О том, что лежит на поверхности

                В последние 20 лет мир усложнился настолько, что считать
                его тем же, чем он был 20 лет назад, – грубая ошибка.

                Из чьих-то «Откровений в форме манифеста».


   Иногда можно – а порой необходимо – говорить о вещах банальных, то есть лежащих на поверхности. И, возможно, большей частью потому, что некоторая часть читающей и пишущей публики вовсе простых вещей не замечает, ведь эта немалая некоторая часть нацелена вглубь, предпочитает думать о вещах замысловатых, неожиданных, так сказать, «редкоземельных», тех, присутствие которых в мире (и в человеческом сознании) сводится если не к нулю, то к числу незначительному. А если мы схитрим, то, пожалуй, можно и вещи очевидные и известные давным-давно сделать замысловатыми, неожиданными et cetera: к примеру, достаточно к интерпретации общеизвестного факта приклеить приставку «пост».

   Вот поэтому иногда и нужно говорить о простом – и, более того, искать этому простому простые объяснения. Иначе придётся от, скажем, «постиндустриального общества» дойти до постпостиндустриального постобщества, а там уж недалеко и до «постзмеи» и «посткролика». Все эти новые и новейшие решения, по сути просты, слишком просты и вулгарно-просты и вырастают на той же маловнятной (и, главное, применяемой для пущей простоты, условной) основе, на которой разделяют, к примеру, «новую» и «новейшую» эры. Все эти решения требуют особенного – а поэтому и грубого – отношения к себе (о такого рода «грубости» как-нибудь потом). Все эти решения говорят, что мир (назовём факты условно так) изменился настолько, что – по сути – белое если и не стало чёрным, то, во всяком случае, теперь уже называть его просто белым нельзя: это неприлично и неинтеллектуально. Вернее – неинтеллектуально, а поэтому неприлично; неинтеллектуальность – это единственная, может быть, форма неприличия, допустимая среди людей, ищущих сложного объяснения простых вещей. Пусть простое решение даже правильно – но надо искать некую постправильность, которая ни в коем случае не должна получить в итоге ничего внятного, чего-то доводящего до ума хотя бы слабую тень решаемой (решаемой?!) проблемы, зато ускользнёт в собственные формулировки, настолько же жадно усваимые желающими ума (но его, как правило, не имеющими), насколько НЕ РЕШАЕТ НИЧЕГО.

   Нормальный разум – назовём его разумом глупца – заинтересован в знании, так как не знает; разум умника знает всё и заинтересован только в себе и с реальным миром не имеет ничего общего, фактически его отрицая, так как до каких-либо интеллектуальных движений в сторону мира (в который, к своему несчастью, входит и он сам, хотя и будет отрицать это) производит свой мир (и называет его, разумеется, «миром вообще»: да-да, именно этим самым!), построенный на своих незамысловатых законах. «Незнание и есть знание», – говорит он, – «и незнание есть знание потому, что ВЕЩИ ИЗМЕНИЛИСЬ и из понятных, то есть познаваемых, что вульгарно, превратились в непонятные, то есть непознаваемые, что утончённо». Вчерашний человек и вчерашний мир – этот тот человек и тот мир, который ещё не рассматривался сквозь призму моего «я»; лишь «я», то есть именно моё «я», допустило учёное незнание не как contradictio in adjecto, не как противоречие в суждении, а как сущность вещей, а не отображение их сущности – в какой бы форме это отображение… ни случилось.

   И, таким образом ПРОПОВЕДУЯ, как правило, ту или иную прагматическую модель, ибо на том стоят уже лет без малого двести, втаскивают ВЕРУЮЩИХ в поистине истинный иррационализм.

   С какого [неприличное слово] вещи изменились столь решительно – лучше не спрашивать в таких местах; иначе вам, не дай Бог, объяснят.

   Простите за банальность – и т. д., и т. п.