Мой стульчик золотой из детства!

Галина Храбрая 

Ко Дню Защиты Детей:

 День защиты детей утвержден в ноябре 1949 года решением сессии
 Совета Международной демократической федерации женщин
 и отмечается ежегодно 1 июня.
 Впервые он был проведён в 1950 году в 51 стране мира.(из инета).

«МОЙ ПЕРВЫЙ СТУЛЬЧИК, ОБИТЫЙ ЗОЛОТОЙ ПАРЧОЙ»

Смотрите!

Мне четыре годика и я обожаю ходить со своими молодыми родителями в наш
поселковый магазин. Ведь у него останавливается всегда столько красивых
большущих машин, но ни на одной из них я не каталась, а так бы хотелось
однажды прокатиться с ветерком по шоссейке.

Зимой они сюда не ездят, зимой у магазина им делать нечего. Вот, летом, да.
На последней скорости они мчатся на дачи, по широкому, гладко выбритому серому
асфальту. Торжественно везут на себе глупых министерш, похожих на гусынь,
карикатурно сидящих со своими капризными, закормленными с осени, отпрысками. 
Машины медленно останавливаются, дабы те поглазели на наш сельской провиант.
Он, кстати, хоть и не богат, но всегда свеж и пикантен.

Если мой папка днём ходит с красным носом, непременно прокатит меня с ветерком.
Родитель часто по мидовскому шоссе катает меня на своём мотороллере. Я знаю,
что если у него с утра красный нос, значит, с вечера накануне он выпил или
четвертинку, или «Фетяску», а наутро откупорил бутылочку, другую пивка.
Ну, а если нос у него синий, то нет, не прокатит, ни за что на свете,
как не проси и вскоре ляжет спать. Спать будет долго, пока нос не отбелится,
иначе все поймут, что он снова «приложился к бутылочке».

На мотороллере я всегда стою впереди руля, получается, у отца между колен.
Его большие волосатые руки, вытянутые вперёд, крепко держащие штурвал
рычащего скакуна, плотно касаясь моих плеч, держат меня намертво.
Таким образом, я нахожусь в устойчиво напряжённой оборонительной позиции,
тогда как в машине, я могла бы сидеть и смотреть в окно на мелькающие дома
и белые стройные берёзки. И никто бы не дышал мне в голову своим перегаром,
потому что, сколько я помню отца, столько от него пахнет вином или пивом,
как свежевыпитым, так и вчерашним «прокисшим».

Я всегда узнаю папку по запаху и мамку тоже, только в отличие от отца,
от неё большей частью пахнет духами «Ландыш» или «Сирень», ещё вкусным
кремом для рук болгарской фирмы «Ален Мак»: мама постоянно возится с цветами,
дабы избежать трещин, она часто смазывает руки.

Так вот, магазин от нашего домика находится буквально в пятидесяти шагах.
Возле него подолгу стоят модерновые машины, из них вальяжно, то из одной,
то из другой, выходят представительные дяди, оставляя своих тётей сидеть
на переднем сидении бежевой или чёрной «Волги», белых я пока не встречала.

Они вежливо раскланиваются с ними и, получив от них утвердительный знак,
чаще всего простой обычный кивок головой, в результате которого у тётей
сильно морщатся и шея и подбородок, следуют медленно к ступеням магазина.

Войдя в магазин, дяди подолгу всем улыбаются, словно завтра их кремируют,
и они зашли со всеми дружно попрощаться, смотря то влево, то вправо,
нет ли часом у деревенских мужиков перочинных ножиков в телогрейках
или, скажем,  маленького острого топорика за спиной. Хуже, конечно,
ножовка по металлу или простая наточенная пила, затем дяди-министры
выбирают то, зачем пришли, доставая из внутреннего кармана отутюженного
штатского пиджака крупную деньгу.

Продавщица в замешательстве, делает глаза «козы-дерезы», как на картинке
в моей новой детской книжке, ибо у той вся дневная выручка не превышает
достоинства этой купюры. Она просит подождать знатного дядю,
покуда не отпустит живую очередь, тогда, возможно, сдача и наберётся.

