Приключения Гриши-Кота

Повесть о ненастоящем человеке.

Предисловие.

Обычно происходит так: автор что-то пишет, например, роман. В романе есть сюжет и, конечно же, главный герой или множество главных героев. А еще есть стиль, слог, легкость восприятия или тяжеловесность написания и прочая, и прочая.
У автора есть замысел донести определенные его идеи до читателя. Или просто рассказать ему интересную историю. Или натолкнуть на какие–либо жизненно важные выводы. Или (вообще, высший пилотаж) донести до читателя убедительно рассказанную и доказанную философическую мысль или трактовку исторических событий. Да мало ли, какие еще замыслы бывают у автора…
А бывает, вообще, так: вот невозможно держать это в себе, вот, хоть режьте меня, но обо всем этом непременно должны узнать другие. Причем, количество их должно стать как можно больше. Здесь, в равной мере, автором двигают искреннее желание просветительства и обычное человеческое тщеславие – это, конечно, вариант практически недостижимого идеала. По жизни же случается перекос в какую-нибудь сторону.
И вот, книга написана и, хвала Всевышнему и множеству людей (а иногда, просто, достаточно большому количеству денег), издана! И тут появляется специальный человек, который пишет, о чем же, собственно, эта книга, да какой-такой там герой, да что и каким способом хотел донести автор да любезного, обожаемого (эпитеты можно продолжать практически бесконечно) читателя. И, в современном мире, это предисловие имеет ярко выраженную и очень похвальную цель – увеличение количества продаж.
Получается вот какая штука – автор, значит, ничего этого не расшифровывал, уповая на то, что пусть читатель сам дойдет – интрига, в общем. А тот человек специальный взял, да расшифровал. И не факт, что угадал, что это там такое было замыслено.
Так вот, уважаемый читатель, убью сразу и авторскую интригу молчания, и авторитетные мнения. Написал я это потому, что неполная история жизни обычного гражданина бывшей огромной империи показалась мне и смешной, и поучительной именно потому, что он – очень обычный человек, каких несомненное большинство.
История отчасти действительно происходила, отчасти додумана и придумана мной – но, как известно, никакие из наших (человеческих) придумок еще ни разу не превзошли действительность жизни.
Все главные герои имеют прототипы, хотя и собирательно созданные.

Стиль изложения – какой уж получился, хотя я старался, и некоторые места и даже целые абзацы переписывал по нескольку раз, а главы переставлял местами.
Григорий Иванович Котовский – главный герой – он не философ и не учитель жизни, он ничего и никому не доказывает своей судьбой. Он живет, «стараясь соответствовать» и социальным нормам и требованиям родственников, но разные бесы и собственные слабости часто сбивают его с намеченного, правильного и с моральной и с социальной точки зрения пути.
И последнее, что я хотел сказать в предисловии, написал я его (предисловие, то бишь), в основном, действительно перед тем, как написать повесть.
;
1.

На момент начала повествования, в год летней Олипиады-80, проходившей, как известно, в Москве, Григорию Ивановичу Котовскому исполнилось ровно 50 лет – золотой юбилей. В день закрытия этого, поистине грандиозного и запоминающегося события, и решили отпраздновать его день рождения.
Сказать по правде, решение принимала жена Григория Ивановича, Полина Павловна – организацию подобных значимых семейных торжеств (впрочем, как и других значимых в общепринятом социалистическим обществом смысле, событий) уже давно она брала на себя. В принципе, ситуация была чуть ли не на сто процентов типичной для семей не только Гришиного круга, поселка Подречье, где они жили, но и вообще для Союза в целом. Во всяком случае, для РСФСР – точно. То ли мужчины развитого социализма сами сдали позиции лидерства по причине удобства безответственного существования, то ли женщины, так и не отвыкнув вкалывать после Великой Отечественной, оберегая немногих, вернувшихся с фронтов, искалеченных физически и морально мужиков, постепенно взяли на себя роли глав семейств… Скорее, все вместе, хоть и не сговариваясь, но обоюдно-полюбовно и бесконфликтно за три послевоенных поколения, установили всесоюзный матриархат.
Полина Павловна исходила из соображений следующих. Во-первых, все родные, по случаю воскресенья, смогут собраться. Во-вторых, по телевизору будет закрытие Олимпиады – праздник, как трезвонили во всех средствах массовой информации, предполагался грандиозный. Почему бы не посмотреть его в широком семейном кругу, чтобы можно было и обсудить и поудивляться на цветной «Фотон», купленный полгода назад неимоверными ухищрениями Лины и усилиями Гриши-Кота (так звали Григория Ивановича все односельчане, за исключением тех, кто еще или уже не умел говорить). В-третьих, собственно, вытекало из первых двух – не так сильно нажрутся. Все ж таки, на следующий день на работу, да и телевизор оттянет всех из-за стола. Особенно Лина в этом вопросе переживала, конечно, за мужа.
– Лин, может в субботу отметим? – канючил Гриша за неделю до мероприятия.
