Надлежащая волна

       Мальчишка рыбачил в проливе. Ночь зачинала утро. Торопилась. Но время мешкало. Время хорошее: когда ещё всё в мире спит и алый блеск едва скользит по тёмно-голубым волнам… Волны – голубые, но вода-то в реке вовсе не голубого цвета. Она коричневая, как в тех сказочных озёрах-болотах, откуда берёт исток великая река. И уж очень она великая, эта река, бесконечно много воды. И очень, очень, очень много неба. Вот волны и голубые. А если в ясный день глядеть на эти воды сверху, они коричневые, а по краям реки жёлтые. Это видны сквозь воду береговые пески или глины. В некоторых местах желтизна эта у берегов беловатая, белая почти, в других светло-охристая, по-разному в разных местах, а мест разных бесконечно много: огромная река бесконечная течёт по бескрайней стране. И вода в ней, где мутная, а где и прозрачная, и там, если вглядываться в глубину, много где и дно углядеть можно. Как и в морях вода прозрачная по большей части, только в морях она зеленоватая, голубоватая, синяя, а у этой речной воды коричневатый оттенок… А если в пасмурный день с высокой высоты смотреть на свободные водные просторы, то вечный покой реки будет серым. Вода – серая. Как небо над ней.
       Но сейчас небо было ясным. Рассвет алым и золотым разукрашивал воды. Рыбное время. Самое рыбацкое. А парень знал промысел. Был мастером рыбацкого дела. А промышлял один в удалении от людей в местах малообитаемых. А дело знал потому, что много обучаем был старинными рыбаками этой реки. И опыт на реке имел значительный. А вот теперь поселился и обитал отдельно от всех. Один и рыбачил.
       И реку он знал изумительно. А вечный покой её вод в том именно, что вечно неумолимо непостижимо огромный поток воды прёт и прёт через невообразимое пространство. Спокойно. Но не спокоен поток. На стремнине большой ход большой воды скор и ворочает громады вод по всей глубине, и неодолимо тащит любые лодки и плоты, и не выгребешь, и не выплывешь. А по разливам широким и по заводям дальним и течения-то как будто нет. Тихо. И мальчишка всё это знал. И сложности токов воды, и их повадки. И про рыбу он знал всё.
       Слабый-слабый лёгкий рассветный пролётный ветерок парусом помогал гонять лодочку лёгкую по волнам – снастью с рыбой заигрывать. Осевой ток реки здесь изгибается, обходя острова, а вал огромной воды, как бы замявшись в ожидании, делится, уходя в проливы и протоки. И рыба в это рыбацкое время устремляется ко входам этих вод в эти проливы, чтобы не пропустить всякое несомое водами. И снасть. Тоже не пропустить. Что хорошо. Для рыбака.
       Пролив большой. И остров большой. А ещё малые протоки и островки. И ещё вовсе дробно и путано сплетённые с сушей на большом пространстве воды отмели и омуты – называются плавни. Речной островной лес. Протоки, плёсы, заводи, деревья сами по себе. Там растения всякие, и трава, и кусты. И кусты  совсем густые, и деревья разные. И деревья огромные, древние. Всё смешано со всем среди проток и заводей, и ручеёчков малюсеньких совсем, -- и держат это водное хозяйство эти растения в своих объятиях. В объятьях трав, ветвей и корней своих… Такая пойменная непролазная заповедность… А берег, берег реки, он в удалении поднимается.
       Солнце. И ветер. Ветер восхода. Часто бывает, это замечают те, кто завсегда бодрствуют в рассветное время на просторах природы, -- тихо на рассвете перед восходом, воздух спокоен или почти спокоен (предрассветные или рассветные нежные ветерки), а, только-только солнце встаёт, -- ветер ударит упруго. Ветер солнца. Будто солнце само свой ветер насылает. Ветер этот потом может утихнуть. Но во время вставания солнца, долго ли, кратко, -- будет дуть. Солнце, солнце начинает на землю смотреть, и – ветер, ветер!..

