Эвакуация как наша мама нас потеряла

  СТРАШНОЕ ДЕЛО – ЭВАКУАЦИЯ В ВОЕННОЕ ВРЕМЯ!

 Мы с мамой и братом были эвакуированы из-под Ленинграда в 1941 году на родину отца в Оренбург. Тогда это был г. Чкалов, переименован в честь великого, (правда, великого!) советского летчика ВАЛЕРИЯ ПАВЛОВИЧА ЧКАЛОВА. Он учился на летчика в нашем городе. И поныне его скульптура, огромный памятник, возвышается на Беловке, правом берегу Урала. Мы им гордимся!
Драматическую, даже жуткую, историю нашей ЭВАКУАЦИИ из-под Ленинграда в Оренбург осенью 1941 года я знаю по рассказам отца, отчасти родственников и по воспоминаниям самого участника событий, пятилетнего тогда, моего родного брата Евгения. Мама же никогда! не рассказывала и, как будто, не вспоминала о тех страшных событиях. Но всю жизнь несла эту не заживающую рану потери детей.
Ехали мы в огромном, пустом товарном вагоне. С нами был еще какой-то хитрый мужичок с сыном, который в конечном итоге и спас нас. Была у нас еще 14-летняя девочка Тоня, наша няня. То есть, всего-то шесть человек. Что кажется странным по тем временам. Все эшелоны были переполнены по 2-3 тысячи человек, и на станциях скапливались беженцы по несколько тысяч.
Но мужик этот, прежде всего, по-хозяйски закрыл дверь вагона на засов и велел нам всем молчать, когда стучали. Никого не впускал в вагон, никому не отвечал на стук и крики снаружи. Сердитый, злой мужичонка, но, благодаря ему, мы спаслись и добрались до места.
Так и ехали в направлении – Оренбург, отделенные от мира в трясучем вагоне. Расписания поездов никакого не было. Иногда двигались быстро от станции к станции, иногда сутками стояли в каком-нибудь тупике, иногда даже возвращались назад и застревали на неделю. Движение поезда было абсолютно непредсказуемо. Иногда наш вагон просто отцепляли, а потом подсоединяли к другому составу в направлении Оренбург.
У нас была печка-буржуйка, грелись, пили чай. А в конце вагона валялись мешки с сухой соленой рыбой. Она же навалена была кучей около буржуйки. Наверное, рыбой и топили печку, так как дров было мало. И ели ее тоже. Еще сухари были. Вот такая наша еда была. Что-то съедобное приносила мама, если успевала прикупить на стоянках поезда.
В вагоне были нары необструганные. Мальчишки – мой брат Евгений и тот, чужой пацан (он был постарше лет 8-10), забирались туда на верхнюю полку, лежали часами на голых досках и смотрели в узкое окно на проходящие военные составы, машины, станции, поля. Оживленно обсуждали военную технику, размахивая руками, спорили, смеялись…
Мне было так завидно! Я, подпрыгивая, канючила: «И я туда хочу! Я тоже хочу посмотреть, что там». Меня закидывали на полку, но она была такая колючая, необструганная. Было больно и совсем неинтересно. Я тут же просилась вниз, на пол. А мальчишки там, наверху смеются, о чем-то спорят и так весело. Я опять тянусь наверх. Меня подсаживают к ребятам. На что это там интересное они смотрят? Проходящие эшелоны, танки, пушки на открытых платформах, солдаты. Но эти колючие доски… Я опять пищу: «Хочу вниз!» И так до бесконечности: туда-сюда.
В конце концов, этому злому дядьке все надоело. Он схватил меня с верхней полки и потащил к выходу. Открыл дверной засов, распахнул дверь вагона и на всем ходу стал раскачивать меня, грозясь выкинуть наружу, вон. Ух, уж тут я взревела! И сидела потом, как мышка. Это точно мое личное воспоминание.
На остановках кто-то из взрослых выбегал с чайником или бидончиком за водой. Возможно, удавалось получать или покупать какие-то продукты.
Так и наша мама однажды на станции выбежала за водой с бидончиком к колонке, а там очередь. Колонка, из которой брали воду, находилась не на нашем пути. Маме пришлось пролезать под вагонами, бежать до колонки да еще выстоять очередь. А когда набралась вода, мама обернулась, а поезда нашего уже нет. Поезд, увы, уже ушел с ее малолетними детьми и чужим злым дядькой.
И мамочка, как раненая тигрица, металась по перрону с бидоном воды. Раздетая, замерзшая, в слезах, без денег, без документов. Где, где наш вагон, где поезд, где дети? Никто объяснить не мог. Никто ничего не знал.
Мама бросилась к начальнику станции. Даже начальник станции не мог по существу помочь, так как, хотя стало известно из маминых сбивчивых рассказов, что наш товарняк шел в Оренбург, но путь его, по тем временам, был никому неизвестен. Состав мог простоять на какой-либо станции или полустанке неделю, несколько дней, а потом рвануть в любом направлении, даже двинуться назад, приоритеты отдавались военным. Всё на фронт! Связи, в нашем понимании, не было совсем.
