Все круги ада. Книга 1. Гибель Севастополя

                Часть 1 "Яшка"

«Но даже мертвые, прежде чем упасть,
Делают шаг вперед -
Не гранате, не пуле сегодня власть,
И не нам отступать черед.

За нами ведь дети без глаз, без ног,
Дети большой беды;
За нами - города на обломках дорог,
Где ни хлеба, ни огня, ни воды».
Николай Тихонов
 
Обстрел начался, как всегда внезапно, перед рассветом. Хотя, что у нас, у русских, происходит иначе? Внезапно в декабре приходит зима, а в июне так же крайне неожиданно наступает лето. Как обычно, нас это сильно напрягает и страшно удивляет. Ну это так – мысли вслух. Вообще-то обстрелы у нас тут уже неделю как идут, но этот был даже не обстрел. Не знаю таких слов, которые смогли бы передать сие страшное злодейство, но ближайшее по смыслу, видимо будет «адская мясорубка». Такие обстрелы, наверное, бывают только перед штурмом. А штурма этого давно уже ждали все и даже вроде как бы и готовились к нему. Но, к сожалению, в основном – в отчётах и донесениях начальству. В остальном всё происходило как обычно: «Шапками закидаем».
Рядом со мной, в нашей уютной каменной пещерке, на которую мы наткнулись, выгрызая чуть ли не зубами в скале траншею полного профиля, спит сладким сном кучерявый пацанчик по имени Яшка. Хотя кучерявым он был, наверное, в той далёкой мирной жизни, а тут все стригутся налысо, чтобы живности негде было заводиться, да и в случае рукопашной, или ранения, те волосы только помехой будут.
«Э-э-эх, молодость-дурость, и бомбёжка ему нипочём. Хотя наше логово фрицу сложно вскрыть, наверное, разве что пушка-дора накроет.
Братишки на днях с вылазки, из-за линии фронта, вернулись, рассказывали, что фриц в Бахчисарай то ли Дору, то ли Дуру какую-то приволок, чудище коих белый свет ещё не видывал, грозился выкурить ею нас за пару дней.
Да-а-а, похоже, третий штурм будет посерьёзней первых двух: шибко мы их фюреру поперёк горла стали.
Вон даже мой Яшка проснулся. Он совсем ещё пацан, клянётся, что восемнадцать давным-давно ему стукнуло, а на вид лет шестнадцать, не больше. На бритой голове проскакивают кучерявые завитки, а из-под пилотки сверкают черные проницательно-ехидные глаза.
– И шо мы имеем там с фрица, дядь Мить? – лениво потягиваясь, прошепелявил он.
– Шо-шо! Кое-шо. Кишку нам, похоже, пускать будет гад, – огрызнулся я.
– Да ты, дядь Мить, не паникуй, у нас на каждого хитрозадого фрица болт с газовой резьбой заранее заготовлен, – съехидничал пацан.
Со свода нашей пещерки посыпался песок и камушки. Видать, совсем рядом долбануло крупным калибром.
Ну, да как говорила моя горячо верующая бабуся: «Бог да не выдаст, свинья да не съест».
Яшка зажёг фитиль в самодельном светильнике из снарядной гильзы и начал усердно начищать свой трофейный пулемёт.
Ещё при обороне Одессы морячки налетели на обоз фашистов и прихватили на память МГ - 42 с десятком сменных стволов и большим запасом катушек с патронами. Поскольку оба они – и пулемёт, и Яшка – были бойцами нестроевыми, то полюбили друг дружку с первого взгляда, окончательно и бесповоротно.
Так пацан с этим аппаратом и отступает до сих пор, всеми правдами и неправдами спасая сей смертоносный прибор от поползновений наших дотошных трофейщиков.
Неожиданно мысль промелькнула: «Как этот малыш умудряется справляться с такой здоровенной бандурой?»
Хотя, конечно, надо отдать ему должное: справлялся он с ней весьма виртуозно.
Наши с ним ячейки всегда располагались рядом и мне интересно было за ним наблюдать. Яшка, как правило, выпускал одну короткую очередь – по два-три патрона – после чего очередной вражина неуклюже падал, напоследок эдак жизнерадостно взмахнув руками, а мой паршивец ехидно шепелявил на чистопородном одесском жаргоне: «Енто тебе, Ганс, прывэт от моейной тётушки Рахили». После следующей очереди было что-нибудь типа: «С любовью и уважением, из Одэссы-мамы». Потом, как правило: «На вэчную память от дедушки Моисея» …
Я как-то после боя спросил его: «Где ты так метко стрелять научился?»
А он мне, эдак ехидно улыбаясь: «Папашка мой, гопником работал на Молдаванке, всё меня себе на смену готовил, дабы династия не прерывалась, учил стрелять из всего подряд, что с гражданской осталось. Да вот не оправдал я его надежды, оказался слишком добрым и впечатлительным ребёнком, даже малюсенькую мушку-дроздофилку не готов я обидеть».
Брешет, конечно, но меткости от этого у него не убавляется.
Я смеюсь в ответ и ехидно эдак подмечаю: «И что же, тот фриц повреднее твоей мушки-дрыстафилки будет?»
А он так серьёзно: «Н-е-е-е, дядь Мить, данная тварь к живым организмам не имеет ни малейшего отношения, она наверное всё же ближе к инфекции будет, и я чувствую себя великим дохтуром, ампутируя енту заразу».