– Ага, потом пои всех еще и в воскресенье – все равно полный дом набьется (цветной телевизор в 1980 – редкость, а следующая «наша» Олимпиада, как и предрекала мудрая Полина Павловна, состоялась уже не в том веке). Может у тебя на это и пятьдесят рублей лишних есть?
– Ну уж, пятьдесят. Десятки «за глаза».
– Так ты что, десятку заначил? А ну, давай, прохвост.
– Ты че, Поля, какая десятка, я ж всю получку тебе отдаю.
Это было правдой, Григорий Иванович в день зарплаты, как и положено при матриархате, все до копейки, по-честному, отдавал жене. Но умная Полина знала и другое – заначка у Гриши была и скапливалась она от его калымов-леваков. Гриша-Кот работал механизатором и в страду, убирая хлеб на комбайне «Нива», иногда толкал «налево» мешок-другой зерна, а в другое время года всегда находились охотники нанять для надобностей личного хозяйства трактор. Конечно же, вместе с Григорием Ивановичем, трактористом шестого-ого-го-го разряда – куда ж без него. И, хоть трактористов и помимо Гриши было много, желающие что-нибудь вспахать, прокультивировать или перевезти, действительно, выстраивались в очередь именно к нему. Во-первых, рядом были дачи и летние домики горожан, во-вторых, «калымили» далеко не все – все-таки после смены «пахать» не каждый и хочет и может, в-третьих – Гриша-Кот был известен на всю округу как профессионал, каких мало. И в самом деле, к примеру, он мог, в щемилах дачного кооператива не только заехать да участок в две сотки, но и вспахать его так, что хозяину оставалось лишь докопать полоску земли около домика, шириной не больше двадцати сантиметров. При этом не бывало, чтобы он примял забор или, вообще, как Петя-Лиса, развалил плугом сарайку для инвентаря, сдавая назад.
– Не видно было ее из трактора, она маленькая. Вот, .ля, залезь сам в кабину, посмотри! – орал тогда в ответ на законные притязания хозяина Петя.
– И вообще сейчас уеду домой, устал я, – усугублял напор он.
– Э-э-э, а мы как же, – волновались еще двое очередников-огородников на этот вечер пятницы, – нам же еще садить завтра. Слушай, Сеня, поправим мы тебе сарай, поможем завтра… – уговаривали они соседа по участку.
Хитрый Лиса, снисходительно успокоившись, соглашался.
Но про Петю – это так, отступление, занесло немного.
Так вот Григорий Иванович заначку, конечно, имел, но приличную ее часть пропивал. Он не был совсем запойным, хотя после смены частенько, как и все пил понемногу, но иногда срывался «в штопор» дней на пять. «В штопоре» он, бывало, и до беспамятства доходил.
На месте механизатора его держали, конечно же, за «классность», и, когда не тверезого ловили, предупреждение всегда бывало последним. Но, месяц назад, Гриша набедокурил по-крупному. Так, что председатель Никандр Нилович пригласил его себе в кабинет и, угрюмо глядя поверх очков из-под седых, косматых бровей, сказал:
– Все, Григорий Иванович, еще раз по пьянке попадешься на работе, созову открытое заседание правления и товарищеский суд. Тогда уж, не обессудь, все – назад дороги не будет. На комбайн больше не сядешь. А если не на работе накуролесишь, участкового останавливать не стану – пусть по закону тебя оформляет.
Пока дети жили в семье, Гриша выпивал только по праздникам, да и то не всегда, он любил с детьми заниматься. Не только уроками, вообще. Между Сеней и Людочкой была разница в семь лет, и их отец учился заново вместе с ребятишками. Сначала с неспособным в языках, литературе и других «болтологиях» сыном. Грише, который читал всегда много, нравилось рассуждать с квадратно-гнездовым и косноязычным Семеном, несмотря на то, что закончил Кот всего «семилетку», аккурат, в год Великой Победы. Людочка же, наоборот, оказалась на удивление тугоумной в разных точных науках, и курс школьной химии, к примеру, Григорий Иванович с удовольствием освоил вместе с дочерью. Надо сказать, что впоследствии оба их с Линой чада, в том числе стараниями Гриши-Кота, закончили те институты, какие хотели.
Семь лет назад Людмила поступила в «Мед» и уехала в Киров, и Грише дома стало как-то пусто. Наверное, он и мог бы найти разные полезные и богоугодные занятия и на многое способен был, но шабашки как-то сами подвернулись, и пошла такая жизнь: Гриша вкалывал сверхурочно, чтобы было на что выпить и чем занять себя, а потом выпивал, чтобы снова вкалывать. Так он наполнял пустоту. Пропив дня три-четыре (в эти дни становилось – э-ге-ге-й!) он потом столько же мучился и физически и морально (тут тоже было не до пустоты). Оклемавшись, Григорий Иванович начинал работать с удвоенной силой, проявлять усиленное внимание к жене, брату и сестре, вообще к людям – наверстывал упущенное. И только благостная жизнь его налаживалась, пустота опять начинала ее точить, и Гриша снова срывался. Не мог он, почему-то быть счастливым, искалось этой жизненной дряни и он, не без сожаления, а иногда даже поперек желания начинал очередной «веселый вечер», прекрасно понимая, как ему потом будет хреново. Видимо, Григорий Иванович без горя жить не мог. Или жил поперек счастья.