Но тощий, сухой дядя, невольно испытывая дрожь во всём теле, всё время искоса
поглядывает из залапанного окна продмага на свою, сидящую в машине сочную тётю
и вспоминает, что, когда он уходил, она сильно сморщилась, и тут же закрыла
ветровое окошечко лакированной, как мамины туфли, чёрной «Волги». Его тётя,
такая холёная и в меру упитанная, вела себя так, будто опасалась «заразиться
вирусным гриппом» от звучно орущих, резвящихся сельских пацанят.

Дядя сильно переживал, что тётя «задохнётся» без воздуха, если он останется
ждать магазинную очередь и дома за вечерней чашкой горячего деревенского
молока «проест ему всю плешь». Но все эти ухоженные тёти, делая свой обычный
ритуально демонстративный жест, плотно закрывали ветровые стёкла окошек из-за
того, что «майскими холодными ночами» из птицефермы на все колхозные поля
вывозился куриный навоз, правда, тогда этих тонкостей я не учитывала.

Узнала я об этом намного позже, когда вышла замуж, и мы с мужем поехали
в гости на «Жигулях» к его однокласснику, которому с женой дали квартиру
в деревне Ликино. Туда особо никто не шёл из-за вони, но у них родились
два мальчика подряд и они вынуждены были радоваться этому жилью.
Друзья приготовили искусно жареных цыплят, но кушать мы их не стали:
пока мы с мужем подъезжали к новостройке для работников птицефабрики,
нанюхались до такой степени, что аппетит у нас пропал напрочь.
Мы еле высидели с непривычки у них в душной комнате при плотно закупоренных
окнах, и по приезду домой полуголодные накинулись на варёную картошку
с селёдкой, приправленную постным маслом и присыпанную репчатым луком,
наспех приготовленную мной, потом, напившись горячего сладкого чая,
уснули радостные, оттого, что живём в Одинцово, а не в Ликино.
Однако, давайте вернёмся в моё детство…

Важный дядя-министр, теряя самообладание и дутую показную вежливость, нервно
вытирает испарину со лба чистым носовым платком. Он решительно оставляет нашей
продавщице весьма крупную денежку, говоря, что заедет взять сдачу на обратном
пути. Потом, извиняясь, говорит виноватым тоном, что не останется нынче ночевать
на спецдачах Министерства Иностранных Дел, ибо ему срочно нужно в столицу
«по долгу службы» (водочки попить), и многозначительно возводит зрачки
в потолок, в результате, сельчане видят пожелтевшие белки его уставших глаз,
смекая, что далеко он не безбедный этот министр, но тоже страдает от запоев,
запоров, несварения желудка, излишней перегрузки печени от постоянного приёма
презентабельных спиртных напитков и деликатесов импортного производства.
Ещё он добавит, что везёт в посёлок Сосенки «на отдых» свою, на всю голову
больную, изрядно уставшую от сытой жизни, супругу, причём, сдаёт он её туда
аж на всё лето. После чего министр вздохнёт глубоко, а вслед за ним, как
по цепной реакции, вздохнёт весь взволнованный продмаг…

После завершающей фразы аккуратно заученного монолога, все односельчане,
как трезвые, так и те, что с утра вовсю «навеселе», заметят в его потухших
глазах явный восторг победных огней. Всю зиму министр ждал этого часа, чтобы
наконец-то сдать с потрохами свою, шипящую на всех подряд, гусыню и, вернувшись
в столицу, загудеть по полной программе со старыми сослуживцами, засесть с ними
в душных пыльных квартирах, которые также, в свою очередь, избавились от
жён-кривляк и отпрысков-кровососов…

Продавщица, вылупив глаза, «сочувственно» кивает ему в такт, не забывая тут же
на месте обвесить очередного покупателя. Она, то и дело, судорожно дёргая правой
рукой, намеренно зацепляет весы, для того, чтобы стрелка на них начала прыгать.
И как только это происходит, для продавщицы наступает «час-пик», она начинает
крутиться-вертеться, как белка в колесе. Тут ей нет равных, ни по мастерству,
ни по умышленному ловкачеству. Я всегда с нетерпением жду этой минуты, стоя
у витрины и наблюдая сквозь выпуклое стекло, как она станет орудовать ножом,
отрезая втихаря сливочное масло от взвешенного куска, скидывая его в сторону,
перед тем, как завернуть весь кусок и отдать его покупательнице, вот, посмотрите
сами:

Наслаждаясь спектаклем и отвлекая внимание покупателей, ушлая продавщица деловито
щурится, глядя на мелкие деления весов, быстрым движением руки она отбирает
из бумажного куля назад длинные серые макароны с дырочками, кидая их в сбитый
из необструганных реек ящик, стоящий у неё под прилавком для этих «священных
воровсих целей». Дома она сварит их своим старикам с гордостью, потом, когда
те сядут за обеденный стол, она с неподдельной усталостью в голосе, скажет
домочадцам, мол, ешьте, не жалейте, наладывайте побольше, это та самая
«неучтёнка».

Кивая головой в засаленном ситцевом платочке, да ехидно ухмыляясь в прокуренные
«Беламор-каналом» усы, свёкор со свекрухой кивнут, думая про себя, мол, знаем
мы про твою неучтёнку: «подловчилась ты, сноха, из-под носа у простого народа
мароны таскать». Но вслух опять-таки ничего не скажут, лишь вежливо поблагодарят
старшую невестку за сытный ужин, завтрак и обед: кто бы ещё так вкусно их кормил…

Домашние же, зная, что сие означает, будут поочерёдно причмокивать языками,
щёлкая вдобавок пальцами на обеих руках, как это делает по обыкновению
развесёлая, крикливая наглая цыганва, изредка набегавшая на соседнее село,
как татаро-монгольская саранча. Как, и вы тоже вспомнили эту протяжную, зычную
песенку, популярную во всех наших двориках? Да-да, это те самые
 
«Развесёлые Цыгане,
по Молдавии гуляли
и в одном селе богатом
ворона-коня украли,
а ещё они украли
молодую молдаванку,
посадили на полянку,
воспитали как цыганку».

Я видела этих суматошных пёстроюбочниц, когда у нас в селе они плясали
от радости, что украли-таки медную монетку у старичка или старушки.
Крепкий мужик или дородная баба им ничего не подадут, если только
по горбине берёзовым поленом «выпишут на пряники»! Увлеклась я, однако…

Дядя-министр то и дело прикрывает ладонью бледный нос, будто бы грипп и впрямь
лежит на полках нашего подмага посреди рифлёных полосатых мармеладок и пакетиков
со сливочной помадкой, а также белых нарезных батонов и буханок «Бородинского».
Его не радует ничего, ни булочки с изюмом, ни мятные пряники, ни сушки, изрядно
обсыпанные толчёным сахаром, ни ванильные сухарики со смаком, ни овальные
баранки «челночок», но я-то знаю, что его там нет. Недавно я кушала бублик
и не заболела, оттого хочу подойти, успокоить его, но родители твёрдо, взяв
за руку, ведут меня к школьным друзьям моего отца.

Те давно вернулись с работы, и всем им срочно надобно переговорить о каком-то
«весьма важном деле». Для этой беседы закупили они жбан «Жигулёвского» пива,
предварительно отправив за ним посыльного. Пивко это, ближе к выходным дням
продают «на разлив» в соседнем посёлке «Жаворонки» – родине актрисы Надежды
Румянцевой, которая лихо сыграла повариху Тоську Кислицыну в кинокомедии
«Девчата». Смешную актрису ещё девчонкой родители частенько видели на поселковой
танцплощадке, куда тайком от матери прибегала она вечерами, но ненадолго, ибо
грозная мать гоняла её вскорости оттуда: мала, мол, бёдрами вилять, подрасти
сначала, а потом и дёргайся, но она, так и осталась миниатюрной на всю жизнь…

Знала я их важные дела: выпить четвертинку у них вряд ли получится, слишком уж
она маленькая для них, пиво им тоже только «рот прополоскать», как в народе
принято говорить: «надо взять пивка для рывка, а потом и водочки».
Вот, бражки вылакают они по маминым словам литров семь-восемь, а то и девять.