       Из-за острова на стрежень, на простор речной волны, -- волна там на середине реки сильна и вольна, -- выплывали большие лодки. Много. Челны. Или струги. Сильные суда. Парень-рыбак видел и отмечал. Много вёсел. Парусная оснастка. Но сейчас паруса убраны, на вёслах идут. Остойчивые. Видно. По морям, по волнам ходить им нипочём. А и река под добрым ветром, бывает, крутую волну задаст. И острогрудые челны эти – быстрые, значит. И устойчивые – видно. И не простые были эти замечательные челны – расписные. Расписанные всяко красиво. И в дорогом убранстве. Ковры и ткани, должно быть. Много гребцов и другого народа – всё мужики -- в каждой лодке. Лодки эти всё выплывали и плыли. Мужики ругались. Громкие голоса свободно летели над водой. Пьяные. Пьяная ругань. Постепенно ясно становилось, -- бранятся больше впереди каравана. Там на челне, на переднем, особенно крупный и крепкий мужик властным голосом всем втолковывал что-то настойчиво. По окрестным берегам раздавалось. Далеко. Сильный голос. Остальные по лодкам роптали только. А то и замолкали. Но все голоса – хмельные. – Голоса перепившихся мужчин. А та передняя лодка с крепким мужиком – в особо ярком убранстве была. Издали видно.
       Выплывали, ругались, кричали – быстро всё случалось, -- вдруг полетело что-то красное далеко в сторону от переднего челна. Высокой дугой с подкруткой. В воду. Брызги. Это крупный тот горластый бросил. Это он человека в воду бросил. Это он женщину бросил!..
       Видно было…
       Не изумлялся, не ждал мальчишка, -- парус перекинул. – Человек за бортом! – Неистовое, человеческое-человеческое и естественно-природное – запредельный порыв спасательных стараний… -- туда! – Парус перекинул, вёслами подработал, лодочку, челнок свой на волну поставил, и – скоро, скоро, скоро, скоро… Красное виднелось на воде. Туда – наперерез, на подхват. Знал волны, знал потоки, чувствовал ветер – знал, как спешить. Куда спешить. Не думал. Делал. Летел. Быстро, быстро, быстро, быстро. Стоячая волна. Косые потоки глубинного хода реки встречаются здесь с обратным верхним течением. Стрелой летит лёгкая лодочка по той волне поперёк реки, парус косо к ветру, только откренивай! Ветер восхода – явление колдовское. Подхватил. Трещоткой водяные гребешки-закорючки по днищу торопливо колошматят. -- Не слышит этого мальчишка. – Туда, там красное виднеется ещё. Там, где главные волны. Успеть!..
       Стихли крики над водой, вовсе смолкли. Но мальчишка не слышал, не слушал, мчался. Спасать. Крики и голоса стихли и прекратились, а потом голос опять тот властный, громкий зазвучал. Орал, повелевал делать что-то. Скоро после оттуда, откуда голос орал, стук -- заплясал или заплясали кто-то: дробный топот ног по дереву лодки. И грянули удалую песню. Пьяный хор над рекой. Мальчишка не слышал. Красного на поверхности не было, но он, лодочка его была над тем местом, где должно было ему быть, и красное как раз виднелось под лодкой и уходило в глубину. И с ходу, вывесившись с лодки, так птицы бросаются в воду за рыбой, -- лодку только не потерять! – там волосы чёрные, длинные, он знал, за волосы схватить надо – не дотянулся. Промахнулся…
       Струги-челны большие теперь сошли с основного хода реки, остаивались на медленной воде. Гребцы – вёсла в воду – табанили. Одерживали лодки. А челночёк-то рыбацкий под ними рядом проскочил, течение его теперь тащило над тем красным утонувшим, что влекло оно с собой и в глубину свою увлекало.
       …Парус мгновенно убрать, чтобы челнок не снесло и не опрокинуло, линьком за пояс привязан и с лодки отвесно сразу вглубь. Молнией, рыбой… Глубоко. Но вот оно. Красное. Сумрачно и мутно. Вода не тёплая в глубине оказалась. Значит в самый раз, чтобы быстрым быть. И не хватает дыхания, дыхания нет. Нет дыхания, не существует! И не надо дыхания. Не надо дышать. Вглубь стрелой!.. Верёвочка упруго дёргает, не пускает дальше. Это лодочка там наверху прыгает на воде, не даёт глубже уйти. Так, должно быть, рыбу снасть не пускает. Но выпустила: выскользнул ныряльщик в яростном рывке своём из петли, потерял… -- И тут же дотянулся, достал последними пальцами… красное, наверное… И верёвочку… не потерял – в руке верёвочка. И с ней, по ней, и с тем, что выхватил из глубины – тяжёлое, казалось! – наверх, к лодочке, ударился об неё. Зацепился. Тут же, бурно из воды поднявшись, голову извлечённой из воды к себе повернул, вдул, вдохнул воздух жизни здесь же на воде в спасаемую. За лодку цепляясь, к корме скорей, впрыгнул, влетел в челнок с кормы и крепко-крепко держал-сжимал красную ткань, тут же тело в ткани этой запутанное стал вытягивать, в лодку втаскивать, вталкивать. Еле лодочка на воде стояла.
       И сразу-сразу воду из тела выливать, освобождать место воздуху дыхания. Знал мальчишка, хотя и мальчишка, как пытаться возвращать к жизни спасаемых из утопления. А тут спасаемая уже безжизненной была… Жители земли, из древности и постоянно живущие у вод, сочиняли самобытные медицины для выживания и для спасания. – Иначе как? – И выверяли их веками. И знания о выживании и спасании передавались и хранились. А как иначе? – И многое необходимое знал мальчишка…
 