Вроде все. Грохот начинает стихать и уходить куда-то вглубь наших позиций. Сосёт под ложечкой, рука сама, непроизвольно осеняет лоб крестным знамением, а губы шепчут: «Спаси нас Господи и помилуй».
На что Яшка ехидно смеётся: «Дык... неувязочка выходит похоже папаша. Нам вот, дядя Митя, в школе говаривали, шо нетути никакого Бога на небе вроде бы как».
– Цыц ты, анчихрист, не буди лиха, пока тихо, и типун тебе на язык на всякий случай. Это вашей школе он не нужон был, а здесь без его никак нам не справиться с нечистью фашисткой.
- Ну ежали твой Бог за нас, то пусть так оно и будет, хотя мне как-то не шибко верится, что такое возможно.
- Ладно, проехали, анчихрист ты эдакий!
Хотя, конечно, я и сам атеист махровый со стажем.
Ну, конечно же, не с рождения. Крестили как положено, тогда всех до одного ещё в младенчестве крестили. В церковь регулярно таскала бабка за ухо по воскресным дням.
Урок Божий даже в школе был у нас. Но вёл тот урок крайне несимпатичный жирный поп с хроническим перегаром и дежурной розгой в руке. Из всех его афоризмов мне запомнился лишь один: «Битие! Одно лишь единое битие определяет сознание учащегося», – и обязательно при этом розгой по ладони себя похлопает, мордатый.
Тогда-то я и понял, и даже окончательно убедился, что нет никакого Бога. Иначе как бы он принял к себе на службу такого подозрительного работника, да ещё и с такой красной мордой лица.
Потом, в гражданскую, в партию вступил. И пошёл воевать за народную власть и правое дело. Не до Бога было. Стреляй себе да стреляй, не до философиев с религиями. Да и партия, она тоже подтвердила: «Нетути никакого Бога, а если, где и есть, то это наверняка сама коммунистическая партия и есть».
Вроде всё ясно, вроде и вопрос исчерпан. Но как-то во время бомбёжки, когда от немецкого самолёта уже отделилась чёрная точка, и летит она, постепенно превращаясь в огромную бомбу, при этом дико верещит и целится прямо тебе в твою бритую голову – ну тут уж о-о-очень хочется, чтобы Он всё же был и хотя бы чуточку изменил траекторию полёта этой дуры в сторону.
Или лежишь ты на голой землице, как на витрине магазина кусок колбасы какой-нибудь «любительской», али «докторской», и, как назло, лопатка твоя сапёрная недавно, во время рукопашной у немца в черепной коробке застряла, некогда было вытаскивать, а миномётчик вражеский, похоже, чует это, гад, не дремлет, а замышляет чтой-то недоброе. Мины свои сеет щедро и густо, и разрывы к тебе всё ближе и ближе подбираются… Мина, она, тварь, такая! Осколки вдоль самой земли стелет, и ты уже почти что всем своим нутром чувствуешь кусок горячего железа, торчащий из твоей тощей фигуры.
«О-о-осподи, помилуй!!!» – вырвется само порой. Хорошо, что никто этого не слышит за грохотом разрывов. А то ведь так и за антисоветскую пропаганду могут привлечь и к мракобесам даже причислить. Вон перед самой войной безбожную пятилетку организовали под дело борьбы с этим самым мракобесием. По этому поводу почти всех попов, случайно переживших гражданскую, доистребили. Думали, что все наши беды от них, проклятых, только вот лучше жить что-то не стали. Может, и ни при чём те попы были? Может быть, именно за это наше злодейство тот Бог нам фашиста и попустил? А могёть быть и есть Он где-то там, на небесах? И таки, могёть быть, рано или поздно за всё это наше злодейство с нас же и спросит?
Грохот взрывов наверху прекратился. Пытаюсь отодвинуть глыбу, которая закрывает вход в нашу берлогу. И вот, гад, беда то какая приключилась – присыпало нас тут, похоже, заживо захоронило. Подползает пацан и ломиком ловко выворачивает заслонку. Та с грохотом и клубами белёсой пыли рушится внутрь.
Напяливаем на головы каски. У Яшки к трофейному пулемёту, видимо, для полноты картины, и каска немецкая полагается. Ну вылитый Ганс, или даже Фриц какой-нибудь из предместий Берлина, или Мюнхена. Набиваю мешок Яшкиными катушками с патронами, цепляю свою винтовку и выползаю на волю… А там полная жуть и дикий мрак. Прямо я бы даже сказал: «Марсианский пейзажик».
 
Как будто кто-то гигантским плугом перековырял сначала пашню, а потом выжег всю стерню. От наших траншей осталось лишь воспоминанье. Черно, как ночью, от туч пыли и облаков гари, и со всех сторон несутся дикие, нечеловеческие стоны и крики: «Сестра! Сестра! Помогите! Умираю!»
В таком аду если что и выживет, то, наверное, лишь совершенно случайно. Поначалу, когда только пришёл в ополчение, страшновато было, а потом как-то втянулся, попривык, и даже страх прошёл, осталась только одна назойливая мысль в голове: «Лишь бы только не остаться мне калекой».
Яшка деловито поволок пулемёт за ремень в ячейку, как какую-то собачку Жучку. Благо, что ячейку его почти не разворотило при бомбёжке.
