его постели в ногах, таскал ему охотничьи трофеи. Такое впечатление, что кот понял, как дорог мне этот человек, и перенес свою привязанность ко мне на него.
Чаще всего в детстве я слышала от Бати фразу: «Терпи, казак, атаманом будешь!» (наша семья и правда с казачьими корнями). В этих словах было и сочувствие: «Я вижу, как тебе тяжело», – и ободрение: «Будь храброй, не сдавайся, все получится!» Он учил меня держать удар, не ныть, мужественно переносить боль – терпеливо, не отчаиваясь и не чувствуя себя беспомощной жертвой.
Он всегда и во всем меня поддерживал. На мои первые неуклюжие литературные опыты мама отреагировала недоуменным поднятием бровей: «Зачем это тебе?» – а Батя сказал: «Пиши!» Радовался, когда я после нескольких лет перерыва вернулась в седло: «Молодец!» Я просто не могла вырасти трусихой: мне было бы стыдно.
Мой брак Батя считал ошибкой, моего мужа не одобрял – однако ни разу не дал ему это почувствовать, да и мне не высказывал прямо. Точнее, как человек Юра был ему симпатичен, – не одобрял он его именно как моего мужа, поскольку, когда один из пары не тянет лямку жизни, второму приходится тянуть за двоих. Когда я приезжала к нему, как в школьные годы, поболтать и попить чайку, он первым делом спрашивал:
– Муж работает?
–  Уволился. Ты же знаешь, Юра не может долго тянуть лямку: устает, выгорает, начинает конфликтовать с коллегами и начальством. Каждый раз одно и то же: поработает немножко – и давай бороться за одному ему понятную справедливость.
– Гм!.. – в это «Гм!..» умещался целый монолог. Примерно следующего содержания: «Человек он хороший, но как спутник жизни – катастрофа, и ты несчастлива. Знаю, ты его любишь, это не обсуждается. Это просто мое мнение. У тебя своя жизнь, ты имеешь право на выбор, и на ошибки в том числе».
– Да и работу свою он ненавидит. Сам признает, что дурак был, когда в молодости не получил высшее образование. Травят его, как меня в школе. Не вписывается он в коллектив незатейливых любителей выпивки и футбола.
– Пфф! – это означало: «А платишь за разбитую посуду почему-то ты».
Это было уроком такта, уроком уважения к чувствам другого человека и его свободе: Батя  никогда не давил, не навязывал свое мнение, но и не считал нужным одобрять то, что ему категорически не нравилось. Поэтому, если с мамой, крепко недолюбливавшей зятя, мы регулярно из-за этого ссорились, то с Батей – никогда. Я ценила его деликатность.
Батя был однолюб: как женился в 20 лет на моей тетушке, вернувшись с войны, так и любил её одну – до самой её смерти. Сильные характеры всегда цельные, они не разменивают себя на десяток пустопорожних «отношений».
Он прожил с тетушкой, своей ненаглядной Машенькой, полвека. Ни разу не заставил ее ревновать, не сказал грубого слова. Выхаживал ее после инсульта, кормил с ложечки. Филемон и Бавкида. Любовь длиной в жизнь существует, я знаю, я видела ее собственными глазами.  Только выглядит она совсем не так, как в романтических фильмах. Прийти с работы первым и нажарить к ужину вкуснейших котлет, получить пенсию – и по дороге домой купить Машеньке ее любимые абрикосы (а Машеньке – 70!) – вот она, любовь. Это навык постоянно думать и заботиться о другом человеке – не захлебываться в потоке  взволнованных мыслей, как при романтической влюбленности, а помнить о его повседневных нуждах.
Какой же Филемон без Бавкиды?.. Батя надломился морально после смерти  своей Машеньки, стал стремительно стареть и болеть...
…Хоронил Батю весь Красный Яр. Односельчане его любили и уважали настолько, чтобы отложить все свои дела и отдать ему последний долг. Меня на похоронах не было: я, тяжелобольная, с гемоглобином 55, просто не доехала бы из Самары на рейсовом автобусе. Но Батя на меня не обиделся, я знаю. Он не мог усомниться в моей любви.
Я до сих пор  вижу, как мы идем  рядом по залитой летним солнцем сельской улице, я – старшеклассница – веду за руль велик и оживленно пересказываю прочитанную книгу или чем-то взволновавший меня фильм, или доверчиво делюсь мечтами – о собаке, о поступлении в университет на филфак, о  будущей научной и писательской карьере…          Батя слушает терпеливо и внимательно, одобрительно кивает, иногда вставляет несколько  слов. Нам легко и спокойно вместе, мы понимаем друг друга.
Он был мне настоящим отцом. Он дал мне главное, что должен дать ребенку отец:  безусловную любовь, одобрение и поддержку. Если мама была бы рада посадить меня в сундук и повесить на этот сундук амбарный замок, то Батя всегда верил в меня – верил, что я сильная, умная, талантливая, что у меня все получится. Мы, люди, социальные существа, нам трудно дерзать, не получая одобрения хотя бы от кого-то из близких. Особенно в детстве и юности, когда уверенности в собственных силах еще нет.
Батя, не будучи высокообразованным интеллектуалом, обладал здравым смыслом и житейской мудростью, исключающей панику и потерю контакта с реальностью. Он не совершил ничего выдающегося: «всего лишь» защищал Родину, добросовестно трудился, нежно и преданно любил жену, был хорошим отцом для двух дочерей – родной и названой – и  упокоился на скромном сельском кладбище. Заурядная биография хорошего русского человека. Но как не хватает нам сейчас таких вот хороших русских людей, спокойно, с добродушной усмешкой выносящих на своих плечах всю тяжесть войн, катастроф и  социальных потрясений! Как не хватает житейской мудрости, позволяющей встречать жизненные вызовы без страха, с мыслью, что «и это тоже пройдет»:

Что там еще случится – не думай, не гадай,
И лишь ожесточиться душе не позволяй.

Поколение, прошедшее войну, – просто из стали. Моя бабушка была такая же. «Богатыри, не вы!» (ох, не мы…). Но нас, тех, кому сейчас «вокруг 40», они все же успели чему-то научить (в основном личным примером).
Спасибо им за это.