Полина Павловна, конечно, не только не потворствовала и тихому Гришиному пьянству и запоям, а ставила всевозможные препоны, вела с трезвым беседы, с пьяным – лила слезы. Все методы помогали слабо и ненадолго. Про себя Лина решила: «Если начнет пропивать зарплату или из дома что-нибудь – тут же «зашью» или схожу к бабке за «зельем» и тайно насыплю ему в борщ». Она знала, что и сейчас нужно что-то делать, но не могла понять, почему муж заполняет свою пустоту таким образом (понять, что он пьет неспроста, у нее хватало и ума, и такта) и что она может предложить ему взамен. Впрочем, Григорий Иванович и сам четко не знал, почему именно таким образом, размышления его на сей счет были многообразны и путаны.
Полный тезка знаменитого, статного и мощного интеллектуала и полиглота, лысого бессарабского бандита и вора, красноармейского командира и Советского героя, в последствии мумифицированного и помещенного в мавзолей в местах его сражений в городе Подольск (переименован тут же в Котовск), внешне был на него совсем не похож.
Прозвище «Кот» Гриша получил в самом раннем детстве, понятно, как часть звучной фамилии, но, вместе с тем он и был похож на рыжего мартовского худющего кота-забияку. Рваными уши у него, слава Богу, не были, но к пятидесяти годам не поломанными и не стрясенными оставались, разве что, именно они. Руки и ноги его были длинными, ногти на них – размером с крупные бобы, пальцы рук – узловатыми. Половину одного мизинца «скушал» еще в молодости фуговальный станок. Нос с круглыми и большими, как у обезьяны ноздрями («Это для того, чтобы пальцы в них входили», – говаривал Гриша), все лицо, да и тело вообще – в веснушках, глаза – серые, узко посаженные и небольшие, с белыми, выгоревшими ресницами и такими же бровями над ними. Уши большие, но не лопоухие. Вообще, все черты лица (и весь Гришин облик) – крупные, будто небесный скульптор топором их вырубил, сел отдохнуть и на этом этапе скоропостижно за;пил, позабыв про стамеску и вообще, окончательную обработку. Вершил всю эту красоту даже не огненный, а жгуче–красный, как в сухую осень октябрьский лист клена, кудрявый чуб.
В день празднования своего юбилея он с утра хлопотал: накосил «на задах» и наносил травы для телят; зарубил и полностью подготовил петуха для духовки, курицу для кастрюли; накопал, нарвал и намыл в огороде все овощи, о которых попросила Лина, а также зелень-мелень; устряпался со скотиной; встретил, подоил и отогнал на пастбище корову Зорьку; перенес в «большую комнату» и составил вместе два стола, окружил их скамейками, временно собранными на месте из табуреток и дощаных щитов. При этом он потихоньку «потягивал» заначенный шкалик, зная, что сегодня можно, Лина с него «епитимью» сняла утром со словами:
– Смотри, Григорий, не нажрись сегодня.
– Хорошо, Полюшка – на все соглашался хитрый котяра внутри Гриши, радостно и осторожно помявкивая где-то между желудком и сердцем, предчувствуя праздник.
Автобус из города с детьми и внуками приезжал в два тридцать, в три было назначено застолье. Первыми во дворе появились семья брата Сергея и сестра Светлана. У Сергея и Натальи было двое детей, а у тех – тоже по двое. Сергей прошел все возможные войны, зацепившие его в двадцатом веке, был трижды ранен, но калекой не остался, имел кучу орденов и медалей. Как же завидовали многочисленные вдовы Наталье, когда ее муж целый и только немного контуженный, вернулся с Дальнего Востока в сорок шестом, списанный по очередному ранению. Светлана же, не успев никого народить, потеряла мужа, без вести пропавшего в подмосковных болотах осенью сорок первого и замуж больше так и не вышла.
Гриша был «последыш», между ним и Светой когда-то были еще близняшки Саня и Егор, рожденные Евдокией Фроловной в двадцатом и умершие с разницей в один день во время большого голода в студеном январе 1922 года, терзавшего Вятскую губернию все начало двадцатых. Впрочем, голод тридцатых эти неплодородные земли также не минул. Через месяц после смерти детей их отец, Прохор Петрович Устюжанинов, 1886 года рождения, исполнявший приговоры Вятского отделения ЧК, застрелился из своего табельного оружия, не сумев претерпеть воплощение светлых идей революции, которая наградила его такой работой и отняла двух малолетних детей. По официальной версии на него было совершено покушение толи английских толи белогвардейских диверсантов и невиновные виноватые были немедленно найдены и расстреляны.
Евдокия Фроловна, тогда еще не старая, статная и интересная женщина, постаралась выйти замуж снова, что ей и удалось. Любовь она «слепила» из благодарности и уважения ко второму мужу Ивану, который смог вытащить без потерь и ее и детей из беспросветности тридцатых. Плодом этой любви и стал Гриша-Кот. И только Дуся начала осторожно, чтобы не вспугнуть, прихлебывать замаячившее счастье, разразилась очередная война. Похоронка на Ивана пришла уже в декабре сорок первого вместе с посмертным Орденом Красной Звезды – под Москвой стояли действительно – «на смерть».