Моя рядом раздулась до невероятных размеров. Ну, ничего, дело енто поправимо, чуть подровняю, если успею до атаки, а если что, то и так сойдёт, шибко мало нас в живых тут осталось, да похоже недолго и нам с пацаном белый свет уж коптить.
Но, подровнять так ничего не успел. Засвистели пули, и вдалеке, следом за тремя угловатыми серыми коробками, надсадно гудящими своими мощными моторами, показалась цепочка фигурок песочного цвета. «Румыны», – мелькнула радостная мысль. Они такие придурковатые кастрюли на голову напяливают. Как наши пожарники до революции носили. Издалека видать их, и прицеливаться удобно. Хорошие, отзывчивые люди, одним словом.
Это уже повеселее будет. Фрицы, те понапористей будут, а с этими романопитеками завсегда приятно побеседовать по душам об жизни, и как она коротка иногда бывает да скоротечна.
Проснулись наконец и наши артиллеристы. Видать, не всех тем жутким обстрелом накрыло всё ж. Вокруг немецких танков вздыбилась серыми фонтанами земля. Вот один закрутился на месте, а второй приостановился, и, видать, с перепугу начал как ошалелый палить во все стороны; третий же продолжил упорно ползти в нашу сторону, но всё медленнее и медленнее: шибко подъём у нас тут крутой для него оказался.
Надо подпустить гадов поближе, а то моя трёхлинейка 1906 года выпуска с двуглавым орлом на казёнке и надписью «Сестроръцкiй оружейный заводъ» не любит маленькие цели. Думаю, в слона бы она легче попала, чем в эту песочную крысу.
Ну, за неимением слона и эта ондатра сгодится.
Долго выбираю подходящего клиента. Учитываю сразу множество факторов. Шоб симпатишный был, упитанный, идейно-подкованный, конечно же. Одним словом, настоящий, «породистый вражина».
Вот и он наконец, «счастливчик». Этот верзила меня вполне устроит, не хотелось бы с ним ненароком встретиться в рукопашной.
Плавно эдак нажимаю на спуск… Э-э-эх, не попал, но, видать, совсем немного не попал. Где-то моя пулька над ухом у этого породистого бугая пролетела и на что-то даже намекнула ему небось.
Верзила будто вспомнил, что забыл в землянке погасить примус, а может, просто обосрался, съев чего-то нестерильного на завтрак, да за бумажкой кинулся, но в один прыжок он, развернувшись на месте, неожиданно резво для своей тучной комплекции бросился тикать в обратную сторону.
Ну н-е-е-е, так не гоже, мы так не договаривались, не люблю трусов, досылаю новый патрон… на выдохе… плавно… Отдача.
О-о-о! Так-то оно будет правильнее, наверняка – кабанчик покатился кувырком, пару раз дёрнулся и притих под кустиком, жизнерадостно задрав вверх ноги в рыжих ботинках.
«Спи спокойно, дорогой друг. Как тебе и обещал твой бесноватый фюрер, вот тебе кусочек крымской землицы. Да – с видом на море и на горы одновременно. Лежи и наслаждайся!» – от всей души и чистого сердца пожелал я ему напоследок.
Так я на этом процессе прощания с безвременно усопшим сосредоточился, что, видно, последнюю фразу произнёс громко вслух, к превеликому удивлению моего Яшки.
Тот, посмотрев на меня с недоумением и полусмеясь, прокричал в ответ сквозь грохот разрывов:
– Дядь Мить, ты что там под нос себе бормочешь? Колдуешь? Али фашистам зубы заговариваешь?
– Глуп ты, Яков Моисеевич, как сибирский валенок. Я тут решил тебе подсобить маленько. И даже один пламенный привет передал гадам от твоего героически замученного ими в славном городе Одессе дедушки Моисея.
– А-а-а, – понимающе промычал пацан и растянул рот в счастливой улыбке аж до самых ушей. – Ну тогда совсем другое дело! Я вот сегодня тоже с десяток приветов отправил с вечерней лошадью. Хотя лишний горячий, дружеский привет в заднице у фашиста никогда не помешает.
Теперь уже мы оба оба прыснули со смеху и, бодро работая локтями, поползли на новую позицию. Старая была сильно уж засвечена, и вокруг неё вился целый огненный смерч из пуль и осколков.
А один из уцелевших танков, остановившись напротив нас на расстоянии броска гранаты, что-то явно недоброе замыслил, сердито урча мотором и докручивая пушку в нашем направлении.
Но оползти далеко не получилось. Разрыв снаряда пришёлся прямо над бруствером окопа, откуда мы всего секунду назад пытались смыться. Нас полузасыпало землёй и изрядно оглушило.  Если бы подоспевшие нам на выручку ребята не закидали тот танк гранатами, так бы он по нам сверху и проехался, да закатал в землю окончательно.
Яшка, устанавливая на новом месте свой пулемёт, весело ржёт как конь, при этом открывая рот как оглушённая рыба, потом не по ситуации весело выдаёт очередной перл, глядя в сторону яростно горящего танка: «Енто вам господа фашисты привет от моей тёти Цили из-под славного города Бердичева, но не от меня лично, а боевые товарищи мои просили передать с вечерним дилижансом.»
Прям детский сад какой-то, а не игра со смертью получается.
