Замысловатые пути любви или немного о педикюре

      Да, так бывает. Две аномалии, столкнувшись, образуют исключение из правил, причем никто не скажет наверняка, кем эти правила прописаны и что такое исключение. Минус на минус образует плюс — мы выучили это в школе и применяем без раздумий, а кто из нас интересовался, почему? Наверное, будет проще без вопросов запомнить данный постулат, не вникая в его суть, позволив жизни самой давать ответы, но всё же иногда одолевает любопытство.
      На принципе «двух минусов» построены почти все сказки, и как мы знаем, все глупости, невзгоды и лишения героя-дурака в начале, к финалу оборачиваются обладанием красоткой голубых кровей, с полкоролевством и тестем-королём в придачу.
      Сказки увековечены в рассказах, книгах, фильмах, и кажется, в сегодняшней реальности им не осталось места, однако это заблуждение. Они случаются, и если рядом был прохожий, умеющий увидеть и об этом написать, то череда удивительных историй, рассказываемых Бытием, не прекратится.
         
      В обычной семье, в обычной обстановке родился однажды обычный мальчик, который и оставался им лет до пятнадцати, пока он не заметил, что его обуревают не совсем обычные желания. Впрочем, к пятнадцати годам всех мальчиков начинают волновать горячие волны изнутри, иссушающие горло при виде случайно мелькнувших трусиков из-под юбки какой-нибудь девчонки. Появляется желание узнать, увидеть и потрогать. Теоретически и визуально, из интернета и журналов, они уже видели запретный треугольник женских линий, прикрытый треугольником трусов, и видели волшебный бугорок с сосочком, но объяснить себе, откуда дрожь, жар в лице, непослушание в руках — они не могут. То есть, в журналах и об этом пишут, да вот до сознания это не доходит, до той поры, когда и будет сделан первый шаг в интимность, которую провозглашает великий закон слияния и притяжения полов.
      Мальчишку звали Алекс. Вполне себе приятной внешности, темноволос, с открытым взглядом стесняющихся глаз, срывающимся голосом затянувшегося пуберитата. Необычность его желаний заключалась в том, что его не волновало то, что волновало сверстников, когда они, листая журнал, высматривали в фотографиях и обсуждали детали стройных женских ног, грудей и попок. Хорошо, всё это волновало Алекса тоже, но лишь в одну десятую накала. Пылающим он становился при виде женских ног, вернее, красивых женских ступней. 
      Возможно, интерес к женским ногам подспудно проявился в раннем детстве, когда его брала мать на свою работу. Она была владелицей педикюрного салона в Висбадене и женских ног бывало в нём не меньше полусотни за день. Пока мать была занята управленческими делами, Алекс слонялся по салону, смеша глупыми вопросами работниц, делающих педикюр. Его любили, тискали, давали шоколад, и он часто присаживался рядом с какой-нибудь мастерицей, наблюдая, как она делала свою работу. Конечно, Алекс не понимал всех тонкостей, и женской красоты, и ловкости рук той, которая колдовала над ногами посетительницы блестящими щипцами, пилкой, бритвой и прочим инструментом, которые все вместе составляют суть работы, но как известно, подсознание детей особо восприимчиво ко всем деталям окружающего мира. Известно также — ничего не бывает просто так, и если происходит «случайность», непонятная на данный день, то она обязательно заденет инстинкт или какое-то начало, оставив след, который даст о себе знать когда-нибудь потом.
         
      Свой первый душевный спазм Алекс испытал в классе на уроке, увидев как соседка Клара сняла туфли под столом, вытянув ноги. Не понимая чем его притягивают её ноги, он всё косил глаза, поглядывая на интересную картинку. Заметив его взгляд, она сказала, как бы оправдываясь: «Туфли новые, нажали. Немного страшно одевать их снова». Спонтанно предложив ей помощь, не ожидал, что Клара сразу согласится, и до конца уроков не мог понять, каким же образом он ей поможет.
      Когда класс опустел, положив одну ногу на другую, Клара давала советы, как надо одевать. Посмеиваясь, называя её капризной Синдереллой, он, встав на колено перед Кларой, прикоснулся к ступне, не зная как её держать, и в этот миг мурашки пробежали по спине. Он никогда не трогал девушек, а это прикосновение вызвало почему-то жар и перебой с дыханием. Ладно, если бы горело одно лицо — вместе с ним пылали все клетки тела. Неведомая доселе истома возникла в животе, едва заметно задрожали руки.
      Шевельнув пальцами ступня ждала. «Чёрт, как она красива! — думал Алекс — Этот изгиб, и грация, и форма!» Взяв в руку ногу Клары, он не торопился втиснуть её в туфлю, растягивая удовольствие от прикосновения. Как бы случайно погладил, пройдя ладонью через подъем в ложбинку, поправил пальчики, слегка их сжав. Туфля оделась сразу, тем самым принеся разочарование. Процедура надевания второй растянулась на чуть подольше, и Алекс понял, что не хочет выпускать из рук волнующее удовольствие. На Клару не смотрел, боясь что та вдруг засмеётся. Закончив сказал: «Ну вот, Синдерелла, иди домой, а завтра приходи в них снова, и я снова помогу тебе их одевать». Внезапно застеснявшись, он подхватил свой школьный рюкзачок и выбежал из класса.
      Весь вечер и всю ночь ноги Клары крутились бесконечным роликом на внутреннем экране. Фантазия режиссировала всё новые сюжеты, в которых руки Алекса не знали ограничений. Они гладили, ласкали, мяли пальчики, раздвигали их, сжимали нежно, рисовали на подъеме разные узоры. Пугающим в сюжетах было то, что ступни хотелось не только трогать, но и прикасаться к ним губами, прижиматься к ним лицом. Видения дополнялись чувством, до этого дня незнакомым. Его он сформулировать не мог, но эта новизна имела непонятный сладкий вкус и обостряла нервы. Он так и не уснул, как не могут уснуть люди, познавшие первую влюблённость, ожидая с нетерпением следущего дня — ему хотелось, чтобы Клара сама сказала «помоги», подставив ножки.

      Наутро Клара пришла в школу в других туфлях и на Алекса демонстративно не смотрела. Теряясь в догадках, ничего не понимая, к ней подойдя на перемене, спросил шутливо: «Вчерашние туфли мне запомнились своей тесной новизной, — а как эти, тебе не жмут?»
      Лицо Клары изобразило неприязнь, и через стиснутые зубы она сказала: «Отвали. Тебе не кажется, что ты не совсем нормальный?» Удивленный недружелюбным поведением, оторопев, переспросил: «Ненормальный? Почему?» — «Я рассказала вчерашний случай дома, и мама говорит, что налицо психическое отклонение. Советовала держаться от тебя подальше. Еще она сказала, что у тебя повадки фетишиста, и тебе срочно надо обратиться к психиатру».
      Две одноклассницы, сидевшие в другом ряду, обернулись на голос Клары, выхватив из сказанного слово «фетишист».
— «Клара, что происходит? Кто фетишист, неужели Алекс? Он что, заглядывал под юбку? Ах Алекс, фу как некрасиво!» — и обе засмеялись, увидев как Алекс стал краснеть. Не найдя слов для ответа, он быстро вышел. «Ага — кричали одноклассницы вслед — убегаешь. Значит это правда, что сказала Клара, иначе ты бы оправдался».
      Не понимая своей вины, не понимая слова «фетишист», звучавшего похожим на «фашист», не понимая ровным счетом ничего, Алекс шёл в тот день домой в дурном расположении духа, без ощущения радости нового открытия, которой он ещё совсем недавно был полон до краев. Ему дали пощёчину, и это была первая, с которой начинает познаваться действительная жизнь.

      Похоже Клара всё рассказала и другим, так как с этой поры его стали дразнить, со всей жестокостью, на которую способны в школьном коллективе. Обычно достается толстякам, отличникам, неряхам, а Алекса, похоже, шпыняли по совокупности «проступков». Он был отличником, имел склонность к языкам, отлично рисовал, и несмотря на худую долговязость, имел привлекательную внешность.
      Особенно старались девчонки: наверно потому, что Алекс избегал общения с ними и отвергал попытки на сближение. Не со злого умысла, а лишь по причине застенчивости, но этого не понимали. Ругаться с ними или оправдываться он не собирался, проглатывая каждый раз обиду, когда в очередной раз кто-нибудь ложил конверт на его стол, произнося: «Дядя Фетиш, вам почта». Конверт был полон вырезок из различных журналов, каталогов, где были изображены женские ноги ниже колена. В другой раз кто-то мог передать ему привет от доктора Фрейда, или спросить, балдеет ли Алекс, когда делает педикюр. Все знали, что его мама держит известный в городе салон.
      В какой-то мере всё это обижало, но по прошествии нескольких недель он перестал реагировать на провокации. К этому времени он пристрастился на самом деле листать журналы мод, где часто можно было увидеть фотографии красивых, заманчивых ступней. Бродя по обувным  магазинам или просто по городу, со взглядом, устремлённым вниз, смотрел на ноги женщин в открытых туфлях, сандалиях, сланцах, и даже присматривался к женским манекенам в витринах, находя формы их ступней прекраснее всего.
      Со временем сформировалась некая классификация этой странной красоты, вытеснившая ступни широкие, с короткими пальцами, совсем из восприятия. Напрочь не воспринимались те, где большой палец был меньше или намного длиннее второго, а неприлично растопыренные убивали желание осмотреть на остальное. Девушка могла быть симпатичной, иметь хорошую фигуру, но если пальцы её ног были неравномерно толстыми, расползались в стороны, мизинец был слишком мал, подмятый внутрь, то интереса эта стопа и девушка уже не вызывала. 
      Подъём, изгиб стопы, пятка, голеностоп, косточка большого пальца, лодыжка, кожа, рисунок вен и сухожилий — всё играло свою роль, создав в фантазии подростка некий идеал, который он никак не мог увидеть наяву. Красивые ноги встречались, нередко, но всё не те, каким бывает совершенство. Хуже всего было то, что он хотел не только видеть, но и трогать, а это как раз таки было недоступно.
      Единственной возможностью хоть как-то утолить зуд тайного желания, был салон матери. Выжидая в уличном кафе, неподалеку от педикюрного салона, увидев, когда в него входила более-менее молодая женщина, Алекс заходил, как будто бы случайно. Разумеется, его все знали, и если он присаживался рядом с кем-то поболтать, как в детстве, то это удивления не вызывало. По логике вещей он был «наследником» и должен был однажды перенять бразды правления, став новым хозяином салона.
      Алекс стал этим пользоваться, давая понять, что возможно, его интересует именно профессия. Наблюдая за движениями рук работниц, он видел на самом деле только ноги клиенток. В своем воображении это он к ним прикасался: вставлял между пальцами поролоновые валики, аккуратно ставил ногу на подставку, массировал, манипулировал щипцами, пилкой, срезал мозоли. Наблюдая ноги женщин в непосредственной близи, Алекс вновь испытывал то сладкое, непонятное чувство, когда держал в своих руках ступни Клары, и в эти моменты он прощал ей и всем другим свои обиды.