Я грущу, что не донесла своё открытие до чахлого дяди, у которого чахлая тётя
задыхается в машине без хлеба, воды и рыбных консервов, вдобавок боится гриппа.
А грипп давно прошёл, на дворе стоит красно лето, но стоит оно совсем не так,
как стоят под вечер у магазина местные пьянчужки. И даже не так, как стоят
на селе у стены единственного продмага велосипеды, мопеды и мотоциклы
с колясками. Лето стоит на месте, а дети бегают возле него, потому что
вслед за ним на всех парусах мчится Конопатое Солнышко. Оно для них, пожалуй,
самый лучший игрок в вышибалы, салочки и догонялки. Как заслепит в глаза,
так сразу попадёшь мячиком прямо в цель, а если мяч влетит в чью-то
бестолковую голову, то всё баловство можно списать на летнее светило.

У меня есть своя «военная тайна», и покоится она на дне нашего магазина,
где я давно присмотрела себе детский стульчик. Там посреди горшков, ковшей,
бачков, кастрюль и чугунных сковородок они стоят рядком, их всего четверо. 
Три стульчика довольно некрасивых грязно-болотного и коричневого цвета
«детской неожиданности», быстро раскупили, а вот четвёртый, обивка у которого
была, прямо скажем, «золотой парчи», остался стоять в гордом одиночестве,
и ждал звёздного часа, его-то я и приглядела, он стал потом моим лучшим другом.

О том, чтобы канючить, клянчить или просить у своих недогадливых родителей
этот редкой красоты стул, я даже не помышляла. Просто ходила с ними
в наш магазин, как в музей, поддерживая к нему всяческий интерес. Не всё,
что нравится, надо покупать. Мои родители постоянно пичкали меня конфетами,
тогда как я хотела жареных котлет и варёных пельменей со сметаной, говорить
об этом вслух, я не решалась, не хотела их расстраивать: молодой супружеской
паре нужна была не дочка, а детская игрушка. Слава БОГУ, не соска и не пустышка,
они утешались ребёнком, то бишь мною!

Так вышло, что я стала «живой лялькой» для этих переростков прошедшей войны.
Они покупали мне то, чего сами вдоволь не наелись, и то, что дети, по их мнению,
обязаны были любить. Я, повторяюсь, не стала их разочаровывать, но продолжала
смотреть с невыразимой тоской, как взрослые – мамины и папины друзья на вечерних
праздничных посиделках уплетают за обе щеки «бараний шашлык» и «цыплят табака».
Однажды мне повезло, и я наелась вдоволь всего, что было выставлено на юбилейном
столе, особенно, мне, полюбились «селёдка в шубе» и «куриный холодец»,
а дело было так:

Взрослые вышли на улицу: дамы проветриться, кавалеры покурить. Тёплых туалетов
на селе не было, знамо дело, уборные у всех тогда были на заднем дворе.
Гостей-то много наприглашали, вот они и встали все дружно в ряд, заняв друг
другу очередь, как в Гуме, Цуме и в Пассаже, дабы оправиться и привести себя
в божеский вид после «гопака», «мазурки» и «камаринской». До «шейка», «твиста»
и прочего у них дело не дошло, а я, тем временем, принялась дегустировать
«банкетные блюда», после чего сразу поняла, отчего все дети, так хотят
стать взрослыми:

Красная рыба, свиной окорок, карбонат, севрюга и чёрная икра. Копчёная колбаса
двух видов с мелким жирком и крупным, который почти весь вываливается из ломтей,
оставляя в них дырочки, так, что вилкой можно подцепить кругляшок без труда,
а белые солёненькие жемчужинки сальца, просто схватить двумя пальчиками
и запихать себе в рот. До казённых паштетов из гусиной печёнки, печени трески
и красной икры в жестяных баночках я попросту не дошла. Спиртное пить тоже
не отважилась, его я не пробовала никогда, мне важна была домашняя еда.

Спустя некоторое время, я потребовала у мамы, подать мне покушать то одного
блюда, то другого. Она удивлённо спросила, где я всё это пробовала? На что отец,
опуская вниз газету «Известия», восторженно парировал, повернув голову в мою
сторону:

— Хм! «Места надо знать», точно, дочь? — и потом, повернувшись к маме, добавил:
— Валюнчик, ты бы кормила почаще нашу дочку, а не своего любимого кабанчика.
— А я дочку кормлю!