       …Не видел, не видел, а – видел. И слышал. Стук пляса и удалость пенья продолжались, но сбивались, срывались. Стихали… В стругах гурьбами стоят, сидят, дядьки хмельные осовелые. Злыми лицами щерятся. Рты открыты, бороды отвисли с челюстями … – Скоморох ничтожный на лодчонке ничтожной прямо под бортами, под ногами у них выкрутасы загадывает. Что делает?!. Оцепенели в изумлении. Но два-то по меньшей мере расписных челна взялись неловко разворачиваться. – Но не переглядками парень отвлекался, дело делал – быстро-быстро-быстро-быстро-быстро. Снова вёсельками раз-раз, снова парус у мальчишки, парус. Хлопнул он на ветру. С попутным теперь ветром. Уйти чтобы с потоком реки в протоку в широкую. Преследователи отстали, но гнались, настигали, могли настичь, а нужен, нужен отрыв. – Прятаться успеть… Но теперь-то вовсе по ветру лодочка шла-неслась, смачно чавкая днищем об волны, подлетая над водой. С хода в пролив, в протоку. Дальше – прятаться. И мальчишка знал здесь всё.
       …Ивы большие, кусты непроглядные ветви в воду свесили. Под берег – юрк! За заросли. Незамечаемый! В миг – парус убрал, мачту положил. А рядом ходом лодки большие быстрые на вёсельном распахе – «Ать! Ать!..». Запахом пота обдало, жаром тел работающих… Мимо!.. А тут проточек узенький, неожидаемый, -- в заросли густые, в протоки-затоны путаные, мелкие. Там деревья над ними упавшие или вбок совсем выросшие. Из лодки выпрыгнул, вброд чтобы, чтобы лодку проводкой проводить. За нос её, с бортов её. В лодке вёсла лежат, мачта, парус, спасённая… Бездыханная.
       Бездыханная!
       …А вот и он, среди древолома,  бугорок песчаный, вроде островка слабо выпуклого. Редкие травинки сквозь песочек, а по краям у воды густая травочка, нежная. Солнце ярко пришпаривает именно это место, как-то в диких зарослях окно для него нашлось, для солнца – вокруг-то тень холодная. А здесь и пригрело уже. – Скорей из лодки сюда!..
       У самобытных народов, из древних времён их житья-бытья, возникли и пользуются для оживления извлечённых из вод способы изумительные. Ну вот необходимо освободить тело от влившейся в него воды для того, чтобы смогло оно снова задышать, -- и поднимают его за ноги: воду выливают. – Это мало может быть утопленного положить животом на колено оживляющего: вода может при этом не захотеть уйти из путей дыхания или уйдёт не вся. А надо бы, чтоб вся…
       И, дальше, скорее, следующие оживляющие действия – сильные, быстрые, многие, трудные… А вода ушла хорошо, и не водорослей, ни песка ни во рту, ни в носу, ни в глотке не было, чистой водой залилась утопленица, а теперь всё вылилось, даже рвотный запах почти отсутствовал. Дышать бы ей! Но не дышала… И дальше труды за пределами посильности – стараться оживить. И знал парень: не часто такие старания приводят к счастливым исходам, и старался поэтому выше сил, выше возможностей… И не глядел, а видел: красота утонувшей – несказанная. Под недозакрытыми веками, под чёрными, длинными, густыми ресницами угадывались сказочные глаза. Красота неописуемая. Но – голубая. Синяя. Серая. Нет, нет, не совсем так, совсем не так ещё! Но синева и серость напали на это прекрасное создание и захватывали его с небрежной уверенностью превосходства небытия над бытиём. А парень – боролся…
       Спасание погибающего – дело не приятное и даже и отвратительное. Это не с благополучным товарищем-подругой по танцам-пляскам обниматься, а с существом, которого уже нет здесь, а оно уже там, где страшнее страшного и омерзительнее омерзительного, а надо его оттуда выхватить. Вытащить, вырвать. А существо-то спасаемое обезображено уже той, страшнее страшного небытийностью, а ты, спасатель, -- спасай, давай, работай. Работай-работай!
       Подарок Всевышнего спасателю – он помогает ему собрать себя всего в спасательной работе. Не слышит, не видит тогда спасающий ни отвратительного, ни прекрасного, не ощущает ни вкусов, ни запахов в неистовом вдохновении безысходной необходимости – спасти!

