САХА

Санек, Саха, был первый парень на городской танцплощадке. Его знали, провожали завистливыми взглядами, вздыхали. Саха в джинсах, улыбочка у Сахи, ах, какая, все девки за ним, в очередь, за Сахой. Каждый день новую "брал", как Саха выражался.
И шли ведь, и вел, домой или просто на природу, на пустынный пляж.
А на следующий день уже на танцах все знали, кого брал Саха, и девки завидовали, пускали слезу, страдали. А он ничего, вроде, и не делал такого, просто жил, в "клетке" танцевал с ленцой,  прифарцовывал джинсами-штанами или женским бельем, а если, вдруг, дарил, на танцах в кустах  девки платья задирали, показывали друг другу.
Майка, влюбившись, в Саху, совсем потеряла голову, говорят, резала запястье, а Саха гоголем, героем, вот так событие в глазах других, совсем герой-любовник. Майка, очухавшись, шрам показывала, но, образумилась, на танцы перестала ходить, исчезла из поля зрения, говорили, даже, пошла учиться, кажется в ПТУ, на швею...

Элеонора была платиновой блондинкой, с голубыми тенями на веках, тонкими стрелками, убегающими к прозрачным вискам и в легкой марлевке "с прошвами", Саха обомлел, когда ее первый раз увидел, влюбился, но планов о женитьбе не строил. А Элеонора строила, и первый раз Саха подчинялся и слушался женщину, словно телок за ней ходил, а она, как-будто и никаких усилий не прилагала, не держала, кажется, могла сказать Элеонора, - " Иди, Саха, куда хочешь!", а Саха бровью не ведет, и не йдет никуда, от Элеоноры...  Но это на вид, а на самом деле, впилась в него Леонорка, мертвой хваткой, как паучиха присосалась, жальце запустила, да и оставила там, в сахиной душе, и сидит там, дело свое делает, яд леоноркин.
Понемногу, и девки отстали, отплакались, да и забыли. А Саха и в магазин, и туфли подбить в ремонт, а Леонорка, тихая такая, дом держит, и Саху держит.

Через восемь лет Леонора подала на развод. Сама все организовала, без криков и истерик, представила Сахе нового возлюбленного.

- Это Женя, - сказала и проследила за Сахой, чтоб без всяких, тут, лишних движений, культурно, и Саха пожал Жене руку.

Женя был хорош, уверен, помоложе самой Леоноры, и Леонора млела от его русых кудрей и голубоватых глаз, ластилась к нему, как ручной зверек,  и новое, неизвестное, казалось, даже ей самой, появлялось в ее глазах.

Саха приходил к дочери, забирал ее из сада.

- Папа, - я хочу куклу, - говорила Кристиночка, - и Саха шел, держа дочь за руку, в Детский мир, и перебирали коробки, с мало чем отличающимися друг от друга, пластмассовыми куклами.

- Эту, - говорила Кристиночка и указывала на самую дорогую, с длинными волосами.

Он привязался к дочке, что-то теплело в сердце, новое, разливалось,  и Саха удивлялся себе.

Пытался Саха найти  подругу, но неудачно, расставался, да особо и не искал, девки отлипли давно, повыходили замуж, не здоровались даже некоторые, или отворачивались, остерегаясь мужей, и пропал сахин шарм неповторимый, ушел, волосы поредели,  а может, и жало леонорино еще яд держало, и отпугивало молодых и красивых.

А Евгегий, Леонорин, всегда щурился или улыбался, и не мог Саха понять, словно тайну какую знал Евгений,  но все его лицо и тело говорило о том, что он сыт, и доволен. Леонорка тоже изменилась, все по дому, все хлопочет, губы стала ярче красить, и какая-то нервно-неспокойная, возбужденная...

- Поговори со своими, насчет поступления, - говорила Сахе, сейчас без института никуда.

Саха искал одноклассников, стеснялся, заикался, просил.


Как-то шел Саха домой, по небольшому парку, солнышко осеннее приятно грело, голубое небо накрыло, словно куполом, защищая от дождя, там и встретил Майю.

Саха смутился и хотел отвернуться, но Майя заговорила первая.

- Ты как, дети есть? -  интересовалась она, держа за руку, маленькую девочку, - а у меня, вот уже, внучка, - улыбалась Майя, - мой старший нам преподнес, в восемнадцать лет подарочек, - улыбалась она.

- У меня Кристина, - начинал Саха, и смущался, а Майя смотрела, улыбалась, словно подбадривала его, Саху, - "забудь, забудь все, какие мы были молодые дураки".


Кристина поступила на дошкольное воспитание, и почему выбрала она этот факультет, не понимал никто. Просила у папки денег, на свитера и новомодные джинсы.
Саха поднимал старые связи, покупал дорогое, не жался...


Как-то позвонила Леонора, попросила зайти.

- У меня онкология, - сказала. Губы у нее были бледные.

Саха таскал передачи, жал соки, отвозил в больницу.

- Не носи, куда столько, - говорила Леонора.


Вторую операцию Леонора перенесла совсем худо, ослабла, и все молчала.

- Сьезди к моим, - попросила как-то Леонора.

Саха поехал, к тому времени они уже переехали в дом, в деревню.

Саха тронул дверь, и зашел в дом, Кристинка, в теплом халате, с тюрбаном-полотенцем на голове,  сидела на коленках у Евгения, и болтала ногами.

- Я от мамы,- сказал Саха.

Евгений щурился, улыбался, дочка, дернувшись, ушла в кухню...

-  Ты давно у матери была? - спросил Саха..

- Бываю, часто, - огрызнулась только.


Саха вспомнил, как маленькая Кристинка сидела у него на коленях, болтала ногами, трогала за уши, а он, Саха, смеялся. И ведь совсем недавно это было. А сегодня сидит у мужчины... У отчима. Тошнота разлилась по груди, захватила спину.



Саха перевез Леонору к себе. Она уже почти не вставала, или не хотела вставать.

- Можно тебя попросить, - сказала она.

- Да?

- Не входи ко мне, вообще. - Не входи, ты мне мешаешь, понимаешь.

Всю ночь он думал, почему она его гонит, почему мешает.


- Знает? - спрашивал себя Саха.



Умирала Леонора мужественно, молча,  утопая в веселеньком, в горошек, постельном белье.
 
"Так не бывает, так не может быть", - думал Саха.


Ехал в деревню, шел по скрипучему снегу. Из каминной трубы спешил в небо уютный дымок.

Кристинка все переставила, по своему усмотрению, Евгений поставил новый забор, и переложил камин. Уют и тепло встречали гостя.
Саха топтался у двери,  Евгений щурился. Дочь раздражалась и уходила на кухню.

- Как ты можешь, как ты мог, - даже сжал Саха кулаки, но это получилось нелепо, и повисло смешно в воздухе.

Евгений просто отошел, усмехнувшись, трогал кочергой остывшие поленья.



На похоронах люди шарахались от них, словно от бесов. Бабки шептались, крестились.

Кристина не стеснялась, и всех приглашала на поминки. Но осталось совсем немного, и даже поминальных тостов не было. Кристинка  шумела рюмками и ложками, ласково поглядывала на Евгения, словно говоря - ну, подожди еще чуток, скоро все это закончится.


Вечерами Саха сжимался, он снова чувствовал это жалко, остренькое, с наконечником на конце, что-то старое, от прежней Леоноры.
               

- Земля пухом, Царствие небесное, - повторял Саха непривычные для него слова, вспоминал те времена, когда был влюблен, искал, что он сделал в своей жизни неправильно, что не сделал, и вообще, была ли она, жизнь.