— Тебе только так кажется. Целыми днями и ночами напролёт ты только и делаешь,
что на убой откармливаешь своего пятнистого «киевлянина», а девочка наша ходит
голодная!
— Зачем её кормить, раз не надо к Новому Году закалывать? Хи-хи!

Лицо у папы вытянулось, на этот раз мама по юмору превзошла его. Но однажды
на очередных посиделках она слишком громко исполняла украинские песни, чем
сильно прогневала отца, он не на шутку разозлился, ведь мама запела громче
полоумной Зинки, на которой «сдуру женился его дружок Толька Кармолитов».

На маминой родине люди поют сразу «после еды», словно принимают пилюли,
и она также запела по обыкновению, «строя глазки» всем гостям, ибо, если петь
и «не играть глазами», то будет не песня, а собачий скулёж. Папа же доказывал
маме, что на его родине, так поступают только непутёвые девки, разве она такая?

— Соблюдай приличие! — орал отец, у нас так не принято!
— А у нас, как у вас не принято!

Слово за слово разразился скандал. Родители не солоно хлебавши, не поевши
толком, не попивши, полуголодные вынуждены были вернуться домой, доругиваться.
Едва перешагнув порог небольшой террасы, они сцепились, как кошка с собакой,
нет, чтобы завести меня в дом, и дать мне хотя бы куклу в руки поиграть.
Я присела рядом на ступеньке, но родители не обращали на меня никакого внимания,
тогда я открыла кулёк и стала доставать из него то, что мне дали в гостях…
Родители продолжали выяснять отношения, причём папа, пытаясь философствовать,
всё время поучал маму, тогда, как мама в ответ царапалась, прямо как кошка:

— Пойми ты, наконец, что Толик – однокашник мой «влюбился» в тебя!
— Ну, и пускай себе влюбляется, раз его Зинка сидит, словно в рот воды набрала!

— Тут тебе не Филармония! Это бесчеловечно с твоей стороны и невежливо!
Надо учитывать природные возможности людей! Ты перекричала весь бабий гарнизон!
Поступай на сцену, там и кричи себе на здоровье, а тут простые деревенские
посиделки, где душа раскрывается у каждого в отдельности, для того вместе они
и собираются!
— Вы только и делаете, что смолите свои папироски. У вас во всех тарелках
«бычки» от «Памира», притушенные валяются, и пепел вместе с хлебной крошкой
перемешан, как порох с махоркой вовремя Первой Мировой. У нас на Украине за
подобные дела батька мiй рiдный батога бы вам надавал, или цепом приладил бы
добре по загривку!
 
— Это не главное в посиделках, Валя, чистоту надо у себя в доме соблюдать.
Разве тебя этикету не учили? Ты сколько классов закончила? Давай считать:
Семилетку – раз! Педучилище – два! Техникум Связи – три! Ещё вдобавок курсы
машинисток – четыре! И после этого ты не понимаешь, что такое приличие,
так чему ты Галку нашу научишь?
— Та навчу вже дуже гарно спивать! Як шо рот свiй виткрыла, то хочь бы
в ноты попадала та не фальшивила, а у вас поют, «кто в лес, кто по дрова».

— Как могут, так и поют…
— Нет, песня должна звучать, как родина, где должно быть всё вовремя перепахано,
засеяно, собрано и связано в пучки, дабы ни один колосок не пропал, иначе можно
пойти «под суд»!

— Господи, Валя, ты это о чём сейчас?
— Как это о чём я, Коля? Корову для того, чтобы подоить, прежде травой смачно
надо покормить. У вас же бабы, как не подоенные коровы в стойле ревут, и вы
на Руси это песней зовёте? С тоски удавиться можно!

— Ну, жена, ты задела меня за живое:

 «Выдь на Волгу: чей стон раздается
 Над великою русской рекой?
 Этот стон у нас песней зовется –
 То бурлаки идут бечевой!»

— Похвально, муж, но перед этим, есть другие слова:

 «За заставой, в харчевне убогой
 Всё пропьют бедняки до рубля
 И пойдут, побираясь дорогой,
 И застонет Родная земля!»