       Дрогнуло. Но не могло, никак не могло вернуться дыхание и биение жизни в переставшее дышать и охладившееся тело. Слабыми, еле замечаемыми, рывками стала пытаться шевельнуться в нём жизнь, но не было никаких сил у жизни. И мальчишка продолжал и продолжал оживляющие труды. Долго. Долго. Не уходил с рубежа. И тело откликнулось. Стало дрожать и вздрагивать заметнее. И судорожно и неровно и слабо из слабых-слабых сил и с жаждой жалобной редкие неравномерные вдохи делать пытаться. Сердце угадалось едва и немощно, но забилось, угадываться стала его жизнь. Дыхание не становилось равномерным, ему приходилось помогать. И знал мальчишка, ненадёжен путь возврата к жизни, на каждом шаге и вздохе этого возврата можно оживляемого потерять.
       Но в лодку надо и к дому. Поить горячим и травами… Прочь красные ткани мокрые, они холодные и в песке. И поторапливаться… Красавица… Дыхание, порываясь вырваться из удушающего бессилья, то делалось тоскливо старательным в полной беспомощности, то в изнеможении пропадало. Тогда рыбак бросал ведение лодки и бросался помогать дыханию. И стала появляться дрожь – озноб охлаждения. Надо согревать. Нечем было в лодке. А дрожь колотила тело безжалостно и крупно, стук стоял. – Бросал вёсла, старался согревать теплом солнца и теплом тела. Радовался робко, но обнадёженно. – Жизнь – была!