Серега, не смотря на возражения мамы (примета плохая), сыновей своих назвал, как умерших когда-то братьев, в которых «души не чаял» – Сашей и Егором. Разница в пять и семь лет между племяшами и Гришей теперь уже почти стерлась и, пока женщины суетились в доме, все мужики по-тихому, под только что вызревшие тепличные помидорчики, неспешно и помаленьку выпивали, расположившись в тени яблони, на скамеечках, недавно причудливо выкованных Гришей (была зимой шабашка с оградкой, он параллельно их сковал, а потом уже из мореного бруска сиденья и спинки приладил).
К калитке по дорожке с горки спускались горожане: красивый, чернявый и кареглазый Семен, так похожий на Полю, с голубоглазой, сдобной, как ватрушка с творогом из печки, хохлушкой – женой Женечкой, сыном Лешкой и дочкой Катей. Женя вела беседу сыном, склонив голову с тяжелой ватрушкой волос на макушке на бок. Семилетний Леха насуплено молчал – видать опять он чего-то «отколол» только что. За ними шли бездетные (Гриша надеялся – пока) Людочка с Робертом. Людмила в модном брючном костюме, в непроницаемо-темных очках, с крашеными в «последнем писке» кудрями каре и надменно искривленными губами всем своим видом являла превосходство над всеми окружающими и всем происходящим. Роберт в обычных очках от близорукости с затемненными стеклами, оправленными чьими-то шикарно-коричневого цвета рогами, интеллигентно держал Людмилу под локоток. Четырехлетнюю, немного балованную Катюшу (Гриша в ней души не чаял еще и потому, что она была так похожа на бабушку Лину) отец нес на руках, щекотя ее щеку бакенбардами. Катенька смеялась. Завидев деда, она соскочила с рук отца, побежала впереди всех, крича «Пиивет, деда» и с разбегу «залетела» прямо на колени к Грише-Коту.
– Ага, выпил!.. – тут же констатировала она, прижав ладошки к Гришиным ушам и притягивая к себе его голову.
– Бабушке не говори. Хочешь малины?
– Хочу!
Гриша поздоровался со всеми и, оставив гостей, пошел «на зады», собирать с Катюшей малину.
– Деда, смотии, какая боосяя!
– Рви ее и ешь!
– Не могу достать!
И так они болтали, пока с крыльца, из-за сарая не раздался звонкий голос Поли:
– Гриша, Катенька, идите к столу, все сели уже!
Григорий зашел в спальню, переоделся в «праздничное», выложенное заботливой Линой на кровать и сел во главе достаточно многолюдного стола. Он был вызывающе и непривычно хорош со своим, еще совсем не седым рыжим чубом, в ятистой кримпленовой рубахе с висячими уголками воротника, сшитой ему по выкройке из журнала «Крестьянка» Полиной Павловной. Чтобы угодить дочери, он надел подаренные ей джинсы Lee, хоть ему в них было жарко и изрядно давило ниже пупа.
Застолье протекало непринужденно, так бывает, когда все всех хорошо знают. Вся родня «скинулась» и подарили один большой подарок –  трехместную палатку. Детей отсадили за детский стол на кухню, но Катенька прорвалась оттуда и вручила деду фломастерный рисунок, глядя на который у Гриши сладко щемило внутри – там был изображен он, держащий за руку Катю. По колено их ноги-палки закрывала ядовито-зеленая трава, которую ело неведомое с виду, но понятное по черным пятнам, красному вымени и контексту рисунка животное-корова. Справа сверху, как-бы исподтишка выглядывая из-за края листа, к Грише тянулось солнце, норовя особенно длинным лучом-спицей ударить его в затылок.
Грише желали. Гришу хвалили. Было так хорошо, что курить за три часа выходили всего два раза. Только он собирался взять гармонь, Людмила попросила:
– Папа, пойдем на кухню, поговорить нужно.
У Полины Павловны сразу же немного вытянулось лицо – видимо она в общих чертах знала суть предстоящего разговора и ничего хорошего там не усматривала. Мельком глянув на жену, Григорий Иванович тоже внутренне немного напрягся. Много не позволяло достаточное количество выпитой к тому времени «беленькой» – Гриша-Кот выпивши, как и многие, плевать хотел с высокого этажа на любые проблемы и даже опасности.
– Папа, послушай, мы с Робертом собрались дачу прикупить. Но недавно, ты же знаешь, внесли денег на кооператив. Поможешь нам?
Люда только год, как полностью закончила учиться, но, работая зубным врачом, уже во многом преуспела в материальном плане. Замуж она выходила расчетливо-хладнокровно – Роберт уже пять лет работал протезистом и деньги у него водились. Новая машина «шестерка», кстати тоже была.