      Мать радовал интерес Алекса, хотя она ему частенько говорила, что надо бы сначала закончить университет, желательно по экономике и организации производства, но похоже, сын сам пока не знал, чего он хочет. До окончания школы было ещё время и мама надеялась, что Алекс вскорости определится.
      По большому счёту, чтобы вести своё дело, которое налажено и более чем стабильно, приносит такой доход, который трудно будет найти в каком-то другом месте, не имело смысла штудировать пять долгих лет. Она это понимала и внутренне была даже готова дать сыну свободу действий, при условии, что он освоит все тонкости именно этой профессии по уходу за ногами.
      Наблюдая за Алексом, зачастившего в последнее время в салон, она была уверена, что у сына появился интерес, и хотя кое-что в его поведении настораживало, вглубь своих сомнений не вникала. Она любила сына и желала лишь помочь ему найти свою дорогу, которая была бы и ей понятна. Отец Алекса погиб, когда сыну было шесть лет, и вырастив его одна, всем своим смыслом жизни она видела лишь благополучие сына. Воспитывала в разумной строгости, однако так, чтобы во всём необходимом он не нуждался и выглядел не хуже своих сверстников, имея хороший велосипед, айфон и деньги на мелкие расходы.

      К окончанию школы Алекс превратился в статного юношу, излучавшего уверенность в себе, хотя до сих пор бывал застенчив. Какое-то время он посвятил изучению рисования, что стоило немалых денег, но несмотря на успехи и похвалы учителей, студию забросил. Перспектив в зарабатывании денег в этой области не видел, к тому же тайная страсть к женским ножкам не только не угасла, а даже усилилась с созреванием организма. Итак, другой возможности удовлетворения желаний он не видел, как кроме той, которая вмещается в словечко «педикюр». Мать возражать не стала, настаивая на высшем образовании: сразу были оформлены необходимые бумаги для обучения профессии с общим названием — «Уход за ногами».

      Обычно приобретение почти всех профессий поощряется государством. Есть много фирм, учебных заведений по специализации в различных направлениях, и даже выплачиваются «ученические» деньги на время двух-трехгодичного обучения, однако есть несколько, за учёбу на которые государство денег не выделяет, а пожелавший одну из этих профессий освоить, сам будет должен оплатить необходимые расходы.
      Самыми «дорогими» профессиями считаются: пилот авиалиний и учитель по обучению езды на автомобиле. Такая учёба обойдется примерно в сотню тысяч евро, с огромным риском провалиться по окончании её. Из ста желающих лицензию получат процентов тридцать, не более — официальная статистика это подтверждает. Разумеется, такую учёбу могут оплатить лишь богатые родители, которые должны будут в случае несдачи экзаменов смириться и с потерей денег.
      Профессии «подешевле»: все те, которые приобретаются в университетах и академиях. Учёба требующая расходов, но не такая дорогая, как на пилота.
      Наконец категория профессий, которые «еще дешевле». Те, кто хочет зарабатывать на жизнь баранкой большегрузного автомобиля или автобуса, пилкой для маникюра, карандашом визажиста или педикюрными щипцами, должны будут посетить частные школы, отдав за курс обучения тысяч пять-шесть.
      Для Алекса, выбравшего стезю по уходу за ногами, учёба была бесплатной. Салон его матери был как раз такой частной школой, куда каждый год приходили молодые люди, желающие освоить дело. Умелых, приветливых и особо разговорчивых иногда оставляли после учёбы в салоне, офомляя на работу. Не все выдерживали до конца учёбы, бросая её потому, что представления о лёгкости и приятности профессии ломались о суровую реальность, — не столько физических усилий, как трудностей психологических, с которыми не каждый мог справиться ввиду, к примеру, обострённого чувства брезгливости.
         
      Основную часть доходов приносил не салон, в котором работали четыре мастера и где условия для работы были идеальными. Львиная доля прибыли складывалась от работы команды «на выезде», в которой насчитывалось порой шесть-семь человек, и у которых был довольно плотный график работы. Они получали побольше мастеров салона, но и личная отдача была намного большей.
      В своё время мать Алекса, открыв своё дело, придав ему ритмичный ход, задалась целью расширить фронт работ, не полагаясь лишь на посетителей салона. На идею её натолкнул случай с одной из клиенток, пожилой женщиной, которую сын привёз в салон, сетуя на то, что ему пришлось для этого отпрашиваться с работы. Будучи женщиной лёгкой на подъём, неглупой, имеющей дар убедительной речи, умеющей умело пошутить, ко всему ещё и выраженно-симпатичной, она стала объезжать все близлежащие дома для престарелых, интернаты, зоны проживания и труда для инвалидов, реабилитационные центры, больницы, санатории, — то есть все те места, где потенциально можно было бы открыть педикюрный кабинет для людей с ограниченными возможностями. 
      Задумка удалась. Аргументацией, обаянием, подарками и кое-какими нюансами, о которых не принято говорить вслух, мать Алекса построила за несколько лет обширную сеть педикюрных кабинетов, попасть в которые поток желающих не прекращался. Ей на руку играло обстоятельство, что пожилые люди, вынужденные жить в ограниченном пространстве, смотрели на процедуру по уходу за ногами не только как на необходимость, но и как на развлечение, включающее в себя приятные моменты. С регулярной периодичностью производилась запись клиентов на следущий сеанс педикюра, и так выстраивался план на недели и месяцы вперёд. На этом этапе обучения, — а он был обязательным для всех, — ломалась психика многих стажёров. Иметь дело с ногами старых людей — это не одно и тоже в сравнении к ногам молодых, что вполне понятно.

      Начав учиться, Алекс наконец-то получил власть над женскими ступнями. К ногам клиенток его пока не допускали, но сами работницы, обучая техникам и приёмам обработки, давали ему возможность тренироваться на своих. Все они были довольно молодыми, с ногами ухоженными, мягкими, но выбивавшимися из рамок тех представлений о форме, которые укоренились в его сознании и мечтах. Лишь у одной, у Даниэлы, лет тридцатипяти, были стопы, называемые «египетскими». Именно такие нравились ему, где пальчики плавным переходом располагались некой лесенкой, с обязательным доминированием большого над остальными. У Дани был не идеал его мечтаний, но лучше так, чем вовсе ничего. Неширокая стопа, длина компактно лежащих, красивых пальцев лишали его самообладания и осторожности, когда он прикасался к её ногам, позволяя рукам несвойственные в педикюре движения. Дани, подозревая что в Алексе бродит «особая» любовь к ногам, проверяя свою догадку, шепнула ему однажды, когда никто не видел: «Мы с тобой всегда были друзьями, ничего не бойся. Ты можешь делать с моими ногами всё, что захочешь. Смелее».
      Алекс поверил и открылся. В тот день он перестал быть девственником своих мечтаний. Обстановка не позволяла испробовать всего того, что накопилось, чего желалось, но он успел пережить состояние близкое к оргазму. Его сладость он уже хорошо знал, мастурбируя на картинки из журналов. Дани, имевшая немалый сексуальный опыт, ему тогда сказала: «Алекс, тебе нечего стесняться. Любовь к женским стопам является особенностью вполне нормальной, ведь это и удовольствие для той, ноги которой ты ласкаешь. Да, это пристрастие, но такие пристрастия как алкоголь и сигареты намного уродливее, чем желание мужчины целовать ноги женщины. Пусть это будет нашей общей тайной».
      В один из будних, рабочих дней, не удержавшись во время нового «урока» с ногами Дани, он попросил разрешения приехать к ней домой. Сдержанно смеясь, та заговорщицким шёпотом сказала, что ей не миновать увольнения, если его мама обо всём узнает. Не получив отказа, замирая от волнения, Алекс так же шепотом ответил: «Не бойся, не узнает, я постараюсь. Пусть наша тайна станет чуточку побольше».
      Так Алекс потерял и девственность мужскую. Как всё случилось в этот вечер он помнил смутно, оставив в памяти лишь признание в любви, которое он делал ногам и пальцам Даниэлы. Обцеловывая, погружая каждый себе в рот, покусывая, облизывая, прикасаясь к ним отбросив все преграды, его державшие до этого момента, он утопал в наслаждении от новых ощущений, а очнувшись, понял что уже целует губы Дани, увидел её шею, грудь, живот, и зная по роликам из интернета, что надо делать дальше, вошёл в неё всей мощью юного, истосковавшегося желания.
      С Даниэлой Алексу повезло. Став ему другом и любовницей, она учила его не только педикюру. Во время встреч рассказывала ему о тех местах, которые доставляют удовольствие, если мужчина их ласкает; о роли языка и пальцев умелого любовника, о том, как сдерживать себя в пылании страсти, огонь которой надо поддерживать как можно дольше. Позволяя делать ей массаж ступней, словами обозначала ощущения, рассказывала, где, в каких местах приятнее всего. Говорила, что движения его рук имеют магию, и если он научится ею управлять, то быть ему не только педикюрным повелителем ступней, но и возбудителем душевного спокойствия многих женщин. Кроме всего, говорила: «Когда ты станешь волшебником прикосновений, ты будешь иметь больше чаевых, чем зарабатывать по договору».