       Оживала…

       Но знал, знавал и знал: ненадёжен возврат из небытия. И был весь – внимание, старание, готовность…
       Но вот он, дом. Пришли, причалили, и вот – дом! И здесь уже можно, можно, можно, уже можно укрепиться в противостоянии небытию. Воду кипятить можно. Травы заваривать можно. Тело согревать можно. Есть чем. Уют здесь. Без дома человек долго жить не может. Умирает человек без дома… А тут… -- кутать тело, укутывать. Есть, во что. Поить горячим. Вот уже есть, чем…
       И солнце греет-пригревает приятно. Припекает. А домик-домишко стоит в выемке местности, в затишке, ветры, большие ветры большой реки, что дуют по реке и по бескрайним над ней степям и перелескам, они сюда не задувают, и местечко здесь тёплое. И есть огонь дерева – согреваться, когда холода…
       Но не часто, увы, нет, спасительный исход из утопления ладно и благостно выводит спасённого к здоровью. – Плен водного небытия возвращает свою власть счастливому беглецу осложнёнными заболеваниями. Дыхание! То так, то так ему становится неодолимо трудно. Воспаление. Отекание. Никак, никак не может сделаться дыхание состоятельным для жизни. А за ним сердце становится неуспевающим держать жизнь. Ну и?! – Лечить. Настойчиво. Без исхода и выбора. – Выбор только в выбирании, в старательном выбирании способов лечения. А исход – в старательном, неистово старательном исполнении выбранного. А для лечащего это занятие – безжалостное. Настолько оно для него безжалостное, что он и света Божьего не видет, себя забыл, всё забыл…
       А лечить… -- важно, чем лечить, не меньше важно – как лечить. Может быть лечение и дорогое, и хитрое (мудрое), а, то ли оно в прок, то ли не поймёшь, что… Забота! Забота и забота. И вот любое живое существо, -- если о нём заботятся другие живые, оно оживает и живо этой заботой. Осознанием и ощущением заботы о себе. От осознания и ощущения заботы, в самом этом оживающем-живом возникают жизнетворящие силы и наполняют его жизнетворностью, и помогают ему самому налаживать жизнь внутри себя. – Забота!.. А лечить… Не только травами и соцветиями кустов, и листьями деревьев, и продуктами пчёл и животных, и птиц, и рыб – да много кругом всякого у Природы! – Сам человек – лечебное устройство. Если хочет лечить. Очень если хочет. Страстно хочет. Вылечит. Любой. Доброты только надо – немеряно… Глядение. Наложение рук. Касание тел. Оплетение телом. – Эти лечебные действия дают возможность лекарю передавать ослабленному тепло своего тела и вкладывать в него свою душу и дух. Это согревает и укрепляет немощного. Исцеляет.
       Лечение… Воздух к дыханию. Дыхание к сердцу… Сердце к сердцу, дыхание к дыханию…

       Выздоравливает!

       Ну и?!,
       Сказки, сказки одна за одной с отчаянием жажды возглашают: «И стали они жить вместе.». Или «Стали они жить-поживать.»… Отчего такой сказочный захлёб мечты? Мечты о несбыточном. О несбыточном? – Хочется же, так хочется всем такой жизни вместе, чтобы поживать во взаимном совершенном доверии и доверительности, и открытости. И чтобы сразу и всё, и вместе. И – не цветы, ни капризы, ни знаки внимания изощрённые, ни походы-подвиги за семью морями… А – сразу навсегда и как будто всегда чтобы. А у этих, у наших – вот так вот всё и оказалось, и получилось. И никаких вопросов. Одни голые ответы вечные. На языке, который состоялся у этих двоих.
       …Могут затаённо спросить, -- а как же, мол, предыстория встречи этих наших двоих, встречи в объятиях смерти уже считай, в роковых речных волнах, красавицы и рыбачка отчаянного, сказочной спасительной их встречи. Как же предыстория этого спасительного события, та трагическая часть судьбы спасённой красавицы, кода была она в лапах злодея-атамана, в захвате, в плену, -- как сказалась она на её здоровье? Какое здоровье оставила эта трагедия ей? Им? Для счастливой-то совместной жизни! Могут полюбопытствовать… А сказка ответов не даёт. Песня даёт. Ответы – предположительные… Тут вот что. Общенародно известно: у злодеев не часто ладится с любовью. Она у них не всегда получается. Любить добрый должен. А у злодея могут быть расстройства с устройством любви.
       И вот песня. Песня, ставшая народной, как народная река, и взявшая, вобравшая в себя сказания и летописи народные. И слова из песни не выкинешь. И песня эта в словах коротких и сильных рассказывает интересные подробности о знаменитом злодее-атамане. – Как раз о предыстории, к которой в сказке интерес вышел. – «Позади там слышен ропот: «Нас на бабу променял!»… -- Это что же? Это значит так. Значит, у его соразбойников была причина так роптать. Сердиться на друга и вождя за то, что у него, у мужчины-мужика возникли отношения нежной дружбы с женщиной (или он пытался такие отношения с ней установить: «Целу ночь (или «только ночь») с ней провожался…»), и что ради этих отношений он оставил отношения (по песне выходит – нежной дружбы) с ними, с его соразбойниками. Песня собрала и сгустила плотно слова и дух, и сведения легенд и летописей и заставляет предположить: да, могли сложиться такие особые отношения между членами преступного сообщества. Между членами-мужиками.
       И ещё… В разговорном языке преступных сообществ более поздних времён есть смачное презрительное обзывание – «дешёвка». – «Этот ропот и насмешки слышит грозный атаман…» -- Это значит, «грозный» этот повёлся на насмешки «сарыни» всякой, шушеры презренной.  – Герой народный… А в разговорной речи совсем уж недавнего времени запользовано словцо «голубой»… -- Но это-то пустяки, это бы ладно, и что «дешёвка» и что «голубой»… -- Но «мокрушник»!.. Убивать-то -- нельзя!..