 
Тут я немного вернулся на грешную землю. Как же противно свистят пули, почти как комары, только кусают больнее. Ещё пару моих обойм и Яшкиных коробок, добиваем самых медлительных и непонятливых румынских бегунков – и внезапно наступает полнейшая тишина.
Фуууу. Отбили вроде. Оставшиеся в живых румыны, яростно работая ногами удирали обратно, прикрываясь клубами дыма от горящего танка. Надо срочно тикать обратно в нашу нору: сейчас минами, твари, посекут.
Только об ей, заразе, подумал, а она легка на помине. Шмя-я-як слева – пристреливаются, гады. Следующая будет справа, третья – наша с Яшкой.
Пацан, похоже, уже перечислил всю свою многочисленную родню, вплоть до царя Давида включительно, но тикать что-то не торопится, увлёкся, похоже, малыш. Хватаю стервеца за ногу и тащу в пещеру: по-другому не пойдёт – слишком впечатлительный ребёнок.
Матерится гадёныш яростно, аж мои нежные уши вянут, но не сопротивляется особо, чисто для порядка, похоже.
Только нырнули вниз – сверху ка-а-а-к рвануло! Со свода нашего укрытия посыпались камни и песок.
«Опять успели», – устало констатировал я, понимая, что всегда успевать не получится, и от этого как-то кошки в душе зашкарябали.
Вспомнилась жёнка с дочками. Как они там? Не накрыло ли бомбой? В городе, недалеко от нашего дома, в «карантинной» балке есть две пещеры, одна большая, вторая поменьше, там они и прячутся от бомбежек.
Когда в последний раз выскочил на побывку, чуть облагородил им быт: камнями заложил немного вход в большую жилую пещеру и в виде двери навесил одеяло. Оно хоть и юг, а по балке от моря тянет холодом по ночам.
Младшая моя дочурка, Галка, ухватила меня за ногу, когда уходить уже собрался, слёзки льёт и причитает: «Па-а-а-па!» Я молчу. Она: «Папочка-папуля!» Молчу. Она снова: «Папочка, папулечка, красотулечка!» – тут и мёртвый не выдержал бы.
– Что, родная? – спрашиваю.
– Ты только не умигай, родной, мы тебя осень юбим, ты нас не бляса-а-ай!
Чуть сердце не остановилось от этой тирады… Как же я их люблю.
Невольно подкралась тварь-тоска: может быть, уже – «любил»? Нет-нет и сто раз нет! Всё, что угодно. Пусть лучше меня разорвёт в клочья, чем один волосок с их головы упадёт. Фашист проклятый! Сколько ж ты, гад, бед нашим людям принёс! Восьмилетний ребёнок уже знает, что жизнь может внезапно окончиться от случайно залетевшего осколка бомбы, или от пулемётной очереди фашистского лётчика, специально выискивающего в развалинах детишек. Сколько ж их, таких малышей, побило, пока матери в госпиталях и в подземных цехах помогают фронту, а те дети сами по себе бродят. Только и слышишь: «Того больше нет, того ранили, того покалечили».
Вот придумала малышня себе занятие по силам. Обходят разрушенные дома, ищут, что может раненым пригодиться, несут в госпиталь и, если вдруг какой металл попадётся - в литейку тащат, на переплавку. Потом из них мин да гранат наклепают наши, глядишь, одним-другим гадом и меньше станет.
Умолял жену эвакуироваться на Большую землю – она ни в какую. Говорит: «Не оставим тебя, без нас ты точно пропадёшь, а все вместе должны выжить. Бомбёжки нам не страшны, привыкли поди уже за столько-то времени. Наши городские власти вон клянутся, что Севастополь не сдадут ни в коем случае, даже парад пытались устроить на 23 февраля, да фриц бомбёжку неожиданно начал, весь показушный праздник им обломал, хорошо хоть, народ стреляный, вовремя залегли, без жертв обошлось».
Помню я парад тот. «Посчастливилось» поучаствовать…
– Дядь Мить, ты видел, как я того фраера в фуражке подсёк? Хоть и с третьего раза, но достал-таки гада, видать стреляный воробей был, от пулек моих всё уклонялся, уклонялся, пока в землю мордой и отклонился – прервал мои мрачные мысли пацан. Это он про офицерика похоже. Был такой клиент, отмучился, хай земля ему стекловатой, или даже колючей проволокой будет. У фрицев с румынами офицеров раз в пять поменьше чем у наших будет, и если их пару-тройку штук прикончить во время атаки, то пехота без командиров дальше не идёт как правило.
– Сам ты фраер Яшка, хвастаться некрасиво, гордость есть самый большой грех, и наказание за неё проклятую, по полной программе тебе будет и здесь и возможно в жизни вечной, как моя бабуся говаривать любила.
Яшка обиженно надул свои пухлые губки.
– Вечно ты, дядь Мить, всё малину... испортишь. Нет никакой жизни вечной, вот завтра грохнут нас с тобой фрицы и всё кончится на этом, не верю я в эти поповские басни.
«Типун тебе на язык стервец»!
«Пацанёнок совсем, жить бы да жить ему ещё», – промелькнуло внезапно в моей голове, отчего стало совсем как-то грустно и в горле застрял комок.
– Тут есть кто живой?! – раздался женский голос снаружи, и в наши апартаменты просунулась растрепанная рыжая голова медсестры Маруси.