      Прошло четыре года. Алекс давно слыл мастером своего дела, работая исключительно на выездах по интернатам и домам для престарелых, в санаториях, коих в округе в сто километров вокруг Висбадена и Франкфурта находится очень много. Неофициальный экзамен «преодоления себя» он сдал не сразу, но поработав с ногами старых женщин две недели, он адаптировался с неизбежностью профессии, в которой, как и в любой другой, всегда есть свои минусы и плюсы.
      Огромным плюсом было то, что именно пожилые люди давали регулярно чаевые, довольно щедрые. Как оказалось, с пожилыми, старыми женщинами было интереснее всего работать и общаться, а легкое, дружеское общение имело как раз таки непосредственное отношение к чаевым.
      Со временем он знал по фамилиям всех своих клиенток, знал, кто был у них в гостях, или кто из родных давно не призжал. Если знакомая бабулька сетовала в разговоре, что давно не видела сына или дочь, повзрослевших внуков, то Алекс, узнав номер телефона, мог позвонить родным и вежливо напомнить, что их мать и бабушка скучает.
      Понятно, время от времени освобождалось место по случаю смерти жильцов из дома престарелых, но вскорости вселялся кто-то новый, и череда клиентов и друзей не прерывалась. Да, все считали его другом — Алекс был вежлив и дружелюбен ко всем, всегда, играя как-будто роль внештатного психолога, которому рассказывают всё.
      Ступней своей мечты он все ещё не встретил. Работая с ногами пожилых людей, изломанных подагрой, с изогнутыми от времени уродливыми пальцами, с пожелтевшими, огрубевшими, вросшими ногтями, с мозолями разнообразных видов, срезая их, Алекс упорно продолжал мечтать. Пока что счастливый случай игнорировал все ожидания по поводу его надежд. Иногда молодые ноги, конечно, встречались ему в работе, но всё не те, увы, не те.

      У Алекса было несколько подружек, включая взрослую Дани, с которыми он утолял страсть в минуты гормонального давления. Выбирались они, понятно, по ступням. Познав любовность Алекса подружки ждали встречи с ним, не подозревая друг о друге. В свои довольно молодые, по всем меркам, годы, он был уже опытным любовником, зная как доставить удовольствие.
      Был в его арсенале один способ, который был наркотиком для женщин, гарантируя им целую гирлянду больших и маленьких оргазмов. Начиная традиционно, с поцелуев губ, грудей, подмышек, живота, он вскоре переключался на пухлый бугорок самой интимности, заласкивая ягодку до первого оргазма. Затем он приступал к главному «блюду», которое было и «десертом». На подружку, лежавшую на спине, он ложился «валетом», лицом к ступням, осторожно введя свое немаленькое, раздутое кровью достоинство в её горящую промежность под таким углом, что все эрогенные точки, как известные науке, так и те, что ещё не были открыты, массировались и задевались одним разом. В этот момент внимание переключалось на ноги и Алекс забывал о времени, а некий рецептор в голове переключал ощущения из области гениталий на рот, которому не нужен был оргазм, или по крайней мере, не так скоро.
      Впав в раж наслаждения, дождавшись встречи с пальчиками, он отдавал им всю свою нежность, которая скопившись, желала быть истраченной до последней эфемерной капли. Держа в руках ступни подружки, восхищаясь ими, забыв о времени, Алекс однако не забывал о тех движениях, которые нужны двум обнажившимся телам. Тугое, плотное проникновение в такой позе, раздражение всех эрогенных зон, ласкание  нервных окончаний на стопах, вводило женщин в эйфорию, в которой ничего не ощущалось, кроме бесконечной череды оргазмов. Насытившись друг другом, и Алекс, и подруга засыпали вскоре от изнеможения, чтобы проснувшись, освежившись, выпив кофе, полюбиться, поласкаться снова.

      Однажды приехав на работу в интернат для умственно ограниченных людей, открыв свой кабинет, он стал привычно готовиться к приёму посетителей, разложив стопкой полотенца, подготовив инструмент, вскрыв упаковку резиновых перчаток. Смахнул невидимую пыль со стульев в зоне ожидания. Окинув беглым взглядом список, отметил про себя, что день будет нелегким. Фамилий восемь-десять, и против одной имелась запись: «Новая, особое внимание».
      До начала приёма было еще несколько минут. Алекс заглянул к управляющей, поприветствовать и спросить, в чём особенность новой клиентки. Их оказалось две: одна особенность заключалась в том, что женщина не разговаривает, но понимает, когда к ней обращаются, может ответить только «да» и «нет». Другая особенность была не менее странной — она не видит предметов и людей, при том, что она их видит. Вернее, она видит очертания и пятна вместо предметов и людей, не умея сфокусировать взгляд, и поэтому смотрит в пространство, как в пустоту, поверх людей и как бы вдаль, за горизонт. Ограничений в движениях и явных физических недостатков в ней не наблюдается. Женщину стали привозить в интернат недавно, никто не знает точно, что с ней. — «Так что Алекс, имей это ввиду — сказала заведущая — ну а приведёт её в  кабинет наша медсестра».
      Углубившись в рабочую рутину, срезая ногти и мозоли, попутно сочиняя незамысловатые комплименты дамам, шутя и балагуря, он ждал появления новенькой, обдумывая, как себя вести. Появилось любопытство: «Хм, а как это, не видеть и быть при этом не слепым». Ему хотелось просто посмотреть в эти глаза, обещавшие необычайность.

      Сделав небольшой перерыв, перекусив в маленьком кафе в холле интерната, Алекс вернулся. В кабинете увидел знакомую медсестру и светловолосую девушку в кресле, ноги которой уже стояли в ванночке с теплой водой. Ожидая прихода зрелой женщины, он был удивлён тем, что странная клиентка оказалась девушкой, на вид которой было лет двадцать пять, не больше. Удивление ударило его под дых ещё раз, когда он подливал в ванночку раствор морской соли, смешанной с лимонным соком, мельком взглянув на ноги. Ступни незнакомки имели образцовую симметрию, были белы, нежны, и форма пальцев показалась Алексу именно такой, какую рисовала его фантазия уже давно, всю вечность нескольких последних лет.
      Отпустив медсестру, сказав, что позаботится о посетительнице сам и чтобы она зашла за ней минут через тридцать-сорок, Алекс коротко представился, разглядывая новенькую с пристрастием зоолога, которому в ловушку попала редкостная птичка. Во взгляде тёмносерых, с оттенком синего, глазах ничего необычного не виделось, за исключением того, что они смотрели на самом деле как будто в пустоту, поверх его головы. Совершенно бледное  лицо правильных очертаний, в котором всё было ни большим, ни малым, скорее тонким, с бесцветными губами, не вызывало отторжения, хотя красивым тоже не казалось. Из категории тех лиц, к которым надо «приглядеться». Фигура девушки производила намного большее впечатление, где небольшая грудь сочеталась с общей стройностью ног и тела, излучая ту невидимую глазам субстанцию, дарованную небесами далеко не всем, название которой — чувственная женственность.
      Не терпелось поскорее приступить к осмотру ступней, — профессиональный долг уступал на этом месте интересу личному. Разминая и осторожно массируя ступни, разглядывал их, все больше понимая, что именно такие ему всегда хотелось ощущать. Чтобы не создавать неловкости молчания, Алекс говорил то, что обычно говорил своим клиенткам: «Так, так, посмотрим. Ага, на этой пяточке две трещины, а на этой три. Здесь большой мозоль, а здесь натоптыш. Есть следы шелушения; ногти больших пальцев неправильно подрезаны, а здесь вот мизинчик не в порядке. Заусеницы, кутикулы подправить. Хм, да. Ну ничего, сегодня всё исправим, удалим и размягчим. Я сделаю тебе другие ножки, но одним разом мы не обойдемся. Через месяц надо быть снова у меня. Ты прийдешь?» Посмотрев в лицо девушки, он заметил как она, почти беззвучно, сказала «да».
      — Судя по записи в сопроводительном листе тебя зовут Зиглиндой?
      — Да.
      — Можно я буду говорить тебе Зиги?
      — Да.
      — Тебе удобно, вода не горяча?
      — Нет.
      — Если тебе вдруг станет больно, неприятно, двинь ножкой назад или скажи «нет». Ты меня понимаешь? 
      — Да.
      — Ну хорошо, тогда я приступаю и постараюсь быть предельно осторожным.

      Во время учёбы Алекс изучил все классические методы педикюра, включая частично и лечебный. Используя методики других, учитывая опыт мастеров салона и своей мамы, некоторое время делал свою работу согласно усвоенного материала, но с определённого времени у него выработался свой стиль, универсальный, который мог включать в себя элементы различных методов, и как показало время, клиенты были всегда довольны конечным результатом.
      Сейчас он стал втирать специальный крем, смягчающий кожу, преследуя при этом собственное удовольствие тактильных ощущений от прикосновений к чудесной ножке, которая всё больше нравилась, воспламеняя мысли. Если на первичный массаж ступни, с втиранием кремов, у Алекса уходило минут пять-семь, то с ногами Зиги он был занят уже минут пятнадцать, и человек искушённый, со стороны, мог сразу бы понять, что дело здесь выходит «за рамки», как говорится. Изучая пальцами каждый сантиметр, в Алексе укреплялось понимание, что эти стопы не хочется выпускать из рук. Никогда. Ему всегда грезились именно такие, которым не хотелось подыскивать слов для определения. Правда, ему всегда казалось что красивые ноги должны автоматически принадлежать женщине с красивым телом и лицом. Тело у Зиги было очень даже ничего, но вот лицо — оно нисколько не впечатляло, но в принципе для Алекса это было второстепенно. Взрослея, накопив толику собственного опыта, он понимал, что красота лица однажды перестанет замечаться и интуитивно желал найти подругу, у которой будет красивая душа. Это была теория, конечно, которая сейчас, в данный момент, никакой роли не играла. Он делал свою работу, этап за этапом, и увидев конечный результат, который сотворили его руки под влиянием неписанных канонов красоты, существующих только в его внутреннем пространстве, Алекс понял, что влюбился. Нет, не в Зиги — в её божественные ножки.