«Как так вышло, что такая моя чуткая еще в школе девочка превратилась к своим далеко еще неполным тридцати годам в такую хапугу? Почему они не рожают? Хотя, плавали, знаем, скажет, чего, мол нищету плодить. Откуда в ней берется такой официоз и показное уважение, замешанное на высокомерии? Видимо, с Линой уже поговорила, и та ее ко мне отправила. Не дашь денег – обидятся они. Дашь – обижусь я – почти уже на свою лодку с мотором накопил. Пятьдесят лет уже – а все друзья на рыбалку возят», – примерно такой разрозненный хлам ворочался в Гришином «чердаке».
– Я, наверное, не смогу, уже лодку подыскал и мотор к ней. В следующем месяце хочу купить, чтобы после страды на дальние затоны плавать начать.
– Папа, зачем тебе лодка под старость лет? Утонешь спьяну еще. Да и вообще, только заливаетесь на своей рыбалке. Посчитать, сколько ты на продукты тратишь, так на столько рыбы ты и в детстве моем домой не привозил, а сейчас – подавно. А там еще на бензин надо будет. Алкаши – друзья твои складываться же не станут, – аргументированно и жестко резонила Гришу дочь.
Гриша понимал, что с экономической точки зрения она, конечно же права. Но ведь не все же выгодой можно измерить. Та же дача им зачем? Для выгоды? Для выживания? Нет – для понта. Так почему он должен потакать понтам пусть любимой дочери, «помахав ручкой» на пороге свершения своей очень многолетней мечте?
– Нет, Люда, извини.
– Так я и знала. Ладно, мы домой поедем... Ты, папа не думай, не из-за денег, Роберту завтра к семи на смену, – быстро натянув поверх раздражения и разочарования маску культурной и прогрессивной молодой дамы, сменила тему Люда.
– Я и не думаю, – как можно приветливей и без грусти попытался ответить Гриша-Кот, отгоняя шевелящееся где-то на периферии внимания гадливое подозрение, что, если б не предполагаемая дача, могли бы, сославшись на дела, вообще не приехать.
– Людмила, опоздаем на автобус, – послышался из коридора респектабельный бас Роберта.
– Роберт, варенье вон в сумке, возьмите, – вышла из-за стола Лина.
– Сладкое – вредно, Полина Павловна, – наставительно заключил зять.
Все вышли проводить Люду с Робертом. «Поручкались», «чмокнулись» и они, в таком же спокойном темпе превосходства, скрылись за поворотом дороги, ведущей к автостанции.
– А че он на машине не приехал? – кольнул и так погрустневшего Гришу старший брат.
– Так на машине ж не выпить, не закусить толком, – оправдывал больше дочь, чем зятя Гриша.
– Так он не пьет же. Скряга – на автобусе экономней. Вот, Гришка, выучил Людку на свою голову. Я ж говорил тебе – где родился, там пригодился. Вон мои – живут тут – слова поперек не скажут.
– Не «в попереке» дело. Люда со своим тоже поперек не скажут. И помогут, если что. Кто в прошлом году в больницу Наталью твою на операцию устроил? Не Роберт бы со своими знакомствами – инвалидом бы осталась, –  продолжал накручивать полезность и правильность того, что дети уехали в город, Гриша.
– Брат, не переживай ты так, ничего не происходит. Другие они просто, – попыталась успокоить его Светлана.
«Светка, ты – человек, умеешь вот так, мягко, но уверенно, сформулировать положительные оправдания всему», – с благодарностью подумал Гриша.
В душе он много раз задавал себе вопрос, что именно и когда они с Полей в Людмилке упустили? Ответа он на него не находил. Благороднее и нужнее профессии врача он и сейчас не представлял. То, что они (Люда с Робертом) стремятся соответствовать и окружению, и времени – так что в этом такого? Хотя как-то по «хромому» у них все, вот и сейчас – все так чинно, благородно, а будто бы говном из ушата полили, а он еще и рот открыл – нахлебался нечаянно. Может все потому, что живут они, не думая, что дальше будет? С кем останутся? Людка ведь, аборт делала уже. И это только тот, о котором он знает. Живет же Сенька и не болит так сердце за него. Может потому, что простой инженер, нет денег шальных, на зарплату живут с Женечкой и всего им хватает вроде бы. Не жаловался, во всяком случае, ни разу.
Чтобы прервать это хоровод мыслей, Гриша крикнул племяшу:
– Саня, тащи гармонь со спальни, попоем!
Полюшка вынесла немного выпивки и закуски и потихоньку, от песни к песне, от рюмки к рюмке, душа Гриши оттаивала, чернота рассеивалась и растворялась, выходя из него, в сумеречном августовском небе. Они славно попели, а потом посмотрели действительно грандиозную церемонию закрытия Игр. Когда, как живой, олимпийский Мишка, составленный из людей на трибунах, пустил слезу, а другой огромный Мишка с шарами скрылся в вечернем небе, исчезнув из-под перекрестных очей прожекторов, женщины и Катенька плакали в открытую, а мужчины – украдкой.
– Мужики, пойдем на улицу, покурим, – созвал всех Сергей.