 
Совсем ещё девчонка. Удрала из дома от отчима-алкаша. Жили они от нас за две улицы, возле самого кладбища. Бабы судачили, что бил он её – нажрётся и лупит флотским ремнём почём зря, аж до крови мутузит, гад. А та вырвется и на кладбище спрячется у священника местного в сторожке, пока этот горе-папаша не проспится.
Вроде и мать её бил, пока не забил до смерти, но как-то отмазался, подлец. В каких-то органах работал, а им всё прощается, падлюкам.
А здесь она как у себя дома, среди отцов и братьев. Каждый норовит чем-то вкусненьким угостить, порадовать малышку.
Вывозили Маруську пару раз с передовой в город, но день-другой – она снова здесь, вроде и не увозили никуда. Потом свыклись, только когда начальство приезжало, прятали девчонку в дальней землянке, пока не уедут.
Раненым при ней и стонать-то стыдно было. Сколько ж она их спасла, родная? И где только силы в её хлипкой фигуре берутся?
Поставили даже как-то на довольствие её, одежонку солдатскую на вырост подобрали, даже старшина умудрился как-то наркомовские сто граммов на неё выбить.
Да только и не нюхает она: говорит, мол, Боженька обидится. А пайку свою втихую старшине Вернигоре подливает – огромному хохлу с чёрными казацкими усищами. Тот усиленно делает вид, что ничего не заметил, приглаживает усы, и с дежурным тостом: «Щоб наши диты за вагоны не чиплялись! – отправляет содержимое кружки внутрь своего бездонного желудка, громко выдохнув после этого, как небольшой паровоз, со словами: – Каждый выпье, да не каждый крякне».
Глаза моего Яшки плотоядно загорелись, как у мартовского кота средней блудливости:
– Мадемуазель, мы имеем большую, даже огромную, радость видеть вас у нашего шалаша! – счастливо прошепелявил он.
– Да заткнись ты, кот мартовский! – тормознул я его, как обычно ехидно ухмыляясь в усы.
Маруся счастливо улыбнулась во все свои красивые зубки – единственное светлое пятно на её закопченном лице – самой лучезарной улыбкой, которую можно было себе только представить, радостно пропищала:
– Ж-и-и-ивы!!! Живы!!! Родненькие вы мои-и-и! – как-то даже немного по-бабски всхлипнула она, и две дорожки счастья покатились из её симпатичных глазок, оставляя белые бороздки на чумазой физиономии.
– Мадемуазель! Слухи о нашей с дядь Митей преждевременной кончине изрядно преувеличены коварными врагами. Дай я тебя лучше поцелую напоследок, Мария.
– Тьфу ты, дурачок языкатый, прекрати сейчас же глупости всякие болтать про «напоследок». Ты ещё доживёшь, пока у тёти Цили восьмой наследник появится.
– Ну во-о-от, опять ты всё испошлила… – ржёт пацан.
– Помолчи ты, паясник. Как там у нас потери? – спросил я девчушку.
– Ой, страшные, дядь Мить. Молодых, тех, что с последним пополнением к нам прибыли, почти всех и побило, чудные они какие-то, одного из них убило, а все вокруг собрались в кружок, что-то галдят по-своему. Всех их вторым снарядом и накрыло, только клочья в разные стороны полетели.
– Я так и предполагал, когда их прислали, не долгожители, где-нибудь в тыловой части им цены бы не было, но на передовую их точно нельзя было посылать. Ну да все там будем, упокой Господи их души грешные, – пробормотал я, крестясь. Завтра фрицы двинут егерей вместо румын, а те наверняка и до нас дотянутся.
Сверху посыпалась земля, и в лаз просунулась закопченная голова нашего ротного:
 – Жива, пехота? – хриплым басом просипел он. Говорить мешала окровавленная повязка на шее.
«И этого цапнула, зараза», – отметил я, только сейчас осознав, что на нас Яшкой ни одной новой дырки после такого душегубства не прибавилось.
– Дежурить посменно, – снова прохрипел ротный. – Могут ночью диверсантов в нашей форме забросить, как это они на соседнем участке обороны вчера сделали, а нам кровь из носу, завтра ещё денёк до темноты надо продержаться. Приказ пришёл, завтра вечером, если доживём конечно, из окружения будем пытаться выходить, через Южную бухту к инкерманским каменоломням.
– Да, знаем мы, знаем, – жеманно протянул Яшка. – Не первый раз, чай, замужем, – жеманно добавил он вслед удаляющему ротному.
Мы с Машуткой прыснули с этого клоуна, а он так гордо:
– Ну неужто бравый пулемётчик Яков Цигель не заслужил всего один: горячий, наградной поцелуй?
Машутка, щёлкнула его по носу щелбаном и устало улыбнувшись, выползла из нашего логова.
– Ты спи, еврейская твоя морда, у меня всё одно бессонница, тебе фрица завтра бить, а с меня толку мало, в свои сорок пять я на кузне себе зрение подсадил, больше патроны перевожу.
– Ну что я вам имею-таки ответить? Насчёт еврейской морды вы даже где-то и не правы. Евреи, они в основном в тылу сидят, складами заведуют, да денщиками при начальствах героически воюють, а я – гражданин СССР, при чём совершенно русской национальности, раз здесь с вами, причём на голом энтузиазме, почитай, добровольцем. Слышал стих, дядь Мить? Видишь трёх богатырей? Средний – Муромец – еврей. Вот и я тоже – советско-русский, былинный богатырь «Яков Одессовец», только в руке у меня заместо копья – пулемёт системы МГ. Если случайно жив останешься, так и заявишь потомкам. Заодно поведаешь этим самым потомкам, сколько ты с тем богатырём Гансов с Фрицами, и прочими Адольфами, приговорил к исключительной мере наказания, и тут же привёл приговор в исполнение.