       Но – про это в песне у них, а в сказке у нас про «жить-поживать». А в поживании исходная беда-забота – здоровье. Здоровье -- жизнь. Жизнь – поживание. Здоровье – лечить и подлечивать. Чтобы не уходило – приходило. Ведущее лечебное средство – хорошее отношение. Ну такое хорошее, чтобы друг друга носить и возносить. Взглядом нести, руками, всем существом и духом. Так в танцах у хорошей пары – оба-два  любуются друг другом, не налюбуются, представляют каждый каждого, будто высшему ценителю: «Вот она какая прекрасная!» -- «Вот он какой изумительный!»…
       Про то, что до встречи их было, -- рассказывать в сказке не хочется. Нет! А про то, как жили-поживали вместе потом… -- так-то радостно сочинять. Про каждое мгновение, про пылинку-былинку и про солнечный зайчик каждый, и про дуновение ветерка. Про быт. Так-то хочется порассказывать… Быт-то – это ж жить-поживать.
       А быт суровый. – В суровой стране… («Зайчики-былинки»!) Летом солнце жаром раскаляет бескрайние степи над великой рекой, ветры иссушают всё. А, как не жарко в этом краю, всё – холодно! И уже – жалобно стонет ветер осенний, листья кружатся поблекшие, безжалостные дожди леденящие и бесконечные бросают огромную страну в огромную зиму. Морозы-кузнецы куют и сковывают звенящими цепями необозримые просторы. Снега неутолимо падают и падают, и засыпают всё. Не выбраться и не пробраться. А ветры злые и всевольные, и всесильные переметают снега с места на место. Сделают лысым равнинное место, соскребут снег почти до земли. Беспомощно колотятся травинки высохшие чёрные убитые под теми ветрами. А овражек или низинку какую занесут с верхом, будто равнина здесь. А и на взгорье, где, может, дорога робкая из края в край пробирается, -- такие вдруг надувы снежные окажутся!.. Динь-динь-динь – и тройка встала. А степь да степь кругом, и путь далёк лежит.
       Но есть уют. Домик-домишко-лачужка-избушка. Хорошо горит то, что выросло в пойме речной и высохло после. Печка! Печка –  чудо и божество в домах жителей этих просторов. Божество жизни. Хорошо в хорошей печке горят хорошие дрова. Красиво горит то, что было деревьями, росшими в пойме, в плавнях. Горит: песни поёт, свистит и стреляет. А если открыть огонь, в топке весёлые факелы разноцветные и огненные брызги. И красные до бела потом щедрые угли горой – жар упругий лицу и телу… -- Лечение!.. А стены-бока у печки горячие и ласковые надолго, а волны тепла от них по дому надёжные, нежные. Чудесное божество и божественное чудо – печка!..
       А домик маленький. А всё в нём для жизни – вот оно. Уют…

       А тела… – тела для ласк.