На этот раз победила классика, но в другой раз мама опять не послушалась отца
и снова стала чересчур задорно спивать, её попросили об этом «дорогие гости».
Разумеется, лучше моей мамы у нас в селе вообще никто не пел, и репертуар
у неё был разнообразно богатый.

Мама долго пела, коли взялась, её не остановить. Отец ей раз намекнул, мол,
хватит, попела малёк и будет, завязывай, надрываться. Другой раз предупредил:
меру знай, жена, но она всё одно не унимается, тогда он, придвинувшись к ней
поближе, стал изредка пощипывать её за левый бок. Тоже не помогло. Пришлось
взять со стола, чью-то грязную вилку и ткнуть легонько ею маму со словами:
«Семэн, засунь ей под ребро!», но и это было безрезультатно, пустой номер.
Мама стерпела, продолжая своё выступление. Тогда папа притащил откуда-то
из сеней небольшие пассатижи. Ими отец решил маму попросту немного напугать,
чтобы та осеклась, замолчала, не устраивая из обычных посиделок «погорелого
театра», а дала, наконец, ему с мужиками выпить, провозгласив очередной тост.

Но мама не из тех, кто останавливается на полпути: её родной отец, будучи
лейтенантом со своим штрафбатом в Берлине брал рейхстаг. Она произростала
из непобедимого рода, а тут ещё одной только выпивкой хотят праздник ограничить…
Она продолжала петь, молодые жёны слушали её со слезами на глазах, их мужья тихо
стояли в сторонке, дымя папиросками, но маме ничто не мешало. Тогда мой отец,
не выдержав столь дерзкой непокорности, которую он воспринимал не иначе,
как показуху, всему же есть предел, подошёл и «заткнул» мою мать, вырвав
пассатижами кусочек мяса у неё из правой руки чуть пониже плеча.
Кровь полилась ручьями, и мама по инерции вцепилась отцу в глотку,
да так, что не оторвать:

— Валя, я же по-хорошему просил тебя не доводить до греха, — оправдывался отец,
сильно напугавшись очередного выпада ярости. Ему и самому нравилось, как поёт
его жена, но школьный товарищ, которого мама песней «влюбила» в себя, испытывал
некое стеснение, не говоря уже об его странной недалёкой супруге. Маме же до них
не было никакого дела: истинный талант не должен озираться на всякого рода
посредственность. Мало ли, что они не поют, так что же теперь, вообще нашу песню
народную взять да «загубить на корню»? Прочная, как броня и неприступная,
как Брестская Крепость, мама стояла насмерть в своих убеждениях. Вскоре, перевязав
раненую руку, родители мои вернулись домой. Тут отец стал маме выговаривать:

— Жена, у тебя голова на плечах, или гарбуз? Неужели ты сама не понимаешь,
что выступление твоё было неуместно? Хочешь петь? Иди в театр оперетты!
Поступай туда и пой там себе на здоровье!
— И пойду! Брошу всё и пойду! Ты, что забыл? Тут Москва! Определюсь,
как-нибудь, потом и Галку заберу!

— Как-нибудь – одни шлюхи определяются! Только посмей! Голову отрублю!
— На! Руби!

И мама резко положила голову на порог терраски, ведущий в дом, решительно
откинув здоровой рукой длинные волосы. Подобное я потом видела только в кино…

В руках у отца мельком я заметила топор, делать нечего, он замахнулся в надежде,
что мать одумается, испугается и завизжит, удирая, как это делали сельские бабы,
когда тех гоняли пьяные мужья. Мама же была не из робкого десятка, она даже
не моргнув и не дрогнув, покорно лежала, смирно ожидая своей участи.
После того случая папа, когда злился, называл маму коротко «хохол».

— «Покорной головы меч не сечёт!» — убрав топор, парировал отец и тотчас понял,
на ком он женился. Жена его и впрямь была певица, без песни ей было не жить,
а коли он – муж её запрещает ей петь, на кой такая жизнь? Пусть рубит… Духом
я пошла в своего украинского деда Захара, быкастая, такая же, как и мать.

Мне о ту пору было 4,5 годика, маме 23, а отцу 29 лет, вот ведь непутёвые,
как сказала бы про них моя русская бабушка Кланя: сами меж собой поцапались,
только что не поубивали друг друга, и дитя чуть было заикой не оставили!