Гриша был рад, на улице еще оставалось чего выпить. Они немного тихо посидели, каждый думал на разные лады о себе, о семьях, о великих делах, которые свершаются только по воле и при помощи огромного количества людей…
Уже в кромешной августовской темноте новолуния брат с семьей и сестра, распрощавшись, пошли по домам. Поля с невесткой все прибрали и помыли. Сын Семен еще раньше, под шумок, устряпал скотину, а все «мелкие», играючи, полили огород.
Гриша сидел на скамеечке, и под стрекот цикад совсем по чуть–чуть выпивал. Дождавшись, когда земля отдала последнее тепло и траву во дворе начала укрывать роса, он пошел в дом и лег спать в спальне, а не на веранде, как обычно летом, чтобы Полюшку не нервировать лишний раз. Засыпая, он гладил тихонько ее плечо и думал: «Ничего, что не успели, завтра все обсудим. Утро вечера мудренее». Гриша-Кот не подозревал, что обсудить с Линой свой юбилей ему не удастся вообще: сначала не будет возможности, а после появятся для обсуждения гораздо более свежие проблемы и насущные поводы.
;
2.

Грише снилась «Магнитка», на стройку которой он попал в 1944 году в составе Трудармии. Добровольно призывали туда тех, кто получил рабочую специальность. Гриша только-только выучился на кузнеца. Снившийся сон, как всегда, когда он не выпивал лишнего, был до того реалистичен, что Григорий Иванович спал в полной уверенности, что он находится не в декорациях сна, а проживает снова какие-то моменты жизни. Только немного с другим уклоном или действующими лицами – именно эти несоответствия вызывали недоумение, от которого Гриша и просыпался.
В этот раз он бежал, спасаясь от магнитогорской «урлы», представителям которой не нравился сам Гриша и нравился тромбон, выданный ему, когда он, от нечего делать, записался в духовой оркестр, сформированный при Доме культуры. Тромбон числился за ним, и никто по головке бы не погладил, если б Гриша явился в Парк Культуры сегодня вечером без него. К тому же, плавные изгибы раструба и колена, медный блеск и звук инструмента, к которому Гриша уже привык, нравились ему до возбуждения. Другие тромбоны были не такими и Гриша-Кот, из последних сил держал темп бега, избавляя и его красоту, и свою голову от неприятных физических контактов. Тут, на счастье Гриши из бокового проезда между домами появились Петя-Лиса с намотанной на левую руку тяжелой цепью и Пень (Гоша Пеньков) с кастетами, украшавшими оба кулака. Сразу возникла масса несоответствий: ни того ни другого в Магнитке отродясь не бывало – это раз; такие пятиэтажки-сталинки появились в Магнитогорске уже после отъезда оттуда Гриши, в его времена там строили заводы и бараки – это два; и Петя и Гоша были, мягко сказать, в возрасте, а спасающийся от гопоты Гриша – юн, как и положено – это три. И так, по мелочам еще (ну, не было тогда кед). В общем, Гриша-Кот просыпался уже с пониманием, что сейчас действительно наступит действительность.
И она, конечно же, наступила. Гриша окончательно проснулся и понял, что проспал – видимо, Лина в честь вчерашнего праздника, будить его не стала. «Ничего страшного, все равно комбайн на ремонте и склад только в восемь откроют», – подумалось ему еще лежа на кровати в прохладе спальни. Когда он встал, то окончательно убедился в том, что чувствует себя хорошо – вчера не перебрал: «Господи, спасибо! Полюшка, родная, спасибо и тебе»! – думал он по этому поводу. Пока он косил траву, стряпал у скотины (Полю он не видел еще – она, видимо, Зорьку угнала, подоив), не давала покоя мысль: «Вот что мешает сказать не мысленно, а вслух, громко эту благодарность Лине. Странно все у нас – как претензии предъявлять – так во все горло. А как благодарить – так про себя. Вот сяду завтракать, скажу обязательно».
А приснившийся сон, тем временем породил в Гришиной голове целый поток воспоминаний того, магнитогорского периода.
Когда объявили набор добровольцев на стройки и заводы Магнитки, Гриша долго не думал. Он как раз стоял на перепутье: ему четырнадцать, специальность только получил, возвращаться из Кирова в Подречье и быть постоянно голодным (да еще и мать объедать) ему «не улыбалось». Потому он, практически не думая, и записался в добровольцы. Приехав домой на три дня перед отправкой, он огорошил своим решением мать, но переменить его это решение никто сподвигнуть не смог.
Ехали до места по тем меркам недолго (5 дней) и с комфортом – нары в три этажа, буржуйка в углу вагона. Через Киров шли эшелоны с пленными немцами, составлявшими основу Трудармии, вагоны с добровольцами прицепляли к ним. Немцев в пути худо-бедно кормили, добровольцев – нет. На довольствие обещали поставить, как только все устроятся на конкретные места. Гриша, в основном, спал, чтобы не хотелось есть и пил кипяток, который постоянно кто-нибудь кипятил в огромном, ведерном чайнике. Еще у него было немного сухарей (мать умудрилась где-то достать), которые он потихоньку сосал, как леденцы. Дрова для печки набирали на станциях, доламывая остатки заборов и вообще, все, что под руку попадалось.