       Тела для нежности. Для нежностей…
       Но и даже если просто только друг на друга смотреть… И если просто только друг о друге думать, а в это время что-то по хозяйству делать, печку ту же топить или возле дома на огороде ковыряться, а, может, совсем порознь и где-то и далеко друг от друга быть, дрова заготавливать или дальше, далеко, на реке… Ласка тел, ласка душ, ласковость духа…

       …Плав-средство из разряда челноков. Маленькая-маленькая лодочка. Остойчивая и вёрткая. И устойчивая на направлении. На любой волне. Старая. Изящная, как музыкальный инструмент. Может быть музыкальный инструмент – старым? Старинный, свой, любимый, заигранный, ухоженный. Вот и лодка – ухоженная и, как новая. А уж какая на ходу! И под вёслами, и под парусом.

       …Рыба. Рыба в большой реке самая всякая. Были большие рыбы, очень, сказочно большие. Такие, что поднять могли… -- тридцать здоровенных сильных мужиков – одну такую рыбу. Такую вылавливать только артелью можно. Наш рыбак на такую рыбу не охотился. Он их, таких рыбин, встречал, и они его не боялись. А он ими любовался. Он ловил рыбу поменьше и маленькую рыбку, и совсем мелкую. А всякая рыба хороша бывает и очень хороша. И уж как полезна рыба для оздоравливания жизни!..
       Не одной, конечно, рыбой жили они с красавицей. Рыбак-то он был знатный, наш рыбачёк, рыба сильно его любила. Много всякой рыбы и всяко они заготавливали. Приезжали к ним из удалённых мест, -- а близко тут никто и не обитал – и из очень отдалённых. Крестьяне разные, а то и купцы. Меняли рыбу на многое нужное. Так что нужное всегда и было. А многое и своё не менянное было.  Что из земли росло или с земли кормилось. А как хорошо-то, когда оно всё – есть.

       …А как хорошо-то, зиму проводив медленную, весну ожидать таинственную. А лето – шпарит и шпарит, и такое-то оно привольное. Лето-то… И лето, вот, уходит и уйдёт, а осенью сколько умиляться можно, зиму неторопливо ждать…

       А летом, летом, если через великую реку переправиться, там за рекой загадочные равнинные просторы с озёрами. Озёра самые разные. Есть маленькие бочажки уютные, а есть большие, есть и огромные озёра-то. И берега разные. Где-то берега приболоченные, в зарослях, в камышах, а в других местах пески чистые. И есть так, что мелкий берег в глубину потихоньку, не спеша уходит, а есть, что так сразу – ух! – бездонный омут. А вода во всех озёрах и озерках ласковая, держит нежно пловца в невесомости. Поплавай во мне, мол, плыви, плыви. И чистая везде эта вода, во всех озёрах. И во всех разноцветная. В каждом своего оттенка и даже цвета. И тут даже голубоватую воду встретить можно, голубую почти. Ну, и черноватую, и коричневую, конечно. И везде она прозрачная и спокойная. Таинственная. Если чуть свысока смотреть, в глубину хорошо видно. Там растения и рыбы. Рыбы свои, особые, озёрные. .. А вся озёрная таинственная равнина эта заросла высоченными травами, человек в рост в них теряется; а и валяться в такой траве наслажденье – мягкая, упругая, до земли не прожмёшь… Ну, тоже и кусты кое-где, и низенькие деревца.