Суматоха жуткая: военные составы, товарняки с оружием, беженцы, санитарные поезда. Вагон вообще могли отцепить и где-то продержать. У мамы одна мысль: «Где дети, где дети?» Бедная наша мама.
Начальник станции, как мог, успокаивал ее, пытался напоить чаем. Но она все рвалась куда-то, металась по перрону с этим несчастным бидоном…
Все-таки, как врача, ее посадили в санитарный поезд, следовавший по направлению в Оренбург. Вот так-то. Хорошие люди есть всегда и везде.
Мамочка наша дней на пять раньше нас, своих голодных завшивевших деток, прибыла в Оренбург.
А руки в это холодное осеннее время замерзли. Обморожение кистей осталось на всю жизнь. Осень была очень холодная.
Мы в это время продолжали свой путь в товарном вагоне. Мужик, наш попутчик и спаситель, запер накрепко двери вагона и никому нас не отдал. Не оповестил никого о пропаже матери. Низкий ему поклон за это из дальнего далека прошедших лет. Иначе нас никогда бы не нашли родители. Даже если бы мы выжили, в каких краях, приютах, детдомах нас искать? Ехали мы под присмотром няни – девочки Тони и этого «злого» мужика.
Ехали-ехали и доехали. Маленькое отступление. Путь от Ленинграда до Оренбурга огромный, около двух тысяч километров. Сейчас за сутки можно преодолеть это расстояние. А мы добирались больше месяца. На станции Оренбург наш товарняк загнали в тупик. Мужик забрал сына и смылся. Строго велел нам оставаться с Тоней на месте, никому дверь не открывать, никуда не выходить. Ждать. Тоня – наша няня, деревенская девочка, адреса наших родственников в Оренбурге не знала. И вообще молчала. Ей сказали – сиди и жди - она и сидела с нами. Грызли мы остатки сухарей и сухую вяленую рыбу, которой было навалом.
И это опять было большое счастье. Её молчание, то есть. А то бы нас в раз забрали туда, откуда не возвращаются. Время военное. Не до нас зачуханных. Прожили мы так с Тоней суток трое, не меньше. Хорошо еще, повезло просто, что этот наш вагон не прицепили к какому-нибудь составу и не отправили в любые далекие края, хоть и на фронт, хоть опять в сторону Ленинграда. Бардак был полный, паника, кого куда неизвестно.
А мама приехала в Оренбург раньше нас. И скорей к родственникам, братьям мужа Дмитрию и Николаю, которые жили в Форштадте, на Кавалерийской улице. Как рассказывала тетя Наташа, дверь их дома открывается и в проеме - полу обезумевшая мать с порога вопрошает: «Где дети?» «Какие дети?» - ничего не поняли родственники. - «Липочка, Липочка, Откуда ты? Проходи!» А Липочки уже и нет в доме, метнулась на поиски, опять на вокзал. (Имя мамы Олимпиада, а родные, любя ее, звали Липочка). С большим трудом дядя Митя догнал, вернул маму, уговорили ее умыться, выпить чаю, потеплее одеться. Вместе пошли искать нас с братом.
Не нашли. Сразу-то! Мы и прибыли позже. Так они – братья Дмитрий и Николай с Липочкой - ежедневно и по нескольку раз ходили на вокзал, искали поезд-товарняк из Ленинграда и детей. Ведь никто ничего не знает! на третий, кажется, день совершенно случайно, не владея никакой информацией, по маминой интуиции, наверное, нашли нас в отдельном, отогнанном на заброшенные пути товарном вагоне.
Завшивленные, голодные, но абсолютно здоровые ребятишки. И Тоня с нами. Куда она потом делась, не знаю. Вроде бы вскоре уехала к родным в деревню. Нас помыли, головы побрили, напоили и накормили. И мы стали жить дальше.
А у мамы навсегда остались припухшие розоватые пальчики. Мама Олимпиада Петровна Розина – добрейшей души человек. Все отдавала людям.
НЕБОЛЬШОЕ, НО НЕОБХОДИМОЕ, ПОСЛЕСЛОВИЕ
Мама вскоре после приезда в Оренбург и счастливого обретения нас устроилась на работу врачом в детский интернат в Протопоповской роще. Это было совершенно замечательное местечко совсем близко от города, в лесу, на берегу реки Урал. Невысокие здания с террасами и верандами, видимо, были предназначены для пионерского лагеря или санатория. Сейчас, во время войны сюда эвакуировали маленьких трех-пятилетних детей из Москвы, куда подступал враг. Многие родители этих детей сражались на фронте.
Мы прожили в интернате около двух лет, пока немцев не отогнали от Москвы и дальше и пока Гене, моему брату, не пришла пора поступать в школу. Несмотря на военное время нас, детей, кормили достаточно хорошо, а за витаминами мы дружно парами ходили в лес, где было полно ежевики. Мы наедались сладких сизых ягод и даже приносили веточки домой, в группу. Дети шли в лес парами и, помню, всегда пели песню: «По солнышку, по солнышку дорогой мы идем…» Ну что-то вроде этого.