Меж тем, очухавшись, стали родители со ступеньки меня поднимать, а я встать
на ножки не могу. Поняли тут они, что у дочки их стресс приключился:

— Пошли, жена, в магазин, пока его не закрыли. Конфет купим, или, знаешь,
возьмём ту большую коробку за червонец, которую никто не берёт, скажем, мол,
иди, доченька, возьми сама её с полки, она встанет и пойдёт, так оно всё
само собой и нормализуется. А пока я на руки её возьму…
— Прости меня, Коля, отчаянная я у тебя, ну, что делать, принимай, какая есть!

— Да, принял уже, как стеклотару, но сдавать обратно не стану, самому мало!
— Сравнил! Мать твою…

Пришли мы в магазин, а продавщица языкатая такая, возьми да спроси:

— Чего орали-то опять на всю деревню? Снова, что ли Валентина пела, а ты
не давал? Ну, чего вам, говорите, раз не поубивали друг друга: водки, вина,
пива? Сырков плавленых, колбаски варёной, или тюлечки солёной на закуску?
Чего душа желает для поправи нутра и восстановления психоза? Слышь, Валентина,
чего это у тебя рука бинтом перевязана? Коля, я вас спрашиваю?
— Нам ничего не надо, мы просто дочке хотели купить дорогой гостинец,
где у тебя та большая коробка конфет?

— Э-э, поздно спохватился, купили её вчера. Слыхал, свадьба на селе была?
Пусти ребёнка-то на пол, пусть сама выберет, что ей надо, там вон пупсиков
завезли, юла большая есть: «хрен поднимешь» называется, но можно взять и
пирамидку, а если подальше пройдёт, там детская посуда из аллюминия имеется,
есть даже из пластмассы.
— Иди, дочка, смотри, что тебе нравится, выбирай!

Я пошла медленно, ноги, словно ватные сами подкосились, и я остановилась,
едва удержавшись за пыльный стеллаж. Хотела маму с папой позвать, глянула назад
и осеклась: родители мои рады радёхоньки, что помирились, стоят, облокотившись
на прилавок, болтают о чём-то с продавщицей, смеются, молодые ведь: им всё,
как с гуся вода. Делать нечего… вдруг, откуда ни возьмись помощь мне пришла:
вижу стульчик мой знакомый один одинёшенек стоит, как и я печалится, парчой
как звёздами усыпанный, манит меня. Присела я на него отдохнуть и уснула…

Очнулась дома в своей кроватке. Чую носом, родители мои непутёвые кашу гречневую
варят себе на ужин, в гостях–то не поели, вот и голодные, как волки теперь.
Захотелось и мне водички попить, стала я искать платье, вижу, оно аккуратненько
на стульчике разложено. Поднялась, подошла, сняла и надела его на себя.
Стульчик сразу обнажился, золотом засверкал. Ну, думаю, забыли родители,
наверно, в магазин его вернуть, или не успели отдать продавщице, боясь
разбудить меня, когда несли спящую прямо на стульчике домой. Взяла я этот
стульчик в руки, а он лёгонький такой, и потащила его на кухню, где папа
с мамой, то и дело ворковали на пару друг с другом во время очередного
перемирия перед новой войной за право маминого певческого голоса:

— Эй, вы, чего стул назад не вернули, украли его, что ли?
— Нет, это мы тебе купили подарок, ты же сама его выбрала!

— Сама? Когда?
— Не помнишь разве, села на него и уснула.

— По-вашему, это называется, выбрала?
— Мы с мамой так решили, что ты его выбрала. Взяли и принесли тебя домой
вместе со стулом, а продавщице деньги отдали, так что, это тебе… подарок…

— Мне? Подарок? Зачем? Разве стулья детям дарят?
— Мы не знаем, у нас не было раньше детей, ты у нас «первый деть», и потом ты
уснула на нём, вот, мы его и забрали, не будить же ребёнка, кстати, стул стоит
ровно столько денежек, сколько тебе годиков исполнилось…

— Вы в своём уме? Деньги на годы, переводить! Идите и верните его!
— Никак нельзя! Магазин уже закрыт! Придётся тебе его взять!
Тащи обратно стул в свою комнату, поиграй на нём…