Приехав на место, Гриша в первый же день устроился по своей специальности на метизный завод. Чутье, обострившееся от голода, его не подвело – работа, конечно, была не из легких, но, все-таки не у домны стоять. Ему дали день на устройство: получение робы, кровати в рабочем бараке, продуктовых карточек и талонов на питание. Ела вся Магнитка или на ходу, или в столовых при заводе. Никакого домашнего питания у подавляющего большинства, понятно, не было. Как, впрочем, и домов – постоянных мест жительств. Стандартная Гришина смена – 12 часов. Без выходных. Неделю – в первую, с семи до семи, неделю – во вторую, с семи до семи. Гриша был рад всему: когда во вторую – можно было отоваривать карточки или ходить в библиотеку, когда в первую – учиться на тракториста (его поощрительно отправили на курсы при ФЗО) или играть в оркестре. В кино он ходил редко – экономил. Деньги он сначала пытался копить, но, когда за два месяца буханка хлеба стала стоить вместо четырехсот восемьсот рублей, Гриша просек бесперспективность накоплений и стал покупать на толкучке книги. В восьмиметровой комнате их жило четверо, пацаны крутили палец у виска, когда он притаскивал очередной роман или учебник. Гриша тоже палец крутил, когда его сожители-собутыльники (редко, но случалось – 100 граммов спирта, выдаваемые зимой в неотапливаемых цехах – «не считово») в пятый раз шли на «Чапаева» или в седьмой – на «Свинарку» ...
Магнитка Гришиной юности была каким-то вавилонским столпотворением (о нем что-то смутно он помнил со школы): немецкие пленные; наемные иностранные, насильственно доставленные и добровольно приехавшие наши рабочие; крестьяне, торгующие на рынке и спонтанных ярмарках; бывшая интеллигенция, неведомо как попавшая сюда и пытающаяся что-нибудь ценное по довоенным меркам обменять на еду; воры всех мастей (где производство, там и деньги и карточки); беспризорники и другая мелкая шпана, постоянно курсирующая по югу Урала…
Конечно, современный Магнитогорск и город середины сороковых – две большие разницы. Тогда было совсем мало домов не барачного типа, львиная доля которых осталась от старых хозяев «железных» заводов Магнитки. Гриша, понятно, хорошо запомнил только места, где он сам бывал: жилые бараки; цех завода; библиотека и кинотеатр, и, конечно же, Парк культуры, где они субботними вечерами играли на танцах. Удивительно, но открытая танцевальная площадка работала круглый год и даже в морозы люди собирались и танцевали. Им было хорошо, они двигались. А Грише (впрочем, и всем оркестрантам) не очень – он стоял на месте и даже сшил себе подобие перчаток, чтобы руки к тромбону не примерзали. Как раз недавно, после обследования, куда загнали весь колхоз (какая-то плановая профилактика районной больницы) его давние подозрения, что раздутие легкого он получил именно в то зимнее время, переросли в уверенность.
Но Гриша был молод и полон жизненной радости. К тому же разнарядку оркестру давала очень миловидная (в шестидесятые бы вообще сказали – стильная), всегда улыбающаяся, немного строгая, с карими-карими глазами, высокая, почти с него ростом, заведующая массовым сектором в Доме культуры, Полина – будущая жена Гриши-Кота.
Полина Павловна Смирнова была сиротой, чудом успевшей эвакуироваться вместе с теткой из родного города Заставна за день перед входом туда фашистов. Тетка потерялась в пути, отстав от поезда на одном из бесконечных полустанков. Заставна в двадцатом веке покоя не знала: оккупация румын, потом оккупация советских войск, потом оккупация немецких – время трепало ее, как тузик грелку. Брак ее родителей, как ни странно для тех времен, был смешанным: мать – еврейка, отец – русский. Поля была – вылитая мать, и отец, интересовавшийся обстановкой в соседней Польше и наслушавшийся о происходящих там ужасах, побоялся оставить ее на оккупированной немцами территории. За себя он не боялся и настойчиво отправлял с дочерью и жену – Розу. Роза отказалась. Последними мыслями Павла, когда он угасал от пулевых ранений, привалившись к уже умершей жене, были сожаления о том, что он не настоял на ее отъезде, что он не захотел оставить с таким трудом налаженный быт в этом городе с тяжелой судьбой.
Поля, как все военные подростки, рано повзрослевшая, но сохранившая и достоинство и ощущение прелести бытия, умудрялась одеваться и вести себя совсем не по-военному: густое ела вилкой, которую носила вместе с металлической баночкой с остатками пудры в сумочке; крахмалила ослепительно белые воротнички (для чего на пайку обменяла порошок костного клея, а на другую – хлорку); осенью и весной надевала шляпку; чулки на ее коленях в складки не собирались – секрет «двойной подтяжки» Лина показала Грише уже после свадьбы. Гриша украдкой поглядывал на нее своими куцыми глазками и сразу забывал о собственных лишениях, волнения о постоянно голодной матери, оставшейся в Подречье, отходили на второй план. Гриша влюбился.