– Спи уж, «болтун – находка для шпиона». Сам доживёшь, сам и расскажешь.
– Не-а, – пробурчал сквозь сон Яшка, – меня завтра кыкнут фрицы, чуйка меня никогда не подводит.
– Да спи уже ты, анчихрист, пусть лучше у тебя три типуна на языке вылезет, только живи, черномазик, – в сердцах матюгнулся я.
Хотя в словах его был какой-то резон. Пулемётчик всегда был желанной добычей для немецкого снайпера или танкиста, и то, что мы с Яшкой до сих пор выходили из всех передряг живыми и невредимыми, было скорее похоже на чудо какое-то. Только фриц пристреляется и накроет нашу лёжку, а мы уже давным-давно уползли и с другого фланга режем поганцев.
Взяв винтовку, я выполз из пещерки на свежий воздух. Хотя вместо свежести он «благоухал» ароматами пороха и тротила всех марок и сортов. Подозрительно тихо было на нашем участке, а слева и справа разрывы ушли далеко в тыл. Плохо дело, видать, линию нашей обороны-таки прогрызли гады. Похоже, нам приходит большой каюк. Завтра будут чисто добивать, просто бомбами завалят, перемелют на фарш, закопают живьём, и прощевай как звали.
Я-то уже пожил своё, и в гражданскую повоевал, семью создал, двух прекрасных малышек родила мне моя Ольга, а эту малышню шибко жалко. Мало их после этой бойни останется в живых. Вспомнились снова жена с дочками. Как они без меня будут там? Комок подкатил к горлу. Ладно, хватит соплей, надо жить, пока живётся. Утро оно, как говорится, вечера мудреней.
Чуть забрезжил рассвет, снова началось всё с самого начала. Сегодня было светопреставление пуще вчерашнего. Сыпали бомбы сверху, с самолётов, пушки били беспрерывно. Как я и полагал, с нами решили кончать без потерь, но с праздничным фейерверком.
Наша пещерка на удивление оказалась стойкой, выдержала сама, и нас с Яковом Моисеичем уберегла. К обеду обстрел начал понемногу стихать. В таком аду, какой они нам тут устроили, ничего не может выжить по определению. Думаю, будут сегодня они идти к нам в гости, как на прогулку. Тут мы их с товарищем Цигелем и приголубим.
– Вставай, оболтус, косить пора, – пырнул я его в бок.
Тот потянулся, как кот шелудивый, и проворчал:
– Последний раз в жизни хотел выспаться, и то не дали, совесть должна ж быть, хоть в минимальном количестве.
– Поползли, языкатый, кончай глупости балаболить.
То, что мы увидели наверху, уже нельзя было описать словами. Если где-то и есть ад, то там раза в два посимпатичнее будет. Присмотрели две отдельные воронки поаккуратнее и залегли. Ждать пришлось недолго.
Как я и предполагал, сегодня уже пошли егеря. Эти гады по трупам пройдут, не остановятся. Но для нас с Яшкой главное, это что б поближе подошли, патронов впритык уже осталось.
Вяло постреливая по сторонам, егеря шли беспечно, почти что как на прогулке.
«Прям как в «Чапаеве», когда-то белогвардейцы-каппелевцы шли, – промелькнуло в моей голове. – Музыки только для полноты картины не хватает. Но мы сейчас это дело с Яков Моисеичем для вас поправим. И сыграем, и споём, только плясать «кадриль», али «цыганочку с выходом» будете успевать.
Яков дал длинную очередь, я с удивлением глянул на него. Что-то на него не похоже, еврей, а патронов не жалеет, промелькнула очередная глупость. Он, как бы прочитав мои мысли, грустно как-то улыбнулся, растянув рот до самых ушей и начал привычно и сосредоточенно щёлкать короткими очередями.

 
– Это вам за Одессу-маму! – последняя фраза, что засела в моём мозгу, перед тем как всё моё сознание ушло в какой-то неестественный, яркий свет и рвущий барабанные перепонки грохот.
Мелькнула мысль: «Наконец-то отмучился! – и сразу другая: – Если думаю, значит, пока ещё жив».
Сколько прошло времени, непонятно, но с трудом разомкнув спёкшиеся ресницы, я увидел то, чего в самом страшном сне и врагу не пожелаю никогда увидеть.
Яшка лежал на дне воронки, весь в серо-белой известковой пыли и ярко-красной крови, скрючившись, а рядом с ним лежали его посечённые осколками сапоги с остатками ног. Я, видевший сотни смертей, тут не смог сдержать рвоту. Чуть отпустило. Откуда ни возьмись в воронку нашу кубарем скатилась Маруська.
Вытянув из сумки жгуты, стиснув зубы, в каком-то яростном неистовстве она начала перетягивать Яшкины огрызки. «Страшный сон, встрепенись, это только сон», – уговаривал я сам себя.  С моего лба текла кровь, заливая глаза. Голова горела огнём, будто на ней развели костёр.
Вдруг откуда-то сверху донёсся гортанный крик на ломаном русском:
– Рус, здавайс! Тогда мы не будет вас убивайт.