Лишь однажды мне запомнился обед, что называется, военного времени: нам дали по пол луковицы каждому и по маленькому кусочку хлеба. Ну, ничего. Мы это съели с аппетитом.
Спали мы на раскладушках, обтянутых брезентом, которые все время свертывались внутрь, и при любом повороте мы падали, вызывая шум, хохот.
Помню смешные ситуации. Одну девочку, мою подружку Галю, наказали. И как?! Лишили прогулки в лес и голой! оставили в комнате. Я, такая малявка, была возмущена. Ее успокаивала и принесла ей из леса целый пучок ягод – веточек ежевики.
В 1942-43 годах почти всех детей вернули в освобожденную Москву, а мы еще жили в этой Протопоповской роще. Полное раздолье. Носились днями с другими ребятами. Помню весенние поля, сплошь покрытые желтыми дикими тюльпанами. Они такие милые. Небольшие упругие бутоны, крепкие ножки. Над нами низко-низко проносились самолеты, наверное, типа У-2, «кукурузники». Кажется, вот-вот заденут крылом. А какой-то парень, местный прохиндей, что есть силы орал: «Ложись! Немцы!» Мы падали от страха на землю в тюльпаны, закрывая глаза и уши.
А однажды я чуть не нарвалась на дезертира. Гуляла где-то по огородам, а это были бескрайние посадки помидор. Уже много буроватых, красных плодов. Вдруг неподалеку мелькнула согнутая фигура в зеленной гимнастерке. Вороватый быстрый взгляд и скорей-скорей за пазуху кидает помидоры. Было страшновато. Я дёру. И помню всю жизнь.
Жизнь становилась оптимистичней. Немцам задали жару. Иногда к нам прибывали на побывку раненые воины. Узнала, к подружке приехал отец с фронта. Я скорей к ней. Открываю дверь и застыла. Была зима, я напустила холода.
Вижу картину: в комнате красавец военный, подружка, ее мать и стол, накрытый всякими яствами. А посередине стола гора каких-то неведомых мне зелененьких кругленьких, полупрозрачных, мерцающих ягод (?)Глаз не могла от них отвести и сказать ничего не могу. Военный встает, отрывает одну очень крупную виноградину и протягивает ее мне. Я хвать ее мгновенно и опрометью за дверь. Эта чудесная крупная виноградина заполнила весь мой рот, упругая, сочненькая, чуть сладенькая, так приятно перекатывалась за щекой, под языком, наполняя меня бесконечным наслаждением. Никогда большего впечатления и счастья от винограда я не получала. Не бывает на свете таких чудес!
Любовь к ежевике, тюльпанам, винограду осталась навсегда.
Мы подрастали. Евгению было пора в школу. Переехали в Оренбург. Поселились в дедовском доме на Кавалерийской улице в Фордштате. Это такой краешек Оренбурга, ближе к Уралу с узкими деревенского типа улочками и частными домами. Когда-то Емелька Пугачев близко подходил к крепости Фордштат, но не одолел ее, обосновался в ближайшем селе Берды.
Геня, брат, пошел в первый класс 30-ой очень престижной школы на ул. Советской. Она и сейчас там функционирует. Но это был 1943 год. Не было ни ручек, ни тетрадей. Дети писали на тетрадных обложках карандашами. Геня учился хорошо. Много похвальных грамот и благодарностей родителям.
 Но какая же была скромность и непритязательность к одежде тех времен. Лишь бы было удобно и тепло. И не выделяться среди других.
Случай такой. Мама купила брату новую зимнюю шапку ушанку. Так мой дорогой братик, прежде всего, как следует, потоптал ее ногами, повалял под кроватью, что-то оторвал, - вот теперь нормально, можно в школу идти. Я свой первый школьный день помню хорошо! Нарядили меня в коричневую форму. Специально выдавали всем коричневую х/б ткань бесплатно! А шел 1945 год! Платье с белым фартуком по случаю первого дня учебы. Портфель с книжками, тетрадками. Долго не задержалась в школе. Возвращаюсь, мама спрашивает: «Ну, как? Трудно было учиться в школе?» - «Не-а, поиграли в кошки-мышки и разошлись»
 О нас заботились в школе, несмотря на трудное послевоенное время. Часто кормили. Запомнился горячий куриный супчик. Нас даже водили в баню всем классом. Каждому – по кусочку вонючего зеленого мыла, чтоб вши не водились, тазик железный и вперед! Учительница помогает. Я тоже училась в школе хорошо, но в первые годы мне помогал отец, вернувшийся с фронта.
Так и пошагали дальше по жизни, с радостью встречая хорошее, преодолевая трудности. И все же нет ничего страшнее и дурнее войны. Зло, одним словом. Нашим политикам надо помнить об этом.
Наталья Петрова Москва, декабрь2014год