Где-то через месяц после начала репетиций оркестра он наконец-то набрался смелости и, взяв с собой тромбон, зашел в кабинет, по полу которого ползала, сверкая икрами, нимфа его мечты, малюя белыми буквами какой-то лозунг на красном полотнище.
– Товарищ завсектора, здравствуйте… Э… У меня тромбон…
– Здравствуйте! – поднимаясь с колен, закраснелась нимфа, – Вижу.
– Э–м–м–м… мундштук у него…
– И мундштук вижу. Вас ведь Григорий Котовский, кажется зовут? Меня – Полина Смирнова. Так что с мундштуком?
Гриша не понимал, что такое с ним. Всегда умевший и сказать, и спеть, и сплясать, достаточно тертый в разных ситуациях и битый жизнью, он робел, блеял и икал:
– Он треснул… э… играть… не можно…
– Давайте тромбон мне, посмотрю. Да, действительно, треснул. Мы вот что сделаем. Пойдемте в каморку, там валяется разный негодный инструмент, может что-то подойдет. А вас в честь Него назвали?
– Я не знаю точно, мама говорит, что нет, а я всем говорю, что – да, – приходил в себя Гриша, – А можно я вас провожу сегодня? – бухнул он невпопад.
– Вам, наверное, вставать завтра рано, а мне еще лозунг дописать нужно.
– А я помогу!
– Вы что, рисовать умеете?
– Конечно, – врал вдохновенно Гриша. Рисовал он, как бог – изображения животных, деланные им еще в школе, не вписывались ни в одну видовую линейку. Каждый раз это было что-то, никем из людей не виданное и не распознанное.
– Ладно, – с сомнением сказала ответственная завсектором, – Я – контуры нарисую, а вы – закрасите их.
В каморке, действительно, нашелся мундштук, лозунг за полчаса был нарисован. Сближало и придавало смелости обеим сторонам совместное ползание: завсектором – впереди, за ней, почти упершись в ее зад головой – кузнец.
Так Гриша наладился после репетиций провожать Полину на другой конец строившейся Магнитки. Вообще-то Полина Павловна предпочитала ночевать в клубе, чтобы не таскаться, качаясь от усталости домой. Но Гриша чем-то (наверное, искренностью и начитанностью, а может – рыжим чубом) ей сильно импонировал. Так, что она, после провожанок, готова была утром вставать на час раньше.
Окончательно сблизила их, как это часто бывает, магнитогорская гопота, попытавшаяся раздеть в темноте одного из глухих проулков. Гриша, к тому времени уже неоднократно участвовавший в масленичной «стенке на стенку», да и вообще умевший бить точно и сильно, отскочил, резко вырвав из забора штакетину и дал молниеносно-жесткий отпор, после которого один из нападавших не встал. Остальные, бросив подельничка, крича издали угрозы, растворились в осенней ночной хмари так же неожиданно быстро, как появились. После этого случая они с Линой (к слову сказать, Гришино сокращение Полиного имени совпало с тем, как называл ее отец) начали сначала несмело, еле касаясь губами, а потом более длительно и осмысленно, целоваться. Радость же плотской любви они оба познали уже после скромной домашней свадьбы, когда Гриша, после двух лет Магнитки, привез Полю на свою малую родину.
Они долго обсуждали этот переезд. Гриша понимал, что без Поли теперь ему никак, ее понимание было примерно таким же. Останавливало только то, что здесь, все-таки, не так голодно и есть какая-никакая культурная жизнь. Полина, еще дома в Заставне, училась в музыкальной школе, а сосед давал ей уроки рисунка. Она боялась, что в глухой бывшей Вятской губернии, ей придется со всем этим простится. На другой же чаше весов была семья, к которой Гриша стремился, а Лина хотела обрести заново. В одном из писем Евдокия Фроловна написала, что начинают строить завод по переработке леса, что создана машинно-тракторная стация и что урожай 1946 года вышел богатым, народ почти перестал голодать. Это письмо и склонило чашу весов в пользу отъезда. Гриша резонно заметил, что должны и дом культуры построить в скором времени и надо ехать сейчас, чтобы заранее устроить Полю так, чтобы ей работать нравилось. За себя же он совсем не переживал в свете того, что трактористы очень требовались везде. Да и кузнецы тоже. Да и мужики вообще, как таковые…
Все эти и приятные и не очень воспоминания грели в то августовское послеюбилейное утро Гришину печенку-селезенку, называемую душой, пока он ждал Лину, чтобы сказать ей то, что задумал – слова благодарности.
Но вот он позавтракал и надо было уже не просто идти, а бежать на работу сломя голову, а Лины все не было.
«Ладно», – подумал Григорий Иванович, – «Поговорим вечером, наверное, с бабами где–нибудь языками зацепились», – и, сев на велосипед, поехал в мастерские, где на ремонте стояла его Нива.

Повесть в состоянии написания, продолжения будет появляться постепенно, параллельно на моем сайте, адрес которого указан на авторской странице.
;