      «Проклятый фетишист — ругал порой он сам себя — ты отдаёшь себе отчёт, что это всего лишь ноги? Почему смотришь исключительно на них, а не на грудь, на стать, на ум?» Он много раз пытался бороться с наваждением, выискивая в статьях психологов подсказки на вопросы, задаваемые себе, как можно было бы избавиться от страсти, но ответов не находил. Одни писали то, другие это. В рядах самих психологов не было единства, и если кто-то говорил, что фетишизм — небезобидная форма нарушения психики, то многие другие уверяли, что в явлении, как таковом, нет ничего плохого. Оно сродни курению трубки, игре в шахматы, коллекционированию марок, раскладыванию пасьянса, скупости и многому другому, чему находится место в обычной жизни. Вспышки упрёков самому себе скоро проходили, и Алекс продолжал смотреть на ноги, выискивая новую игрушку для своих губ и ублажения капризной страсти.
      — Зиги, всё готово. Не было больно?
      — Нет.
      — Было приятно?
      — Да.
      — Ты прийдешь ко мне снова?
      — Да.
      — Я буду тебя ждать. Итак, записываю в календарь: в это же время через месяц.

      Последущие недели тянулись, заполненные работой и очередным учебным курсом. Алекс не упускал возможности посещать семинары по повышению мастерства, которых надо было иметь не менее пяти, чтобы получить возможность сделать следущий шаг в карьере — получить официальный аттестат «мастера», дающий право открыть собственное дело. Они с матерью решили, что рано или поздно Алексу надо будет найти место для собственного салона, а пока он должен нарабатывать умение и расширять сеть выездных кабинетов.
      Ему скоро исполнялось двадцать три, и это был другой Алекс, еще недавно ходивший в школу, стеснявшийся девчонок, терпевший насмешки и вытесненный из коллектива класса за некоторую непохожесть на других.
      Выше среднего роста, с симпатичным лицом и хорошего телосложения, Алекс выглядел уверенным в себе человеком, которым, впрочем, он к тому времени и стал. Он пользовался уважением. Каждодневное, активное  общение с людьми быстро растворяет застенчивость, и если при этом не изчезает тактичность и уважительное отношение к другим, то к человеку окружение начинает относиться так же, несмотря на порой чрезмерно юный возраст.
      К этому моменту у него был свой спортивный SLK — не новый, но всё ещё шикарный и не в кредит. С деньгами затруднений тоже не было — он знал, что каждый грядущий день и месяц таят в себе такую сумму чаевых, о которой лучше никому не знать. Подружка Дани была права когда-то, напророчив меньшую зарплату, чем вознаграждение в виде чаевых.
      В отпуск он любил слетать на недельку в Намибию или на Бали, и если в Африке он наслаждался единением с природой, то на Бали он снимал маленький дом у моря и «арендовал» себе «служанку», которую выбирал исключительно по форме ног. Индонезийки ему нравились и это было удобно, иметь при себе подружку на неделю, которая должна была не только с ним делить постель, ублажать массажем, а так же убирать в доме и готовить. 
      Обычно, работая на выезде с ногами старых женщин, он представлял себе скорый отпуск на Бали.  Картинки красивых ног индонезиек были неотъемлемой частью работы, но в эти дни их вытеснили воспоминания о ножках Зиги. О них он думал непрерывно и ждал, когда наступит день, в котором он снова станет на некоторое время их рабом, и повелителем над ними.
      В виртуальности мечтаний он их ласкал и целовал, но холодная реальность говорила, что это невозможно. Просчитывая различные, сумасшедшие варианты, он убеждался в бессмысленности их. Зиглинда была инвалидом и всегда под чьим-нибудь присмотром. Проникнуть ночью в её комнату, к примеру, было нереально и опасно — увезти её с собой — тем более. Здесь Алекс переступил бы черту закона, возможно, против воли Зиги, а это ему было глубоко противно и неприемлемо. Оставалось просто ждать, надеясь на зигзаг удачи.

      В назначенный для процедуры день фамилии Зиги в списке не оказалось. Не веря глазам, он успокаивал себя: возможно, кто-то забыл это сделать, а сама девушка здесь, в интернате и ждёт своего часа, но когда она не появилась и потом, Алекс решил узнать причину у заведущей. Та тоже толком ничего не знала, сказав лишь, что в начале недели был звонок и кто-то из родственников сообщил, что в течение полумесяца Зиглинда останется дома. Этим правом мог воспользоваться любой посетитель интерната, так иногда случалось, так что вопросов по этому поводу у руководства не возникало.
      Вопросы появились у него. Факт приобретал очевидность длительной помехи, с которой он согласиться никак не мог, поэтому спросил заведущую, есть ли у неё адрес или телефон Зиглинды. Он пока не знал, зачем ему координаты, надеясь разобраться с самим собой попозже. Заведущая обмолвилась о том, что не имеет права давать данные пациентов, на что Алекс быстренько соврал, что у Зиги особый случай, не терпящий отлагательств, и он готов сделать следущую процедуру у неё дома, под присмотром родных. Зная хорошо Алекса, нисколько в нём не сомневаясь, заведущая выудила из недр компьютера номер телефона.

      Произошедшее требовало осмысления. Доработав, попав домой, терзаемый сомнениями, спрашивая себя, надо ли ему это, он всё таки решился позвонить. Почему-то в этот момент он уже не думал о ногах Зиги, и в желании его узнать о ней преобладало чувство жалости, внезапно возникшее из ниоткуда. 
      На другом конце сняли трубку, сказали «да». Алекс представился, стараясь не волноваться, хотя его знобило. Начав обманывать заведущую интерната, он продолжил и теперь выдуманную историю о том, что трещины на пятках Зиги и шелушение, которое похоже на развитие грибка, требуют продолжения лечебного ухода и он готов приехать для этого с частным визитом к ним домой.
      На связи оказалась мама Зиги, и сообщила, что дочь простыла, соблюдает постельный режим, но в принципе визит возможен, так как она уже чувствует себя намного лучше. Записав адрес, Алекс попрощался. Договорились на ближайщую субботу, в одинадцать утра.
      Суббота наступила, слава богу, быстро. Зиги жила в небольшом городе примерно в шестидесяти километрах от него. В назначенное время, вооружённый саквояжем с инструментами, кремами, пузырьками с растворами и прочим, что требуется для работы, не забыв прихватить ванночку для ног, подставку и раскладной стул, он позвонил в дверь подъезда двухэтажного дома. Войдя, заметил, как открылась дверь одной из квартир нижнего этажа. Его прихода ожидали. После обычного в подобных случаях приветствия пригласили пройти в комнату.
      Зиги сидела на стуле с подлокотниками в углу гостиной, у окна, повернув голову в сторону гостя, и на лице её ничего не отражалось. Взгляд был рассеянно-спокойным, устремлённым в никуда. В ореоле падающего из окна света, соломенные волосы девушки казались золотыми, и он подумал, что Зиги похожа на сказочную эльфийку, без острых ушек, конечно. Сегодня впечатление от лица было иным — он заметил пухлость губ, а в глазах было больше синего цвета, чем серого.
      — Привет, Зиги. Ну как простуда, отступила?
      — Да.
      — По интернату скучаешь?
      — Нет.
      — А что, тебя там обижают?
      — Нет.
      Вмешалась мама, сказав, что дочь отвозят в интернат лишь потому, что днем её не с кем оставить. Ей самой надо работать, а иногда, как в этот раз, если совпадает или отпуск, или больничный, Зиги остаётся дома.
      — Ну что же, приступим. Работать можно прямо здесь, мне только понадобятся два полотенца и тёплая вода.

      На этот раз он решил задействовать свой фирменный массаж, посредством которого уже много раз были претворены в жизнь вполне конкретные желания. Начав интересоваться ещё во время обучения профессии, с подачи Дани, рефлексотерапией, понятным образом он вскоре сконцентрировался на особенностях биологичеких точек ступней. Изучив доступные печатные материалы, посетив профильный семинар по лечебной рефлексотерапии, со временем он наработал незаметные движения рук, вплетя их в процедуру педикюрного процесса. Подружка Дани подсказывала, углубляясь в собственные ощущения, как надо делать, но это был метод неуверенного «тыка», который полной ясности не приносил. Понимание пришло после того, как Алекс купил за очень дорого три занятия у знаменитого на полстраны мануальщика-китайца, который открыл ему некоторые секреты — как лечебной рефлексотерапии, так и способа воздействия на кое-что поинтересней.
      — Так, так — завёл обычный разговор — посмотрим на наши ножки. Как я и думал, трещинки остались, но стали меньше. Сегодня натру их особым кремом, но сначала мы погреем ножки, чтобы размягчить. Ноготочки подрасли — подправим. Мозоль резать не стану, применю другой метод. Потом погреем ноги снова, сделаю глубокий массаж стоп и напоследок нанесу алхимическую мазь, рецепт которой мне дал во сне великий Калиостро. Один-два раза и шелушение исчезнет, не дав возможности грибку развиться.
      Заполучив снова стопы Зиги в свои руки, Алекс начал работу, не забывая о тайном плане и об удовольствии, которого он долго ждал. Не переставая восхищаться формой ног, он думал как бы их себе присвоить, остаться с ними наедине и одарить их тем вниманием, которого они достойны.
      Ну почему бывают такие метаморфозы?! Вот Зиги например — видит и не видит: так и он — держит в руках и не имеет. Кстати, надо не забыть спросить маму, а что же с Зиги?
      Забывшись ненадолго от мыслей и работы, он поднял взгляд, заметив, что руки девушки, до этого свободно лежавшие на подлокотниках стула, их теперь сжимают, а белоснежная, почти прозрачная кожа щёк едва заметным оттенком порозовела. Неровное дыхание говорило в пользу того, на что Алекс и расчитывал — молодой организм Зиги откликался на импульсы, имеющие эротический заряд. Взгляд был устремлен, как обычно, в никуда, но тем не менее Алексу показалось, что Зиги смотрит в этот раз не вдаль, а внутрь себя, как будто что-то ощущая.
      Умерив пыл, перейдя на другие зоны, он вскоре закончил процедуру, покрыв пространство между пальцев лечебной мазью, одев на ноги специальные носки, предупредив, что в них надо побыть час-два.
      Девушка выглядела усталой. Увидев дочь, мама удивилась на румянец, и по совету Алекса отвела её в другую комнату, дав ей возможность полежать и отдохнуть. Сам он надеялся за это время разузнать о Зиги.