       …Не только за рыбой наведываться нравилось жителям даже из отдалённых мест в рыбацкое хозяйство наших двоих. А и любопытствовали ещё. Поглядеть. – Какая же красивая пара! – Полюбоваться. Ну, она красавица писаная, сказочная, небывалая. А он-то неказистый, невзрачный, хотя и приятный доброй внешностью своей, и даже и складный. Но всем казался красавцем. Почему? А это свет её несказанной красоты на нём отражался, озарял его. Её же красота была божественно женственной, всё живое побуждало поклоняться и восхищаться. И становиться добрыми. Ну и встречали они всех приходивших и приезжавших доброжелательно и бесхитростно. Вот и нравилось всем поголовно достигнуть этого места и очароваться. А и не озадачивался никто, что вот в удалении от всех они живут. – Живут и живут…

       Но понятно, что непонятно, кто она такая, откуда… Красавица.
       Но да и какая женщина не таинственна? Каждая – чуждая, чужая, непостижимая. С неба упавшая. От Всевышнего сошедшая. -- Сюда. В низины земные и взгорья.
       …А было в давней истории людской долгое время, когда разжиревшие учёные церковники, в панике от непостижимости женщин, стали сжигать на кострах наиболее загадочных и красивых. Через огонь и адские мучения отправляя назад Всевышнему прекрасных Его посланниц. Очень многих сожгли.

       Но наша… -- неясно, но ясно: из иных, удалённых стран она. И из высоких царственных обителей…
       Хотя, какая женщина не царственна? И какая царственная женщина из дворца, а какая из хижины? Но – царственна!
       И ясно же, ясно – из непостижимо сказочно царственных высот, из дальнего мира, из горнего мира… -- снизошла эта наша в этот скромный, но красивый мир и так здесь и осталась – озарять его своей неземной красотой…

       И – нет, нет, никогда, ни разу не попросилась она вернуться в тот край, откуда она родом. На те свои высоты. Если бы намекнула только, конечно, повёл бы её туда рыбак. Понёс на руках, на лодке, на телеге, пешком бы в долгий хадж отправился с ней бы… А тогда-то сколь многие странники ходили-перехаживали из края в край бескрайнюю страну и в далёкие, чужие страны уходили. Но нет. Они остались там, где оказались…      

       Они жили счастливо и долго, долго, долго. И умерли в один день и час. Но в разных расстрельных подвалах.
       Её – за то, что вражеский класс. Его – за то, что укрывал врага.

       А на просторах родины чудесной сыны и дочери этой родины лихо, разухабисто и самозабвенно славят песней героя родины, удалого атамана-мокрушника. – Тяжкие и особо тяжкие преступления против личности: похищение, удержание в несвободе, изнасилование и убийство с особой жестокостью…

       Герой…

       …В подпитии, конечно, поют граждане, хмельные. Только хмельные… Тоже и студенты, и студентки поют и, поя, чтобы показать самим себе своё вольнодумство, вместо «в набежавшую» поют -- «за борт её бросает в НАДЛЕЖАЩУЮ волну».
       Очень собой довольны!

       А счастья нет. Нету и нет.

       Да что же, да за что же этот народ?!. За что же он такой несчастный? За что несчастья-то такие всё ему? Всё беды да страданья…
       А что несчастный-то? – Счастливый он. Всегда имеет то, что хочет. И то, что народ хочет, имеет его. Именно то. И сполна.
       И, на просторах родины чудесной, закалённый в битвах и труде счастливый несчастный народ несчастной счастливой великой страны в буднях великих строек, в весёлом грохоте огня и стали, над просторами расстрельных полигонов и массовых захоронений от края до края, от моря до моря взахлёб славит любимой песней любимого героя. И не стоит тут ожидать иного несчастья-счастья.

       …И вот эти, те, которые всё делали надлежаще, тоже не были они счастливы.  Надлежащей, потому что, была целесообразность права. Права целесообразности. Под целесообразность – право. Церковное, там, право, боярское право, крепостное… Разбойничье право. («Чтобы не было раздора между вольными…»)

       Человек не в расчёт. В огонь его, в воду. В волну. В надлежащую.

       …А остались дети этих двоих. Славные такие ребята. И девчата. Редко, но обязательно вы встретите их в разных сторонах страны и за её рубежами. И вы их обязательно узнаете. По высокому свету Божьих искр в их глазах. Они – результат любви безупречной.


                Алексей Германов.