«Надо найти Яшкин пулемёт, – промелькнула первая здравая мысль. – Фрицы уже где-то совсем рядом».
А они легки на помине, гады. Прямо мне под ноги, на дно воронки, смачно шлёпнулась граната с длинной ручкой, через долю секунды – ещё одна. Всё, кранты, теперь это точно конец… Механически, как будто кто-то управляет моими движениями, молниеносно хватаю их в обе руки и, со всей дури, броском через голову возвращаю обратно хозяевам.
«Очень, очень медленно» – «Кажется, получается!» – «Нет, не успеваю! Медленно очень!» – истерично проскакивают в голове одна за другой мысли. «Смирись с неизбежным концом», – приходит наконец запоздалая - паническая.
 Мучительно долго тянется следующая доля секунды – но наконец-то, два громких хлопка, следом поросячий визг, и… неожиданно всё смолкло, наступила смертельная тишина.  Наверное, я потерял слух. Нет, вот опять где-то рвануло, похоже, действительно почти всё стихло.
У Машутки шок прошёл и началась истерика. Трясущимися руками вколола Яшке трофейный укол, разведчики угостили, сказали, только на крайний случай.
Пацан слега застонал и приоткрыл засыпанные известковой пылью веки.
«Я уже здесь, или ещё там?» – первое что прошепелявил он.
Машутка стала выцеловывать его лицо, обливаясь горькими слезами.
 – Живо-о-ой, живо-о-ой! – причитала она в истерике.
 
 
Солнце начало прятаться за горизонт, похоже, мы ещё один день отвоевали у смерти. Сверху снова послышалось шуршание, я резко выдернул из-за пояса свой револьвер, но в воронку занырнул чёрный от копоти глав старшина Вернигора и с украинским акцентом произнёс:
– Хлопцы, вылазты, що раскрылестились? Приказ прийшёл: отходыты до своих.
– Кто-то есть ещё, кто живой остался? – равнодушно, как-то даже отречённо и обыденно спросил я.
– Да трое тики у нас и осталось: я, Сашка Верещагин и Мустафа Алимор. Мы точно живы, плюс вас трое будет с Марусей, – пробасил старшина.
– Двое… точнее два с половиной, – прохрипел только что пришедший в себя после укола Яшка. – Только вы со мной далеко не уйдёте, я уж лучше здесь останусь. Про тётю Бузю им напомнить забыл, как-то неудобно очень даже получилось.
– Молчи пацан! – грозно рыкнул на него Вернигора. – Или все выйдем, или все тут поляжем, третьего не дано, и это не обсуждается, – пробасил он.
– А вот тут позвольте с вами поиметь противоположное мнение, – прошепелявил Яшка, вытягивая откуда-то из-за пояса трофейный парабеллум.
– Шо-о-о!!! – взревел старшина, разорвал тельняшку у себя на груди с криком: – Да стреляй, гадёныш, а я тебя ни в коем случае не оставлю!
Яшка приставил ствол пистолета к своему виску и торжественно объявил:
– Дамы и господа, ежали вы не вернёте мне мой любимый пулемёт и за нанесённую моему повреждённому организму ещё и моральную рану не доплатите пару гранат, я-таки за себя не ручаюсь.
Мы все застыли как вкопанные. Слова кончились. Все стояли, молчали, и у всех почему-то текли слёзы.
Первый раз за всю войну я не знал, что делать дальше. Горький ком стоял в горле, сердце кто-то сжал щипцами, в глазах запекло, только этот гамнюк лежал и ехидно улыбался, глядя на свои кровоточащие огрызки.
Жгуты, видно, плохо держали, кровь начала вновь сочиться. Машутка вытянула из-под бушлата исподнюю рубашку и, разгрызя её зубами, начала остервенело мотать сверху.
Яшкин пулемёт был почти цел, только согнуло катушку. Я её выкинул и, вставив последнюю полную, на пятьдесят патронов, пристроил МГ к брустверу.
Пацан, как змея, на руках подполз к нему, и такое чувство, что он всю жизнь к этому готовился, у меня возникло. Озорно обернувшись и улыбнувшись даже сквозь адскую боль, сверкнув чёрными глазищами, нараспев произнёс:
– А зараз, господа хорошие, желаю увидеть вашу быстро удаляющую за горизонтом корму.
Ком у меня так и стоял в горле, мы все обречённо молчали, пока я и нарушил тишину, выдавив из себя фразу:
– Ты, это... Ты… прости меня старого идиёта, сынок, прости ради Христа.
– Да за что, дядь Мить?
– Дык за еврея прости меня, за аспида, анчихриста, за всё плохое, если можешь. Прости, сынок.
– Я повторяю, не надо сантиментов, дамы и господа, и я-таки жду, однако. Я тоже к вам весьма привязался, и не выдавливайте-таки из меня слезу.
Все как-то дружно шагнули к нему, на что он приставил пистолет сразу к виску со словами:
– Две гранаты, обещанные за моральный ущерб, передайте с Марусей, и кругом все марш!
Вернигора трясущимися руками снял с пояса последние две лимонки, передал Машутке – и первым выполз из воронки.
Мария положила их возле пацана и, обняв его голову на прощанье, беззвучно зарыдала. Видно было, как содрогаются её плечики.
Яков Моисеевич нежно, но настойчиво отстранил её от себя и сам смахнул предательскую слезинку.