      В первые минуты после приезда, попав в комнату, он обратил внимание на несколько картин, висевших по стенам, с изображениями лошадей и девушек в цветастых, белых, воздушных, задетых ветром, платьях. Это была акварель, тончайшего, изумительного исполнения, потрясающая своей виртуозностью и какой-то невероятной подлинностью.
      Сам неплохо рисующий и посещавший студию  живописи, сейчас, оставшись в комнате один, он  разглядывал творения талантливого мастера, отмечая про себя, что исполнитель должен иметь утончённую натуру.
      В картинах виделся объём, сочеталась вся палитра красок — лошади лоснились благородством а девушки порхали над землёй. Автор любил то, что рисовал. Так любят свет, чистый воздух, солнце и все детали окружающего мира, в которых жила его красивая, чуткая душа.
      Одна картина изображала единорога на поляне леса. С шикарной гривой, светящийся и белый, выписанный крупным планом, он смотрел с полотна живым глазом, застравляя зрителя вздрогнуть удивлением. Глаз был ни чёрным, ни карим, ни зелёным — он имел цвет глаз Зиги, был сине-серым, больше синим. Одно различало оба взгляда: один, с картины, неживой, пронзал насквозь, — другой же, живого человека, был хоть и ясен, но пронзал лишь пустоту и бесконечность.
      В комнату вернулась мать; предложила кофе, пригласив на кухню. На стенах там висели несколько других картин того же автора, размером меньше. Поговорив немного ни о чём, он спросил, откуда у них такие дивные картины, на что мать ответила, что это всё работы Зиги. — «Как? — тихо вскрикнул Алекс — этого не может быть, — она же не может чётко видеть?!» — «Так было не всегда, ещё несколько лет назад было всё нормально». — «Пожалуйста, расскажите, я сам хотел спросить, что с вашей дочерью, и почему её привозят в интернат для умственно отсталых, хотя она производит совсем другое впечатление».

      Справившись с навернувшимися на глаза слезами, она вкратце поведала историю, кардинально изменившую жизнь их небольшой семьи.
      — Зиглинда с детства была впечатлительным ребёнком, довольно слабенькой физически. Часто простывала, пропуская детский сад, потом и школу. Училась хорошо, была старательной, все промежуточные экзамены и контрольные сдавала и в школе закрывали глаза на то, что количество пропущенных уроков превышало допустимую норму, переводя её из класса в класс; ещё и потому, что девочка считалась вундеркиндом.
      Почему, кому, за что даются небесами таланты и особые способности, никто не знает, но истории известно много случаев, когда дети в раннем возрасте играют фортепианные концерты, слагают в уме астрономические суммы быстрей компьютера, имеют абсолютный слух или умеют феноменально рисовать, при том, что этому их никогда не обучали. Зиглинда была из последних, с даром изображения предметов и людей, который она к тому же постоянно развивала. Родные лелеяли и берегли девочку от бытовых хлопот, возили по различным выставкам, школам искусств, в меру возможностей, так как увлечение её было не из дешёвых, а заработки родителей были хоть неплохими, но явно недостаточными для полновесной поддержки редкого таланта. С тех пор как не стало отца, стало ещё труднее, но сначала случилась трагедия с Зиглиндой.
      Закончив школу в восемнадцать лет, превратившись в девушку с ладной фигуркой, оставшись всё такой же обострённо-впечатлительной, тихой и скромной, она готовилась к поступлению в академию искусств. В тот злополучный день, после обеда, ей позвонила на работу соседка, взволнованным голосом попросив её срочно приехать. — «С Зиги случилось как будто помешательство. Приезжай быстрее, потом всё расскажу». Вбежав в квартиру она увидела дочь в разорванной одежде, с испуганным, безумным взглядом, тяжело дышавшую, вздрагивающую от любых прикосновений. На вопрос, что с ней, что случилось, она только повторяла, показывая пальцем в дверной проход: «Нет, нет. Он. Нет».

      Как оказалось, соседка, заслышав какой-то шум на лестничной площадке, посмотрела в дверной глазок, в последнюю секунду заметив, как в квартиру, где была Зиги, вошел мужчина. Дверь тут же закрылась. Подумав, что это мог быть кто-то из родных, или учитель, она поначалу не придала значения увиденному, потом однако, заволновалась и решила позвонить. Странным образом никто ей не ответил, дверь не открыл. Предчувствуя неладное, забила в дверь кулаками, крича «откройте». Когда и потом ничего не произошло, вызвала полицию. Те были на месте через три минуты, дверь вышибли. Зиглинду нашли трясущейся, в разорваной блузке, без юбки, которая лежала неподалёку на полу. Дверь на балкон была распахнута. Кто-то из подошедших соседей сказал, что видел, как с него спрыгнул молодой мужчина, и что тот убегал согнувшись, прикрывая лицо руками. Зиги с широко раскрытыми глазами, в которых читался страх, только отвечала, показывая пальцем на дверь в прихожей: «Он. Нет, нет. Он». Полицейские спросили, кто живет в квартире напротив, и тут все как один, всплеснули руками, осенённые одной догадкой — в квартире напротив, наискосок, жил холостой мужчина.

      Дома того не оказалось, но его нашли быстро. Он всё отрицал, конечно. Мужчину задержали, увезли в участок, допросили и отпустили. Так как он ни в чём не сознался, решили взять показания у пострадавшей, у Зиги, и тут оказалось, что та не может ничего сказать. При очной ставке она говорила только «нет, нет».
      Девушку отвезли к врачу, обследовали. Обнаружили едва заметные синюшные пятна на лице — предположительно, когда насильник закрывал ей рот рукой — а следов самого насилия обнаружено не было. Видимо, он просто не успел, вспугнутый внимательной соседкой, убежав через балкон.
      Другой врач, психиатр, осмотрев пострадавшую, ничего определить не смог, сказав, что нужно время для тщательного обследования и наблюдения. Посоветовал спокойствие и тишину, назначил время для нового приёма. Через две недели.
 
      В итоге всё так и осталось нераскрытым. Свидетелей, уверенных в увиденном, не оказалось, потерпевшая была признана недееспособной, улик и прямых доказательств тоже не нашлось и дело прекратили. Отец Зиги, переживавший больше всех за сломанные здоровье и судьбу дочки, вскоре умер от тяжёлого инфаркта.
      Врачи двух клиник, обследовавших Зиги, признались, что болезнь девушки лежит вне их понимания, в области психосоматики. Ментальное нарушение, связанное с сильным душевным потрясением, ничем не лечится, и остаётся только смириться и надеяться. Наука знает случаи исцеления, но они не укладываются в методику какого-то единого, универсального концепта, и каждый раз роль врача играла личная душа больного. Необходимо забыть потрясение, осознание собственной вины, наполнить душу добротой и радостью, любовью, состраданием. Эти чувства являются величайшими целителями, но как заставить их войти в человека и начать работать — никто не знает.
      Похоже, с тех пор Зиглинда стала жить в своём мире, показывая признаки неизлечимой меланхолии, так и не начав полноценно говорить. Взгляд расфокусировался, — она стала видеть лишь пятна вместо предметов и людей. Координация осталась — девушка могла уверенно держать в руках необходимые для жизни принадлежности, и даже карандаш, но когда её просили что либо написать или нарисовать, она, как будто в недоумении, замирала. Ей присвоили инвалидность по категории душевных  заболеваний, что было на самом деле так, и Зиги, мама и родные стали перестраивать свой быт, привычки, адаптируясь к новым условиям совместной жизни.
      — В одном себя виню, — закончила рассказ мать Зиги, — что вырастили дочь как растение в теплице, уберегая от всех забот, волнений. Душа оказалась слишком хрупкой, не выдержав грубого вторжения реальной жизни. Мне кажется, Зиги уже не хочет бороться, ожидая смерти.

      Алекс сидел в оцепенении. За полчаса ему перетряхнули душу. История вызывала жалость и бессилие. Он перестал видеть в девушке предмет вожделения — она вдруг стала для него примером вероломно разрушенных надежд, уроком жизни, который предстояло ещё усвоить.
      Когда возбуждение улеглось, он попросил разрешения приехать снова и дать ему возможность принять в судьбе Зиглинды посильное участие. У парня появился план, который требовал внимательного осмысления.
      Ещё немого посидев, посмотрев альбомы с эскизами Зиглинды, не переставая восхищаться мастерством исполнения, узнав другие детали из её жизни, он попросил маму посмотреть, не проснулась ли Зиги, и привести её в комнату для окончания процедуры.
      Ожидая, стоял у картины с сказочным существом, взгляд которого как будто говорил: «Возьми мой белый рог, сотри его, в порошок добавь немного сострадания, щепотку милосердия и осыпь Зиглинду. Ты тот, кто сможет ей помочь».