— Да, вы, что, не знаете разве: стулья детям не игрушка?
— А ты поиграй! Он же тебе нравится! Куклу свою на него посади…

— Ладно, так и быть, я сама решу, что мне с ним делать,
и кого мне на него сажать, — сказала я, как отрезала…

Прошли дни, недели, месяцы и вот, когда мои ревнивые родители оба были дома,
я вытащила парчовый стул на середину залы, села на него и начала выступать.
Пример мне было с кого взять: сложив ручки лодочкой, я положила их себе
на коленочки, предварительно разгладив байковое платьице. Затем, поправив бантик
и подтянув чулочки, я стала с чувством, с толком, с расстановочкой наизусть
рассказывать сказку «про Нюрочку-девчурочку», которую на пятидневке в детсаду
читала на ночь нам по книжке воспитательница.

— Валь, ты часом не знаешь, кого это мы родили с тобой?
— Как не знать? Знаю! Сказочницу, ясно дело, что не певицу!

— Хоть за это тебе «Спасибо»!
— «Будь Ласка»!

После окончания я встала, отнесла в свою комнатку «золотой стульчик»,
убрала его в шкафчик, закрыв драгоценный реквизит на ключ, поставив его
на прежнее место, чтобы тот не запылился до следующего представления,
потом вернулась к родителям, попросив еды:

— Мам, я хорошо сказку рассказывала?
— Очень! Где ты только всему этому научилась, ума не приложу?

— Нигде, жизнь не такому научит. Положи мне в тарелку две котлеты,
как у папки, я ведь тоже с работы пришла…
— Тебе с гарниром?

— С кем, с кем? А кто это? Я такого не знаю! Вы же мне только конфеты даёте!
— Ни «кто», а «что», вот, на-ка, попробуй сначала, потом скажешь!

Так, я заработала себе «взрослую пайку» и, наконец-то, стала понемногу расти,
а то меня ноги от истощения слабовато держали. Конфет же я и по сей день не ем,
за то в морозильной камере у меня всего впрок припасено: и котлеты и куры и мясо
и рыба, и всё остальное, домашнее. А мой стульчик… много с той поры стульчиков
за мою добрую жизнь послужили мне верой и правдой, но золотым был только первый.

Я, возможно, никогда бы и не вспомнила эту Простую Историю, если бы не получила
от крымских татар кличку «Галя – полтора места», когда приехала очередной раз
отдохнуть в Судак. Они, перемигнувшись, сразу же дали мне это задорное погоняло,
но я на них не обиделась, и когда рассказала об этом маме, то она, забыв его,
просила напомнить, мол, дочка, как там тебя торговцы-то рыночные прозвали?
И потом весело сама себе отвечала: «Галя – полтора стульчика», правильно?

Я и по сей день сижу, как приклеенная к стулу, часами репетируя то у рояля,
то на аккордеоне, ещё и стихов невпроворот, так что без стульчика мне, друзья,
скажем прямо, ну, никак нельзя, если ни сказать точнее: прожить невозможно.
Примерно, как в песне из кинофильма «Простая История», где поётся про большак,
про перекрёсток, куда не надо больше мне спешить. Жить без любви довольно
просто, но как на свете без неё прожить?»!

Эх, сижу, реву, ну, да ладно, не стану я «мокрое дело» разводить. Буду своё
повествование заканчивать, а то сильно кушать захотелось, что там нынче у меня
в холодильнике? Ага, мои любимые котлетки завалялись, ну, идите ко мне, дорогие…

Р.S.

На фото коллаже вы видите мою молодую маму, её любимые цветы и меня,
правда, там мне намного меньше лет, нежели описывается в миниатюре,
и я едва лишь научилась ходить. Рядом со мной детский стульчик, кукла
и гармошечка, на которой я и по сей день играю, только она давно переросла
в аккордеон, который я повсюду вожу за собой, куда бы ни направила меня судьба:
обычно, по приезду на место я сразу же ищу глазами рояль, и как только завижу
эту «гениальную равнину в белых клавишах берёз», меня от него не оттянуть
никакими силами!

* Х *
http://proza.ru/2020/06/03/1326
«Прощай, Украина, я стала взрослая!»