– Не рвите мою нежную, лирическую душу на портянки, мадемуазель, и не поминайте лихом, – сказал он хриплым, дрожащим голосом и отвернулся в сторону.
Мы с девчонкой поползли догонять своих. Время потерялось, либо было далеко за полночь, либо – накануне рассвета. Фриц стрелял люто во все стороны, трассеры с шипеньем проносились над нашими головами, непрерывно взлетали осветительные ракеты.
Ползли очень медленно, местность была вся изрыта огромными воронками, в которые мы постоянно проваливались, как в преисподнюю. Повсюду попадались разбитые орудия и разбросанная амуниция. Брезжил рассвет.
Только успели шмыгнуть в ближайший лесок, сзади стрельба усилилась. Все шли на цыпочках, а Вернигора малахольно бубнил:
– Фрицы… Яшка, фрицы... Фрицы, а-а-а! Гаденыш, родной! – и снова: – Яшка!..
Сашка с Мустафой стиснули зубы с такой силой, что, кажется, слышен был их скрежет.
Я непроизвольно считал Яшкины пары, где-то к пятидесяти ближе сбился, остановился и зажмурился…
Взрывы двух гранат прозвучали почти одновременно. Всё, это был конец.
Машутка рухнула на колени и беззвучно зарыдала, хлипкие плечики вздрагивали как в лихорадке.
– Ты, это, ты, э-э-э, сестрёнка не плакай, а тож серденько кровью обливается, я этими самыми руками глотки буду рвать гадам, покуда последнего не разорву, – прорычал Вернигора и сжал перед её носиком две свои волосатые кувалды. – Клянусь тебе, Яшка, всех порву, тварей! – добавил он, уже глядя куда-то в небо.

 

 Дальше шли молча, сквозь деревья уже просматривалась водная заводь. Иногда где-то высоко в небе шелестел снаряд и бухал по другую сторону бухты.
Неожиданно послышался рёв моторов, и на просёлочную дорогу прямо под нами выползла колонна фашистских танков. Мы еле успели схорониться, но пронесло, не заметили.
Старшина тихонько причитал:
– Эх, гранатку бы, а лучше парочку.
– Может, сразу тебе гаубицу с мортирой? – не удержался я.
– Э-э-эх, ничего ты, папаша, не понимаешь! Мне Яшка как брат был родной, мы с ним с самой Одессы пятились раком, думали, здесь уж накрутим фашисту бейца. Да, видно, не судьба. Эх, Яков ты Моисеевич, зачем же ты так? Я бы тебя, как ляльку, на руках нёс хоть до самого Берлину.
Колонна прошла, мы, перескочив через дорогу, двинулись напрямик, через лес, к Инкерманскому мосту через бухту. Ну вот вроде и почти дошли. Увы, картина нам открылась, не внушающая особого оптимизма.
Мост был зверски разорван в клочья, похоже, наши сапёры приложились, или фрицы успели разбомбить, но переправляться пришлось вплавь на кусках досок. На другом берегу вырисовывалось уже всё как на ладони.
С одной стороны Инкерманских штолен расположилась встреченная нами колонна танков. С противоположной же, как в потревоженном муравейнике, бегали люди.
– Там, дядь Митя, госпиталь в штольнях большой, раненых – тысячи, наверняка и с медикаментов что-то осталось, надо вашу голову промыть и перевязать, как бы заражения не было, – пропищала Машутка.
Уже подплывая к берегу, я заметил там что-то необычное. И Вернигора тоже обратил на это внимание.
– Похоже, взрывать собираются, – прошептал старшина. – Вон, сапёры провода разматывают.
– Это ж как взрывать? – неуверенно спросила девчушка дрожащим голосом. – Товарищ главстаршина-а-а, как это взрывать? Там же раненые, наши, бойцы, товарищи наши, нельзя их… того, они ж кровь свою проливали в боях за Родину!
– Да помолчи ты, не скули, и без тебя тошно, – ругнулся на неё Вернигора – Выбора у них другого нет, похоже, вон видишь уже танки немецкие в двух шагах, а в штольнях боезапаса ещё на пять лет войны осталось небось, немцы если всё это добро захватят нам на голову и обрушат после.
Мы уже почти достигли берега, когда неожиданно раздался дикий, рвущий перепонки грохот. Огромная скала, в катакомбах под которой находился госпиталь и флотские минно-торпедные склады, медленно поднялась вверх и со страшным стоном опустилась обратно в клубах пыли и гари. Все замерли, как заворожённые.
– Всё! – вырвалось у девчонки. – Они их всех убили?!
– Нет, медалями наградили! – не к месту буркнул я.
Под прикрытием огромного облака из серой пыли, поднятого взрывом, мы стали торопливо грести к берегу, пока не достигли мелководья. Надо было срочно уходить, иначе нас накрыли бы с того берега, там уже стали появляться первые фашистские мотоциклетки.
Выбравшись на берег, быстрым шагом, почти бегом мы помчались в гору мимо большого склепа, который когда-то был госпиталем.
«А танки, похоже, тоже скалой накрыло», – как слабое утешение отметил я про себя. Всё чаще и чаще из клубов пыли и дыма стали попадаться бегущие наши солдаты, кто с оружием, кто налегке, почти все раненые. И все куда-то спешили, видимо в надежде вырваться из этого пекла.