      Удалив остатки крема, омыв девушке ноги, нанося другой, он с ней говорил, как будто ничего не зная о болезни. Сказал, что хочет приехать снова, но только в гости, чтобы посмотреть картины, пообщаться с ней и мамой, выпить снова великолепный кофе, который та умеет делать.
      — Ты ведь не будешь против?
      — Нет.
      — Если ты не против, спрошу иначе — ты хочешь, чтобы я приехал?
      — Да.
      — Мы пойдем с тобой погулять на улицу?
      — Да.
      — Ты любишь мороженое?
      — Да.
      — А цветы?
      — Да.
      — Я привезу тебе розы, бордовые и алые. Обещай мне, что к следущей субботе выздоровеешь от простуды.
      — Да.
      Взяв руку Зиги в свою, тряхнул её слегка, прощаясь, отметив, что прикосновение к руке не менее приятно, как и к её волшебным ножкам.

      Вечером того же дня он имел долгий разговор со своей мамой, рассказав о Зиги, и умолчав, конечно, о самом личном, в котором признаться было неудобно. Сказал, что хочет девушке помочь, затронутый её историей, и не могла бы она что-то посоветовать.
      Мама, подумав, сказала, что знает главврача диагностической клиники Висбадена. Клиника знаменита на весь мир — туда нередко приезжают политики, знаменитости, шейхи, для установления причины их болезней. Больница, в которой работают примерно шестьдесят врачей, одни из лучших.  В ней не лечат, а лишь обследуют пациента, стремясь установить диагноз. Клиника частная, обычная медицинская страховка обследования в ней не оплачивает, которое, по всей видимости, дорогое. — «Давай я сначала созвонюсь, попрошу его уделить нам время и внимание. Когда-то мы были хорошо знакомы: я делала педикюр его маме, пока та была ещё жива, и надеюсь, меня он вспомнит».

      Мелькнула неделя, полная работы. Всё было как обычно — Алекс ждал субботу, плывя на волне душевного течения. День новой встречи наступил, и день был хорош — не очень солнечный и не дождливый.
      Выбирая цветы, он размышлял о том, почему его тянуло к Зиги. Чувство к ней он не мог назвать, даже с натяжкой, любовью, нет, но радость предвкушения от встречи с ней не покидала.
      На кухне в этот раз кофе пили трое, где говорила в основном мама, рассказывая о дочери, а Алекс делал удивлённый вид, во всём расхваливая Зиги, — особенно, конечно, находя слова тем чувствам, которые вызывают её картины. Он сам признался что рисует, вернее, рисовал, когда был помоложе. Портреты у него не очень получались, кроме фантазийных эльфов, где некоторое отступление от канонов и симметрий не вызывало порицания. Охотнее всего он рисовал старинные суда, под парусами, окна, а так же натюрморты, в которых главенствовали, как обычно, фрукты, бутылки и цветы.
      Лицо Зиги выглядело, как всегда, бесстрастным;  губки были приоткрыты, что указывало на внимание ко всему тому, что говорилось за столом. Казалось, девушка силилась улыбнуться, но не могла. Лицо было постоянно  обращено в сторону Алекса, как бы в желании его увидеть, хотя взгляд по прежнему был устремлён куда-то вверх и вдаль.
      Мать Зиги настояла, чтобы он называл её по имени, забыв о «фрау Вагнер», называя просто Мартой. Она на вид была не старше мамы Алекса, и он охотно сдался просьбе. Потом он выспросил её о том, на что надо обратить внимание, если они с Зиги пойдут немного погулять.  «Ничего особенного — сказала Марта — пусть она держится за тебя, или ты держи её; предупреждай заранее при повороте или если есть ступень». Сказала как пройти к парку неподалёку, где дочь любит бывать.
      Последущие три часа запомнились сплошным моментом удовольствия, в котором он болтал без остановки всяческую чепуху, — ну да, надо было говорить о чём-то.  Нечасто сам задавал вопросы, получая «нет» и «да» в ответ. Девушка крепко держалась за локоть Алекса: иногда он перекладывал её руку в свою, млея от прикосновения; ложил руку на талию, придерживая или помогая сесть. Он даже флиртовал с ней: это выражалось в том, что сидя за столиком кафе не выпускал руку Зиги из своей, или прикасался под столом своими к её ногам, не торопясь их отодвинуть. Ему подсознательно, в силу мужской природы, хотелось очаровать девчонку, к тому же ему хотелось и другого — утоления своей «порочной» страсти в момент интимной власти над её красивыми ступнями. О том, что он задумал показать её врачам, пока не рассказал ни маме Марте, и не Зиги.

      На следущей неделе мать сообщила Алексу, что время встречи с профессором назначено. Решили, что говорить будет он, а там посмотрим по обстоятельствам. Она прониклась желанием сына принять участие в судьбе девушки, и даже если это будет им стоить денег.
      Доктор Герайн оказался приятным дядькой: внимательно слушал чуть сбивчивый рассказ юноши об уникальной девушке, которая оказалась вырванной из жизни. Девушке, у семьи которой нет средств, чтобы оплатить обследование и возможное лечение. Девушке, незаурядный талант которой погребён. Девушке, которая надеется, наверное, найти любовь, вернуть простую радость жизни — где радость жизни вернётся и к её родным.
      Рассказ был пламенным и доктора он тронул за сердечный нерв. Помедлив, заглянув в компьютер, он произнес:
      — Вы знаете, что обследование в нашей клинике недёшево и оно должно оплачиваться частным образом. О том, что сообщу сейчас, знает узкий круг людей, и я вынужден просить вас об услуге, — не говорите об этом больше никому. Ненужного ажиотажа и мне, и вам, надо избежать, сохранив спокойствие.
      Дело в том, что существует договор, согласно которому мы должны определённое количество людей, в особых случаях, обследовать по квоте, которую оплачивает государство. Как я увидел только что, для вашей девушки такая возможность есть, и мы её используем. Благодарю что обратились — теперь и я хочу принять участие в судьбе этого человека. Давайте обсудим все детали.

      В тот же вечер Алекс позвонил маме Зиги, рассказав о плане, первым этапом которого должно стать тщательное обследование дочери. Попросил её не волноваться и настроиться на два-три дня отсутствия Зиги дома. В клинике знают об особенностях девушки, всё подготовят. Сказал, что сам доставит её и сам же привезёт назад.
      Во вторник следущей недели, в назначенное время он ввёл девушку в кабинет профессора Герайна. Тот был приветлив, разглядывая Зиги, шутил и улыбался, заверив её и Алекса в том, что коллектив постарается оправдать их ожидания.
      К пятнице всё было позади. При выписке, забирая Зиги, был разговор и с доктором Герайном. На этот раз он уже не улыбался, показывая озабоченность в лице. 
      Парадоксальным образом обследование показало, что с девушкой, как будто, всё в порядке. Во всяком случае, анализы, приборы, реакции физического тела показали нормальность всех жизненных процессов. Единственной областью, где пряталась болезнь, была психика, вернее, соматика, в недрах которой и надо было бы искать субстанцию, которая могла бы вновь объединить дух с телом. Увы, психолог, работающий в клинике, признался в своём неполноценном знании по данному вопросу, но дал совет обратиться к другому доктору, профессору Штерну, известному в мире медицины как раз в области психосоматических изысканий.
      — Штерн живет в Берлине — сказал Герайн — и я постараюсь установить с ним контакт, о чём сообщу незамедлительно, независимо от результата разговора. Надо немного подождать, и даст бог, они получат консультацию у лучшего специалиста.
      Немного опечаленный этим результатом, но ни на секунду не сомневаясь в счастливом развитии другой возможности, Алекс вёз Зиги домой, поддерживая в ней словами надежду на успех. Каких-то особенных не находил, но в такой момент были важны любые.
      Прошло ещё две недели. Один раз они увиделись с Зиги в интернате, — один раз он был снова у неё в гостях. Мама сказала потихоньку, что с дочерью происходят какие-то изменения, которым очень трудно найти определение. Всё вроде так же как всегда, но есть нюансы, уловимые интуитивно.
      В начале следущей недели позвонил доктор Герайн: сообщил, что к счастью профессор Штерн будет в ближайшую субботу на симпозиуме в Франкфурте, и согласился посмотреть на Зиги. Девушке надо будет взять все бумаги, которые она получила с собой при выписке.
      Созвонившись с мамой Зиги, сказал, что в эту пятницу, в преддверии осмотра, он приглашает Зиги к себе домой, а чтобы Марта не волновалась, он приглашает тоже и её — тем более, мать Алекса с ними сама давно хотела познакомиться.

      В пятницу однако, работы никто не отменял. Включив автоматизм работы рук, погружённый в мысли, с последним посетителем он потерял на секунду осторожность, не рассчитав усилия, поранил палец своей клиентки, фрау Дорн.
      Остановив быстро кровь и обработав ранку, он извинялся перед ней уже в десятый раз. Старушка, бывшая постоянной его клиенткой, нисколько не обиделась, сказав:
      — Слушай, Алекс. Ты молчалив сегодня и рассеян — таким тебя еще не наблюдала. Похоже, тебя мучает какой-то вопрос, на который ты сам себе не хочешь отвечать. Это так?
      — Да, наверное это можно назвать вопросом, но перед которым стоят еще и сомнения. Я не понимаю себя, своих желаний, своих чувств. Как будто стою на пороге: знаю — надо его переступить и боюсь сделать ошибку.
      — Значит ты взрослеешь, мальчик. Позволь заметить: не жди внешнего одобрения, чьей-то подсказки. Чтобы понять ценность поступка, надо его сначала совершить. На худой конец он окажется ошибкой, но только так ты узнаешь, каков ты сам, каков объём твоего опыта.
      — А что делать с сомнениями, фрау Дорн?
      — Сначала надо поискать гармонию с собой. Прости, мои слова могут показаться нравоучением, но за долгую работу учителем я не могу по другому говорить. Ты уже взрослый, умный, и как я вижу, добрый человек. Могу предположить, что говоря о сомнениях, ты подразумеваешь какую-то ошибку в самом себе, так?
      — Не знаю, ошибка ли это, если имеется ввиду страсть, полузапретная, осуждаемая обществом. Ну, например, как алкоголь или курение марихуаны.
      — Ах дорогой, вот тут-то и начинается ошибочность мышления, которая отпугивает гармоничное состояние сознания человека. На самом деле то, о чём ты упомянул, всеми осуждается, однако заметь, это никуда не исчезает. Мир нельзя исправить словесным осуждением, пустым сотрясанием воздуха. В нашем мире живут алкоголь и фарисейство одновременно, и если ты будешь обращать внимание на то, что о тебе подумают другие, ты не познаешь счастья. Гармония начинается тогда, когда нет упрёков самому себе. Согласен?
      — Пожалуй. А с чего еще?
      — Не думай за других, не выдумывай их действий, не додумывай за них. Твои фантазии по поводу других — усилия вхолостую, приносящие разочарования. У каждого свой мир, своё мышление, и надо каждому оставить на это право. Понимаешь?
      — Фрау Дорн, вам бы вести семинары по психологии. Слушаю вас и понимаю, что в словах есть глубокий смысл. Так значит вы работали педагогом? Позвольте угадаю — учителем религии?
      — Нет, физики, но это педагогики не исключает. Со временем собираются наблюдения, которые складываются в опыт. Хочешь ещё совет? Ты молод, и чем раньше ты его усвоишь, тем легче и спокойней будет жить.
      — Да, фрау Дорн, мне хочется вас слушать. Хорошо, что успеваю делать заодно свою работу.
      — Жизнь улыбается тем, кто её любит. Цени свою жизнь такой, какая она есть. Все знают, что такое «хорошо» и что такое «плохо». Люди привыкли отвечать добром на добро, злом на зло, и ждут, кто же начнет первым, чтобы перенести ответственность. Так вот. Не жди, здоровайся и улыбайся первым, и первый шаг навстречу делай сам. Я могла бы сказать и больше, но на сегодня лекция окончена. Надеюсь, хоть чем-то помогла.
      — На самом деле, помогли. Не скажу, что ясность появилась, но я теперь знаю, в какую сторону идти и думать. Благодарю.

      Успев заскочить в цветочный магазин, потом домой, переодеться, сбегать в душ, он взял машину матери, в которой было больше места, и которая, тоже недавно вернувшись, начинала хлопоты на кухне в ожидании гостей.
      По дороге к Зиги он не переставал думать о словах умудрённой опытом женщины, находя их всё более правильными в его жизненной ситуации. Самым непонятным элементом в ней было его отношение к девушке, в котором досконально разбираться не хотелось. Ему было приятно и хорошо с ней, но чувствовалась какая-то помеха, и что это было — он понять никак не мог. Возможно, мешала инвалидность, расплывчатые перспективы, невыразительность лица, хотя он уже знал, что жалость к Зиги не остановит его желания ей помочь. К тому же он всегда хотел встретить девушку с тонкой душевной конструкцией, имеющую внутренний поэтизм, и Зиги была такой. Это угадывалось в её картинах, но было временно скрыто в глубинах подсознания, и было непонятно, проявится ли вновь.

      Вечер был хорош. Было вино, был вкусный ужин. Выпили, конечно, за успех. Все понимали о неконкретности надежды, но как говорится, она должна сначала быть убитой. Пока что она жила завтрашним днём — профессор Штерн назначил встречу за час перед симпозуимом, в девять.
      Две мамы сошлись в симпатиях, разговорились на диване, потягивая вино, а Алекс в своей комнате показывал, вернее, рассказывал Зиги о картинах, которые он рисовал когда-то, используя акриловую краску. Сюжеты сказочные, фантазийные, в основном об эльфах, которых он почему-то обожал. Оставил на память самые удачные натюрморты, безжалостно выбросив всё остальное.
      — «Тебе понравилось?» — спросил он Зиги. — «Да» — был неизменным её ответ. Она стояла  близко, с приоткрытыми губами, как будто в ожидании. Сказав «спасибо», юноша приблизил свое лицо и прикоснулся в поцелуе к её губам.
      Вернувшись в комнату, он был немного удивлён, когда его мама, подхватив Зиги под руку, увела её с собой. Сказала, что всех ожидает сюрприз, возможно, на грани потрясения сознания. Заинтригованные, Марта и Алекс с нетерпением ждали, смеясь и делая сумасшедшие предположения, что бы это могло быть.
      Когда мать с девушкой вернулись, Алекса на самом деле хватил удар. Реальный. Повысилось давление, создав звон в ушах и онемение лица. Слабо понимая, что случилось, увидел вместо Зиги красотку модельной внешности, неуверенно стоявшую на обалденных ножках в туфлях на шпильке не её размера.
      Марта заплакала. Наслаждаясь произведённым впечатлением, мама Алекса воскликнула: «Ну как, понравилось? Вот что могут сделать умеющие руки и совсем немного макияжа».
      Остаток вечера девушка была в центре внимания, впервые в жизни выслушивая поток, нет, лавину комплиментов. До случая с душевным потрясением она была чересчур скромна, считая подводку глаз и нанесение губной помады чем-то ненужным, ну а потом тем более до этого не доходило. Мама Зиги тоже к этой мысли ни разу не пришла, так что запоздалый триумф макияжа был явно налицо, как говорится. Щёки Зиги порозовели, губы хотели улыбнуться, а Алекс просил горящим сердцем у неба излечения болезни шансом, который лежал единственно в руках медицинского светила — доктора Штерна.

      Наутро, проверив снова, все ли выписки, бумаги, документы взяты, к назначенному времени они были в холле отеля, где обратившись к женщине на рецепции, узнали, в какой комнате их ожидают. Никогда в жизни Алекс не волновался сильнее, чем сейчас. Чувствовалось и волнение Зиги, которая держалась за руки Алекса крепче обычного и постоянно спотыкалась.
      В комнате у Штерна оказался и доктор Герайн, приехавший поддержать молодых людей, радушно пожавший им обоим руки. Познакомились со Штерном.
      Высокий человек со строгим, чуть надменным выражением лица, избегая потери времени просмотрел бумаги, задавая по ходу уточняющие вопросы. Примерно он уже знал о случае с Зиги от доктора Герайна, так что заново рассказывать ничего было не надо. Все ждали. Захлопнув последнюю выписку, собрав документы в стопку, Штерн попросил Алекса отвести девушку в холл гостиницы, чтобы она там подождала, и когда тот вернулся, произнёс:
      — Как я и думал, моё содействие окажется бесполезным. Мне не хотелось травмировать психику девушки еще одним ударом, хотя, казалось бы, хуже не может быть — психика давно убита плохими обстоятельствами.
      — Неужели никак, доктор? Мы очень надеялись на вас.
      — Жаль, её болезнь ни медикаментами, ни хирургическим вмешательством не излечивается, — продолжил доктор, — это такая область медицины, на которую имеет влияние лишь мир духовный. Как специалист, много лет имеющий дело с душевнобольными, я собрал множество свидетельств, где излечению способствовали не врачи.
      — Как? Так излечение всё-таки возможно?
      — Да, и психика здесь ни при чём. Всё дело в так называемой соматике. Не стану вам читать курс по этому предмету — вы сами найдёте исчерпывающую информацию в интернете — но как уже сказал, врачи хоть и понимают суть проблемы, но устранить её может невидимая, неощутимая, неуловимая субстанция, нисходящая в человека из мира духа.
      — Я правильно вас понимаю доктор, — её излечит дух? Ангел? Бог? Что это такое — невидимая субстанция? Как её поймать? Где её найти?
      — Эта субстанция живёт во всех людях, в одних в большей мере, в других в меньшей. Ей можно найти много определений, но универсальным будет лишь одно — любовь. Скажите Алекс, вы любите эту девушку?

      Вопрос доктора пришёлся по самому больному месту. Он этого не знал. Вспомнился вчерашний разговор с фрау Дорн. Ах, как же быстро жизнь переключает свои регистры, не дав подумать. 
      — Скажу честно, я не знаю. Помочь Зиглинде меня побудило сострадание, и да, она мне чрезвычайно симпатична, но взять на себя ответственность, сказав, что её люблю, я не могу.
      — Плохо — сказал Штерн — очень плохо. Единственный доктор, кто может ей помочь — это человек, который её любит. Чрезвычайная симпатия, как вы сказали, тоже может сработать, на первом этапе, но если её выключить на втором, в случае расставания к примеру, то девушка умрёт. Поверив, она вывернет и душу и соматику, используя последние ресурсы, а если вера и любовь окажутся ложными, то...вы сами понимаете — второго потрясения она не выдержит.
      — Прошу вас доктор, подскажите путь. Сегодня я должен сделать этот шаг, принять решение, и посоветовавшись с родными, дам слово перед ними и перед богом, что посвящу Зиглинде свою жизнь. Момент застал меня врасплох, но думаю, что там где есть симпатия и сострадание, совсем недалеко и до любви.
      — Хорошо, слушайте. Её спасти может любовь, взаимная. Кроме вашей к ней, важна и её любовь к вам. Доверие без страха быть обманутой — с её стороны. Терпение, внимание, обдумывание деталей — с вашей.
      Основная причина возникновения болезни — грубое насилие на сексуальной почве, при очень тонкой, восприимчивой душе. Душа осталась, всё такая же ранимая. Это хорошо и плохо. Хорошо, что она осталась чистой, и плохо, если отнестись к ней неосторожно. Всё в ваших руках, помните это, ну а формула лечения довольно проста.
      Через сексуальное воздействие негативного плана была нанесена травма, и через сексуальное восприятие, позитивное и осторожное, можно добиться положительного эффекта. Как говорится, клин клином выбивают.
      Гарантий не даю, но опыт показывает — шанс высок, пятьдесят к пятидесяти, что излечение возможно. Вот мои координаты, пишите на почту в любое время, буду рад вам помочь любым советом. Вы сделаете меня счастливым, если узнаю, что любовь снова победила. Итак, коллега, в добрый путь.

      Извинившись перед Зиги, он всю дорогу молчал. Думал. Думал и о том, что думать нет никакого смысла. Он спрашивал себя, вытягивая на свет недавние сомнения. Один пункт его сомнений был стёрт вчера, когда увидел, что Зиги может быть прехорошенькой. На пути к полноценному чувству лежал второй — инвалидность, хотя теперь, как оказалось, именно в его руках лежит устранение её. Он презирал себя в этот момент, раскладывая пункты на невидимых весах, цепляясь за возможность избежать последнего решения, которое окажется бесповоротным. Увы, таков ум человека, особенно мужчины, искать лазейки, оправдывая свои страхи.
      Дома их с нетерпением ожидали родители. Увидев невесёлое лицо Алекса, настроились на худшее. Попросив мать принести бутылочку вина, намекнул на серьёзный разговор, а когда все уселись за столом, поведал без утайки о всех деталях разговора с доктором Штерном.
      Был лёгкий шок. Все молчали, не зная что сказать. Мать Алекса первая нарушила молчание, задав вопрос сыну: «Тебе не кажется, что главное зависит от тебя?» Продолжила: «Скажи своё решение. Если ты струсишь, я не пойму. Моё мнение — если сделал первый шаг, то сделай все остальные — на мою поддержку можешь рассчитывать всегда. Ты любишь Зиги?»
      Вот он, момент откровения, которого он так боялся. Увиливать не имело смысла. Приняв решение ещё в дороге, во имя спасения девушки, он ответил твёрдо: «Да».
      Все взгляды устремились на Зиглинду. Теперь её мать спросила дочь: «Зиги, ты вслышала весь разговор и ответ Алекса. Скажи, тебе он нравится? Без вашего взаимного чувства исцеление невозможно. Ты его любишь, или способна полюбить?» Та ответила без промедления: «Да».

      Над столом порхнуло облегчение, как свежий ветерок. Алекс подошёл к стулу, на котором сидела Зиги, встал на колено, вложил её руку в свою, сказал: «С этого момента наши дороги сходятся в одну. В конце её я вижу наш общий дом, детей, твои картины, которые ждут быть написанными. Здесь и сейчас я отдаю тебе сердце. Возьми его и стань моей женой».
      Матери рыдали, наблюдая эту сцену. Слёзы на глазах стояли у Алекса и Зиги. Она шептала: «Да, да, да».
      Уже через неделю Зиги жила в одной комнате с Алексом. Странным образом, всегда мечтая целовать пальчики на ногах Зиглинды, он этого не делал. В переписке с доктором Штерном они решили не торопить события. Небольшим препятствием поначалу оказалась девственность девушки. Профессор советовал физическое воздержание и долгий петтинг, с осторожным проникновением пальцев.
      Если Зиги во время любовной терапии зажималась, цепенела, то Алекс останавливался — было трудно распознать, приятны ли ей его движения, или же наоборот. Вот целоваться девушка любила, кажется, больше всего. Приоткрывала ротик, ожидая губ Алекса, а потом нежно к ним присасывалась. Вскоре стали заметны подрагивания тела, когда он ласкал её интимные места. Всё говорило о том, что Зиги получает удовольствие — зажимы исчезли, соски твердели от первого прикосновения; она сама приоткрывала ноги, чувствуя идущие к её лону губы мужа. Расписаны они не были, понятно, но по существу были мужем и женой.
      В квартире Зиги освоилась быстро, привыкнув к новому расположению дверей, выключателей, кранов. С мамой Алекса они стали подружками. Пока сына не было дома, она стремилась прийти пораньше, начинала готовить ужин, рассказывая при этом вслух сидящей рядом Зиги, что и как делает. На вопросы девушка всё ещё отвечала односложно — «да» и «нет», но к ним прибавилось восклицание «о-о», которое она могла уместно вставить. Сказать, что научилась издавать интимный звук «а-а», когда короткий а когда протяжный, она не могла, но Алекс это знал, стесняясь в свою очередь, сказать об этом матери.
      Так пролетели почти две недели. Профессор Штерн, по откровенным описаниям-отчётам Алекса, решил, что пора попробовать «основное» лечение. Надо было создать такую обстановку, когда Зиги была бы уверена, что они с Алексом дома совсем одни. Источники любого шума должны были исключиться.

      В субботу мама громогласно объявила, что уезжает в гости к подруге и вернётся только в воскресение вечером. Телефоны были отключены, окна, выходящие к дороге, закрыты. Алекс постарался сделать так, чтобы никакой внезапный громкий звук не раздался в самый неподходящий для этого момент.
      Был романтичный вечер, со свечами и вином. Зиги тоже выпила глоточек, предчувствуя особенность этой ночи. С порозовевшими щеками она смотрела в сторону Алекса, говоря нетерпеливо «да-да-да», намекая на желание с ним ласкаться.
      Раздевая и обцеловывая тело Зиги, он сам уже не мог подавлять заветное желание, но помнил, что торопливость может погубить вложенные до этого дня старания. Уложив любимую в постель, притронулся впервые губами к пальцам её ног.
      Как же долго он ждал этого момента. Стараясь не забыться, дал себе свободу действий. Когда нежно, когда крепко целуя пальчики, проникал языком между ними, покусывал и щекотал; мягко массировал ступни снизу, скользил по её лодыжкам. Зиги такие ласки были незнакомы: были заметны подрагивания ног и тела, говорившие о приятности прикосновений; она всё чаще выдыхала громкое «а-а».
      Потом был долгий, медленный подьём, от пальчиков, через колени, с поглаживанием ног, к интимной ягодке, набухшей в ожидании. Отдав ей должное внимание, через поцелуи живота, сосочков, шеи, он добрался до самого интимного, что есть в любимой женщине — до её губ, через которые и происходит таинство соединения двух душ. 
     Слившись в долгом поцелуе, Алекс из последних сил контролируя себя, ввёл задеревеневшее «достоинство» в сочащуюся плоть Зиги, стараясь это сделать не рывком. Тяжело дыша, с округлившимися глазами, смотря по обыкновению куда-то вдаль, а может, глубоко в себя, девушка лучилась страстью. Впервые за время их знакомства лицо Зиги горело: губы алели прилившей кровью, а по щекам разлился малиновый румянец.
      Отнеся Зиглинду в душ, побаловавшись с ней в струях воды, принеся её обратно, он уснул, обняв плечо Зиги, положив её голову себе на грудь. Проснувшись внезапно среди ночи, заглянув в свете неугасших свечей в лицо, он увидел её открытые глаза. — «Ты что, не спала?» — «Нет» — «Ждала, что я проснусь?» — «Да» — «Твой ротик приоткрыт. Ты хочешь целоваться?» — «Да» — «Тебе понравилось?» — «О-о-о, да-а-а»
      Всё повторилось вновь. На этот раз Алекс был спокойней, растягивая удовольствие Зиглинды. Он видел, слышал, что ей хорошо, но не чувствовал признаков, указывающих на приближение оргазма. Его надо было обязательно «наколдовать», и он знал, как это сделать. Козырный способ, называемый «валет». Не пиковый, крестовый или бубновый, а педикюрный, с проникновением в интимное пространство вопреки стереотипам, и при включённых нервных окончаниях ступней и пальцев обеих ног.
      Зиги то затихала, то стонала. Всхлипывала, шептала «а-а», «о-о», «у-у». Алекс приостанавливал движения, лаская ступни, играя пальцами на тайных точках, потом вновь начинал. Он ждал. Похоже, извержение назревало. Дыхание Зиги непроизвольно зажималось, — его не было слышно по нескольку секунд. Живот и ноги напрягались одновременно с остановкой вдоха. Потом вдох возвращался, предваряя длиный, громкий выдох. Амплитуда вдохов участилась, и выдохи были уже похожи на тихий крик. Соматика и психика бурлили, стремясь наружу, захватывая своим движением и биологию, разбуженную после долгой спячки. Момент необратимости оргазма приближался.
      И вот протяжный крик, напрягшееся, выгнутое тело; её пальцы, с неимоверной силой рвущие постель. Вулкан прорвался, извергая лаву. Нет, одновременно проснулись и изверглись два вулкана, две белых лавы слились, образовав поток, в котором возрождалась жизнь, в прямом и переносном смыслах.

      Утром, усадив Зиги за накрытый для завтрака стол, он наливал кофе, стоя к ней спиной. Обернувшись, улыбнулся, посмотрев на Зиги. Через секунду онемел. Рука дрогнула, разлив полчашки кофе на пол. Мурашки целым стадом единорогов пробежали по всему телу, заставив сердце остановиться. Зиглинда смотрела прямо ему в глаза. Не вверх и вдаль, как это было, а прямо в душу. Смотрела, его  разглядывая, и губы улыбались.
      — Ты меня видишь?
      — Да.
      — Ты улыбаешься. Попробуй сказать моё имя.
      — Милый.
      Алекс сделал шаг в сторону, назад. Взгляд Зиги двинулся за ним, чётко фиксируя движение. Сомнений не оставалось — она видела его. Стратегия доктора Штерна, похоже, начала давать тот самый, нужный результат.
      Встав перед Зиги на колени, прижав её руки к своей груди, сказал: «До этого момента я не решался сказать это вслух, сомневаясь. Твой взгляд этим чудесным утром испепелил мои сомнения. Я тебя люблю! Люблю, и кажется, любил всегда. Теперь мы вместе, наконец, после долгих, непонятных лабиринтов, но вся последующая жизнь будет прямой и ясной, и ты родишь мне шестерых детей. Согласна?» — «Да, милый».

      Через полгода была торжественная встреча по поводу возвращения Зиги к нормальной жизни. Был доктор Герайн, был Штерн, сказавший маленькую речь, в которой назвал эту историю болезни лучшей сказкой, которую он слышал в своей жизни.
      Да, такие сказки сочиняет провидение, столкнув две аномалии, дав расцвести причудливому исключению из правил, в котором, как и должно хорошей сказке, победила, победит и будет побеждать любовь!